Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   29
масонскими державами мира.

— Так можно предполагать. Они и у нас пробираются ближе к власти!?— очень уж непосредственно воскликнула Клавдия Николаевна Ващенко.

— Из того, что я знаю о масонстве,— с загадочной улыбкой ответил Беседин,-- то возможность их проникновения в органы власти у нас я отвергать не осмелился бы. В начале нынешнего века в масонском журнале, издаваемом в Париже, в статье масона довольно высокого уровня говорилось о нашей стране, что подлинная политика Западной Европы должна бы состоять в расчленении этого колосса, пока он не стал опасным. Слышите, как это перекликается с намерениями гитлеровцев! Далее в этой статье предлагалось использовать возможную революцию для восстановления Польши в качестве защитного вала Европы, а остальную часть России разделить на три или четыре государства. Опять, обратите внимание, полное совпадение с фашистскими планами.

В 1917 году наша страна еще не успела оправиться от революционных потрясений, а в декабре того же года в Париже состоялась англо-французская конференция. На ней подписано тайное соглашение о зонах влияния в России. Показательно, что в Версальском мирном договоре с циничной откровенностью был записан пункт, в котором упоминалось о нашей стране, «Россия и русские государства». Как видите, намерения масонства приобретали международное юридическое оформление!

— Обращает на себя и то, если «вольные каменщики» — по их уверениям, кровные братья,— снова ни то спрашивал, ни то констатировал Ващенко,— то почему внутри их сообществ строгая иерархия?

— Ты прав,— Беседин не считал замечание Ващенко опровержением сказанного им.— Большинство «каменщиков» остается до конца дней своих в «начальной» школе масонства, ее «голубом» этапе, вмещающем всего три первых ступени — «учеников», «подмастерьев», «мастеров». Выше же проходят немногие. А на подступах к высшей для основного направления масонства, к тридцать третьей степени, большинству пробившихся все равно внушают, что высшие познания масонства возможны лишь через «откровения», их нужно познать скорее сердцем, чем разумом.

— Так вы считаете, что этот академик, — как его там? — Таракьян и наш Гринский масоны?— спрашивала Клава Ващенко. Для нее трудно понять то, о чем столько говорил Беседин, и которого, она видела, хорошо понимал ее муж.

— Масоны они или нет сказать трудно,— очень корректно разъяснял Беседин,— но связь их и их единомышленников с этим явлением несомненная…


28


…Разговор мог продолжаться долго. На столе стояли не опорожненные до конца бутылки, завтра выходной день и настроение у всех далеко не сонливое. Рассуждения прервал продолжительный телефонный звонок.

— Межгород! О, это Павлик!— радостно встрепенулась и бросилась к аппарату Евгения.

Разговор супругов ограничивался междометиями, во всяком случае, таким он представлялся невольным свидетелям, почти сразу же окружившим Евгению. Каждый тянул руку к трубке, и через минуту она по цепочке пошла от одного к другому. Трубка в руках Ващенко:

— Павлушка, дружище! Как ты там, под боком у американских империалистов? Не допекают они тебя? Если будут наглеть, сразу сигнал подавай, вмиг примчимся, в обиду тебя не дадим!— чувствовалось, что Воронов отвечал в том же балагурном духе,— правда, у нас такое творится, хоть вызывай тебя сюда на подмогу. Не планируешь в ближайшее время домой, на побывку, а то Женя совсем извелась?

Воронов, как можно было понять из кратких реплик и междометий Ващенко, в ближайшие дни прилететь не может. В Москву летит на Пленум ЦК посол, посылает с ним друзьям кубинский сувенир, «для сугреву».

— Мы только что отведали, не наш «национальный напиток», но согревает неплохо, наверное, чувствуешь по нашим заплетающимся языкам,— продолжал балагурить Ващенко и, как бы между прочим, вставил,— посол привезет тебе такую весть, что закачаешься. Проймет не хуже этого сувенира. Конкретнее…— очень уж не телефонный разговор, но тебя может коснуться непосредственно. Так что готовься ко всякому. Ну, бывай, у меня трубку вырывают.

Вскоре гости засобирались по домам. Женщины вызвались помочь Евгении прибраться. Когда, протирая вымытую посуду, Клава Ващенко и Евгения остались вдвоем на кухне, Клава провела полукругом вдоль живота хозяйки:

— Женя!— воскликнула она,— Так ты пополнение ждешь? Вот это здорово! Павел знает?

— Нет еще. Когда в последний раз прилетал, не была уверена,— смущенно и радостно отвечала Женя

— Вот обрадуется!— была уверена Клава.

В субботу Евгения намеривалась отоспаться. Спешить было некуда, гости разъехались поздно. Уснуть после возбуждения от их посещения долго не могла.

Все последующие дни Евгения жила в тревожном беспокойстве. Уже опубликованы официальные сообщения о снятии Жукова, а от ее мужа никаких вестей. Она, конечно, сообразила, что означало загадочное замечание академика, что, мол, к лучшему пребывание Павла на Кубе. Но ей в этот момент он так был нужен, чтобы снять ее тревогу, внести успокоение в ее душу. Лишь через месяц работник нашего посольства на Кубе завез ей письмо. Павел писал, что в связи с изменениями в министерстве, не знает, как часто сможет бывать в Москве. «А мне так плохо без тебя, хоть вешайся!» Ей и приятно читать такое и в то же время она изнемогает без него и тревожится за него. Совсем бы извелась от тревог, хотя и сдерживала, успокаивала себя, нельзя же ей в ее нынешнем положении излишне волноваться.

Однажды утром, она уже собралась отправляться на работу, раздался звонок в двери. Недоумевая, кто бы мог быть, она никого не ждала, открыла дверь. Перед ней стояла Фая


29


Евгения была чрезмерно удивлена в то утро, когда на пороге ее дома в Москве совершенно неожиданно возникла дочка. В первые мгновения радость встречи отодвинула вполне понятное удивление.

— Ты одна? Без Катеньки?— спросила Евгения и, не ожидая ответа, очень тепло добавила,— твоя свекровь, Катя, пишет, какая она чудесная, умненькая и хорошенькая девочка. Ох, как мне хочется ее увидеть, обнять, расцеловать нежные щечки!

— Екатерина Егоровна тебе пишет?— удивилась Фая,— а я об этом не знала. Представляю, что она тебе сообщает обо мне!

— О тебе пишет только хорошее: какая у ее сына красивая и хорошая жена.

При последней фразе Фаи у взволнованной встречей Евгении возникла тревога, ведь неспроста дочь появилась столь неожиданно и одна, без мужа и ее внучки, которую она так страстно хочет увидеть.

Постепенно из сбивчивых и уклончивых объяснений, а еще полнее из умолчаний Евгения к своему ужасу уловила, что Фая фактически сбежала из дому, никому не сказав об отлете в Москву. Почти панически встревоженная Евгения тотчас позвонила в сибирский город. Фае же решительно заявила:

— Боже мой! Ты, не представляешь, что творишь! Они там с ума сходят, не ведая, где ты, неразумная девчонка! Можешь до инфаркта довести, особенно Катю. Она не молоденькая, ее твои фокусы раньше времени сведут в могилу! Как же ты могла на такое решиться, дочку бросить? А каково сейчас Саше?

Решение отправиться в Москву пришло к Фае внезапно, внешне произвольно. Однако, возникновение такого решения подспудно, без четко выраженного намерения, подготавливалось давно, хотя и необдуманно. Фая в последнее время жила жизнью, отстраненной, ни с кем не связанной, своею, и, как ей казалось, ни от кого не зависящей. Александру часто вспоминались однажды сказанные его шахтным приятелем Шадриным: у бабы тогда дурь в голове, когда у нее нет серьезного занятия мается от безделья. У Екатерины Егоровны дни заполнены, прежде всего, заботой об обожаемой ею внученьке, неизмеримой для нее радости и счастьем, выпавшим на остаток ее жизни. Все хозяйственные заботы по дому тоже на ее плечах. Давно убедилась, что оставлять их на Фаю, означало бы лишить семью нормального питания, ограничиваться перекусами на ходу. Приборка в доме проводилась бы в зависимости от настроения невестки: она то вылизывала квартиру до блеска, то неделями стояли не прибранными постели, в спальне все раскидано. После перевода в совнархоз Александр не перестроил рабочий ритм, по-прежнему появлялся в доме лишь на ночевку. Не наступило перемен и с выдвижением в обком партии. Командировки стали основной формой его работы, особенно в первое время. составляющим. Месяцами мотался по области. Дел всегда было по горло и они, представлялось ему, требовали его вмешательства, ждали его решений. При появлении дома заботы о деле не покидали его, вел длинные разговоры по телефону, кому-то выговаривал за упущения, кому-то выдавал поручения, от кого-то требовал отчета.

Дома и у остальных находилось какое-либо занятие. Маленькая Катенька и та постоянно придумывала себе дело: примеривала наряды куклам, требовала, чтобы бабушка рассказывала сказки. Одна Фая не искала, чем занять руки и мозги. Мечтания, пустые размышления о серости и скуке ее жизни, терзалась отсутствием романтического разнообразия. Виновным в скучном прозябании считала мужа, злилась на него, неделями не перебрасывалась с ним не единым словом.


30


В тот вечер Александр недолго разговаривал по телефону. Видно было, что он дьявольски устал. За неделю пришлось проехать тысячи километров по северным леспромхозам, по обильно занесенным снегом таежным просекам и заметенным дорогам. То и дело приходилось выскакивать, помогать водителю разгребать снег, выталкивать засевшую в глубокой колее машину.

В леспромхозы же поехал не прогулки ради, намеривался докопаться, почему уже длительное время не выполняются планы заготовки деловой древесины. В далекой таежной глухомани, директор Заярского леспромхоза Дурнов Николай Ефимович в служебном кабинете дрожал от холода, его не согревали меховые унты и куртка тоже на меховой подкладке, обычная зимняя одежда авиаторов и полярников. Обогревательные возможности раскаленной печки не могли одолеть холод, прорывавшийся в просторное помещение. Видимо, проектировщики не имели никакого представления о здешнем климате. Брус, из которого сложен дом, промерзал насквозь. Строителей, похоже, клевал жареный петух, и они от торопливости или от неумения оставили не заделанными щели в дверях и окнах, через которые вторгался безжалостный суровый сибирский холод.

Заранее оповещенный о приезде областного начальства, директор вскочил навстречу Муратову, появившемуся, вслед за клубами ворвавшегося морозного пара, секретарю райкома партии и начальнику лесозаготовительного комбината. Он надеялся, что гости тотчас отправятся в столовую, по обычаю подобных наезжающих, чтобы «согреться». Муратов же, нерасчетливо скинув теплый полушубок, сходу потребовал проинформировать об обстановке в леспромхозе, о жизни людей. Ему важно убедиться, насколько продуманно в непомерно сложных условиях суровой зимы решаются житейские и производственные проблемы. С начальством не поспоришь, вздохнул разочарованный директор. Передергивая от мороза плечами, он складно и довольно четко рассказал, что на лесных делянках идет нормальная работа, устроены обогревательные пункты, налажено горячее питание. В поселке нет перебоев с продуктами, о топливе тоже особых забот нет, в лесу ведь живут.

Пока шел разговор короткий зимний день перешел от пронизанной морозом смурности к ранней темноте. Поездку по лесопунктам пришлось перенести на утро. Директор, к месту, обратился с предложением отобедать. Муратов, как старший по положению руководитель, к нескрываемой радости остальных, возражать не стал, тем более холод основательно пробрал и его.

В столовой теплом и уютом тоже не веяло. Немногие посетители в верхней одежде и в мохнатых шапках «согревались» привычным здесь способом. Николай Ефимович провел гостей-начальников через общий зал в небольшую комнатку. Ограниченные ее размеры позволяли лучше сохранять тепло, и с утра ожидавшееся начальство могло сбросить тяжелую одежду. Муратов не стал возражать, как это было в других местах, против согревательного напитка. Его сообразительность достойно оценена, и без излишней проволочки опрокинули то, что так живо напомнило ему «фронтовые сто грамм».

Выйти из-за стола не торопились. Директор радовался случаю послушать свежих людей, хотя держался настороженно, жизнь научила, что от начальства ожидать можно всякого. Муратов не спешил покинуть теплую комнатушку. Его житейский опыт поменьше, чем у директора леспромхоза, но он не менее, чем тот понимал, что разговор за обеденным столом, да еще с чарочкой, куда откровеннее и продуктивнее беседы в официальном кабинете. Секретарь райкома, пользуясь случаем, пытался, как можно больше вытянуть из начальника комбината: средств на районные нужды, материалов, транспорта и другой техники. Надеялся, что перед секретарем обкома любой хозяйственник не станет срамиться, а постарается показать себя с наиболее выгодной стороны. При нем не позволишь себе одернуть назойливого просителя. Директор леспромхоза с удовольствием наблюдал, как районный вождь давит на комбинатовское начальство. Не исключено, и его леспромхозу кое-что перепадет от выдавленного партийным боссом.. Когда разговор переключился на темы, далекие от леспромхозовских проблем, Дурнов облегченно вздохнул. Сегодня его миновали и начальственный гнев, и начальственное благоволение.

— Совсем замучили нас требованиями все новых и новых мероприятий,— осторожно негодовал секретарь райкома,— и Записки идут одна за другой, только успевай по ним «мероприятия» представлять. То семьдесят пять и шестнадцать, то по объединению разных районных контор,— он отлично представлял, и обком партии страдает от бумажного вала. Муратов тут ничем помочь не может, но хотя бы выговорится, авось при очередной проволочке с представлением требуемых «мероприятий», не будут слишком строги,— надо же додуматься, разделить партийные органы на сельские и промышленные! До комедии, вернее, до трагикомедии, доходит. За какой-нибудь пустяшной справчонкой убогому старичку приходится отправляться за тридевять земель. До этой реорганизации он мог ее получить рядом с домом. Разделение парторганов — это же фактически означает внести раскол в партию. Так расписался Никита Сергеевич, что не вздохнуть, не пукнуть!

Что на это мог сказать Муратов? Он хотя и слышал, что семьдесят пять и шестнадцать означает какие-то показатели производства молока и мяса на какую-то единицу, ни то площади, ни то чего-то другого, но совершенно не мог понять, для чего из-за этого дергать всю партию, загружать бумажной возней тысячи работников сельскохозяйственного и партийного аппаратов. Отменить он ничего не мог. И поддержать районного руководителя, которого хорошо понимает и разделяет его беспокойство, ему никак нельзя. Чего доброго еще обвинят в незрелости или в чем-либо худшем, что выступает «против линии». Только против какой и чьей линии? И он молчал, как молчали многие, если не все.

Едва забрезжил поздний зимний рассвет, директору леспромхоза пришлось везти секретаря обкома партии по лесопунктам. В небольшом бревенчатом домике первого из лесопунктов, одновременно выполнявшем функции конторки и обогревалки, полно народу. Табачный дым разъедал глаза и носоглотку.

— Отогреваетесь?— после здорованья спросил Муратов.

— Целыми днями так обогреваемся,— ответил пожилой рабочий, не выпуская изо рта дымящуюся папиросу,— вчера полдня машины под хлысты ждали, и сегодня неизвестно когда придут…

Директор Дурнов засуетился:

— Сейчас разберусь, Александр Иванович,— скороговоркой проговорил он и удалился из избушки с крупным мужиком в черном полушубке и в рыжей ондатровой шапке с распущенными ушами, по-видимому, тут старшим.

Муратов, назвался, кто он такой, и представил своих спутников. Секретаря райкома, как выяснилось, многие знали. Александру нетрудно завязать разговор. Недавний солдат крестьянского происхождения чувствовал себя среди простых людей гораздо свободнее, нежели в высоких руководящих сферах. Не строил из себя, как сказала бы его мать, большую шишку и рабочие видели в секретаре обкома своего, понимающего их человека, не стесняясь, выкладывали все, что у них накипело. О зарплате, о жилье, о питании говорили спокойно. Пожаловались, что редко привозят новые фильмы. Пустяшным хныканьем не одолевали, хотя Муратов ожидал, что в отсутствие леспромхозовского руководства нарекания будут высказываться откровеннее и резче. Правда, оживились при вопросе секретаря обкома, как у них с медицинским обслуживанием.

— На прошлой неделе,— рассказывал рабочий,— бензопилой задел себя, казалось и не очень здорово, мой напарник Иван Струганов. Перевязали ему раны, пытались по радио вызвать врача. Погода была вьюжная, санитарный самолет не смог долететь. Иван не дождался помощи, ну и… С автотранспортом тоже вечная беда. В лесу живем, а порой без дров сидим, не на чем подвезти…

Муратова потрясло не только фактом гибели рабочего, но еще больше тем, как спокойно, даже равнодушно об этом говорилось. Чувствовалось, подобные явления здесь не в диковинку и с трагическими исходами, если не свыклись, то примирились.

— Где же Дурнов?— спросил он,— что-то долго разбирается. Пойдемте, посмотрим, что творится на лесосеке.

Пожав руки рабочим, вышел на улицу. За дверью подпрыгивал, видимо, так согреваясь, директор леспромхоза.

— Ну что, разобрались?— сердито спросил удивленный Муратов.

— Отправил начальника лесопункта на автобазу разузнать, в чем причина задержки лесовозов,— виновато отвечал Дурнов.

— Далеко ли до автобазы?— спросил Муратов и выругал себя за раздражение, которого не сумел сдержать.

— Километров двадцать, в Кежме,— беспомощно разводил руками директор леспромхоза.

— Поедемте на другой лесопункт,— еще более раздражаясь, скомандовал секретарь обкома.

На следующем лесопункте рабочие тоже толкались в обогревалке. Выяснилось, не завезли горючее, трелевочные тракторы простаивали.

— В чем же дело?— допытывался Муратов,— вчера вы уверяли, что везде все работает, на деле же полное бездействие. Вы, что не владеете обстановкой?— он не скрывал раздражения.

Дурнов лепетал нечто невразумительное. К немалому изумлению Муратова оказалось, что директор леспромхоза просиживал дни, замерзая в холодном кабинете, абсолютно оторванный от лесопунктов.

— У вас, на самом деле, никакой связи ни с кем?— удивлялся Муратов.

— Есть,— отвечал задерганный Дурнов,— с райисполкомом, с райкомом…

— Это же отлично!— с горечью рассмеялся Муратов,— они вам и машины поставят, и горючее подвезут, и на лесосеки выйдут, и трелевкой займутся, и в поселок дрова завезут? Как же вы, серьезный руководитель, можете руководить современным производством при полном отсутствии связи? Это непостижимо! На фронте вслед за атакующей ротой тянули телефонный провод, а позже роты имели полевые радиостанции. Когда находились в обороне, при нехватке телефонных проводов, в качестве второго провода протягивали колючую проволоку. А здесь в стационарных условиях директор сидит без связи, как Робинзон на необитаемом острове! На какой ляд нужен предприятию, коллективу руководитель, не имеющий средств управления? Вы имеете хотя бы элементарное понятие о научном управлении производством?

С этим вопросом Муратов обращался к начальнику лесозаготовительного комбината Пименову. Глаза секретаря райкома Расова перебегали от одного на другого.

— Разберемся, Александр Иванович,— успокаивающе заверял Пименов.

— Не разбираться надо, а решать!— приказным тоном говорил Муратов,— на фронте за такое отношение к своим обязанностям под трибунал отдавали!

— Разберемся, разберемся,— снова заверял Пименов, и добавил, видимо, пытаясь укротить гнев Муратова,— это же не фронт, Александр Иванович…

— Значит, если не фронт, можно над людьми издеваться, заставлять мерзнуть в лесу, оставлять рабочих и их семьи без заработка!— Муратов возмущен реакцией начальника комбината,— по возвращении я вынужден буду поставить вопрос о Вашей ответственности, Михаил Петрович, за недопустимое попустительство к не способным и безответственным руководителям.

Такого оборота Пименов не ожидал. Он, наблюдая за Муратовым в ходе совместной поездки и по первым шагам в обкоме партии, склонялся к мнению, что это серьезный и въедливый работник. В то же время обходительный, не склонный к резкости и, тем более, к грубости.

— Понимаю вас, Александр Иванович,— уже другим, несколько заискивающим тоном заговорил начальник комбината,— в отношении Дурнова будут сделаны соответствующие выводы.

— И немедленные!..— жестко заключил Муратов.


31


Поездка по предприятиям и районам лесозаготовок породила у Александра много раздумий по системе управления экономикой, хотя бы в масштабах области. Голова набита мыслями, одна другую, сменяющими. Сортировал их по полочкам, классифицировал, формулировал аргументы, готовился отражать возражения. Первая проверка, апробация итогов мучительных раздумий — предстоящая беседа с первым секретарем обкома. При всем благоволении к нему первый мог и самым решительным образом поставить его на грешную землю, если зарвется в своих предложениях. Однако человек предполагает, а Бог располагает.

Дома его встречала Катенька. Не требовалось быть проницательным психологом, чтобы заметить, чем-то крайне расстроена.

— Что случилось?— спросил Александр.

— Бабушка уже несколько дней плохо себя чувствует,— с беспокойством отвечала дочь,— а вчера еще позвонили, что скончался Константин Петрович Жилкин, он на шахте у бабушки был десятником. Больной пошла на похороны, вернулась едва живая и все время плачет.

— Где мама?— тревожно спросил Александр.

Катенька мотнула головой, известно, мол, где, в спальне. В семье привыкли к тому, что молодая хозяйка, если была не в настроении, целыми днями валялась в неприбранной постели

Как похожа на мать! — то ли с восхищением, то ли с беспокойством подумал Александр, глядя на порастающую дочь. Быстро проносится время, давно ли девочка, не отставая ни на шаг, держалась за бабушкину юбку, а уже ученица.

Сбросил одежду и осторожно заглянул в комнату матери.

— Заходи, заходи, сынок,— услышал тихий прерывистый голос Екатерины.

Она в темно-синем платье лежала на кровати. Похоже, как вернулась и тотчас, не раздеваясь, свалилась на постель. По осунувшемуся лицу катились слезы.

— Вот и Костя умер,— проговорила она, всхлипывая.

— Жалко, конечно. Я же хорошо знал его,— Александр взял ее руку, положил сверху другую. Материна рука показалась ему необычно холодной,— что ж, поделаешь, он же в возрасте был…

Катенька примостилась на кровати и поглаживала бабушкины волосы, руки, губами касалась ее лица. Екатерина вроде бы успокаивалась, всхлипывания были все реже и реже.

Александр часто видел старого шахтера, на встречах с ветеранами. Столь тяжелые переживания матери ему понятны. Но всех не оплачешь, руки не подставишь, соломки не подстелишь.

Умный и добрый сын даже не догадывался, что умер не просто товарищ по работе. Любимый сын выбился в такие начальники, что ни она, Екатерина, ни его покойный отец даже помыслить не могли о том. Но не может представить, что угасла последняя свечечка, когда-то пытавшаяся сделать ее жизнь светлее, нормальнее, что ли, как у всех баб. Сколько раз задумывалась, не напрасно ли оттолкнула, когда он с дерзкой робостью произнес: «выходи за меня, Егоровна». Никто из ее детей даже и помыслить не мог, что она может привести в их дом отчима. Больно ударила по ее сердцу весть о кончине Кости. Еще одна веревочка оборвалась, связывающая ее с этим белым и часто очень мрачным светом. Плачет Екатерина и не только из-за почившего Константина Петровича, оплакивает участь свою горькую, неудавшуюся бабью судьбу.

Когда получили, наконец, ответ на запрос о судьбе Ивана Александрович, Екатерина решила, что кончилась ее жизнь. В казенной бумаге до боли равнодушно сообщалось, что Муратов Иван Александрович умер еще в 1943 году от цирроза печени. В 1943году! Почти пятнадцать лет назад! Оба их сына сражались за Родину и Ленька, их младшенький еще жив был! Как выжила после той бумаги?! Это только Катенька, славная внученька, удержала ее, не могла она позволить себе оставить несчастную девочку одну. Одну при живых родителях! Санька понятно, он мужик, кормилец, а коли кормилец, то не может сидеть дома, ублажать капризную жену, быть у нее на побегушках. А Фае, матери Катеньки, не до доченьки, у нее собственные радости и печали на уме.


Услышала дребезжание дверного звонка. Кого это Бог дает? Донесся приветливый голос Фаи.

— Проходи, Сеня!

Принес черт проклятого, с горечью и досадой вздохнула Екатерина Егоровна. Не любила навязчивого Санькиного «дружка». И сын ее, замечала, относился к Семену с понятной ей настороженностью.

Дверь в комнату приоткрылась, показалась голова Фаи.

— О, ты приехал, а я не слышала…— в голосе умильно-удивленные нотки.

Александр ни на миг не сомневался, что слышала, как он возвратился. Скорее всего, ждала, когда войдет к ней в спальню, и она милостиво позволит прикоснуться губами к ее щечке. Удивление и умильно ласковое обращение пускалось в ход, когда ей что-либо требовалось от мужа. Для нее не секрет, что Александр, скрипя зубами, терпит Погурского и понятна ее вина в этом. В глубине души какой-либо неловкости от этого не ощущала, ничего не убудет от ее мужа, если она кое-что и позволит. Она же женщина! Красивой женщине многое позволительно. Свою исключительную привлекательность считала дающей право не реагировать на чье-либо недовольство ее свободным и независимым поведением.

Подставив щеку для губ Александра, на мгновение прикоснулась к его колющей щеке.

— Пойдем. Приводи себя в порядок, и будем ужинать,— ему совершенно ясно, кому обязан вдруг обнаружившейся заботливости жены.

Александр кивком показал на мать, но та слабым голосом попросила:

— Иди, иди, ты и впрямь с дороги…

Он молча последовал за Фаей.


32


Погурский сидел в большой комнате, в вазе на столе большой букет цветов, принесенный им. Семен с широкой улыбкой ринулся навстречу входящему Александру и обхватил его в крепкие объятия.

— Рад тебя видеть,— радушно приветствовал Семен,— вызвали на завтра в совнархоз, и я первым делом счел необходимым навестить старого приятеля.

Знаем, к кому ты первым делом заявился, мелькнула злобная мысль у Муратова. Сто лет не видеть бы его.

— Думаю, наконец, решат о моем переводе сюда,— говорил Семен, стараясь не замечать прохладной реакции Муратова на его бурные изъявления радости,— сколько можно торчать в той дыре, совсем там отупею, а то и с ума сойду.

— Тысячи людей там всю жизнь живут, и не тупеют, и с ума не сходят,— тщетно пытаясь скрыть недовольство, ворчливо проговорил Александр.

Фая быстро накрыла стол, к хорошей закуске поставила водку «Петровская», которой славился ликероводочный завод, построенный в городе более сотни лет назад. Александр с едва сдерживаемой злостью наблюдал, как она оживленно сновала по комнате, кокетливо улыбалась Семену. Засучила кобылица ногами, возмущался он пока про себя, закопытила перед жеребцом.

После первой рюмки, Семен принялся выспрашивать Александра о его работе. Особенно выпытывал, как у него складываются личные отношения с первым и его семьей.

— Фая говорила, что ты ни с кем из них ее даже не познакомил. Напрасно сторонишься светской жизни.

— Какая еще светская жизнь?— раздраженно буркнул Муратов,— я работаю, выполняю возложенные обязанности. У Фаи свои дела, никакого отношения к партийной работе, к обкому она не имеет…

— При нашей системе никто не может быть вне партийной работы,— решительно возразил Семен,— обком в области всему голова. Сейчас личные взаимоотношения приобретают едва ли не решающее значение. И здесь роль жены трудно переоценить. Умной, разумеется, жены,— Семен одарил улыбкой Фаю,— а твоя жена ни только большая умница, ей нет равных и по внешним данным,— снова льстивая улыбка в сторону Фаи.

Фае тонкой улыбкой оценила комплимент Семена. Ей казалось, что муж, несомненно, признает, ее красоту. В умственных же способностях, пожалуй, сомневается. Потому, полагала, и не посвящает в свои служебные дела. Семен не раз почти напрямую наставлял ее: надо заставить мужа считаться с нею и требовать от него, чтобы держал в курсе всех его дел.

— Какой же это муж,— убеждал он,— если что-то скрывает от жены. В семье никаких тайн не должно быть!

После длительной и сложной поездки по лесозаготовительным районам Александр рассчитывал отдохнуть дома, да и что скрывать, соскучился по жене, ее ласкам, хотя и не всегда щедрым. А этот трепач, по всей видимости, не намерен скоро убираться, заводит разговоры на новые темы.

— Никита своими речами скоро всех доконает,— Семен говорил настолько самоуверенно, можно подумать, будто вращается в кругах очень близких к власти и тонкости отношений «на высшем уровне» ему известны до деталей,— в газетах кроме них и читать нечего…

Погурский бросил вопросительный взгляд на Александра, очевидно, ждал, что тот как-то прореагирует на его разглагольствования. Муратов, нехотя ковырялся в своей тарелке, явно не желая вступать в разговор.

— Так долго продолжаться не может,— вынужден говорить дальше Семен, ему очень уж хотелось втянуть в разговор Муратова. При случае можно вставлять: секретарь, мол, обкома при разговоре с ним, Погурским, высказался в таком вот духе,— недовольство Хрущевым, его беспрерывными метаниями, не завершив одного дела, бросается к другому, в стране нарастает…

— А ты, что этот вопрос изучал или из «голосов» выловил?— не выдержал Муратов.

— Напрасно столь упрощенно к этому относишься,— довольный, что вынудил Александра ответить, усмехнулся Семен,— эти самые «голоса» часто предвидят события в нашей стране намного раньше, чем они происходят…

— Скорее кому-то выдают инструкции, в каком направлении действовать,— не без злости перебил Александр и как бы для усиления своих слов прихлопнул ладонью по столу.

От неловкого движения рукой со стола на пол упал нож. Александр нагнулся, чтобы его поднять. Когда его голова вновь поднялась над столом, лицо было багровым. В глазах, уставленных на Фаю, пылал гнев.

— Я устал после поездки, пойду спать, а вы как хотите,— с трудом сдерживая себя, со злобой проговорил он, и быстро удалился в спальню.

Фая сообразила, в чем причина резкости Александра. Нагнувшись, он увидел, как изящная ножка Фаи плотно прижималась к ноге Семена. Не соображая о причинах внезапного озлобления Александра, Погурский недоуменно глядел вслед ему. Его вид выражал растерянность, недоумение и возмущение недружественными действиями хозяина, но Фая мягким, решительным жестом не позволила этим чувствам излиться резкими словами.

— Он действительно только что приехал, а тут еще его мама разболелась…

Фая в смятении, Семен в этот момент явно некстати, и она вынуждена намекнуть на причину внезапного гнева мужа. Семену ничего не оставалось, как покинуть квартиру секретаря обкома партии, от посещения которого он рассчитывал извлечь многое. Теперь, опасался, дорога сюда может быть перекрыта.

После ухода Погурского Фая попыталась «укротить» разгневанного мужа и, как нередко поступала в подобных ситуациях прежде, перешла в наступление.

— Ты, что с ума сошел?— набросилась она на Александра,— разве так поступают воспитанные интеллигентные люди?

— Во-первых, я не воспитанный и не интеллигентный, в твоем, разумеется, понимании,— зло отвечал Александр,— я нормальный русский мужик, действительно настоящая деревенщина, чем очень горжусь, и потому не потерплю, чтобы моя жена у меня на глазах занималась с кем-либо б….-ством!

Фая поражена. Александр никогда не произносил вслух подобные выражения. Так сказать про нее! У нее совершенно выветрилось из головы, чем вызвана грубость мужа. Ее покоробило, что столь грубым образом обращаются с ней! Чего другого можно ожидать от этого мужлана, колхозника! Грубиян, хам!

Между ними завязалась грубая перепалка. Наговорили друг другу такого, чего нормальные люди, в нормальном состоянии, не стерпят. В состоянии же безрассудного гнева могло произойти самое ужасное. До этого не дошло лишь потому, что Фая, схватив легкое пальто и сумочку, с которой она всегда выходила из дому, выскочила на улицу. Александр не двинулся вдогонку за ней, чтобы остановить и успокоить. На это подспудно и рассчитывала Фая.


33


Пробежав по темной улице метров двести-триста, Фая остановилась. Дыхание ее было частым и прерывистым. Огляделась вокруг, на улице пустынно, признаков, что за ней следует Александр, жаждущий примирения, никаких. Что же делать дальше, куда отправиться, к кому обратиться, кто ей поможет? Домой?! Ни в коем случае! Александр лишь отвернется к стенке с безмолвным осуждением, она это представила настолько отчетливо, как будто стояла в этот миг не на пустынной улице, а в своей спальне. Екатерина Егоровна обдаст таким взглядом, что опять захочется убежать куда-нибудь подальше. Как встретит ее, возвратившуюся, дочь, она даже не подумала, видимо, продолжала считать подросшую девочку ничего не понимающим ребенком. Так куда же ей податься? К Семену? Да, да, к нему! Не один раз такое ей нашептывал, что тотчас бросайся в его объятия. И сегодня все случившееся из-за него! Нашел место и время, где прижиматься к ней, она уже забыла, как это приятно волновало и возбуждало. Она помнила, где-то на этой улице располагается телефон-автомат. Отыскала в сумке закатившуюся двухкопеечную монету.

— Сеня,— протараторила она плохо соображавшему Погурскому,— срочно выйди на улицу!

Дом, где проживали его родители, располагался поблизости и Фая успела оказаться возле него к выходу раздосадованного Семена, он уже укладывался спать.

— Что стряслось?— в его голосе нескрываемая досада.

— Я ушла из дому…— пролепетала Фая.

— Почему ушла, что произошло?— недоумевал Семен.

С Сашей рассорились окончательно, он…— Фая всхлипнула,— он обидел,.. оскорбил меня…

— Вы ссоритесь, а я при чем?

— Все из-за тебя, он видел как ты ногой…

— Опять двадцать пять! Я тебе нюни вытирать должен? Вы поссорились, вы и разбирайтесь, меня это не касается…

— Как не касается, ты же такое мне говорил!

— Мало ли, что мужики говорят в таких случаях. Ну ладно, я пошел, а то прохладно становится…

— А я как? Куда мне теперь?— голос Фаи жалостливый, просящий, прерывается от всхлипываний.

— Это твои проблемы, ну прощай…— равнодушно отвечал Семен.

Этого Фая уже не могла стерпеть. Подскочила к нему вцепилась в пиджак и крохотным кулачком заколотила его по груди.

— Какой ты гадкий, я ненавижу тебя! У тебя нет совести!

— Ты, что с ума сошла! Отстань, я тебе говорю! Совесть — это для глупых, у кого мозги набекрень. Умным совесть лишь мешает! Попробуй с совестью чего-либо достигнуть — денег, власти! Дудки! Она, эта самая совесть, по рукам, по ногам свяжет.

Семен оттолкнул Фаю от себя и злобно выругался.

— Глупая бабенка, не могла выкрутиться. Мне только не хватало поссориться с секретарем обкома! Он так мне сейчас нужен! Отправляйся домой и ублажай своего придурка. Скандал ни ему, ни мне, да и тебе не совсем не вовремя.

Семен решительно направился в дом, оставив растерянную Фаю одну. Она стояла в абсолютной нерешительности. Семен, которому она искренне верила и даже подумывала, не уйти ли от Александра к нему, отрекся от нее. Подонок! Послушаться его и возвращаться домой? Но стоило вновь представить, что ее ждет там?! Напрочь отвергла такой вариант. Поникшая брела по улице и неожиданно вышла к автобусной остановке. Как раз подошел автобус. На конечной остановке, не осознавая своих действий, как бы автоматически последовала за покидающими автобус людьми. Перед ней городской аэропорт. По радио передавали предупреждение о скором прекращении продажи билетов на рейс до Москвы. Фая, не задумываясь, купила билет и спустя несколько минут разместилась на указанном месте в самолете. Только когда самолет взмыл в воздух, она нашла объяснение своим действиям. Ведь она летит к мамочке! Сколько раз при тягостных мгновениях, еще в детстве, ей хотелось приникнуть к мамочкиной груди, почувствовать ее тепло, найти защиту от горестей и неприятностей. Но всегда мамочки ни только не оказывалось рядом, она даже не знала, где ее искать. То она безвестно пропадала в страшных местах, то воевала, где-то далеко-далеко на фронте. И вот впервые знает, где ее мать и спешит к ней! Зачем спешит, пока не задумывалась. Видимо, заложенные в ней инстинкты, в данный момент, по неведомой ей программе, толкали, вели ее к существу, одарившему ее жизнью.


Ночь после ссоры с женой Александр провел, не сомкнув глаз. Как кадры кинопленки мелькали в его тяжелой голове мгновения из его с Фаей взаимоотношений. Ни одного доброго, радостного момента не возникало. Искаженная, услужливая память выдавала лишь их стычки, ссоры, обиды. Припоминалось, как непоправимая ошибка, что досталась она ему далеко не целомудренной, познавшей неизвестных ему мужчин. По иному представали ее отношения с ним в студенческое время, до свадьбы. Зловеще высвечивались до этого неприятные ему, и не больше, наблюдения, как она стремилась обратить на себя мужское внимание в различных случаях в его присутствии. Теперь насмешливыми и унизительными становились намеки и прямые, порой мимоходные высказывания о Фае их знакомых и друзей. Ему слышалась ехидца в сообщении Ани Шадриной, видевшей на работе у Фаи этого поганца Погурского. Если до этого ему приятно было слышать, насколько у него очаровательна жена, то в эту ночь подобные комплименты превращались в его сознании в насмешку над ним, слепым и обманываемым мужем.

По обыкновению рано поднялся с постели и был удивлен, что завтрак ему приготовила Катенька. Обычно она поднималась после его ухода на работу. Дочь ни слова не произнесла о матери, но в ее робких и внимательных взглядах стоял вопрос и вроде бы упрек ему, отчего ее мама не ночевала дома.

Будь Екатерина Егоровна здорова, она непременно суетилась бы на кухне, хлопотала бы над завтраком для него. Заглянул к ней в комнату.

— Как у тебя? Может, вызвать врача?

Екатерина Егоровна не спала. Ночь у нее, похоже, тоже прошла бессонной, наверняка, поняла, что у молодых неладное. Принес черт этого Семена, всегда чуяла, что его посещения добром не кончатся.

— Не надо врача, просто слабость, отлежусь,— слабым голосом отвечала она,— Фая не появлялась?— в голосе тревожные нотки

— Нет,— кратко, не распространяясь, ответил Александр, давая понять, что обсуждать отношения с женой не намерен даже с матерью.

Вопрос Екатерины Егоровны вселил в него беспокойство. Где же его беспутная жена? Опять, как и ночью, на него навалились злые мысли. Она, наверное, у Погурского или у кого-либо другого.

Часов в девять ему позвонил Семен и, как будто ничего не произошло, спросил, когда они могли бы встретиться, у него к Александру есть серьезное дело по работе. Отделался короткими и явно враждебными фразами. Погурский, видимо, счел необходимым не замечать его тона, и обещал позвонить позднее. Муратов распорядился секретарше не соединять его с этим человеком.

Значит Фая не у Семена, иначе тот не позвонил бы. Впрочем, эта публика наглая, метался в сомнениях Александр, и они своего добиваются, не взирая ни на что. День сложился напряженный: совещания, встречи, целый день с людьми и на людях. Тревога за Фаю нарастала. Муки ревности куда-то отодвигались, время от времени у Александра даже возникали картинки из их отношений, напоминавшие о чувствах, связавших и продолжающих связывать их. После обеда позвонила мать. Он удивился этому, до сих пор Екатерина ни разу не позволила себе звонить сыну на работу.

-- Евгения из Москвы передала, что Фая у нее,— послышались короткие гудки.

Александру стало легче, он был уверен, что его «фронтовая подруга» поможет ему и Фае.


34


После короткого разговора с Екатериной Егоровной, тревога у Евгении несколько спала. Она, словно забыла об обстоятельствах появления у нее дочери. Созвонившись со своим руководством, не без радости сообщила, что к ней из далекой Сибири прилетела дочь, она просит разрешить не приходить на работу. Разумеется, такой просьбе отказать не посмели.

Без суеты, но расторопно уставила стол разной вкуснятиной. Очень стремилась Евгения принять дочь, что называется, «на высшем уровне». Врожденная крестьянская запасливость и бережливость в сочетании с генеральскими возможностями превращали ее холодильник в подлинную скатерть самобранку. Фае предстояло увидеть и вкусить обилие первоклассных московских деликатесов. В ее доме тоже не на голодном пайке, при шахтерских заработках любые продукты доступны. Печально, ассортимент их в сибирских магазинах менее обширный, чем в столице. Екатерина Егоровна готовила разнообразно и вкусно, но не было «городской» изысканности в подборе блюд, оформлении стола, в сервировке. За считанные минуты Евгения выставила на стол тарелочки из тонкого мейсенского фарфора, рюмки и фужеры современных форм из изящного богемского хрусталя. Достала из буфета столовое серебро. Оно извлекалось для особо чтимых гостей, и, конечно, дороже и ближе гостьи, чем ее дочь никого не может быть. Фая жила всегда довольно обеспеченно, но такого обилия аккуратно разложенных мамочкой ножей и ножичков, вилок и вилочек, ложек и ложечек, ей до сих пор видеть не приходилось.

— Что ты любишь пить?— спросила Евгения.

Фая в растерянности и от вопроса, и от разнообразия бутылок.

— Водку, конечно, пить не будем, не женский напиток?

Мать раскрыла бар, заставленный бутылками самых разнообразных форм и цвета. Фая про себя улыбнулась, у них приходится пить все, что подадут, а это, чаще, именно водка, но промолчала. Евгения же показывала на бутылки:

— Есть кубинский ром. Павлик привозит, как-нибудь дам отведать, по понятиям наших мужчин, дрянь отменная, но крепостью водке не уступит. Крепленые я не люблю, хотя мы, что попало, не держим. Давай, лучше сухое. У нас есть немецкие, кубинские, венгерские вина, но мы предпочитаем наши – грузинские и молдавские,— она поставила на стол несколько бутылок.

— У вас, что ли никого не бывает?—спросила Фая, удивленная такими запасами спиртного,— Саша тоже почти не пьет, но, как в доме появится бутылка, так обязательно кто-нибудь нагрянет.

— Когда Павлик дома, от гостей нет отбоя. Без него редко кто заходит. Знаю, Павлик и без того переживает, как я одна время провожу. Стараюсь не огорчать его.

— Так он же далеко, как ему узнать, с кем ты и как?— удивляется Фая.

— Всякое тайное рано или поздно становится явным. Павликом дорожу, из-за минутных прихотей терять не хочу. Да и собственная чистая совесть мне дороже всего.

— Тебе так,.. одной не скучно, мамочка?— насмешливо спросила Фая.

— Нет, моя девочка, мне не до скуки. На работе дел по горло и дома невпроворот.

— Какие же дела дома, одна же?

— Переводами занимаюсь, понемногу в языке совершенствуюсь, ума-разума набираюсь,— в свою очередь удивляется Евгения наивному, по ее мнению, вопросу дочери. Она внимательным взглядом окинула стол, вроде бы все.— Присаживайся, отметим твой приезд.

Евгения давно такой счастливой себя не чувствовала. Как не огорчительны обстоятельства появления в Москве дочери, как не жаль, что прилетела без внучки, все равно бесконечно рада видеть Фаю. Конечно, длительное одиночество, тоска по мужу, заброшенному всемогущей властью на далекую Кубу, с появлением Фаи, на какое-то время отступила, отдалялась грусть, ослаблялось невольное одиночество. В этот момент она забывала огорчения и разочарования, приносимые Фаей. Это же ее дочь, их судьбы, невзирая ни на что, неразделимы. Ее лагерные муки усиливались от сознания, что малютка осталась одна, без материнского догляда, без ее любви и ласки. На фронте в самые тяжкие минуты, даже в дни ее великой любви, самозабвенного увлечения Васей Вешниным, мучалась тем, что где-то далеко оставила родную доченьку, это были муки мечущейся совести. Подрастающая девочка предоставлена самой себе в самый сложный период ее жизни, превращения из беззаботного подростка во вполне созревшую девушку. Рядом же нет родной матери, оберегающей и наставляющей, предостерегающей от искушений и искусителей.

Евгения подливала в бокал Фае вино, подкладывала лучшие кусочки деликатесов и своих приготовлений. Вглядываясь в дочь, откровенно и нежно любовалась ею. Испытующее, искреннее материнское внимание немало смущало Фаю. Она чувствовала себя, словно под микроскопом или под рентгеном. Мать, казалось ей, просвечивает до самых запрятанных далеко в глубь мыслей и чувств. От материнского просвечивания, приходило на ум, трудно что-либо скрыть. Мамочка не Саша. Тот склонен видеть в ней лишь то, что ему хотелось бы. Страшился увидеть неприемлемое для себя, способное разрушить все, что их еще связывало, заставляло быть вместе. Фае и неуютно под материнским «микроскопом», и в то же время надеялась, что мать разглядит, что она не столь уж недостойная дочь, что в ней таится большая любовь к мамочке и надежда, что мама поймет и простит ее. Фая не смогла бы точно сформулировать, за что должна быть прощена, она никому не причинила непоправимого зла, хотя все-таки иногда терзали сомнения в самой себе, в чистоте и честности некоторых поступков. Что-то приходится скрывать от Саши, от Екатерины Егоровны, от большинства окружавших ее людей. К месту или так, между прочим, во взбалмошной головке мелькнул Сеня Погурский.

Она не была религиозна и ей не очень ясно, что такое грех. Когда родилась Катенька, ее и Сашина знакомая по студенческим временам Аня Шадрина настоятельно рекомендовала крестить новорожденную. Фая было поддалась этой рекомендации. Ей представлялось, что Екатерина Егоровна тоже настроена крестить внучку. Но в последний момент та рассудила:

— Пока, лучше воздержимся. Саню подведем, он же