Карнаухов без срока давности

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 29

-- Поздравляем вас, Елена Леонидовна, от всей души, от всего сердца!— Мне позвонил Марк Сергеевич Фильшин и сказал, что документ поступил. Как говорится, узаконили вас в докторах наук. Марк Сергеевич говорит, что в данной области более выдающегося ученого в стране нет.

Альбина Иосифовна расцеловала Елену, смущенную чрезмерным, по ее понятиям, славословием гостей.

— Такая радость, такая радость!— щебетала с шепелявеньем Альбина Иосифовна,— какое на вас милое платье, оно вам так идет. Где шили, в нашем ателье, наверное, у Музы Григорьевны? Сказали бы мне, я устроила бы к…

— Проходите, пожалуйста,— радушно приглашала хозяйка,— платье, Альбина Иосифовна, купила в Москве, в ГУМ,е,— улыбнулась Елена на любопытство гостьи.

Разговор за столом поначалу вращался вокруг новой научной степени Елены Леонидовны. Зайцевы, дети и взрослые, слегка иронизировали, чувство юмора в этой семье поощрялось. Алексей Николаевич, дети, шутливым обращением: «товарищ доктор», а дочка даже «госпожа доктор», и сама Елена с нарочито важным видом отвечавшая им обращениями: «бестолковые отроки» или «бурсаки», поддерживали непринужденную и даже доверительную атмосферу. Правда, Альбину Иосифовну вольное обращение со столь ученой дамой, как Елена Леонидовна, несколько коробило, но Зайцевы и принявшие игру Муратовы всерьез не воспринимали ее удивления и недовольных реплик.

— Алексей Николаевич,— обратилась Альбина Иосифовна,— теперь Елена Леонидовна, наверное, будет получать больше вашего. Доктор наук, профессор, заведующая кафедрой и еще различные ученые комиссии, советы. Вас это не задевает?

— Еще как задевает, Альбина Иосифовна,— отвечала вместо отца Маша, с лукавой улыбкой, ожидавшего какой номер выкинет любимая доченька,— у него теперь забота, где хранить мамины деньги. Мама, а где твоя почтальонская сумка? В нее бы все твои зарплаты поместились. Может, поискать ее?

— Жаль не прихватила ее, когда вот из-за него,— Елена с нежной улыбкой на лице кивнула в сторону мужа,— пришлось увольняться с почты. Все равно, наверное, не дали бы — государственное имущество.

— Государственное имущество, конечно, с собой не потащишь,— продолжала Маша,-- тогда придется Леньке, что-то соображать, он у нас смекалистый, может, сейф с секретным замком сообразит?..— под смех остальных обратилась она к младшему брату.

Одна Альбина Иосифовна не поняла, отчего такое несерьезное отношение к деньгам. Ее супруг уловил шутливый характер разговора и несколько досадовал на жену из-за неуместного в этом доме вопроса.

— Марк Сергеевич говорит, что совнархозы скоро ликвидируют.— обратился он, непонятно к кому, к председателю совнархоза или к секретарю обкома партии. Его взгляд переходил то к одному, то к другому.

Илья Романович после ухода на пенсию стремился сохранить близкие отношения с Зайцевым, у которого когда-то, в бытность того начальником угольного комбината, работал заместителем. Частенько заходил к нему на работе и дома. Алексей Николаевич от общения с Капланом не уклонялся, ему приятны воспоминания и напоминания о тех нелегких годах. Работали они с Ильей Романовичем слаженно, с взаимным уважением, насколько это было возможно при жесткой требовательности Зайцева.

— Это не секрет, Илья Романович. Такое предрешено прошлогодним октябрьским Пленумом ЦК. По-видимому, скоро выйдет конкретное решение,— с хитринкой в глазах отвечал Алексей Николаевич.

Каплан без него понимал, что дни совнархозов сочтены, его интересует, уедет ли снова в Москву Зайцев. Развивать эту тему Александр Николаевич дальше не намерен и последними словами дал это понять. Он обменялся взглядом с Александром, тот кивком головы подтвердил согласие с ним. Но тут вмешался Рубицкий.

— А не торопятся с этим? Вы, был на Пленуме?

Василий Власович с интересом ожидал ответа, безразлично от кого: от председателя совнархоза или секретаря обкома партии. Те снова обменялись взглядами и не реагировали на вопрос.

— У нас всегда торопятся,— продолжал Рубицкий, видя, что отвечать никто не спешит.— Создавали, до конца не продумав, как это сделать, и какие возможны последствия. Сейчас, тоже главная задача, лишь бы сломать все хрущевское. Из одной крайности кидаемся в другую. Совнархозы, разумеется, не совершенная система управления. Но их опыт не бесполезен. По-доброму следовало бы отобрать все ценное сохранить его и тщательно продумать, что необходимо сохранить. Не получилось бы опять шило на мыло менять.

— Может, при этой реорганизации Васе удастся перебраться в Москву,— прощебетала жена Рубицкого, крашеная блондинка Элеонора Борисовна. Она намного моложе мужа и мечтала вернуться в Москву, из которой пришлось уехать после выхода замуж.

Оживленный разговор за столом совершенно не занимал Николая Зайцева и Катю Муратову. Они сидели рядом и перешептывались, а еще больше разговаривали взглядами, улыбками, прикосновениями рук. Их никто не отвлекал друг от друга, даже острая на язычок Маша. Родители и Коли и Кати, хотя и не вмешивались в их неслышный разговор, тем не менее, ни на миг не выпускали юную пару из поля своего напряженного и, в основном, благожелательного внимания. Елена радовалась, что в их доме скоро появится внучка обожаемой ею Екатерины Егоровны. Она как бы принимала эстафету добра и любви от покойной подруги, и готовилась передать ее своему старшему сыну. Алексея Николаевича тоже радовал выбор сына, хотя он ощущал некоторую щекотливость своего положения. Ведь мать Кати, Фая, пусть не родная, но его дочь. Фая же не слишком задумывалась над будущим дочери, не этот, так другой, найдется, такая девочка одинокой не останется. Все при ней, и лицо, и фигура и родители. Отец, правда, по мнению Фаи, телепа, она переняла выражение его матери, но с положением. Иметь же в родичах ее, Фаю, самоуверенно полагала она, немалая честь для каждого. Александр безоговорочно принимал выбор дочери, но ему становилось грустно, что она уйдет из его дома и придется оставаться один на один с женой. Что Катя может привести мужа в их дом, он всерьез не рассчитывал. Фая едва ли потерпит присутствие кого-либо постороннего, хотя бы и мужа ее дочери.

Постепенно молодежь под разными предлогами удалилась из-за стола. Николай и Катя, с разрешения родителей, отправились в кино. Маша уселась за уроки, а Леонид ушел к соседям, у них что-то барахлил телевизор.

Вскоре и старики Капланы засобирались, Илье Романовичу уже трудновато бывать в гостях, его потягивало на боковую.

Прощаясь с Муратовыми, Алексей Николаевич сказал Александру.

— Загадку насчет совнархозов, что загадал Илья Романович, решать тебе. Так что, думай.

— Чего мне думать? Дадут команду, вместе и будем соображать,— увильнул от более обстоятельного ответа Муратов.

6

В спальне у старших Зайцевых в этот вечер происходил разговор на эту же тему. Пристроив голову на сомкнутые под затылком руки, Алексей Николаевич задумчиво произнес:

— Илья Романович закономерный вопрос задел. Не сегодня, так завтра, совнархозы ликвидируют…

— Видимо, разговоры об их упразднении совсем не праздные?

Елена не вмешивалась в дела мужа, но это не означало, что она не интересовалась ими. Конечно, задумывалась, какой новый поворот в их судьбе предстоит в связи с новой реорганизацией управления экономикой.

— Как бы мы не рассуждали, принципиальное решение о ликвидации совнархозов принято. Нам с тобой остается решать, как действовать дальше?

Елена, привычно примостив голову на груди мужа, не пропускала ни слова из его рассуждений.

— Тебя же без работы не оставят,— она приподняла голову, хотела не только услышать его слова, но и прочесть в глазах Алексея одной ей понятное,— ты отлично знаешь, куда ты, туда и я.

— Конечно, не оставят. Наверняка, уже подготовлены предложения «по трудоустройству» председателей совнархозов. «По трудоустройству», звучит, товарищ доктор наук?

— Звучит, товарищ председатель,— грустно произнесла жена,— по-бюрократически…

— Как бы не звучало, решать приходится,— продолжил Алексей Николаевич,— я не хочу, чтобы на этот раз моя судьба, наша судьба определялась только в Москве каким-нибудь чинушей или самодуром. Что могут предложить?

Елена насторожилась. Куда и когда ей готовиться в путь, вновь упаковывать чемоданы?

— Самое реальное, что предложат, это должность заместителя министра,— с сарказмом в голосе произнес Алексей Николаевич,— то есть, высокопоставленного мальчика на побегушках. Это я уже проходил. Никакой самостоятельности, все время ожидаешь, на чем тебя изловят, за какие чужие грехи придется отвечать. Вспомни, что я уже не молод. При любом случае могут заявить, что пора на пенсию, тем более, что на шахтерскую можно выпроводить после пятидесяти лет.

Елена прижалась плотнее, он ощущал ее возбуждающее тепло. Поцеловав жену в лоб, продолжил свои рассуждения:

— Главное же, теперь наше с тобой положение изменилось, и семейное, и общественное. Оно совсем не то, когда нам неожиданно пришлось переезжать в Москву. Колька только родился, его в охапку и все сборы-переезды. Сейчас ребята выросли и с бухты-барахты решать их будущее не имеем права. И ты, уже не та, студенточка ясноглазая. У тебя кафедра, коллектив, научная тематика. Все так просто не бросишь. На новом месте не все удастся начинать с нуля…

— Обо мне не думай! Сказала же, куда ты, туда и я. Работа для меня в Москве найдется. Не беспокойся, здесь без меня не погибнут. Тебе бы хорошо было, тогда и мне спокойно и хорошо. Николай, считай, отрезанный ломоть. Видел, как они с Катенькой воркуют, скоро свое гнездышко вить начнут. Их придется здесь оставлять, под Сашиным присмотром. Машеньку с Ленькой с собой возьмем. В Москве для них, возможно, лучше будет, после школы там выбор обширнее, выбирай любой институт, по вкусу и склонностям. В общем, решение за тобой, как решишь, так и будет.

Елена говорила спокойно и искренне. Ее отношение к мужу оставалось таким же, как и в первый год их совместной жизни. Она, прежде всего, верная и послушная жена, а все остальное, — вторичное, подчиненное ее главному назначению — быть женой. Свою научную и преподавательскую работу не считала чем-то необычным. Она добросовестно занималась делом, которому училась, и которое ей нравилось. Но не более того. Что у нее успешно идет научная работа, что ее уважают в пединституте, а студенты так обожают умного и доброжелательного профессора, она не переоценивала. Она всего на всего добросовестно исполняла свои обязанности. Такова ее натура. В войну честно и полноценно исполняла обязанности почтальона. Бережно, заботливо относилась к людям, ждавшим с надеждой и тревогой, когда и какую она принесет весточку с фронта. Училась также прилежно, с привычной старательностью и, само собой, получалось, что она становилась лучшей ученицей, а затем студенткой и аспиранткой. И в научную работу вкладывала природную старательность и безукоризненную добросовестность. Она не умела и не могла что-либо делать плохо, спустя рукава, иначе не была бы Еленой, прежде Крестовской, затем Михайловой и теперь Зайцевой. Никогда не произносила громких слов о любви к людям, о долге перед ними, перед обществом.

Но она не бесстрастная, покорная машина. Беззаветно любила своих детей и могла за каждого из них пожертвовать собою. Страстно и безоглядно любила погибшего первого мужа, не менее преданно любила Алексея, преклонялась перед ним, хотя сознавала, что он далеко не совершенство. Но в ее глазах, у него огромное преимущество перед другими. Он был ее, она принадлежала ему, и гордилась этой принадлежностью. У нее, как и у всех людей, были свои пристрастия, и было не угодное ей. Она любила этюды Шопена, рапсодии Листа, не терпела музыку Вагнера, во всяком случае, ту, которую слышала, Из современных довольно равнодушно воспринимала Шостаковича и Кабалевского, могла часами слушать песни Пахмутовой. Ей нравилось исполнение Анны Герман, Софии Ротару, Людмилы Зыкиной, но Пугачеву считала вульгарной, хотя «Миллион роз…» была самая ее любимая вещь. Ей требовалось много читать, такая ее профессия. С детства привыкла всегда быть с книгой. Боготворила Льва Толстого, восхищалась Шолоховым, но с трудом прочитала всего Достоевского. В жизни столько тяжелого, думала она, а он своим грандиозным талантом усиливает ощущение этой тяжести до непереносимых масштабов. При обширных знаниях, немыслимой работоспособности, постоянной активности она считала себя обычной русской женщиной и даже часто говорила, что она обыкновенная русская баба. Причем «баба» произносилось особенно смачно и значительно. Это про таких, как она, писал Некрасов: в горящую избу войдет, коня на скаку остановит. Она жила и все делала от души, без всякой корысти и зависти. Потому у нее все получалось хорошо и основательно.

При большой семье им редко удается оставаться вдвоем. Только вечером в спальне они могли наедине поговорить, обменяться новостями, обсудить волновавшее их. Обсуждая сегодня в постели с мужем семейные проблемы, возникающие из-за смены властей и политики, Елена не подлаживалась под настроение Алексея, не пыталась высказывать только приятное для него, не заглядывала мужу в рот. Неподдельным вниманием, искренним интересом и доброжелательностью, она, не задумываясь об этом, поощряла мужа к откровенности и к такой же, как у нее, искренности. Алексей привык делиться с ней своими мыслями сомнениями, разумеется, не опускаясь до обсуждения в постели служебных дел. Сегодня служебные обстоятельства приходилось обсуждать из-за их неразрывной связи с будущим семьи. Елена, вроде бы, не высказала определенного мнения о будущей работе, но из ее коротких реплик, вопросов он уловил, что принятое им задолго до сегодняшнего вечера решение полностью отвечает ее настроению, желаниям и стремлениям.

— Значит, решено, остаемся здесь, никуда не трогаемся!

— Чем же ты займешься?

— Посоветуюсь с Муратовым, переговорю с первым. Думаю, ты права, без работы не останусь. Заметила, как Элеоноре хочется в Москву.

— Она давно мечтает вернуться туда, понять ее можно, родные места. По-моему и Василий Власович не против этого.

Елена еще плотнее прижалась к мужу, его решение она восприняла как должное.

7

Конец лета. Вечера уже прохладнее. Солнце только что скрылось за горизонтом. Вот-вот повиснет ночная мгла, хотя время раннее, нет еще девяти часов. Пройдет месяц, сравняются день и ночь, придется доить корову при темноте. Евгению этим не испугаешь, в жилах крестьянская кровь, немного пожила на заимке и припомнились сельские привычки, вернулась былая сноровка. Поначалу к ней присматривались заимские бабы, больно уж не похожа на них. Лицо чистое, белое, без загара, руки гладкие, кожа на них мягкая, нежная, ноготочки крашеные, земельки не чуявшие. Взглянули бы сейчас ее московские товарки, обомлели бы от ее вида. Нет, бабьей прелести меньше не стало. Мужики по-прежнему на нее пялятся. Только кожа чуть-чуть коричневатый оттенок приобрела. В Москве некоторые модницы для этого применяют специальные кремы, пудру тонирующую накладывают. Ее же солнышко и ветерок до модной кондиции довели. Посмеивались здешние ехидницы, как она в туфельках на шпильках по корявым, сроду не нюхавшим асфальта, улочкам и закоулкам будет вышагивать. Пришлось в шкаф, в коробочку уложить модную, импортную обувку. Не стали хуже ножки от ботиночек на невысоком, утолщенном каблуке, не испортилась фигура, несколько раздавшаяся от лет и последних родов. Млеют мужики, завидуют бабы, как ее не одень, какие обутки не натяни, все равно равной ей по бабьей завлекательности, по зовущей стройности, по обаятельной улыбке на заимке нет. А говор ее привычный, сибирский, по особенному чистый, журчащий, как мелодично журчит вода, выбивающаяся из ключей в Марьиной пади. Более пожилые слышат в ее разговоре, что-то от нежного певучего голоса ее покойной матери Авдотьи Карповны. Во взгляде проглядывают помнящиеся им теплые и доброжелательные глаза ее доброго и твердого отца Алексея Станкевича. До сих пор многие заимские старожилы меж собой так и зовут ее: Женька Станкевич.

Дзинь-дзинь, ударяют по стенкам оцинкованного ведра тугие струи выдавливаемого из коровьего вымени молока. Рядом с ней стоит с большой эмалированной кружкой ее сынишка Димка. Приехали с ним в Чубаревку еще маленьким, только-только начинал вставать на ножки. Сейчас ноги у него крепкие и терпеливо ждет, когда ему наполнят кружку. Пристрастился малыш к парному молоку, прямо из-под коровы подавай ему. Увидели бы Евгеньины знакомые москвички, в ужас пришли бы. Ребенку не пастеризованное, не кипяченое молоко?! Наговорили бы всякие страсти об опасности подцепить болезни, о бездушии к ребенку. Да какая же может быть зараза, если коровы пасутся на чистых лугах, никакой химией не отравленной!? Евгения до сих пор помнит, как ее мать сразу после дойки наливала каждому из оравы ее ребятишек по кружке парного молока, совала по ломтю хлеба и выпроваживала, чтобы не мешали ей управляться по хозяйству. Ребятишки росли у Станкевичей сильными, никаких хворей не знали.

Нацедила Димке молока, а сама продолжает тянуть Зорьку за тугие соски. У мальчишки еще одна странная причуда. Целыми днями следит, где, какая курица снесется. И, не дай Бог, кто-то другой, кроме него подберет яичко свежее, рев на весь дом. Странное же в том, что сам яйца не ест, зато учет и контроль ведет строгий.

Хозяйством Вороновы обзавелись сразу по приезду к месту новой работы Павла Дмитриевича. Могли, и никакой закон не запрещал, покупать все продукты в колхозе. Евгения еще в Москве разъяснила мужу:

— На заимке народ вроде бы хороший, доброжелательный. Встретят нас по-доброму, я в этом уверена. А дальше, начнут приглядываться, те мы или не те.

— Не пойму,— Павел выражал недоумение,— что значит, те или не те?

— А вот то,— довольно жестко отвечала жена,— подходим мы под их понятия или нет?

— А если эти понятия еще седой древности, давно мхом обросли, их тоже нельзя ломать?— не из той породы Воронов, чтобы мириться, с чем попало.

— Кое-что действительно надо и придется менять,— как бы соглашалась Евгения,— но не через колено.

— Это понятно,— не спорит Павел.

— В Сибири традиции, привычки более живучи, чем в европейской России,— просвещала мужа Евгения,— расстояния между селениями огромные, никакой связи между ними не существовало. Взаимовлияние было ничтожным. Поэтому заведенный порядок укоренялся крепко, на века. Если на заимке появлялся кто-нибудь новый, его обращали в свою веру. Не поддавался, то изгоняли, а иногда доходило и до крайних мер. Человек исчезал бесследно, искать, расследовать просто некому. За годы советской власти, конечно, перемены большие, но многое вошло в души и в кровь, можно сказать, въелось в заимских мужиков и баб на генетическом уровне. Особенно живуча настороженность к свежему человеку. Тебе будет полегче, с тобою я. Если не меня, так моих родителей кое-кто в Чубаревке еще должен помнить. Все равно, к тебе будут особенно привередливы. Не пастухом же едешь. К начальству пригляд тщательный. Что-либо не так сделаем, ты или я, и даже Димка, это повод для пересудов, сплетен.

Назначение именно в Чубаревку выпало по совпадению обстоятельств. Евгения попросила своего зятя Александра Муратова «разведать» насчет возможности получить ее мужу направление в их область. Александр рад случаю оказать содействие бывшему боевому командиру. Для секретаря обкома партии не представилось сложным выяснить, что в области есть хозяйства, требующие укрепления руководства. При переводе с партийного на нормальный человеческий язык это означало, что в этих хозяйствах руководители не справляются с порученным делом, и их необходимо менять на более крепких. Генеральский чин Павла Дмитриевича внушал областным деятелям уверенность, что из него может получиться сильный работник. Одновременно с согласием на приезд генерала на постоянную работу в область, Александр по телефону передал перечень конкретных хозяйств, где требуется замена руководителей.

Увидев в списке название: колхоз «Красный Октябрь», Евгения вздрогнула, словно по ее телу пропустили электрический ток.

— Павлик!—воскликнула она,— читай, что здесь написано!

Павел Дмитриевич несколько раз пробежал по списку, не понимая, что произвело необыкновенное воздействие на жену.

— Смотри, смотри,— она пальцем провела по привлекшей ее строчке,— это же наш колхоз! В него входит Чубаревка, где я родилась, и откуда удрала, куда глаза глядят!

Тоску по родине, по родным и знакомым местам, по прошлому часто обозначают понятием «ностальгия». Чужое для русского человека слово не могло выразить чувства, всколыхнувшие Евгеньину душу. Сколько раз в запутанных жизненных исканиях и скитаниях по родной земле и в заграничных походах ей вспоминалась далекая сибирская заимка. Совсем невелика, в ней не построено величественных зданий, десятка два-три деревянных домишек. Не славилась она какими-либо природными или рукотворными достопримечательностями. Не прогремел на весь мир, страну, или хотя бы на район, кто-нибудь из немногочисленных заимских жителей. В ней рождались, жили и добывали себе хлеб насущный простые русские люди, судьбой предназначенные быть здесь. Безвестными они появлялись на этой заимке на свет, такими же безвестными и навсегда покидали этот мир. Евгении же деревенские люди помнились интересными и необыкновенными. На заимке не было невыразительных людей, сделанных по единому шаблону, словно инкубаторные цыплята. О каждом жителе, большом и малом, она могла рассказать нечто особое. Только ему принадлежащее, его отличающее от прочих, таких же неповторимых, чем-либо выделявшихся. Как же она могла позабыть дядю Илью Филиппова, вырезавшего такие чудесные свистульки?! Из них выдувался не просто свист, а исторгалась звучная, певучая мелодия про то дерево, от которого отрезана веточка, а из нее смастерена эта дудочка. В ее ушах часто звенели песни Агафьи Ильиничны и ее матери — Авдотьи Карповны.

Только сейчас, она, вполне созревшая, много испытавшая и перенесшая женщина, при взгляде на присланный Александром список, пожалуй, впервые начала ясно осознавать понятие «народ», которое бесчисленное число раз мелькает в газетах, журналах, книгах, произносится по радио, на собраниях. Она сама очень часто, не задумываясь глубоко над смыслом, говорила о народе, как о каком-то отвлеченном безликом существе. Вот он здесь народ: и в Чубаревке, и в Муратовке, куда вышла замуж Екатерина Егоровна, и в тех городах и селах нашей страны, за которые бились парни из Сибири и Белоруссии, из Армении и Украины, из Средней Азии и Дальнего Востока. И она, и Павлик, и Саша Муратов, и ее мечущаяся Фая, и ее нынешнее чудо — Димка — вот он народ, конкретный осязаемый, живущий и борющийся.

Blog

Карнаухов без срока давности