Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   29

— Устанешь, есть куда прилечь, почитать на диване иногда удобнее.

На столе приспособила очень удобную лампу с разными рычагами, позволяющими регулировать направленность света. К дивану приставила гибкий торшер, тоже с возможностью управлять световым потоком.

— В комнате полагается люстра. Купим в Чехословакии, все оттуда привозят,— доводила Евгения до сведения Павла свое решение,— надо еще приобрести пишущую машинку.

— Зачем нам машинка. Ни я, ни ты печатать не умеем,— пытался остановить ее намерение муж.

— Всякий мало-мальски интеллигентный человек обязан уметь пользоваться пишущей машинкой,— отрезала Евгения.

Друзья однополчане расположились в удобных мягких креслах. На край письменного стола любезная хозяйка поставила бутылку с коньяком, рюмочки и тарелочку с ломтиками лимона и сахарной пудрой.

— Любопытные вещи ты рассказал,— говорил, отхлебнув глоточек коньяку, Комков,— все-таки какое же на тебя впечатление произвел Берия? Как человек, как личность…

— Я, конечно, предполагал увидеть стойкого, идейного борца за правду, за справедливость, которого не сломить никакими превратностями судьбы, а увидел,… мразь, жалкое существо… Все время канючил, умолял бывших своих «соратников» вмешаться, доказывал, что абсолютно чист, честен, верный их друг и товарищ, разве будет плохо, если его простят. Утверждал, что будет годен на любой, самой маленькой работе, что через два-три года он исправится и будет еще полезен. Трясся от страха. Почему так делается, спрашивал, посадили в подвал и никто ничего не выясняет и не допрашивает, разве, мол, это единственный и правильный способ, посадить в подвал и казнить… Забыл подонок, как сам расправлялся с безвинными людьми… В общем, мерзкое зрелище о говорить об этом не хочется.

Лицо Воронова исказила брезгливая гримаса.

— Но я слышал, что он был крепким руководителем, обладал большими организаторскими способностями, огромной волей?— допытывался Комков.

— Поставь тебя на такую должность с неограниченными правами, да обеспечь такой защитой и поддержкой, как Сталин, и ты станешь мощным организатором, возможно, сильнее Берия…

— Понятно,— Комкову ясно, что за личность Берия, и насколько тяжело вспоминать его приятелю о том, чему невольным свидетелем и активным участником он был, — не все опубликованное я принимаю один к одному. На Берию теперь можно навешать всех собак. Думается, происшедшее обычная борьба за власть. Взял бы верх Берия, сегодня проклинали бы кого-то другого, Маленкова или Хрущева. В этой игре самая незавидная и опасная роль отводилась тебе и другим, кого они вовлекли в эту операцию…

— Это я отлично представляю. Но как бы ты поступил на моем месте? Вызывает высшее командование, приказывает. Остается лишь под козырек: есть!— и выполнять. Но я не сожалею. Мы же с тобой не в безвоздушном пространстве жили. Знали, сколько творилось беззакония. Возьми мою Женю, безвинную молодую женщину, почти девчонку, схватили и мытарили по лагерям, до сих пор отойти не может. А в армии, ты сам знаешь, сколько перед войной генералов, командиров пострадало. А после войны – врачи, ленинградцы. Русланова, певица, и та попала в их лапы. Кто-то же должен, в конце концов, ответить!

Воронов горячился. Чувствовалось, что он не только призывал к ответу, но как бы задавал вопросы, прежде всего к себе, так ли все делается теперь, в правом ли деле участвовал или его просто-напросто использовали, как марионетку? На то намекает Комков.

— Я не пытаюсь оправдывать Берия. Если не Берия, так кто? Ведь подумать страшно! Пусть лучше за все и за всех отдувается Берия! Не было бы его, так выдумать его надо! Нельзя в народ разлад вносить!— Воронов плеснул в рюмку и залпом выпил.

— Ты, заметил, в газетах, по радио в последние дни не упоминают о Сталине, зато много материалов о культе личности с довольно прозрачными намеками? Это не спроста. Там, наверху, полагаю, все еще идет борьба. Неизвестно во что она выльется,— Комков произнес это вполголоса, привык так говорить на скользкие темы.

— Для меня те дни были не только выполнением служебного долга, воинских обязанностей,— после короткой паузы продолжал Воронов, — я многое увидел, до того мне неведомого. Получил такую пищу для раздумий, что голова вот-вот расколется. Во-первых, насколько хрупкая и незащищенная у нас, оказывается, высшая власть. Достаточно внедриться в нее одному или нескольким решительным людям, и они могут захватить в свои руки руководство государством и развернуть политику, всю жизнь народа в любом направлении. Прорвись к власти авантюрист или предатель, и полетели к черту наши идеалы, наши высокие и благородные цели, наша борьба за их осуществление! Ты прав, на месте Берии мог оказаться любой, как и кто-нибудь другой на месте Маленкова или Хрущева. Тут кто смел, тот и съел! Во-вторых, я прямо-таки в оцепенении оттого, что у нас созданы прямые условия для вооруженного противостояния, для возникновения новой гражданской войны!

— Ну, это ты уж загибаешь!— поднялся с кресла Комков. Они оба давно сняли кители, оставались в легких сорочках с расстегнутыми воротниками, и крупными шагами расхаживали по кабинету, словно борцы перед схваткой,— у нас же такая мощная армия, и органы есть…

— Вот в этом-то и все дело. Есть армия, и, разумеется, сильная. Но есть еще вооруженные силы у МВД, МГБ и я точно не знаю, у кого и кроме них. Эти силы немалые. Представь себе, что тот, в чьем ведении такие войска, решится захватить власть, когда сочтет, дескать, настал удобный для этого момент. Он двинет свои части, ему будет противостоять другая сторона, и заварушка началась. Вновь на Руси драчка удельных князей! Нет, все вооруженные силы в государстве обязаны быть в одних, а главное, в твердых руках! За этими руками должен быть жесткий и непрерывный контроль!— Павел круто развернулся к собеседнику и уткнулся в него указательным пальцем.

— Но так уже сложилось,— почти обречено произнес Комков, — сломать эту систему и отладить новую не совсем просто. Как это сделать?

— Я тоже плохо это представляю, надо до деталей разобраться и тщательно продумать…— Павел это произнес таким тоном, будто в его голове идет жесткая схватка разных мыслей.

— По логике твоих рассуждений все вооруженные силы должны быть в одних руках. А это уже диктатура!

— Что ж диктатура так диктатура! Вопрос в том, кто станет диктатором? Сталин в своем лице на деле осуществлял диктатуру пролетариата. Но Сталиным не всякий может быть. У него была идея, цель, ради достижения которой он был готов пожертвовать чем угодно. Беда же, если к диктаторству прорвется беспринципный карьерист, хапуга. Для него целью правления станет ублажение собственной персоны, личного тщеславия, своего клана. Такой диктатор рано или поздно подведет государство к пропасти!

— Зачем нам с тобой забивать головы. Без нас есть, кому этим заниматься,— довольно равнодушно произнес Комков, давая понять, что пора, мол, закругляться и укладываться в постели. Ему с женой рано утром необходимо отправляться на вокзал и двинуться к новому месту службы — в Монголию.

— В том-то и беда, что без нас,— горько усмехнулся Воронов, — что нам думать, ежели думают вожди. Главное, кто этим займется! И не будет ли он новую систему создавать под себя, под личные амбиции и цели?


9


Пока мужчины обсуждали свои проблемы, и не только свои, женщины занимались восстановлением прежнего порядка в доме. Когда протирали вымытую посуду, Евгения смутила Лидию Николаевну пристальным рассматриванием ее. Заметив недоуменный взгляд, Евгения воскликнула:

— Какая ты красивая, Лида!

— Что ты, Женя! Обычная деревенская девчонка,-- еще более смутилась и покраснела молодая женщина.

Лида вышла замуж накануне войны. В субботу двадцать первого июня 1941 года в деревне состоялась шумная свадьба. Иной она быть не могла. Деревенька небольшая, и попробуй кого-нибудь не пригласить на семейное торжество. Не успели утром опохмелиться и разглядеть молодых после их первой ночи, как репродуктор нависавший на площади, напротив начальной школы, прохрипел зловещее слово «война». Через несколько дней Лиду едва оторвали от Валентина, которому пора было забираться в вагон, отвозивший призывников в район, чтобы оттуда начать длинный и часто роковой путь по войне. После победы молоденький капитан только один раз появился в деревушке, чтобы сообщить заждавшейся жене, что его направляют учиться. Скоро сообщит, куда ей подъезжать. После окончания его учебы, она с мужем переезжала из гарнизона в гарнизон, и вот предстоит новая дорога. На этот раз в далекую Монголию.

— Конечно, ты деревенская,— не стала спорить Евгения,— красота же тебе дана божественная! Только не стесняйся ее показывать. Какие у тебя прекрасные волосы: блестят, немного волнистые, пышные!

Евгения вынула из волос Лидии заколки, та молчала, как же — городская, умная и постарше ее. Волосы красиво опустились на Лидины плечики.

— Вот этот локон мы приколем вот сюда, а этот опустим, здесь же на капельку подровняем,— Женя вынула из стола маленькие ножницы, и не успела Лидия опомниться, как небольшая прядь отрезанной оказалась в руках самодеятельного парикмахера,— посмотри, как заиграло твое лицо. Мадонна и не меньше!

— Ой, и правда!— изумленно воскликнула Лида,— а я не догадалась бы так сделать. Ну, Женя, ты кудесница! Спасибо за подсказку!— Лида не могла налюбоваться на свое отображение в зеркале.

— Посмотри, пожалуйста, на свои губы,— продолжала колдовать Евгения,— зачем ты их подкрашиваешь бантиком? Это примитивно, и губы смотрятся, как приклеенные. У тебя они чуть припухлые, подкрашивай их вот так, где твоя помада?— она посмотрела на поданную помаду и тотчас выбросила в мусорное ведро,— это же подделка, у цыган, наверное, покупала. На вот эту, сегодня в ЦУМ,е купила. Давай, губки,— нежным движением нанесла помаду на губы.— За такими губами любой мужчина помчится, целовать их награда ему!

Лида не узнавала себя в зеркале, на нее смотрела незнакомая до этого, молодая, интересная женщина.

— Лидочка, у тебя же чудесная фигурка! Талия прямо-таки осиная. После родов бедра, как и должно быть, немного раздались, и еще лучше обозначают талию. Нужно только чувство меры. Знать, что и как носить. Широкая юбка превращает женщину в бабу колхозную, шумящую на базаре. Вот так ее подбери, подними немножечко повыше. Юбка, видишь, стала строже. Фигурка, особенно ножки, еще изящнее, стройнее!

Евгения повернула Лидию, как манекен, и как бы оценивала, что еще нужно над ней сотворить.

— Живот-то куда спрячешь?— вздохнула Лида,— он после родов никуда не спрятался, на нос лезет,— того и гляди, расплачется бедняжка.

— Да, его ты упустила,— согласилась Евгения,— сразу надо было за него взяться. Но не все потеряно! Дома можешь ходить, как вздумается, муж к этому уже притерпелся. На улицу же, в гости, в театр — затягивай его поясом.

— Так задохнешься же!— испугалась Лида.

— Терпи! Красота требует жертв! Не жалей на себя ничего, и, увидишь, твой Валентин на тебя молиться станет! И другие…— не поймешь серьезно или смеется Евгения.

— Какая ты славная, Женя! Откуда у тебя такой вкус? Насколько я знаю, ты тоже не из дворян,— Лидия явно стремилась познать секреты генеральши.

— Учусь, Лида, учусь, присматриваюсь к модницам. Много читала, почти в каждой книге женская красота воспевается. И, видимо, мама, да и отец, кое-чем наградили. Мама, бывало, пройдет по заимке, ей в след и мужики, и бабы головы поворачивают. Как лебедушка, пава вышагивала. Руку протянет, словно одаривает, такие грациозность и изящество в движениях! Свыше нашей радове дано! Ты присмотрись, Лида, сколько в наших деревнях писанных, расписанных красавиц! Одна другой краше! Правда, не всегда себя подать умеют. Выскочит замуж, и не узнаешь. В миг обабится. Под застиранным платком, головку, чудные волосы спрячет, в кофте-размахайке не видно ни фигуры, ни талии. А на ногах такие боталы, что у слона ноги стройнее. А потом еще обижаются, муж, мол, забросил, на других заглядывается! Сами, дурочки, виноваты! А ведь прекраснее наших русских женщин на свете нет! Я-то насмотрелась…


Уже в постели Евгения сказала мужу:

-- Звонил Алексей… Зайцев..

-- Чего ему от тебя понадобилось?— Павел всегда с неприязнью воспринимал упоминания жены о Зайцеве, бывшим когда-то у нее в мужьях.

-- Письмо от Фаи получил, хочет со мной встретиться,— как можно спокойнее отвечала Евгения, — опять у нее какие-то проблемы.


9


Едва Елена успела перешагнуть порог квартиры, как услышала самый приятный для нее звук – топот детских ножек. Школьник Коленька мчался во весь опор, раскрыв руки, словно крылья, а маленькая кругленькая как колобок Машенька старалась догнать братика, переваливаясь, будто уточка, с боку на бок, на коротеньких и пухленьких ножках. Мать наскоро поцеловала сынишку и подхватила на руки запыхавшуюся от бега малютку и, прижимая к груди, расцеловала ее. Подобное совершалось всякий раз, стоило лишь детям чутким ухом уловить поворот ключа в двери. Елена всегда до слез радовалась топоту ребячьих ножек, их радостным возгласам, их возне, мешавшей ей раздеваться. В сторонке, с умилением наблюдала эту сцену домработница Анна Ивановна.

Вот уже который год Елена вновь в Москве. У нее и мыслей не было о переезде в столицу, когда внезапно вызванный туда ее муж, Алексей Николаевич Зайцев, позвонил и объявил, что его забирают в Центр. Как только она выпишется из роддома, немного оправится и ее перевезут тоже, квартира ему уже предоставлена. Она давно не удивлялась неожиданным и длительным отлучкам мужа, такая у него работа, но на этот раз столь стремительное перемещение удивило и ее. Какую он получил работу и в каком районе им выделена квартира, она все же помнила город, муж не распространялся.

— Приедешь, все узнаешь,— прервал он ее расспросы.

Переезжать ей пришлось без него. Позвонили откуда-то, не из Москвы, предупредили, что переехать ей помогут, пусть ничему не удивляется.

Действительно, появились молодые энергичные люди, помогли все уложить, упаковать. Точнее, все делали они, аккуратно и бережно, она лишь подсказывала, чтобы ничего не забыть. Усадили в мягкое купе в международном вагоне, навезли все необходимое в дороге для младенца. Сами разместились в соседнем купе, готовые в любой момент откликнуться на ее зов. В Москве Алексея не оказалось. Ее привезли в большую обставленную мебелью квартиру, где оказался даже холодильник, никогда ею не виданная техника заграничного производства. У нас производство холодильников лишь начинали осваивать. В нем полным-полно всяких продуктов. Сопровождающие дали номер телефона, по которому она может заказать все, что ей и ребенку потребуется.

— Завтра к вам подойдет женщина, будет помогать вам во всем.

С мужем она встретилась только через неделю. Многое в жизни успела повидать Елена и тяжелого и радостного, но первую встречу Алексея с крошкой сыном ей не забыть никогда. Подошел к кроватке, где лежал спящий и укутанный в белоснежных простынках и одеялках, его первенец, безотрывно смотрел на него, удивляясь, что это лежащее в белой пене, едва заметно колыхавшейся от ровного сопящего дыхания, крохотное существо, плоть от плоти его, Алексея Зайцева, создание. В этот миг его работа, тревоги за ее надлежащее исполнение, все дрязги и скандалы, связанные с ней, совершенно поблекли, показались ему ничтожными. На мгновение оторвал взгляд от сына, заметил как напряженно, радостно и в тоже время вопросительно наблюдала за ним Елена. Она как бы спрашивала: угодила ли ему, доволен ли он тем, кем она его одарила. Алексей прижал ее к себе, так сильно прижал ее к груди, что она ойкнул, и он начал покрывать горячими, страстными поцелуями ее лицо, грудь, руки:

-- Спасибо родная, спасибо…

Будь Елена взбалмошной, капризной бабенкой, она могла бы в этот момент потребовать от него самого необыкновенного, и он, не задумываясь, бросился бы исполнять самое сумасбродное ее желание. Она же наполнялась счастливым чувством от его радости, безмерной гордостью. Нежным поглаживанием по спине, по рукам успокаивала и благодарила его за необыкновенно приятное для нее проявление признательности за сына. Ребенок зашевелился, Елена, как подкинутая мощной пружиной, подскочила к ребенку, вынула его из кроватки и осторожно подала радостному и беспомощному отцу. Алексей боязливо и неумело принял сына, осторожно прижал к себе, и в миг соприкосновения двух родных тел, отца и сына, его обдала необыкновенно нежная и теплая струя. Ему неизвестно по какой причине, по какому наитию вспомнился его отец, старый и гордый штейгер и Алексей горько-горько пожалел, что упрямый дед не увидел своего первого и пока единственного внука. Прижимая к груди сына, он непроизвольно произнес:

— Коленька, Коля, сынок…

Елена поняла, что ее сын с этого мгновения окрещен. Именем погибшего от фашистов деда. Так и надо! Имя деда, его род, его дело продолжатся этим, сегодня таким крохотным и беспомощным, мужчиной.

Алексей Николаевич, продолжая держать сына на руках, перешел в другую комнату, служившую гостиной. Увидев, что незнакомая ему женщина удалилась на кухню, спросил о ней. Елена объяснила, как та появилась в доме.

Домработницу Аню привел в дом один из сопровождавших Елену. Не молодая, лет под сорок, невысокая, в скромном платье, с уложенными аккуратным венком волосами она произвела на Елену хорошее впечатление. Сразу же принялась за нескончаемые домашние дела. Затем практически оставила Елену без забот и хлопот по дому. Умело и трогательно помогала ухаживать за младенцем.

— Понятно, только при разговорах будь с ней осторожнее …

— Понимаю, не маленькая. Анна Ивановна мне очень хорошо помогает во всем.

— Ну и прекрасно, только учти, что я сказал.

Если бы Елена не попросила передать ребенка ей, пора было кормить, Алексей по собственной воле не выпустил бы его из рук. Это, пожалуй, был единственный день, который он мог почти неограниченно посвятить сыну. Далее опять так завертелось, что встречи с сыном становились редким праздником. Появлялся в доме лишь урывками. Подойдет, постоит у кроватки сына, если заставал его спящим, или совсем недолго подержит на руках, когда тот бодрствовал. Немного поспит, рано утром уже на ногах, спешит на работу. Днем откуда-то позвонит, отлучается, мол, не надолго в командировку. Иногда это «не надолго» растягивалось на месяцы.

Елена продолжила учебу в институте, прерванную переездом. На филологическом факультете МГУ программы существенно отличались от программ провинциального ВУЗ,а. Договорилась в деканате, что продолжит обучение на том же втором курсе. По дополнительным предметам, которых не преподавали в провинциальном университете, будет сдавать экзамены и зачеты по отдельному графику. С повышенной нагрузкой она не только справилась, но и умудрилась опередить график текущей учебы.

Жизнь в Москве постепенно, но, вроде бы, входила в определенный ритм. У Алексея и Елены были у каждого свои занятия, возник круг если не друзей, то хороших знакомых, правда, не слишком обширный. Строгий режим секретности вокруг служебных занятий главы семьи накладывал вполне понятные ограничения, не очень приятные, но, как оба понимали, неизбежные. Алексея повсюду сопровождал майор Сытин, к Елене официально никто не прикреплялся, но они едва ли ошибались, предполагая негласное оберегание членов семьи.

С середины 1953 года все круто переменилось. Поначалу перемены, начавшиеся после смерти Сталина, не были ощутимы для Зайцевых. Вскоре же Алексей внезапно остался без работы. Правда, заработную плату, хотя и не такую как до этого, но регулярно получал. Официально числился за комиссией Совета Министров СССР, и основная заработная плата начислялась по этому ведомству. Специальный Комитет после ареста Берии упразднили, от выполнения прежних функций Зайцева отстранили. Видимо, кое-кто в верхах полагал, что он «человек Берия». Лишь после настойчивых усилий Курчатова и его соратников, поверили, что он работник ценный и никаких отношений с Берия, помимо сугубо служебных, не имел. После нескольких месяцев «вынужденного простоя» его назначили заместителем министра среднего машиностроения. При этом майора Сытина от него изъяли. Алексей Николаевич особенно об этом не печалился, хотя к услугам заботливого майора привык. Анна Ивановна в те дни обратилась к Елене:

— Елена Леонидовна, меня сократили на работе, но я могла бы остаться с Вами, если сочтете возможным. Вы, конечно, понимаете, с каким поручением я к вам была прикреплена, но поверьте, ни одного плохого слова я о вас и об Алексее Николаевиче не сказала. Мне все равно работа нужна, и к Коленьке я привыкла…

Елену такое предложение устраивало. В порядочности Анны Ивановны она за эти годы убедилась.

Постепенно жизнь вновь входила в более или менее нормальные рамки. Казалось, можно без треволнений работать и учиться. Но шубутной Хрущев будоражил всю страну. Последствия его неуемной энергии докатились и до Зайцева


10


Начальник шахты Муратов после выхода из шахты пригласил главного инженера Галина и главного маркшейдера со звучной фамилией Дубровский. Необходимо наметить, где и как нарезать в пластах угля следующие столбы для выемки топлива в ближайшие месяцы. Александр внимательно выслушивал дельные предложения Дубровского, и недоумевал. Как мог превращаться в скотообразное существо такой умный, много знающий человек? Начитанность, основательность знаний маркшейдера ощущалась при всякой встрече с ним. Нередко же весь поселок становился невольным свидетелем, когда напившийся, потерявший человеческий облик Дубровский с громкими, безобразными выкриками гонялся за женой или за кем-нибудь из детей. Сейчас же за длинным столом сидел благообразный мужчина и логично, грамотно обосновывал последовательность отработки шахтного поля. Галин согласно кивал головой и выжидательно наблюдал за реакцией начальника шахты. Муратов и здесь следовал народной мудрости, семь раз отмерь, один раз отрежь. Он задавал вопрос за вопросом и, будь перед ним другие собеседники, не знавшие его скрупулезности, упрекнули бы в занудстве. Эти же знали, что начальник шахты напрасно вопросы не задает. Он стремится уловить слабые места, прочнее укрепиться в уже принятом им, но еще не озвученном решении, чтобы затем настойчиво действовать и не допустить чему-либо или кому-либо помешать исполнить принятое при подобных сидениях решение.

Раздумья над планом горных работ перемежевались горькими мыслями о Дубровском. И иногда слышал рассуждения: пьет, мол, но умный же. Но откуда же взяться уму при подобном образе жизни? Он, Муратов, не святой и не ханжа. В кои веки и ему доводилось страдать от перебора в выпивке. Противно до тошноты вспоминать муторные ощущения, полное расстройство нормального функционирования организма. Какой уж там ум, если в тяжелой, в абсолютно не соображающей голове не возникает ни одной путной мысли!

Размышления прервал телефонный звонок.

— Александр Иванович, это Чиркова из горкома партии, здравствуйте!

— Здравствуйте, Мария Ивановна, я слушаю Вас,— Чиркова, это помощник первого секретаря горкома.

— Поступило очень важное письмо ЦК КПСС, с ним необходимо ознакомить всех коммунистов. В первую очередь членов горкома.

— Когда прикажите подъехать?

— Мы работаем до шести часов. Письмо большое, за час не прочтете…

— Если часам к четырем подъеду, не поздно будет?

— Пожалуй, в самый раз. До свидания.

— До встречи, Мария Ивановна.

Разбор шахтных перспектив пришлось отложить. Александр рассказал о приглашении в горком.

— Продолжим в другой раз,— сказал он, отодвигая к маркшейдеру план горных работ.

Галин и Дубровский поняли, что начальник шахты не огорчен оттягиванием рассмотрения. У него добавляется времени более тщательно все обдумать. Это же не сиюминутное дело, а будущее шахты на довольно длительный период. Сегодня в спешке примешь недодуманное решение, завтра это обернется для него и всего коллектива не нужными трудностями, возможно, и срывами.

В последние годы письма ЦК к местным органам не редкость. Помнилось, какими шоковыми предстали перед ним, из письма ЦК о Берии, факты, от которых волосы становились дыбом. Потом из других писем узнавались другие неизвестные им, рядовым периферийным коммунистам, непонятные явления в партийных и государственных верхах. Их читали в один присест, о них поначалу шептались, потом яростно обсуждали и спорили, хотя все письма поступали с грифом «секретно».

Александр Иванович Муратов с некоторых пор личность в городе известная. О нем и возглавляемой им передовой шахте, редкий день не пишет городская газета. Он часто приглашается в горком, с ним советуются, его усаживают в президиумы разного рода совещаний, ставят в пример другим. Он же почему-то морщится при всяких славословиях, упоминаниях его личности. Скромность это, или неуверенность в прочности достигнутого, или просто-напросто не соображает и не умеет пользоваться благосклонностью начальства, подчеркнутым уважением окружающих, повседневным вниманием прессы.

Муратов, негромко попросив разрешения, осторожно вошел в кабинет помощника первого секретаря горкома. Мария Ивановна Чиркова, женщина крупная, подвижная и довольно властная, поспешно вышла из-за стола, протянула навстречу полную и мягкую руку.

— Проходите, Александр Иванович. Хорошо, что так скоро подъехали. Материал очень объемный и важный,— говорила она, снижением громкости подчеркивая особую значимость документа,— вот вам ключ от кабинета зав. промотделом, он в командировке. Располагайтесь, там никто не помешает. Можете даже замкнуться изнутри.

Муратов оценил особую деликатность и доверительность. Отдельный кабинет для чтения своеобразный знак отличия и уважения. Тепло поблагодарил обходительную Марию Ивановну и отправился в указанное место.

С первых строк понял, что допущен к ознакомлению с далеко необычным материалом. Это был доклад Хрущева на закрытом заседании ХХ-го съезда КПСС «О культе личности и его последствиях». Первые абзацы, посвященные некоторым теоретическим аспектам проблем партийного лидерства с цитатами из Маркса и Ленина, не были для Александра новыми. Он их знал с момента первого знакомства с работами основоположников научного социализма. Но, увязанные с оценками деятельности Сталина, они открывались по-новому, освещали не только саму проблему, но заставляли совершенно по-другому видеть то, с чем он жил до сих пор, что давно пропитало все его существо. Дальше в письме утверждалось, что вождь, на которого, он и абсолютно все в стране, молились, в прямом и в переносном смыслах, совсем не божество и даже не обыкновенный человек. Это закоренелый преступник, делавший только то, что могло навредить родной стране, его партии, советскому народу. Это был удар необыкновенной, сверхъестественной силы. У Александра заколотилось в груди, ему стало трудно дышать. Он еще не имел достаточного понятия о кровяном давлении, но если бы его измерить в этот момент, то показатели наверняка были запредельными. Отдышавшись, схватился за голову. Какие только мысли не сбивали одна другую. Не мог не поверить прочитанному! Письмо же из ЦК! Доверять высшему партийному органу приучен чуть ли не с пеленок.

Одновременно сказанное в красной книжечке потрясало, вносило в душу, в сознание смятение, заставляло метаться в страшных терзаниях. Сомнения в самом святом, даже в учении, которое признавал самым верным, которому следовал неукоснительно. Сомнения в партии, в которую беспредельно верил и в которую так стремился и был принят, как отличившийся в суровой битве. Сомнения в огромных свершениях, преобразивших страну. Сомнения в великой, исторической Победе! Сомнения в единомышленниках, в друзьях, в самом себе, наконец! Сомнения абсолютно во всем! И в прошлом, и в настоящем, и даже в будущем! Нет, это слишком много, это слишком зловеще, чтобы быть правдой или даже частью правды!

Вот он дошел до описания репрессий, арестов и гибели ни в чем неповинных людей. Неужели это ответ на мучавший его все эти годы страшный вопрос? Отец не виновен! Ни в чем не виновен! Никогда не сомневался в отце! Ему хотелось закричать об этом. Пусть все знают, что его отец честный человек! Он никому не изменял, никого не предавал!

Взрывную книжечку прочел не тринадцатилетний мальчишка, видевший и ничего не понимавший, отчего так безропотно уходил на свою Голгофу его отец. В черные страшные строчки вчитывался уже бывалый солдат, солидный руководитель. Он, конечно, не стал возмущенно или слезливо кричать. Спрятал под пиджак письмо, вышел в коридор и осторожно огляделся вокруг. Никто его не видит. Придерживая за пазухой красную книжечку, ринулся бегом домой. Его квартира в пяти минутах ходьбы от горкома.

В доме всполошились из-за необычно раннего его возвращения с работы. Лишь малышка Катенька, ни о чем не задумываясь, радостно кинулась к нему. Привычно подхватил ее на руки, поцеловал и тотчас, к ее разочарованию, опустил на пол. Фая смотрела на него с недоумением. Мать, Екатерина Егоровна, тревожно вглядывалась в запыхавшегося и необычно возбужденного сына.

— Мама, смотри, смотри! Он не виновен!

— Кто не виновен? О ком ты говоришь?

— Как кто?! Отец!

Александр читал абзацы из страшного Письма, касающееся неоправданных репрессий, Фая слушала с интересом, у нее возникло воспоминание о потрясшем ее тогда внезапном исчезновении мамочки. Но это так давно было! Для нее далекие годы были неприятным, тяжелым воспоминанием и не больше. Александр, читая, бросал взгляды на мать, как бы обращая ее внимание на особенно поражавшие его места, фразы. Екатерина слушала с таким напряжением, что вот-вот в ней что-нибудь оборвется, лопнет. Лицо ее становилось необыкновенно бледным. Из глаз мощной струей брызнули слезы. Ее вдруг всю затрясло, громкие, безудержные рыдания вырвались из ее груди.

-- За что!? За что!!!— криком исходила она.

Александр прекратил читать, бросился успокаивать мать. Фая принесла воды, склянку с валерьянкой. Екатерина не могла успокоиться.

— Мама, успокойся! Мне надо быстрее унести эту книжку. Ее строго запрещено выносить!

Екатерина, услышав последние слова, как-то нервно вздрогнула. Запрещено! Ему же за это плохо будет! Материнский инстинкт, страх за детеныша, все еще жив. Она не допустит, чтобы ему сделали плохое, хотя детеныш давно уже на собственных ногах.

— Беги, Саня! Отнеси эту бумагу,..— сквозь приглушенные рыдания произнесла она и, согнувшись, волоча ноги, направилась в свою комнату. Собрала в комок всю свою волю, чтобы не рыдать и этим не задержать сына с опасной книжкой. Катенька, недоуменно наблюдавшая за бабушкой, снова, как только вышел отец, заревела во весь голос и побежала следом за ней.

Александр очутился в горкомовском коридоре как раз, когда туда вышла Чиркова.

— Вы куда уходили?— тревожно спросила блюстительница горкомовских порядков.

Александр махнул рукой в дальнюю сторону коридора.

— А письмо где?— продолжала беспокоиться Чиркова.

— Со мной, со мной,— Александр вытащил из бокового кармана красную книжечку.

— Правильно,— одобрила Мария Ивановна,— его оставлять никак нельзя.


11


После ухода сына Екатерина, удалившаяся в свою комнату, заметила прижавшуюся к ней внучку. Она ласково притянула ее к себе и попросила:

— Пойди к маме, мне что-то нездоровится.

Катенька прижалась к бабушке, поцеловала ее в щеку.

— Хорошо, бабушка,— и послушно вышла из комнаты.

Девочка не сознанием, конечно, а чутким, детским сердцем чувствовала, после того, что папа прочел в красной книжечке, непонятное ей до конца, бабушке требуется побыть одной. Даже ее, которую она, осознавала девочка, любит больше всех на свете, просит удалиться. И не столько словами. Переполненные слезами глаза, сморщившееся и как бы уменьшившееся от того лицо, сжавшаяся в комок фигура бабушки, просили у внучки прощения, умоляли дать ей побыть наедине со страшными новостями, принесенными сыном.

Тихий звук закрывшейся за Катенькой двери был будто хлопком клапана, сдерживавшего огромными усилиями чувства, обуревавшие Екатерину после прочитанного в секретном Письме. Плечи Екатерины крупно задергались от рыданий. Она никак не хотела, чтобы ее плач кто-либо услышал. Не испугал бы ее любимицу, не прибежала бы испуганная Фая. Это ее горе и пусть оно остается только с нею. Она уткнулась в подушку, и та гасила вырывавшиеся из груди рыдания и всхлипы. Столько лет она ждала хоть какой-нибудь весточки от своего Ивана! Ждать самого его становилось все труднее. Она таила надежду на возвращение мужа, но с годами надежда на подобное чудо неуклонно таяла, как безостановочно тает прикрытый соломой лед, сберегаемый к жаркому лету. Она цеплялась за остатки убывающей надежды, но ее практичный крестьянский разум подспудно уже давно понимал всю призрачность этой надежды. Верный же страж ее любви, ее сердце, не смирялось с таким пониманием, не позволяло разуму вынести окончательное, роковое решение. Такое решение было бы равносильным самоубийству, и она всячески оттягивала его.

«Ваня, Ваня!»— вырывалось сквозь рыдания. Не видеться им впредь. Их дети уже выросли. Девчонки замужем, Санька женат, Ленька лежит в братской могиле на чужой стороне. Внуки народились, старшие уже в школу пошли. Он же, ее Иван, ничего об этом не знал и, как стало ясно, всего этого и не узнает. После страшной книжки ее надежды исчезли. Сказано про невыносимые там мучения. Евгения Станкевич, Фаина мать, кое-что порассказала, а теперь и сам Хрущев в этом признавался. За что такая судьба выпала несчастному Ивану Александровичу? Он ведь так верил в новую власть. Служил ей вернее самой преданной собаки. Боролся за нее, партизанил в гражданскую, за бандюгами гонялся. Делал все, что власть, его партия приказывали, и колхоз организовал, и все хлебозаготовки выполнял. Когда сказали на шахту, как солдат без уговоров и страхов пошел. Начальником шахты стал, в Москву ездил, самого Сталина видел, других вождей. Когда рассказывал об этом, будто песню пел. Так за что же? И Хрущев говорит, за напраслину пострадал. Она же, Екатерина никогда не верила, чтобы ее Иван мог предать кого-либо, особенно свою страну. И Санька не верил. И Федор Тюрин болтал не со зла и не от веры. Время беспощадное, безмилостливое было. Не ты съешь, так тебя…

Как теперь Санька? Убежал, не в себе был. Для него про те зверства вычитать, с ума сойти можно. Как же Хрущев решился? Санька же за эту власть войну страшенную прошел. Партия для него святее всех святых! И по его вере словно бомбой. Помоги ему, Господи, перенести такое. У него и без того забот полон рот. Шахта ведь на нем! И Фая. Хоть бы поумнела бабенка. Не понимает, где ее счастье, мечется, как кошка перед случкой. Не понимает, для каких дел ее муж предназначен. Вон как Алексей с ним разговаривал. На равных. Хотя Алексей давно в больших начальниках ходит, а сейчас чуть ли не самым главным у нас… Его тоже Евгения не поняла. Да Бог с ними, это их дела, в них постороннему никогда не разобраться.

Понятно, что Ивану горькая судьба выпала. Ее, конечно, тюремные муки миновали. Но было ли ей сладко?.. Ребятишек сберегла, слава Богу. Леньки нет, но здесь ни одной ее вина, на войне окаянной сгинул. Как она сама выжила?! Ей да Богу одному только ведомо. Тяжко с ребятишками, но, благодаря их, и выстояла, не бросила их как котят слепых. А накормить и одеть в эти годы, ох, как не просто ей доставалось! Но пережили, никто непутевым не оказался, особенно Санька, не исхулиганился, не пьянчужка опустившийся. Большим человеком стал, отца учением превзошел, уважают его все. Отец же не увидел, не погордился, какой у него сынок грамотный и разумный. И Фаей, красавицей, невесткой неразумной. Хотя и куксится часто на Саньку, но вижу, и ей хочется похвалиться мужем. Характер дурацкий, Женькин, Станкевичевский…

Только бабьей настоящей жизни с уходом Ивана насовсем лишилась. Могла бы, конечно, пробавляться утехами, не раз мужики приставали. Выстояла. Как не просто устоять-то было, живой ведь она человек! Еще не старая была. Уступила бы иной раз, но подумает, вернется Иван, как ему в глаза смотреть. От собственной совести не убежишь и не спрячешься. Если бы за бабским счастьем гонялась, какими бы дети выросли? К ним родительские грехи как гнойные коросты прилипают и калечат их навсегда. А вдруг Ивана уже нет?! Тогда напрасны ее страдания, впустую сдерживала себя? Все равно перед Ваней и детьми ее совесть чиста!

Перенес бы Санька страшные откровения. Хрущевским докладом его, как оглоблей по голове, не надломился бы. Услышала, как хлопнула дверь, Фая что-то нашептывала вошедшему мужу. Видимо, о ней. Осторожно приоткрыл дверь, всматривается, как с матерью.

— Заходи, чего в дверях-то стоять? Не заметили в горкоме, что казенную бумагу выносил?

За отцом проскользнула Катенька и к бабушке на кровать, робко заглядывает в глаза, беспокоится, не плачет ли бабуля. Екатерина придвинула внученьку, та тепленькой, нежной щечкой прижалась к ее лицу. Девочка ладонью осторожно вытерла бабушкины слезы, поцеловала морщинившуюся щеку и вновь прильнула к ней. Фая, вошедшая следом за ними, присела на кровать в ногах у свекрови. Екатерину от непривычной деликатности невестки, как бы обдало теплым ветерком.

— Все обошлось, мама,— Александр не присаживался, лишь внимательно вглядывался, в каком состоянии мать и можно ли с нею сейчас вести разговор,— Не поеду сегодня на работу, не могу, настроение не рабочее. Сегодня же отправлю письма в прокуратуру, в обком. Теперь, наверное, ответят, где отец и что с ним.

— Напиши, сынок,— у Екатерины снова слезы и глаз, Катенька их смахивала ручкой,— может, живой еще, дождемся…

— Ты только не волнуйся, не плачь. Постарайся уснуть. Катюха, пойдем, не тревожь бабушку.

— Пусть побудет, она умненькая девочка, меня не тревожит, наоборот. Солнышко мое ясное,— поцеловала Екатерина внучку, обрадованную, что бабушка не отсылает от себя.

— Ну, оставайся, только не давай бабушке плакать.

Откуда только и слезы берутся. При ее судьбе они давно уже должны быть выплаканы.


12


При создании новой формы управления народным хозяйством потребовалось направить на места опытных работников. Руководство Сибирской области обратилось с предложением возвратить в область председателем Совнархоза Алексея Николаевича Зайцева. Он, дескать, хорошо знает область, ее экономический потенциал, блестяще проявил себя в тяжелейшие военные годы. На их зондаж, товарищ Зайцев прореагировал, как подобает коммунисту, готов отправиться туда, куда пошлет партия.

Зайцев, действительно, ни то, что не возражал вернуться в Сибирь, а даже обрадовался. Уж больно опротивело ему Московское прозябание. Нет никакой уверенности в завтрашнем дне, того и гляди, кто-нибудь ножку подставит или свинью подложит. Хоть он и на большом посту, а все-таки как мальчик на посылках — поезжай туда, сделай то-то! При Берии держали на коротком поводке, а сейчас и вовсе самостоятельности ни на полвершка, от и до, и дальше не сметь! То ли дело быть первым лицом, пускай даже на периферии. Мыслям простор, любые планы задумывай, успевай только крутиться! Сделал – все твое, и получай заслуженное. Ошибся, напортачил, – тоже получай по заслугам, но за собственные грехи и промахи, а не за дядины!

Домашним, разумеется, новая морока, особенно Елене. Ей скоро кандидатский минимум сдавать. Ничего, задержится в Москве, потом подъедет. Она у него понимающая, не глупая курица, кудахтающая по любому поводу. Колька с Машенькой? Им пока безразлично, в охапку, и вези хоть на край света.

Елена, услышав о новой перемене в жизни, ахнула,.. но про себя. Возражать мужу она никогда не посмеет. И не потому, что боялась его, жила под его сапогом. Напротив, окружающие считали, что Зайцев под каблучком у жены. Она по природной мудрости сознавала, что ее жизнь, благополучие ее детей полностью зависят от удач или неудач хозяина. А таковым в доме она безоговорочно признавала мужа. И сердце у нее чуткое, зрячее, видит, как опостылело Алексею пресмыкаться среди интриг и подсиживаний. Воля ему нужна! На воле же так развернется, что и вторая Золотая Звезда на грудь уляжется! Это так, к слову пришлось. Никаких ей Звезд не требуется, лишь бы спокойствие в его душе и в их доме воцарилось.

По прилету в область Алексей Николаевич тотчас же встретился с первым секретарем обкома Коммунистической партии. Не только потому, что так заведено – наносить первый визит главному лицу в области. Никто другой не мог решить главные стартовые проблемы: размещения совнархоза, укомплектования кадрами, обеспечения транспортом, связью и множество других вопросов. Вроде бы незначительных и даже мелочных, но без их разрешения новому органу управления не сделать и шагу. Николай Николаевич встретил более чем радушно. Обнял, расцеловал, предложил чашечку кофе.

— Рад, очень рад, что согласился вернуться к нам,— говорил он, выпуская Зайцева из своих объятий, — квартиру тебе приготовили, в новом обкомовском доме, рядом с набережной. Пока жена подъедет поживешь в первом особняке, там обслуга вышколенная, надежная.

Первый особняк, знал Зайцев, предназначался для размещения нередко наезжавших в область высших руководителей нашего государства и зарубежных стран. Такая забота приятно пощекотала самолюбие.

— Совнархоз разместим в знакомом тебе здании угольного комбината. Конкретные вопросы обсудишь с председателем облисполкома, я его о твоем прибытии предупредил.

Алексей Николаевич с областью за годы работы в столице не порывал. Приезжал сюда, организовывал специальную геологическую экспедицию по разведке ядерного сырья, по заданию Берии проверял ход сооружения мощного обогатительного предприятия и смежных объектов. Николай Николаевич, и прежде работавший здесь, и другие областные руководители не упускали возможности навестить Зайцева при командировках в Москву, хотя это было не так просто, Он часто отсутствовал из-за служебных разъездов, и сказывалась особая режимная закрытость.

— Много воды утекло, пока ты действовал в московских коридорах власти. Область изменилась до неузнаваемости, понастроили химических комбинатов, гидростанций, гидролизных заводов. Твои, когда-то подопечные, угольщики соорудили крупнейшие разрезы и на них работают мощные шагающие экскаваторы… В общем, шагаем широко, по объему капиталовложений область в первой пятерке регионов, по валовому продукту тоже к ним приближаемся. Надеемся, что создание совнархозов ускорит наше экономическое развитие.

Алексей Николаевич в последние месяцы, когда пошли разговоры о реорганизации управления народным хозяйством, много размышлял, внимательно прислушивался к разговорам на эту тему. Было не трудно заметить, что многие местные работники ожидали от совнархозов, приближенных к непосредственному производству, коренных перемен в расширении производственных мощностей и повышении их отдачи. Правда, руководители регионов с неразвитой промышленностью проявляли некоторую настороженность. Опасались, что собственными силами, лишившись поддержки других регионов и Центра, им суждено по-прежнему прозябать или даже совсем захиреть. Без энтузиазма отнеслись к новациям в управлении и министры и, особенно, чиновный министерский люд. Их скепсис считали вполне объяснимым, ломался привычный образ жизни, многие лишались нажитого годами общественного и служебного положения. Их укрощали модными, распространившимися ярлыками: догматики, талмудисты, ретрограды. Иногда они наклеивались с оттенком, грозно напоминающим недавнее клеймо «враг народа». При разнообразии мнений в подспудной схватке преимущество оказывалось у руководителей регионов. Они были основной силой, на которую опирался набирающий вес инициатор нескончаемых разоблачений и реорганизаций Хрущев. Секретари обкомов преобладали в составе Центрального Комитета правящей партии, они представляли основной резерв для выдвижения на ключевые посты в центральных органах, для замены министров, не сумевших воспринять новейшие веяния.

Поэтому удовлетворенность Николая Николаевича созданием совнархоза и назначением его, Зайцева, председателем этого органа Алексей Николаевич понимал. Но все же не удержался сказать:

-- Николай Николаевич, а не потеряется ли интерес местных органов, после упразднения министерств, к предприятиям отрасли, например, той, которой мне пришлось заниматься?

— Конечно, для области эти предприятия мало что дают. Но мы же государственные люди и понимаем значение оборонных заводов. Обком партии не допустит ослабления внимания к ним.

— Но это, скорее, субъективный подход. Многое будет зависеть от личности первого секретаря, его политической зрелости и государственной мудрости. А сменись первый?..— за тонким комплиментом Зайцева явно проглядывала тревога, объективно взвешивая, он подходил к выводу, что у области к этим предприятиям такого же внимания, как у министерств, наверняка не будет…

— На то и щука в море, чтобы карась не дремал,— отвел Николай Николаевич сомнения Зайцева, — ЦК и местные партийные органы этого не допустят! Давай, лучше обсудим кадровые дела. Мы даем тебе карт-бланш, выбирай любого. Хотя за эти годы пришло много новых людей, ты их не знаешь, но мы тебе поможем, лучших отдадим, не пожалеем. Мы не меньше тебя заинтересованы в укомплектовании совнархоза сильными работниками. Если кого пригласишь из Москвы или других областей, поддержим. Освежение наших кадров полезно, да и обогащение нашего опыта всегда требуется.

— Спасибо, Николай Николаевич, мне ваша поддержка, особенно, в этот начальный, организационный период крайне необходима.

— Время обеденное, пора и нам подкрепиться,— предложил первый секретарь.

Обычно, он старался обедать совместно с другими секретарями обкома и заведующими отделами. Буфетчица Майя Петровна считала это вполне нормальным, особых забот у нее не возникало. Когда же ее предупреждали, что первый секретарь пригласил на обед гостя, она объявляла об этом присутствующим. Те понимали необходимость подобных встреч. Первый имел возможность во время обеда наедине с приглашенным продемонстрировать особо уважительное к нему отношение и заодно коснуться в непринужденном разговоре, как бы доверительном и лишенном малейших признаков официальности, щекотливых тем.

— Ты, на Московском Олимпе от своего зарока не отступил,— улыбаясь, спросил Николай Николаевич, — может, иногда позволяешь?..

— Держусь, Николай Николаевич,— тоже улыбнулся Зайцев.

— Что ж, время рабочее, не будем нарушать порядок,— Николай Николаевич жестом остановил попытку Майи Петровны наполнить стоящие на столе рюмки.

Он несколько разочарован отказом Зайцева, знал, что под легкую выпивку проще завязать откровенный разговор. Но руководитель он опытный, мог обойтись и без привычного катализатора человеческих отношений. Коротко поведал, кто за время отсутствия Зайцева в области сошел с областной руководящей орбиты, кого выдвинули, кого пришлось задвинуть, а кто отошел в мир иной. И самым естественным образом разговор переключился на волновавшую не только этих собеседников обстановку в московских верхах. В ответ на интерес Николая Николаевича, Алексей Николаевич не стал строить из себя «особу, приближенную», к верхам.

— Заместители министров, особенно хозяйственных, довольно далеки от большой политики. И на прежнем месте при Берии я в эти дела старался не влазить. Думаю, у Вас, как члена ЦК, больше информации, что происходит или что предполагается…

— Я еще не член ЦК и до следующего съезда им не буду. От нас избран,— он назвал своего предшественника на посту первого секретаря, переброшенного в одну из центральных областей, — но информация кое-какая до меня доходит. От коллег из соседних регионов, из нашего сектора в ЦК, из других источников. Складывается впечатление, что в высшем руководстве не все еще определилось, нет полной притирки, устойчивости. Похоже, предстоят некоторые перемены, перестановки. Такая обстановка не на пользу делу, задерживается решение многих назревших и даже перезревших вопросов. И при неизбежности перемен тревожит, не пробрались бы на ключевые позиции случайные, и даже опасные люди.

Зайцев внимательно слушал, ожидая, что Николай Николаевич назовет конкретных лиц, но опытный партработник знал до какого предела можно быть откровенным.

— Нам местным работникам импонирует активность нового лидера. Много ездит по стране, острые проблемы знает не понаслышке. Он и мне уже ни один раз звонил. Но всем ли его активность по нутру? Возможно, у него в оппонентах был не один Берия. И самого его не занесло бы куда-нибудь. Эффективного механизма регулирования взаимоотношений, противовесов и сдерживания еще полностью не создано. Пример Хрущева заразителен, я тоже мотаюсь по области. Так вот в разговорах со мной, люди волнуются, спрашивают, почему меняется отношение к Сталину? О нем почти перестали писать, слышатся наскоки на некоторые конкретные вопросы. Дело не в Сталине, а в них самих. Они настолько плотно себя, свои дела связали со Сталиным, что малейшее покушение на его память, на его дело, а это дело и их жизни, рассматривают как, мягко говоря, неуважительное действие против них.

Николай Николаевич говорил, понизив голос, не хотел, чтобы его слова доносились до буфетчицы, да и сам характер разговора не располагал к усилению его смысла голосовыми связками.

— До меня доходило,— вставил Алексей Николаевич, — что и решение по совнархозам не просто проходило.

Обед, а точнее беседа за обедом продолжалась дольше часа. Тепло попрощавшись, с первым секретарем, председатель совнархоза спустился на этаж ниже, к председателю облисполкома. Там долго не задержался, договорились конкретные вопросы обсудить на другой день с участием соответствующих областных работников. Алексей Николаевич спешил, он должен сегодня же побывать у Екатерины Егоровны Муратовой. Таков настойчивый наказ его жены Елены и самому тоже не терпится увидеть замечательную шахтерку. Любопытно, какой будет встреча с Фаей, его дочерью. Появление у него Коленьки и Машеньки отнюдь не повод для отказа от отцовства в отношении Фаи. Он никогда не отрекался от нее и продолжает считать ее дочерью. Его и Евгении…


14


У стариков Зуевых было шумно.

— Ты с этим Гришкой Ступиным путалась,— кричал Захар Трофимович, стараясь, чтобы сказанное дошло до тугой на ухо старухи.

— Нашел, что вспоминать, тебя тогда еще на духу не было…— лениво огрызалась Марфа Тихоновна. Как все глуховатые люди, она говорила тихо. Другой ее и не услышал бы, но старый муж все ее слова улавливал.

— Без тебя знаю, когда это было. Не он первый, не он последний. Крутила задом перед каждым встречным поперечным. Попались, убил бы паскуд, смотреть не стал…

Тут старик осекся, в двери показалась сватья Екатерина Егоровна, мать его невестки Любы.

— Проходи, проходи, дорогая сватьюшка,— чуть ли не запел он,— мы тут с Марфой только что говорили, давно, мол, сватья Екатерина Егоровна не заходила…

— Здравствуй, сватьюшка дорогая,— кинулась к гостье старушка Зуева, — Любушка на работе. Так повезло нам с невесткой, так повезло…

Она не расслышала, что сказал ее старик, и говорила не совсем впопад.

— Здравствуйте, сваты. Вчера заходила и сейчас зашла предупредить, иду в детсад за Катенькой, и Ленчика захвачу.

Ленчик их общий внук и Екатерина по вечерам старалась брать из детсада обоих внуков. По утрам за ним не заходила, в каждом доме свои порядки и вторгаться к Зуевым в утренние часы считала не приличным. Дочь Екатерины, удалая и напористая Люба, назвала сына Леонидом в память брата, погибшего на страшной войне.

— Спасибо, сватьюшка, а то мне за хлебушком да сахаром надо сбегать,— он схватил сумку из холстины и открыл дверь, пропуская вперед сватью.

— Ох, кобель старый,— ворчала вслед им Марфа Тихоновна, — ни одну юбку не пропустит. Вернется, я ему зенки-то,.. — грозилась она.

Вечером из детского садика гордо и величественно двигалась по улице Екатерина Егоровна. Не было для нее большего удовольствия, чем вот так пройтись с внучатами. За Ленчиком глаз да глаз нужен. Подпрыгивает, крутится, того и гляди, на дорогу выпрыгнет, по ней хотя и редко, но пробегают автомашины. И ей покою не дает, вопрос за вопросом сыплется: почему петух не летает, поросенок хрюкает, а корова мычит. Спросит что-нибудь и еще заковыристее. Катенька крепко держится за шершавую руку бабушки. Остановится она, девочка плотненько прижмется к ее ноге, словно защиты ищет. Вопросов не задает, но так слушает, будто в вопросах Ленчика и бабушкиных ответах малютке тайны великие открываются.

Завела Ленчика в его дом. Старики, прервав нескончаемую свару, бросились благодарить. Захар Трофимович оставлял попить чаю, старуха, подхватив на колени внука, вновь начала расхваливать невестку. Едва вырвалась Екатерина от сватов, ей надо спешить до дому, укладывать внучку, готовить ужин.

Возле ее дома стояла легковая автомашина. Не придала этому значения, мало ли к кому приехали, не одна она в этом доме проживает. Вдруг замерла от удивления, навстречу ей выходил сам… Алексей Николаевич Зайцев, бывшей почтальонши Елены законный муж.

Объятия, поцелуи, необыкновенно теплые и искренние. У крошки Катеньки умненькие глазки только успевали перебегать от бабушки к незнакомому ей дяде.

— Это Фаина?— отчего-то удивленно спросил Алексей Николаевич, ведь писала же Елене о появлении этой внучки.

— Чья же еще! Александрова и Фаина,— подчеркнула имя сына Екатерина.

— Прелестная девочка. На Фаю похожа, но и Евгению очень напоминает …

— Все, кто Женю помнит, то же говорят. Одна ведь кровь,— согласилась Екатерина, приглашая гостя в дом, — такая умненькая, славненькая. Не ребенок, а загляденье. Радость, ты, моя,— с чувством расцеловав внучку, как бы закрепила любование гостя прелестной девочкой.

Екатерина хлопотала на кухне, покормила внучку, устраивала ее постельку в кроватке, стоящей рядом с ее металлической койкой. Зайцев откровенно любовался ею, по-прежнему хлопотливая, энергичная, все в руках горит.

— Уже двое детей!— удивлялась она, слушая повествование Алексея об его семье, — молодец Елена, а Фая не хочет. Мальчонку бы, им еще…

Алексей Николаевич понял недосказанное. Видимо, нет крепости в Фаиной семейной жизни, боятся сирот наплодить.

— Пора бы Фаи возвратиться,— проговорила Екатерина, поглядывая в окно, выходившее на улицу, — легка на помине, вон, показалась.

Хотя и ждала она невестку, но в ее голосе радости не слышалось.

— Папа! Папочка!— кинулась на шею Фая, увидев Алексея Николаевича, поджидавшего ее у двери.

В голосе, в объятиях неподдельная радость. Сердце Зайцева радостно забилось. Не забыла, не отреклась от него, по-прежнему признает за отца! Она, безусловно, его дочь, в другом качестве ее не воспринимал. Когда первый порыв прошел, оба вглядывались друг в друга. Фая и с удовлетворением, и с некоторой завистью замечала, что у Алексея Николаевича стало еще больше солидности, вальяжной важности. Только окинь его взглядом, и сразу видна значительность его руководящего положения. За этим так и проглядывает его почтальонка, настолько ухоженный, холеный, не заметно, что столько лет над ним пролетело. Костюм из добротной ткани и так отутюжен, что не придерешься, ботинки до блеска надраены. Здесь тоже большим начальником был, но такого шика, блеска в его обличии не замечалось. Конечно, Москва есть Москва, но не столица его отшлифовала, а молодая жена. А Фаин муженек Саша, мелькнула досадная и грустная мысль, как был деревней, так деревней и остался. Ни солидности, ни вида. Чего от него другого ждать, весь в мать, в колхозницу. Ничего, кроме шахты и своей работы не знают, и знать не хотят.

Алексей Николаевич не мог скрыть восхищения дочкой. Прошла естественная взволнованность первых мгновений и восприятие ее, как дочери отодвигалось куда-то в сторону. Он, прежде всего, видел женщину, молодую женщину, ошеломляющей красоты! Именно ошеломляющей! Не ослепительной, не восхитительной, хотя и эти определения ей подойдут. Ошеломляет яркой броскостью, неожидаемым, каким-то властным и отдаляющим высокомерием. Смотрит свысока, остальное окружающее ее, как бы находится далеко-далеко от нее. Ей до этого остального никакого дела нет. Внезапная, не зависевшая от ее воли, первичная реакция, естественная, человеческая, бросила ее к нему, в его объятия. Но лишь проблеснуло это, и она вновь спряталась в защитный панцирь. Снаружи оставалась лишь ошеломляющая красота и ничего более. Казалось, никого не замечает вокруг, кроме самое себя. Возвратившись с работы, не подошла к дочке, а Екатерины будто, и не было в доме. И он, к которому по естественному позыву так радостно бросилась, уже, вроде, отодвинут в некую даль, за пределы ее панцирного укрытия.

— Саша знает о твоем приезде?— донесся из этого укрытия ее вопрос, звучавший скорее автоматически, чем с какими-либо человеческими эмоциями.

Алексей Николаевич сказал, что никого о своем приезде не предупреждал, Екатерина согласно мотнула головой. Фая прошла в спальню, где установлен телефон, оттуда доносились звуки ее голоса, слова уловить было трудно.

— Сказал, скоро приедет,— объявила она, возвратившись на кухню.

Фая взяла объемистую сумку, тоном, похожим на официальный, сообщила, что отправляется в магазин. Пока она собиралась, на кухне царило безмолвие.

Екатерина поспешила в свою комнату, взглянуть, как там внучка. Зайцев последовал за ней. Прелестная девочка уже спала, разбросавшись среди простынок и покрывал ослепительной белизны.

— Заснула,— прошептала Екатерина.

Немного полюбовавшись малюткой, они вернулись. В ответ на вопросительный взгляд Алексея Николаевича, Екатерина проговорила:

— Вот так мы и живем,— и после глубокого вздоха продолжила,— Фая девочка неплохая. Иногда ею не налюбуешься: воркует, поет, а голосок у нее, дай Бог каждому. Вернется Саня, не знает, куда его посадить, ластится, в доме вроде бы светлее становится. А вдруг, что-то навалится на нее, ходит по дому, на виду у всех, но, кажется, что нет ее здесь. Где ее думы в это время витают, никто не знает. Все становится так, будто в доме покойник. Это все от того подонка, Вадьки Махновского. Обидел совсем еще малую девчонку, до сих пор отойти не может. Ни кому и ни во что не верит. Как они без меня будут? Разбегутся, бедную Катеньку сироткой сделают.

Екатерина швыркнула носом, подолом фартука провела по глазам.

-- Почему без вас останутся?— недоуменно спросил Зайцев.

-- Так сколько же мне жить? Как ушла с шахты, болячки разные донимать стали. Только надежда, что, может, дождусь своего Ивана, и держит меня на этом свете…— из глаз выкатились крупные капли слез, — Александр после того доклада о Сталине запросы разослал, где он, что с ним. Может, наконец, узнаем.— фартуком Екатерина смахнула выкатившиеся из глаз слезинки,— а еще хочется Катеньку на ноги поднять, без меня ей…— она не закончила фразу, но и без этого Зайцев понял, о чем она думает.

Екатерина же не отводила от него вопросительного взгляда. Он человек из Москвы, больше ее обо всем знает.

— Да, сейчас многие дела пересматривают,— сообразил Алексей Николаевич, чего от него ждет Екатерина,— люди стали оттуда возвращаться…

Ему хотелось как-то утешить несчастную женщину. Но боялся чересчур не обнадежить бы. Незнание, порой, лучше, чем исчезновение надежды.

Из комнаты Екатерины едва слышно донесся голосок Катеньки. Бабушка необычно быстро для ее возраста кинулась туда, но через мгновение вернулась.

— Во сне, должно быть, что-то почудилось моей золотой. Чудная девочка, такая умненькая, послушная.

Зайцев только улыбался про себя, пока Екатерина произносила длинный монолог о своей необыкновенной внучке. Это напоминало Елену, говорившую то же самое о своих детях. Жаль, что он так мало занимается ими. Может, когда переедут на новое место его службы, удастся чаще их видеть.

Возвратилась Фая с тяжелой сумкой. Из нее виднелись горлышки бутылок.

— Напрасно беспокоилась, я же не пью,— улыбаясь, заметил Зайцев.

— Тогда мы отметим твой приезд,— без улыбки ответила Фая,— проходи, пожалуйста, в комнату, а то держим тебя на кухне,..— это звучало как упрек свекрови.

Вот куда уходит заработок начальника шахты!— подумал Алексей Николаевич, поражаясь стильной импортной мебели, по его мнению, чрезмерно заполнявшей комнату. У шахтеров оклады и премии выше других. Он, Зайцев, до исчезновения Берии, имел денег куда больше Муратова, но в его квартире мебель только необходимая, казенная, хотя и добротная. Елена, разумеется, на такие траты не решилась бы. У нее потребности и вкусы более строгие. Такого обилия бархатных скатертей, кружевных салфеток, тяжелых штор и гардин его жена не потерпела бы. В Фаиной квартире проглядывало «эстетическое» влияние Альбины Иосифовны, супруги бывшего его заместителя Каплана. Когда-то доверил ей поприличнее одеть Фаю, в результате и получилась смесь мещанского с местечковым.

Они разместились на мягком диване, сверху прикрытом яркой бархатной накидкой. Фая надеялась на похвалы отца убранству квартиры, не напрасно же так трепетно обустраивала свое семейное гнездышко. К ее разочарованию, Алексей Николаевич ограничился лишь вскользь брошенным замечанием.

— Хорошая у вас квартира.

Не оценил ее усилий, Фае с трудом удавалось скрыть обиду. Что же в этой квартире хорошего? Только габаритами и выделяется, все «удобства» на улице, приходится ходить мыться в любое время года в железнодорожную баню. Если бы не ее, Фаи, труды, это не квартира, а сарай сараем.

— Вот всегда так, скажет, сейчас приедет, а потом жди его. За этой дурацкой работой, без начала и конца, никого и ничего не видит.

Алексей Николаевич почувствовал в ее словах горечь обреченности.

— Нелегко быть женой начальника шахты?— в его вопросе было сочувствие, но Фая не поняла, кому больше, ей или Александру,— ты, хотя бы его каждый день видишь. Прежде, когда жили в Сибири, я месяцами из командировок не вылезал… В Москве тоже мало с женой, с детьми виделся. Там же работали и по ночам.

Это, она слышала, у Сталина свой режим работы существовал, и к нему все пристраивались. От слов Алексея Николаевича ей легче не стало.

— С мамой встречаешься?— в вопросе Фаи проскользнуло нечто нормальное человеческое, будто намекала, как ей недостает рядом родной мамочки.

-- Нет, ни разу в Москве не встречались, лишь изредка перезваниваемся. У нее теперь своя семья, своя жизнь. А у меня – своя.

Бедная девочка, пожалел Алексей Николаевич, всю жизнь фактически без материнской ласки, без материнского глаза. Возможно, в этом первопричина всех ее проблем. Не получив положенной по человеческой природе дозы материнского тепла, она оттого и холодна, высокомерна и даже цинична.

Зайцев повидался с Екатериной Егоровной, потрясен необыкновенной красотой Фаи, можно бы и покинуть этот дом. Но он не встретился с его хозяином —Александром Муратовым. Не дождаться его, значит нанести ему и его семье большую обиду. Не по-русски это. Наконец, из кухни донесся мужской голос, затем стук умывальника и вот энергичной и твердой походкой в комнату вошел долгожданный хозяин. На подходе к Алексею Николаевичу он несколько замешкался, протянуть гостю руку или раскрыть объятия. Как ни как, а он считается отцом его жены. Но они прежде почти не знали друг друга. Не покажется ли Зайцеву, что навязывается в родичи к большому начальнику? Алексей Николаевич встал с дивана, и сам открыл объятия зятю. Александр бросил взгляд на Фаю, она внешне довольно равнодушно наблюдала за ними. По каким-то, видимо, одному ему понятным признакам, заметил, несмотря на внешнее равнодушие, она с интересом и даже ревностно наблюдала за встречей мужа с ее отцом. Она никогда, ни при каких обстоятельствах не применяла к Алексею Николаевичу понятие отчим. Он ее отец и никто иной! Любопытно, какое они производят впечатление друг на друга? Удивительно, но, кажется, Алексей Николаевич как-то уж слишком, по ее мнению, уважительно относится к ее мужу. Между ними сразу же завязался оживленный разговор, и пришлось повторно обратиться и к гостю, и к хозяину с приглашением к столу, сноровисто накрытому Екатериной Егоровной.

Хозяин произнес соответствующий случаю тост, в меру теплый и уважительный, в нем ни грана заискивания, мелкого угодничества. Муратовы, все трое, дружно выпили «до дна». Алексей Николаевич довольствовался квасом, готовить который Екатерина Егоровна была большой искусницей. Выпили, разумеется, ради уважения к гостю, а не из особой любви к зелью. Хотя Екатерина Егоровна могла порой пару рюмочек пропустить и Фаю в компаниях не приходится настойчиво уговаривать. Александр же мог иногда не без удовольствия выпить первую рюмку, вторая у него шла труднее, а третьей мог и поперхнуться. Его старый шахтный приятель Георгий Тимофеевич Шадрин подсмеивался:

— У тебя, Саша, как-то не по-людски. Нормальный человек, чем больше пьет, тем больше хочет, а ты наоборот…


13


Застолье не затянулось. Александр пригласил гостя пройтись по улице. Алексей Николаевич охотно согласился. Фая намеривалась увязаться за ними, но они чрезмерно поглощены разговором. Ей не трудно догадаться, что они не заметят ни ее присутствия, ни ее отсутствия.

Вдоль длинных бревенчатых домов проложены деревянные тротуары, до асфальтирования дорог и тротуаров город еще не дожил. Падал желтоватый свет от электрических лампочек, развешенных на редких столбах. Скудость освещения не мешала удивительно задушевной беседе. Александр, пожалуй, излишне горячо рассказывал о внедрении угольных комбайнов на шахте.

— В горкоме и в тресте много говорят о какой-то инициативности, прогрессивности руководителей шахты. Газетчики в этом же духе расписывают внедрение у нас проходческих комбайнов, затем и очистных. На деле же не это главное. Надо понять экономический и управленческий интерес. Руководство предприятием это, прежде всего, управление людьми. Чем больше рабочих задействовано в добыче угля, тем сложнее ими управлять. Применение угольных комбайнов намного сокращает число, занятых добычей, значит, упрощается управление. Уменьшение количества рабочих при сохранении уровня добычи и даже, это чаще всего, при наращивании добычи позволяет увеличить заработки оставшимся рабочим. Непонимание этих факторов, побуждающих внедрение новой техники, основной тормоз технического прогресса на шахтах.

Александр горячился, доказывая свою правоту. Алексей Николаевич и не пытался оспорить его аргументы. Эти мысли ему не новы. В войну, при острой нехватке рабочих, он постоянно стремился решать возрастающие по объемам и сложности задачи меньшим числом людей. Но в послевоенных условиях у Муратова преимущество в обеспечении новой техникой, в собственной компетенции. Он имеет дело с новым, более высоким уровнем грамотности и квалификации рабочих. Этот парень лезет в глубь проблем, убеждался Зайцев, он не удачливый сливкосниматель. У него решение задач долговременное, а значит, основательное и эффективное. Человек правильно уловил, что успех дела определяют не машины, какими бы умными и сложными они не были. Он чувствует и понимает время, отчетливо представляет место и роль руководителя в этом времени. Жаль, Фая не понимает, с кем она имеет дело.

Он перевел разговор на предстоящие дела по созданию совнархоза, ради которого совершается новый крутой поворот в его судьбе, в жизни Елены и его детей.

— Ты, очевидно, уже знаешь, что я возвращаюсь в область и зачем?

— Доходило, что вы возглавите совнархоз,— подтвердил Муратов.

— Как ты, твои коллеги расцениваете создание новой системы управления хозяйством?

— Откровенно говоря, нам руководителям предприятий от намечаемых изменений в системе управления ни жарко и ни холодно. Лишь больше будет посещений предприятий чиновниками. Старые специалисты рассказывают, что прежде, когда комбината не было, отвлекать, дергать шахтовых, трестовских работников некому было. Ничего полезного работники новых органов не внесут. Ресурсов в стране едва ли прибавится. Можно считать, еще один год для дальнейшего развития страны потерян.

— Почему же, потерян?— не без беспокойства спросил Зайцев.

— Это же элементарно,— безапелляционно отвечал Муратов,— министерства, практически, уже прекратили серьезную работу. Для министерских работников сегодня основная забота, где им пристроиться после ликвидации их ведомств. Тут не до руководства предприятиями, не до решения производственно-технических вопросов, особенно, перспективных. Пока эффективно начнут действовать совнархозы, времени уйдет не мало. Не просто подобрать работников. В то, что на периферию нахлынут люди из упраздняемых министерств, верю слабо. Они в московскую землю вросли основательно. Это же не армейское подразделение. Дал команду и шагом марш, куда сказано. У большинства семьи, дети, старики, не бросишь и, куда глаза глядят, не сдвинешь. Нужно время, чтобы совнархозовцы, освоились, притерлись один к другому, вникли в дело. Так что год потерянный это самое малое. Хотя многое здесь будет определять конкретная личность руководителя. Вам, к примеру, на освоение меньше надо времени. Вы область знаете и для местных властей не кот в мешке. И даже вам быстро организоваться и развернуться далеко не просто.

— Конечно, организационные трудности неизбежны. Будем все же стремиться сократить издержки.


В ночной полумгле трудно разглядеть улыбку Алексея Николаевича. Этот начальник шахты рассуждает как крупный государственный деятель. Зайцев слышал, как на одном из совещаний Хрущев спросил Байбакова:

— Как вы, председатель Госплана, смотрите на создание совнархозов и ликвидацию министерств?

В ответ Байбаков твердо заявил, что к этой идее относится отрицательно. Нельзя ликвидировать министерства оборонной промышленности, топливно-энергетические, сырьевые и машиностроительные. Если необходимо проверить целесообразность организации совнархозов, то лучше начать с таких отраслей, которые связаны с непосредственным обеспечением населения промышленными товарами и продовольствием, то есть передать в ведение совнархозов местную промышленность, предприятия легкой и пищевой промышленности.

Хрущев не без злости заявил, что ради этого не стоит создавать совнархозы.

— Но если мы ликвидируем министерства, то потеряем бразды управления экономикой,— возразил Байбаков,— не будет управления отраслями, обеспечения единой научно-технической политики — развалим все хозяйство.

Зайцеву явно импонировало логичное рассуждение молодого начальника шахты, почти полностью совпадающее с мнением председателя Госплана СССР. Не напрасно спешил сюда, удовлетворен не только встречей с Екатериной Егоровной, наблюдениями за Фаей и, что познакомился с ее прелестной дочкой, которую имеет все основания называть внучкой. Полезным, и даже очень, был ночной разговор с мужем Фаи. Этого парня держать в положении только зятя слишком большая роскошь.


14


После отъезда Алексея Николаевича все Муратовы, провожавшие его до машины, укладывались в постели. Убираться после гостя ни Фае, ни Александру не пришлось. Екатерина Егоровна, пока гость и молодые прогуливались, успела помыть и прибрать посуду, установить стол и стулья на привычные места. Для нее приезд Зайцева значительное событие. После ухода с шахты ее жизнь протекает в замкнутом домашнем пространстве. С соседями общалась довольно ограниченно, у всех свои занятия, а встречаться и перемывать косточки, кому бы то ни было, не в ее натуре. Внученька стала для нее новым миром, в котором каждый день открывала необычайно интересное, наполнявшее и обогащавшее ее существование. Но это в тех же пределах домашнего бытия. Алексей Николаевич напомнил тяжелые и суровые годы, и в то же время величественные и памятные. Она считалась знатной, известной в городе стахановкой и ощущала себя очень нужной, и не последней участницей великого противоборства. Не казенной фразой для нее звучали слова, что в великой Победе неотъемлема и ее доля в общих усилиях. Радовалась и тому, что Алексей привез хорошие вести о прекрасной ее подруге, Подруге, несмотря на разницу в возрасте. С этой хрупкой и надежно крепкой женщиной у нее так много общего в том ушедшем, страшном и великом. Какая же она молодчина, бывшая почтальонша Елена! И выучилась, и детишек народила, и мужа так содержит, что завидовать можно. Воздается ей за доброту ее и перенесенные муки тяжкие. Скоро, Бог даст, и саму ее увидит. Вновь Алексея, а с ним и Елену призвала к себе сибирская земля.

Фая быстро разобрала постель и тотчас укрылась одеялом и отвернулась от улегшегося рядом мужа.

— Ты, чего опять надулась. Радоваться же надо, через столько лет отца увидела,— проговорил он, обхватив ее за плечи.

— С тобой порадуешься!— пробурчала Фая, но перевернулась на другой бок, лицом к Александру,— как захватил его, так и не дал поговорить с ним. Все о политике и своей работе, будто не о чем больше

— Он же к нам председателем совнархоза назначен! Как ты не понимаешь, что это значит?! А потом, я думал, ты до моего появления успела с ним наговориться.

— Наговоришься тут…

Уточнять Александр не стал, ему и без этого все понятно. Он притянул ее к себе, ощущая радость от теплого податливого тела, от сладости ее губ.

Уже потом он спросил:

— Зачем к тебе сегодня на работу приходил Сенька Погурский?

— Какая тебе сорока такое на хвосте принесла? Не видела я его…

Опять Александр не стал уточнять, опасался, дальнейший разговор спокойно не кончится.


15


Формирование аппарата совнархоза затягивалось. Алексей Николаевич Зайцев не любил «котов в мешке». Он стремился встретиться почти с каждым работником, предлагаемым на ту или иную должность. Длительный опыт пребывания на значительных руководящих постах, да и прожитые годы приучили к осторожности при отборе людей. Хотя, считал, надежной гарантии от ошибок не существует. Бывали у него и, не единожды, проколы, проникали в его окружение и бездельники, пройдохи, и просто слабые работники. Не выработал прочной защиты, иммунитета от подхалимов. Это пронырливое племя обладает поистине дьявольскими методами проникновения в доверие. У них бесчисленное число способов подобрать ключик к самому принципиальному, твердому руководителю. Казалось бы, искренний, бескомпромиссный человек, правду-матку режет прямо в лицо. На деле же выяснялось, это лишь один из способов втереть очки, воздействовать на руководителя, проникнуть в доверие для проталкивания на облюбованное местечко своих людей.

Другая беда — это протежирование. И тот, кто дает протекцию, и тот, на кого давят в пользу проталкиваемого человека, отлично знают, что определенного «деятеля» нельзя даже близко подпускать к руководящим постам. Но вынуждены уступать давлению и назначать его. Как-то ему позвонил Николай Николаевич:

— Алексей Николаевич, есть настойчивая рекомендация, назначить начальником управления материально-технического снабжения Хмелевского.

— Что вы, Николай Николаевич!? Это же известный проходимец,— Зайцев с давних пор знал предлагаемого и ничего доброго о нем не слышал,— на нем же пробы ставить негде!

— Знаю, отлично знаю. Но из Москвы настаивают: из ЦК, и от Вениамина Эммануиловича. Не будем с первых шагов врагов наживать. Нам с тобой именно с ними работать. Приставь к нему честных и надежных работников.

Что делать? Выше пупа не прыгнешь, Николая Николаевича ставить в нелепое положение не будет. Конфликтовать с этой братией себе дороже, хотя по опыту знал, один пролезет, десятки других за собой потянет. Изучать кадры, входить в новое дело, вникать в суть вопросов, у Зайцева, как он полагал, давно отработан надежный метод. Отправлялся на предприятие или в соответствующее учреждение и там дотошно, «по-зайцевски», разбирался с обстановкой, в конкретном деле наблюдал за действиями предлагаемых к выдвижению работников.

В угольный комбинат, на этот раз, он явился с намерением увидеть изменения, случившиеся за время его отсутствия в области, ощутить новые моменты и новые веяния, привнесенные людьми, которых он не знал прежде. В ходе доклада начальника комбината Василия Власовича Рубицкого раздался звонок внутреннего аппарата. Алексей Николаевич, помнивший предназначение каждого телефона, кивком разрешил поднять трубку.

— Вы, почему не доложил сразу же?— строго спрашивал Рубицкий,— вы обязан был тотчас же принять меры и должен немедленно докладывать!

Алексей Николаевич невольно усмехнулся. Хорошо помнил особенность разговорной лексики бывшего своего первого заместителя. Василий Власович, хотя и бывалый горняк, но в обращении с подчиненными был вежлив и корректен. Он всегда обращался на «вы», но после вежливого обращения дальше вел разговор в первом лице.

— Вы, немедленно выезжай на шахту, разберись и доложи мне!— закончил разговор Рубицкий.

После подробного разбора состояния дел на шахтах и разрезах, Зайцев разрешил отпустить приглашенных работников. Ему хотелось поговорить с Василием Власовичем неофициально и доверительно. Рубицкий охотно ввел его в невидимые тонкости областных дел и событий, постарался удовлетворить закономерный интерес давнишнего товарища по работе. Зашла у них и речь о нынешних руководителях шахт, разрезов и трестов. Упомянул Василий Власович и о Муратове.

— Клюев, управляющий трестом, просит его к себе главным инженером, взамен уходящего на пенсию. Такого иметь под боком и я был бы не прочь. Работник энергичный и положиться на него можно…


16


Организация полнокровной работы совнархоза опять уперлась в Николая Николаевича. Назначение высших чинов нового ведомства надлежало согласовывать с обкомом партии, а некоторых, его заместителей, только с первым секретарем. А того вдруг, нежданно-негаданно вызвали в Москву. Дней через десять появились официальные сообщения о Пленуме ЦК КПСС, разгромившем «антипартийную группу». Одновременно возвратился домой и первый секретарь обкома. Алексея Николаевича он принял на другой день.

Вполне естественно, что разговор начался с итогов только что закончившегося высокого партийного форума. Зайцев надеялся услышать подробности от непосредственного участника событий, потрясших советское общество. Еще бы! В антипартийных действиях объявили людей, точнее, вождей, на которых чуть ли не молились ни одно десятилетие! Молотов, Каганович, Маленков, Булганин! Что ни имя, то икона, то жрец истины и правды! И вот они развенчаны, повержены в пропасть истории испачканными, низведенными почти до нулевой позиции. Зайцев долгое время вращался в кругах, довольно близких к высшим сферам, и в какой-то мере представлял подлинную цену некоторым «небожителям». Все же их падение воспринималось им не без боли. У других, числившихся в «простых» людях, сообщение о неожидаемых последствиях Пленума произвело, без преувеличения, шоковое потрясение.

Первый секретарь обкома еще полон яркими впечатлениями от жарких дискуссий в Москве, от встреч с новыми деятелями, всплывшими на политическом поле в последние годы. И, разумеется, из его памяти, был уверен, никогда не выветрится встреча с