Карнаухов без срока давности

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 29

Отправился на родную заимку, авось кого-то найдет там из родных или знакомых. И впрямь, встретил старых дружков – Мишутку, то есть Михаила Егоровича Чубарева, и Ивана Лабодинского. Михаил не заставил искать пристанища, привел в дом и сказал:

— Вот полати широкие, занимай их и живи, сколько тебе потребуется.

От Михаила узнал о сестренке Женьке. Никакая она, правда, не Женька, а Евгения Алексеевна Воронова. Генеральша и проживает в самой Москве. Завязалась у них переписка, он собирается зимой к ней съездить…

Не докучали заимские ребятишки Михаилу. Из-за чего любопытствовать им. Одна медаль, вся на виду. Не досталось Михаилу наград, воевал он очень мало, фактически совсем не воевал. Почти без передышки, прямо с марша, их часть бросили в бой под Вязьмой. Немцы открыли по атакующим плотный пулеметный огонь, ударили из минометов. Бойцы залегли. Лежали бы до подмоги или пока немцы прекратили бы пальбу. Время зимнее, холод пробирает, вот-вот закоченеют. Сибиряк Михаил знает, что шутить с морозом нельзя. Коварен он. Вроде бы засыпаешь, а на самом деле отправляешься прямой дорогой на тот свет. Погибать на фронте от мороза? Нет, так не пойдет!

— Ребята,— кричит Михаил лежащим по соседству коченеющим солдатам,— замерзать, что ли, сюда приехали? Если уж погибать, так по совести, в бою, а не как псы бездомные на снегу околевать! Поднимайтесь хлопцы, и вперед!

Он вскочил на ноги и во всю мощь своей глотки заорал?

-- За Родину! За Сталина! Вперед, е…..ый в рот!

Он ринулся прямо на ДОТ, из которого виден дрожащий от стрельбы пулемет. Немного пробежал солдат. Рядом рванула мина. Упал оглушенный. Очнулся Михаил в госпитале, оказывается, не одну неделю пролежал без сознания. Ранение у него тяжелейшее – в голову.

Демобилизовали «под чистую». Не один раз удивлялся, как в такое время, когда раненых, что муравьев в лесу, с ним одним, персонально возились столько докторов, и, не взирая на казавшуюся обреченность, поставили на ноги. Одно сознание этого, заменяло ему все награды, и он не завидовал фронтовикам, у которых на груди не оставалось места для новых регалий.

Радовался Михаил мирной жизни, хотя для него она была далеко не сахар. Растет его старший «довоенный» сын Володька. Смышленый парнишка, все допытывается, где, кто, откуда, почему? Другой парень — Юрка — тоже крепенький и не без ума. А в зыбке, его любимица, недавно обрадовала ею Клавдия, чудеснейшая доченька Зоинька.

В районном Доме Культуры, будто свету прибавилось от сияющих физиономий ветеранов, от блеска их наград. Как всегда, на подобных сборах пришлось выслушать доклад. Михаил, не избалованный совещаниями и заседаниями, докладчику внимал, словно пророку, открывающему истину. Все правильно говорил майор, и Михаил в такт его речи кивал головой, согласен, мол. Примерно, через час кивки реже стали сопровождать докладчика, и слушателю очень хотелось как-нибудь внушить военкому, кончай, дескать, пора бы меру знать, хватит одно по одному толочь. Будто услышал докладчик, прокричал несколько раз «да здравствует», ветераны дружно ударили в ладоши.

После доклада первый секретарь райкома начал вручать награды, не полученные фронтовиками в боевые дни. Как сказал вручавший, «награда нашла своего героя». Выходили смущенные мужики. Они и рады, что такую награду получают на виду у многих людей. А смущение тоже от этого, не привыкли к такому почету и принародному прославлению. Вроде бы все одинаково воевали, а славят почему-то только его. Вдруг Михаила тычут с обеих сторон в бока и Иван, и Костя. Прослушал, или от неожиданности растерялся, но, подсказывают, назвали его фамилию.

— Чубарев Михаил Егорович, есть?— повторно спросил первый секретарь.

— Есть, есть!!!— закричали Иван и Костя.

— Награждается медалью «За отвагу»,— торжественно объявил первый секретарь.

Не из робкого десятка Михаил, но к сцене продвигался, как минное поле преодолевал. Ничего не соображал, ничего не чувствовал под любопытными взглядами сидящих в зале. Первый секретарь в это время толковал о нем – какой он необыкновенный герой.

— Представлен к награде Михаил Егорович в начале сорок второго года. Тогда ордена Славы еще не было и медаль «За отвагу» была высшей солдатской наградой, ею награждались за особо героические поступки.

Он заговорил и том, какой передовик колхозного производства бывший защитник Родины. Михаил, слыша о себе такое, поражался, откуда этот секретарь все про него знает. Он же просто работал, ничего особенного не сотворил. Секретарь же свое гнет.

— На таких, как Михаил Егорович, и держится русская земля!

Громом аплодисментов ответил зал на эти слова, приводя в еще большую растерянность Михаила Егоровича. Ну, хватил, думал он, не один же работаю, все, как он, упираются. Иногда, бывает, без толку, но все же все вместе, а не он один. Секретарь цепляет ему медаль на грудь, а он, вспомнил, как в армии учили и гаркнул:

— Служу Советскому Союзу!

— Послужишь, Михаил Егорович, верю, послужишь,— жмет его руку первый партийный секретарь.

Пока шел к своему месту, все ему хлопали, а когда уселся, то облегченно вздохнул, словно семи пудовый мешок сбросил. Иван Лабодинский схватил за руку, пожимает ее и приговаривает:

— Обмоем сегодня, Михайла, твою награду. Не зря она тебя столько годов искала!

Костя тоже трясет его руку, но об обмывке помалкивает, да и чего зря язык чесать и без того понятно, отступать от обычая он не намерен.

После вручения наград парни и девки немного песен спели, поплясали. После них вышел председатель райисполкома, мужик, видать, веселый и бойкий, из фронтовиков, колодок на пиджаке много, и объявил:

— Товарищи, позаседали, повеселились, а теперь прошу одеться и перейти в соседний дом, в «Чайную». Там всех ожидают «фронтовые сто грамм»!

Крепко обмыли фронтовики нежданную Михайлову награду. Выехали, когда сквозь неплотные облака уже проглядывали мерцающие звезды. Застоявшийся Карька торопится быстрее их довезти и встать в свое стойло к пахучему сену и хрустящему овсу. Правит Костя, вполоборота примостившийся на облучке кошевки. Михаил и Иван жмутся друг к другу на сидении позади. Хотя и примораживало, но обильно принятые «фронтовые сто грамм» создавали ощущение теплоты, благости. Мужики возбуждены, одна байка сменяет другую. По не понятно какой причине, байки и воспоминания больше были из лагерной жизни, и отчего-то смешные, хотя, если вдуматься, оснований для веселости в них не проглядывало.

— Один раз послали меня на заготовку дров,— посмеиваясь, рассказывал Иван,— выделили таких же доходяг, как я. Под расписку вручили топоры и пилы. Поехали на тракторе, к нему широкие сани прицеплены. Отправили на целый день до вечера, а мы к обеду уже обернулись. Какой-то лопух заготовил дровишки, а сразу не отвез. Мы на них и наткнулись. Нам за оборотистость и смекалку на ужин добавку дали…

— Так это ты, гад, меня подставил!?— непонятно, возмущается или смеется Костя,— мы целый день надрывались, огромную поленицу напили дров. С утра поехали на тракторе за ними. Долго ли готовое накидать на сани. Приезжаем, а там пшик, дровами и не пахнет. Сначала подумали, сбились с дороги, не туда выехали. Потом, по не занесенным кое-где снегом следам от полозьев, сообразили: увел кто-то наши дровишки. Мне, как старшему, всыпали по первое число. Попадись тогда этот ворюга на глаза, в клочья изодрал бы. А это ты?! Хорош, землячок!

— Я-то причем? Откуда знать, что это ты постарался,— оправдывался Иван,—. ты, будь на моем месте, что раскланялся бы перед этой поленицей и отвернулся прочь?

— Да нет, конечно,— смеется Костя.

Скоро уже заимка, только речушку переехать, а там рукой подать. Вот и она, ноябрьские морозы не чета декабрьским или январским, но речку уже затянуло льдом. Да и безо льда через нее перемахнуть, раз плюнуть.

Или Костя не во время за вожжину дернул, или птичка спугнула Карьку, но шарахнулся он вправо. Наехала кошевка правым полозом на обрывистый выступ, круто наклонилась, и вывалились из нее веселые мужики. Прямо в речку угодили, пробили тонкий ледок и окунулись в ледяной воде. Вскочили, а Карьку ищи, свищи, от испуга, видимо, упорол вперед. Как не кричали, а он не остановился, чуял близко сытное и теплое стойло. Поковыляли мужики в промокшей тяжеленной одежде сквозь поднимающуюся метель.

Михаилу врачами предписан категорический запрет на выпивку. Иногда понемногу отступал от него. После этого тяжко мучился, изувеченная голова словно разламывалась и всему организму боли прибавляла. Сегодня же выпил изрядно, давненько так не позволял. Но ведь и событие не обычное. Не каждый день так тебя прославляют. Клавдия удивится, какой у нее геройский мужик. Вовка с Юркой медаль всю прощупают, позволь, так оближут. Эх, уснуть бы, боль, может, утихомирится. Так бы и лег на дорогу! Да разве ляжешь, не петровки ведь… Голова, как будто чужая, гудит, разламывается, в глазах темнеет. Дойти бы, метель-то раскручивается, не видать ни зги… Не видно… Ничего не видно… Споткнулся, упал на дорогу. Больше не встал…

На конном дворе ворота были открыты. В них вбежал разогревшийся Карька.

— Гошка!— закричала Нюрка Лупановская. По всегдашней своей страсти по лошадям, она часто торчала на конном дворе,— смотри, Карька один прискакал! Что-то с ребятами не ладное! Мороз-то крепчает…

Конюх и Нюрка вскочили в кошевку и помчались в сторону речки. Неподалеку от поскотины заметили бугорок, заносимый усиливавшейся метелью. Соскочили, разгребли. Скорчившись, лежал Костя Станкевич. Он был еще теплый.

— Мокрый, в нотской воде искупались. В такой холод-то! Где-то рядом должны быть остальные. Быстрее, поищем их…

Метров через четыреста обнаружили Ивана Лабодинского, почти у самой речки лежал Михаил. Эти оба уже окоченели. Пока их искали, закоченел и Костя. С тремя труппами возвратились на заимку.

45

— До сих пор вся заимка не может опомниться,— со слезами проговорил Алексей Оширов, Ольга тоже вытирала глаза,— слез выплакано не одна бочка. Но не вернешь мужиков. Не только военные награды находят героев, но и смертушка, не настигшая на войне, догоняет и поныне. Тетка Екатерина, твоя мать, на похоронах так заходилась плачем, боялись, не пришлось бы и с ней прощаться.

Александр Муратов не мог оправиться от услышанного. Молча налил в стакан самогону, ничего не говоря, приподнял его, взглянул на присутствующих. Его поняли без слов. Молча выпили поминальную чашу.

Александр больше в этот вечер не пил. Алексей, не торопясь, пропускал рюмку за рюмкой. Постепенно разговор вошел в прежнее русло. Александр отдавал должное Ольгиным разносолам и, как мог, пытался отвечать на любопытство хозяев. Он для них человек, хотя и родной, но из иного мира, как бы с другой планеты. Бывал в Москве, вон, рассказывает, с самим Хрущевым заседал, с другими вождями дело имеет так же запросто, как Алексей Оширов с бригадиром или колхозным председателем. И сам шишка не маленькая, под ним, понять можно, заводы, шахты и все, что в городах понастроили.

В деревне живут друг от друга не за тридевять земель, Нюрка Лупановская, ее и сейчас прозывают так же, как и в довоенной, девчоночной поре, появилась через каких-то пять-десять минут, вслед за ней потянулись другие бабы-соседки, их мужики. Всем крайне любопытно увидеть высокого гостя, тем более, что Саньку Муратова, Ольгиного братанника, помнили еще неуклюжимым парнишкой. Он и тогда от деревенских отличался, правда, по их понятиям не в лучшую сторону. Мог, запрягая коня, хомут надеть деревами вперед, не умел на лошадь так гаркнуть, чтобы она почувствовала, что не чурбана везет. Все больше с книжечками похаживал. Бригадир тогдашний, Егор Семенович Соболев, дружок Ивана Муратова, Санькиного отца, на войне сгинувший, говаривал:

-- Тебе, Санек, сподручнее карандаш держать в руках, а не вилы или грабли…

И вот тебе, в большие люди вышел, говорят, у него в подчинении тысячи.

Обнимается Александр, чтобы никого не обидеть, всем подтверждает, что узнал, хотя половину, из заполнивших Ошировский дом, отроду не видел. Разговор шел довольно сумбурный, но сводился все-таки к одному, не придумают ли власти какой-либо новой напасти на их голову.

— Только начали подниматься на ноги,— говорила Марья Филиппова, как понял Александр, дочь Ивана Филиппова, которого Лабодинским отличали от других Филипповых,— После войны совсем туго было. Мужиков всех выбили, а на бабах да ребятишках далеко не уедешь. Парни, какие подрастали, в армию, в институты, в техникумы, в ПТУ уходили. Назад не ворачивались.

Марья ходила в бригадирах, и все колхозные беды чувствовала на собственном горбу.

— Сейчас не лучше,— подхватила Нюра Лупановская,— работать совсем некому, на шефах выезжаем. Они и сеют и убирают. Строят армяне.

— Армяне — это у нас самая распространенная нация,— засмеялся Алексей Оширов,— куда не приедешь, везде строительством занимаются они.

— Надо Хрущеву подумать, как парней назад на село вернуть,— снова заговорила Марья Филиппова,— а то за ними и все наши девки сбегут. И без того ползаимки заколоченных домов стоит….

— Что еще выдумал,— вставил Оширов,— обрезать приусадьбенные участки и коровенок лишить. Дескать, на колхоз всю надежду заимей. При такой семье, как у меня, без огорода и живности не долго и по миру пойти. Вроде, по всей земле ездит, а что на ней творится, не видит или видит, но уразуметь не может.

— Не узнаю я заимку и все, что вокруг нее,— сказал Александр,— исчезли перелески, раньше туда за ягодой ходили. Ноты пересохли, что ли? Пруд куда-то исчез?

Загалдели все разом, старались ввести земляка «в курс».

— Плотину прорвало, она ж навозная была. Восстановить, руки не доходят. Не хватает их.

Из разноголосья выделился властный, привыкла начальствовать, низкий голос Марии Филипповой:

— Нас отнесли к целинным районам и задание установили. Как всегда, под завязку. Пришлось всю целину и залежь перепахать, может, и перестарались. Мне кажется, в Нотской пади землю трогать не стоило, без воды остаемся. А вообще целина это дело хорошее, с нас стоило начинать.

— Это почему же?— удивился Муратов.

— Сибиряки вековой опыт подъема целины и залежи имеют. Переселенцам выделялся участок леса, тайги, причем немереный, сколько осилишь раскорчевать, все твое. Ты, заметил, у нас мало березняков?

— Да с березой у нас проблемы, Не хватает для мебельной промышленности,— подтвердил секретарь обкома.

— Это потому, что под березой почва черная, удобренная, растет она на сухих местах, не то что осина болотная, и березу выкорчевывать проще, С осени спилил, ствол просушится, на поделки пойдет, а пенек обмажут глиной или навозом. Весной подошел к нему мужик, пнул его, вот и все корчевание, пень за зиму в труху превратился.

Александр первый раз слышал об этих премудростях и поражался наблюдательности и сообразительности русского мужика.

— Почему все же осваивать целину начинать следовало с Сибири?— не отставал с вопросами Муратов.

— У нас же плохо или хорошо, но какое-то жилье есть. На первый случай, наехавшим целинникам было где притулиться. И людей, хотя и немного, начинать новое дело нашлось бы. Вот наш колхоз все распахал своими силами. Потом, набравшись опыта, ума-разума можно и в Казахстане браться за это, безусловно, нужное дело. Торопиться тоже с умом надо.

— Когда подъезжал, видел машины с кукурузной резкой. Многие ругают, считают, что для Сибири кукуруза не подходит по климатическим условиям, анекдоты по этому поводу сочиняют…

— Это дураки кукурузу ругают и глупые анекдоты сочиняют,— выругался Алексей Оширов,— конечно, на зерно у нас кукуруза не вызревает. Но на силос лучше ее ничего не найдешь! Только после перехода на кормление кукурузным силосом коровы досыта наедаться стали. Зайди к нам в коровник, и погляди. Коровы его уминают за милую душу, а подсунешь им подсолнечный, морду воротят, не принимают его после кукурузного. И надои пошли настоящие. Раньше от коровы молока, что от козы, тысячей литров хвастались. Теперь у нас по ферме больше трех тысяч, а по отдельным группам коров и до пяти тысяч доходит.

Он без всякого тоста поднял рюмку, его хорошо поняли и поддержали сказанное им.

— Это у Ольги Васильевны такие надои, она у нас самая передовая доярка,— пояснила Мария Ивановна,— за прошлый год орденом ее наградили…

— А я и не знал,— смутился Муратов,— извини, Оля. Поздравляю…

Ольга от смущения не знала куда прятаться, Понятно, ей приятно, что в присутствии этого брата так по-доброму говорят о ней, но не приучена к похвалам, да еще при всем заимском люде. Что же они подумают, ведь тоже не бездельничают.

— Нам бы «елочку» установить, стадо бы обновить. Наши черно-пестрые, конечно, лучше, чем раньше были всякие беспородные,— Ольга заговорила о своих делах и смущение само собой исчезло,— но у них жирность молока невысокая и биологический удой уже близок к пределу. Нам красно-бурых бы,..—мечтательно вздохнула доярка.

Александр откровенно любовался двоюродной сестрой. Разговаривает так, что иной секретарь райкома позавидует, да и он, слушая ее, чувствует себя профаном в сельских делах. А ведь крестьянский сын и на заимке, считай, вырос.

— Похоже, дела у вас в гору пошли?

— Да не у всех и не во всем. Прорех, хоть отбавляй,— заговорил старший в этой компании, тоже какой-то родственник Александра, надо Ольгу потом расспросить, Петр Александрович Чубарев,— хозяева часто меняются. То территориальное управление было, сейчас какое-то РАПО. Прежде знали, что есть РайЗО (районный земельный отдел), и к нему, если нужда прижмет, обращались. Начальство-то меняется, а толк один, подавай ему разные справки, сводки, бумажки. Скот собираются, что ли, этими бумажками кормить?

Все рассмеялись,

А старик продолжал:

— Надо бы начальству с заготовками, с ценами по-сурьезному разобраться. За хлебушко пять копеек за килограмм дают. Это сколько же требуется отдать зерна, наших тяжких трудов, соленого пота, чтобы трактор заиметь. И не «фордзонишку» какого-нибудь, и не ДТ-54, а большой, как в Ленинграде делать начали, на 700 лошадей. Эти массивы кроме него ничем не осилишь.

— Бутылку молока продаем государству дешевле, чем простую воду,— опять вставила Ольга.

Ничего себе, думал Муратов, ехал, чтобы как-то помочь маме, а попал на партхозактив. Соскучились, видимо по начальству, или мне, своему, проще все свои обиды и нужды высказать, Пора бы закругляться. Переговорить с Нюрой Лупановской за этим разговорами минуту не выкроишь.

Не тут-то было. Не могла же, главное здешнее руководство, Мария Ивановна Филиппова не высказать свои заботы.

— Пора перестать на деревню смотреть как на дойную корову, все из нее за бесценок тянуть, а селянину ничего не давать. Посмотри, как мы живем! Халупы, как были убогими до войны, даже до революции, такими и остаются. Из них самый сознательный хлебороб сбежит. Когда, наконец, начнем строить добротное село? Нам не нужны барские хоромы, дворцы многоэтажные. Построй добротный дом с постройками для скота и птицы. Вот я видела на выставке двухквартирные дома с водопроводом и канализацией, с хорошим хоздвором. Нам бы такие. Конечно, нужны средства, а откуда они будут при таких ценах на сельхозпродукцию.

— Наговорили вы, что самому Никите Сергеевичу, всему ЦК не провернуть за один миг. Вы понимаете, что и я, так сходу, помочь не смогу, но, думаю, надо нам почаще общаться, чем черт не шутит, в чем-нибудь и помогу. А сейчас я хотел бы с Анной Ивановной на несколько минуток уединиться. Никто не приревнует?

Не сразу сообразили Ошировские гости, какую Анну Ивановну он приглашает. Но вспомнили, это полное имя у Нюрки, у Лупановской, и как-то вроде неловко стало. Столько лет ее знают, многих она постарше, а с именем ходит почти ребячьим. И сама она лишь после того, как Ольга толкнула ее под бок, уразумела, что это ее, Анну Ивановну, приглашает Санька Муратовский. Надобна ему по важному делу, не напрасно Ваську Оширова присылал.

Они вышли на улицу, оставив остальных расправляться с крепким первачом. Известно, от недопитого не принято уходить. Александр, как можно вразумительнее, рассказал Нюре об их семейной беде. Нюра, понятно, расчувствовалась, вспомнила, как Катя Чубарева была к ней по-особому ласковая, когда еще жила на заимке. После замужества всякий приезд заходила к ним и приносила гостинцы. И его, Саньку, хорошо помнит, он в ночном однажды так здорово читал стихи Пушкина. После этого раздобыла такую же книжку, брала с собой в ночное и при свете костра вслух читала. Кто увидел бы, вот смеху-то, лошадям будто декламирует. Александр вежливо, но твердо прервал ее и вернул к цели приезда.

— Мне, Саня, до тетки Агафьи ох, как далеко. Ее не напрасно колдуньей звали. Ни один доктор так не лечит, как она поднимала к жизни совсем уж умирающих. Все время собирала всякие разные травы. Другой пройдет и не заметит, наступит и раздавит какую-нибудь немудрящую травинку. Она же осторожно сорвет или выкопает с корнем, промоет, ни пылиночки не останется. Одни травки сушила, другие варила, толкла, смешивала. Одну к другой, как бы примеряла, настаивала, то на меду, то на водке, а то, прости, на моче даже. И заставляла больных пить, или примочки делала. Почти все у нее выздоравливали. И себя так же лечила. Когда у нее обнаружили такую же хворь, как у твоей матери, она сбежала из больницы и какую только отраву не пила. Так и выходила себя. Почти до девяноста годов дожила. Больше бы жила, да известие о дяде Василии свело ее в могилу, не захотела дальше без него жить.

— Вот маме бы такое!— воскликнул Александр.

— Дура, я была, Саня! Не выспросила у тетки Агафьи ее секреты, не было у меня тогда к этому интересу. Сейчас ругаю себя, помогала бы людям. Я тебе дам, есть у меня травки кое-какие, попробуешь, может и полегчает тете Кате. Но ручаться не могу. Я недавно стала собирать травы. Учусь, как кустарь-самоучка. Со временем чему-нибудь и научусь. А сейчас я тете Кате помощница никудышная, но попробую,— едва не плача заключила свой рассказ Нюра,— ты подожди, я до дому сбегаю, подберу тебе травушек, и как с ними обходиться на листочке напишу. Ты уж потерпи.

Blog

Карнаухов без срока давности