Geum.ru

I. Святой Франциск и его время Глава II

Вид материалаРеферат
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   22


Современник Гиацинта Казальского и продолжатель его дела после его смерти (1627) - Валериан Маньо, миланец, получивший образование в Праге и ставший францисканцем под влиянием святого Лоренцо да Бриндизи. Теолог, философ, проповедник, деятель с сильным характером, Валериан умел тронуть протестантов: в начале своего апостольства он обратил принца Лихтенштейна, в конце - Лангравия Эрнста Гессе. Он проповедовал Евангелие в Польше по просьбе Сигизмунда III, был послом Венского двора к Людовику XIII по вопросу грессонов 1 в 1627 году принимал участие в Имперском Совете Вены, который должен был изучить положение дел в отношениях Церкви и Империи и возвращении церковных материальных благ; он был послан понтификом в регенсбургский сейм в качестве советника папского нунция, Джулио Мазарини, и в Регенсбурге, поддерживая императора, он столкнулся с отцом Иосифом из Трембле, который, напротив, старался отдалить избирателей и католическую Лигу от императора, чтобы приблизить их к Франции. Победил отец Иосиф, у которого (как утверждает Фердинанд Габсбург) в капюшоне было шесть избирательных жетонов, то есть победила французская дипломатия, а отец Валериан, слишком независимый, чтобы быть выдающимся политиком, вернулся к неутомимому апостольству, сначала в Богемии, потом в Польше, где он энергично поддержал избрание и царствование Владислава III, очень религиозного правителя. Король и капуцин представили Папе план большой миссии по возвращению русской Церкви в лоно римской, но не достигли этой цели. Отец Валериан за свою горячую и свободную проповедь приобрел немало высокопоставленных противников, в том числе среди католиков, и иногда, особенно в последние годы, их враждебность и недоброжелательность заставляли его молчать. Но эти вынужденные периоды одиночества оборачивались в его пользу, потому что, запертый в келье, он размышлял, занимался философскими вопросами, писал труды, которые сохранили его имя в веках.


Еще более религиозной, чем работа Валериана Маньо, который умер, преследуемый, в 1661 году, была миссия Иннокентия Марчинно из Кальтаджироне, разворачивавшаяся в середине века. Благородный человек, с глубоким внутренним миром и убедительной проповедью, он семь лет, пока был Генералом капуцинов, непрерывно путешествовал по всем странам Европы, где расцветали монастыри Ордена. Это были трудные и изнурительные путешествия, как то и предписывала его возлюбленная Бедность; они были также опасными из-за недоверия воюющих правительств к Генералу Ордена, который мог прятать в своем капюшоне какое-нибудь секретное послание.


В 1647-1648 годах он был послан Иннокентием Х в Париж и Мадрид, чтобы начать примирение Франции и Испании. Со своей властной мягкостью, перед которой никто не мог устоять, он сказал Мазарини: «Помните: пурпурное одеяние, которое Вы носите, означает, что Вы должны быть готовы пролить свою кровь ради защиты католической религии и святой Церкви». Филиппу IV он сказал: «Измените обычаи двора. Поддерживайте Ваших подданных в Неаполе и на Сицилии, если Вы не хотите, чтобы народ восстал 2 и чтобы ваши сеньоры поехали в Турцию искать лучшее правительство».


В мае 1647 года он поехал в Париж как легат Святого Престола, чтобы призвать Мазарини к миру. Он выполнил свою миссию с тем удивительным чувством, которое он, человек Божий, вкладывал во все, что есть в мире, настаивая перед королевой, кардиналом, герцогом Орлеанским на необходимости поддержать католиков и порадовать понтифика. Его слово дошло до душ его высокопоставленных собеседников и тронуло их, но не смогло убедить Мазарини, который был самым упорным сторонником войны, и поэтому миссия не достигла желаемой цели. В конце концов, визит в Париж был очень коротким. Сам Иннокентий Марчинно из Кальтаджироне в ответ Иннокентию Х, который спрашивал его: «Отец Генерал, Вы не можете добиться мира между королем Испании и королем Франции?», - сказал: «Блаженнейший Отец, это вопрос, который не может быть решен после одного разговора».


17 век завершается миссией другого капуцина, преподобного Марка да Авиано, плодотворного и прославленного проповедника Римской империи, почти чудотворца, друга и доверенного советника Леопольда I Австрийского, так что он был назван даже ангелом-хранителем Габсбургов. Он понимал глубину турецкой опасности, нависшей над Европой, и необходимость срочных военных действий, от которых отказывалась выжидательная политика императоров и которым противостояла враждебность правителей и генералов. С энергией святого Иоанна Капестранского и дипломатией святого Лоренцо да Бриндизи он смог убедить глав и их подчиненных подчиниться великому кондотьеру, Иоанну Собьескому. Сам отец Марк духовно подготовил проповедью и сопровождал с распятием на поле битвы восьмидесятитысячное войско Собьеского, которое 12 сентября 1683 года нанесло поражение армии Кара Мустафы и освободило Вену.


Так на протяжении 17 века францисканская дипломатическая традиция непрерывно продолжается: среди неолатинских народов - в деятельности отца Бонавертуры Секури, отца Иннокентия Марчинно, отца Иосифа ле Клерка, в немецких землях - с помощью четырех великих итальянских капуцинов: святого Лоренцо да Бриндизи, Гиацинта Казальского, Валериана Маньо и Марка д’Авиано. Апостольство францисканцев, однако, всегда подчинено Риму. Удивительный пример послушания Церкви показывают венецианские капуцины во время интердикта, наложенного Павлом V на Венецию в мае 1606 года: вместо того, чтобы подчиниться давлению сената, они в количестве около 700 человек добровольно ушли в изгнание; за ними последовали реформаты и театинцы (в то время как многие подчинились гражданским властям). Они оставили свои монастыри (как говорит древняя хроника), не взяв оттуда ничего; ушли настолько бедными, насколько было возможно, - так, как того захотели их руководители. Они ушли почти тайком, поздней ночью и пустынной дорогой. И возвратились они в апреле следующего года, когда был снят интердикт, с энтузиазмом встреченные всем народом.


Проповедь


Если немногие поднимались до такой явной политической власти, как власть отца Иосифа из Трембле, или такой святости, как святость Лоренцо да Бриндизи, то почти все лучшие проповедники и полемисты семнадцатого века наряду с религиозной миссией выполняли и дипломатическую миссию примирения во всех протестантских регионах, используя Pax et bonum святого Франциска, которое один провинциал из Праги в середине семнадцатого века поместил в документ, общий по духу для всех францисканцев: Ut acatholicos tam publice quam privatum amicabili potius, quam acerba conversatione sibi adductos reddant (речь идет о миссионерах) ac gratiosa suavitate solidaque predicatione ad fidem trahere studeant. Но перед лицом мусульманской опасности они брали в руки оружие, как фра Лука Имбризимович, который, подражая святому Иоанну Капестранскому, в 1683 году, во время восстания в Хорватии, сформировал полк и привел его к победе над турками. Народ назвал его «соколом», признал национальным героем и воздвиг ему памятник в Поцеге.


Францисканцы распространяются как в Австрии и Богемии, так и в Нидерландах, а в Англию они возвращаются вместе с иезуитами. Иезуиты открывали колледжи; францисканцы основывали братства; и хотя первые посвятили себя в основном воспитанию благородной молодежи, а вторые - народной проповеди, часто они менялись местами: иезуиты шли в миссии, а францисканцы принимали у себя правителей.


Во внутренние, или приходские, миссии, начатые со второй половины предыдущего века и развитию которых в семнадцатом веке особенно способствовал святой Винченцо де Паули, францисканство внесло вклад, которого можно ожидать от полностью евангельского организма. Как многие знают, эти миссии представляли собой нечто вроде открытого скита и общинных духовных упражнений, проводимых группой проповедников (до тридцати в самых торжественных миссиях при некоторых приходах); они начинались в воскресные вечера, после вечерни, и продолжались пять или шесть недель; и каждый день миссионеры занимали людей наставительными проповедями, размышлениями, диалогами, катехизисом, патетическими проповедями, все это сопровождалось и перемежалось молитвами, гимнами, процессиями, распространением благочестивых книг. Возникшие из-за горького открытия, что и среди так называемых католических стран раскинулись зоны язычества и протестантизма, которые нужно было евангелизировать не менее, чем варварские страны, эти миссии, которые привлекали огромное количество народа, почти всегда приносили видимые плоды: примирение противников, возвращение украденных вещей, помощь бедным, обращения, учреждение братств. В общем, они возвращали религиозное сознание массам, предоставленным самим себе, или, вернее, заполненными всеми сорняками натурализма из-за расслабленности клира шестнадцатого века.


Об итальянской проповеди этого периода сказано уже все плохое, чего она заслуживает; и Муссо, очень тяжеловесный, и Панигарола, напротив, столь рыцарский, культурный и элегантный, обвинены в излишнем субъективизме, который испортил Великопостные проповеди семнадцатого века. Конечно, у священного красноречия есть свой маринизм и антимаринизм; но, когда оно хочет стать частной, катехизирующей проповедью главных истин, оно мудро возвращается к старому. Францисканцы, которые, как и два оратора последних лет шестнадцатого века, остаются верными Священному Писанию и отцам Церкви, проповеди не теряют своей эффективности, даже если их украшают, согласно дурному вкусу того времени. Однако ни серьезное культурное основание, ни евангельская простота, ни конкретность моральных увещеваний не могут спасти их от той напыщенности и той театральности, что были столь же любимы в семнадцатом веке, сколь неприятны для современного вкуса. Никто не может убежать от атмосферы собственного века; а еще менее - ораторы, которые должны, так сказать, «подстраиваться» под публику. Кроме того, священный оратор - это апостол, и он не думает ни о ком, кроме своих слушателей; он берет мотивы и средства для проповеди из сегодняшнего дня для обращения современников; то есть, никакое другое искусство не отражает столь полно тенденции и недостатки определенного периода, как ораторское. И именно францисканец, капуцин из Комо, отец Эммануэль Орки, процитирован во всех учебниках по литературе как образец ораторского барокко; но, как замечает автор (конечно, не преданный Церкви), «из пресности этих проповедей нельзя делать вывод о недостаточной горячности веры ораторов и слушателей... У нас другие эстетические привычки, другие беспокойства, другая подготовка».


Как всегда, францисканцы предпочитают жизнь Иисуса и моральные темы; лучшие умеют тронуть сердца своих слушателей, доводя их до глубокого сострадания, как прославленный Акиллини, капуцин в соборе Генуи, который читал проповеди об «Иисусе распятом с такой энергией и таким благочестием, с таким пылом и такой силой, что вся аудитория каждое утро доходила до предела моральных мучений»; или как святой Иосиф да Леонесса, которому турки пронзили левую руку и правую ступню, что он героически перенес, и потративший еще двадцать лет на проповеди Евангелия в умбрийских деревнях, пока второе мученичество - рак, два раза оперируемый жестокой хирургией того времени, - не убило его. Они не боятся искренне говорить правду: проповедники Священного Двора говорят ее Папе и кардиналам (например, отец Джироламо да Нарни); другие осуждают пороки правителей, подвергаясь за это преследованиям, как происходит в Модене, в Парме и в Ферраре; некоторые с риском для жизни разоблачают ересь, например, в протестантских или пограничных странах; некоторые захватывают внимание толпы и перед крестом повергают людей ниц или потрясают их апокалиптическими видениями; назовем здесь одно имя из многих - отца Онората да Камуса, огромного, пламенного, шумного, который умел проводить миссии в молчании монастыря и появлялся за пюпитром с черепом, на который надевал, согласно теме, то парик врача, то берет юриста, то шлем, то корону. Вероятно, его голос не только резал уши, но и пронзал сердца, если он мог сказать Людовику XIV: «Aux sermons du Pere Honore on restitue les bourses qu’on a coupees aux miens».


Проповедь против различных форм ереси рождает и в этом веке своих мучеников. У капуцинов было свое крещение кровью в лице святого Фиделя да Сигмаринга. Сын бургомистра, специалист по гражданскому и каноническому праву, учившийся в университете Фрибурга в Бриго, образованный благодаря чтению и путешествиям за границу, он начал заниматься адвокатской практикой, но суды, с их узаконенным беззаконием, внушали ему отвращение. В тридцать четыре года он принял священство и вошел в число капуцинов Фрибурга преданнейшим послушником, о котором осталась память в виде книги духовных упражнений, написанной только для себя, сегодня драгоценной, потому что все живые и смелые брошюры, которые боролись с цвинглианами и кальвинистами, выходили анонимно и сейчас утеряны. Он служил гвардианом общины в Фельдкирхе, когда в 1621 году был облечен миссией в кантоне Грессоне, почти полностью кальвинистском. Отец Фидель, который с самого своего вступления в Орден просил Бога только о двух вещах: никогда не впасть в смертный грех и умереть за веру, - очень надеялся, что его второе желание исполнится, и уехал в миссию со всеми своими сокровищами: распятием, Правилом, требником, Библией. Он проповедовал Пришествие в Майнфельде, проводил конференции для магистров и именитых лиц в Зицере, и всегда с таким успехом обращений, что разозленные кальвинисты распустили про него политическую клевету: якобы отец Фидель - эмиссар Австрии, работающий, чтобы привлечь население к империи. Он знал об этом и радовался, надеясь, что его мученичество близко. Он принял его в 1622 году, в Севи. Он проповедовал в церкви, когда был прерван волнением еретиков. Один кальвинист предложил ему спастись, он отказался: его жизнь была в руках Господа. Снаружи его ждала толпа с криками: «Смерть капуцинам!». Кальвинистские пасторы предложили ему отречься, чтобы спасти жизнь. Он ответил: «Я пришел, чтобы искоренять ересь, а не принимать ее». Враги напали на него с дубинами, алебардами и пиками и растерзали его, а он просил у Бога прощения для них.


Варфоломей Камби да Салюцио


Ужасен в своей откровенности и в своей строгости Варфоломей Камби да Салюцио, которого современная критика признала одним из самых значительных ораторов и священных поэтов семнадцатого века. Родом из Кампаньи, ученый по призванию, страстно влюбленный в музыку и поэзию, он даже в монастыре чувствовал прелести жизни; но после короткого периода совращения он вернулся в Орден, наказав себя строгим покаянием, мучая себя, чтобы спастись самому и спасти души других. Его проповеди, пропитанные опытом, скорее моральные, чем ученые, бичующие плохие обычаи, судейские порядки, роскошь, празднословие, за четыре года завоевали массы. Так продолжалось только четыре года, потому что свобода, с которой он нападал на власть имущих, и энтузиазм, с каким принимал его народ, сильно беспокоили власти, которые запретили ему проповедовать. Прославленный Варфоломей да Салюцио в сопровождении собрата во время своей миссии шел по городам босой, с крестом на плечах; он останавливался по дороге у каждого поселка и каждой деревни, проповедуя Евангелие; когда он подходил к воротам города, его ждали там самые уважаемые люди, в то время как непрерывно звонили колокола и множество людей сбегалось послушать его, и за недостатком места в церкви он проповедовал на площадях. По отношению к нему повторился тот же энтузиазм, который был в пятнадцатом веке по отношению к святому Бернардино Сиенскому и блаженному Бернардино из Фельтре; однако, менее безмятежный, чем они, Варфоломей ужасал людей своим громовым голосом, говоря о смерти, Божьем суде, рае и аде, о наказании за грехи, об ужасающих и пугающих примерах, или рисуя живыми красками Страсти Господа. Его проповеди проходили, как бушующие бури, которые освежают воздух. Эта атмосфера ужаса кажется далекой от францисканского идеала, но это не так. Размягчение душ требовало, чтобы Варфоломей да Салюцио и его собратья развивали не сладость, а, напротив, строгость, которая присутствует во францисканской духовности; но из-за равновесия, присущего этой самой духовности, они не подталкивали толпы к фанатизму, как и не развлекали их высокопарной риторикой, но сокрушали и воспитывали их, в религиозном смысле трактуя их этические и социальные проблемы. Кроме того, апокалиптические трубы францисканцев очень часто были прелюдией к лютням и скрипкам чистого мистицизма.


Бесстрашный Варфоломей да Салюцио вопреки всему говорил: «Я хочу бороться живым; я хочу бороться мертвым», - и в высшей степени сурово применял моральную терапию противоположностей: «Ты боишься существования? Постись. Тебя пугают вериги? Носи их. Тебе кажется суровой дисциплина? Бичуй себя хорошенько. Ты боишься смирения и унижений? Ищи их. И принимай радостно - более, чем ты можешь». Но тот же фра Варфоломей чувствовал в самых крохотных созданиях отражение Создателя: «Каждая травинка, каждый цветочек, каждый лист, каждое самое презренное создание - это голос, который обращается к тебе, говоря: «Люби Бога своего»! Если ты прислушаешься к камням, ты услышишь их отчетливые голоса, которые скажут тебе: «Люби Бога своего!»; и он же советует любить творения ради Творца, ибо «тот, кто любит человека, пытается полюбить все, что у него есть»; и он же учит, каков краткий путь для достижения созерцания, - это желать только Бога, во всем и навсегда; он - мудрый духовный наставник, который отдаляет робость и деликатность и советует частое, даже ежедневное причастие, потому что он уверен, что любовь и святость можно отождествить; наконец, он - самый искренний и пылкий религиозный поэт семнадцатого века, который в Верне и Фонтеколомбо находит изначальное францисканское вдохновение, чтобы воспевать страдания и опьянение божественной любви, присоединяя к себе все творения, как он делает это в непосредственности своих стихов:


«Господь мой, Господь мой,


Кто Ты и кто я?»


Он помещает древнее прославление и ритмы новой оды в своей песне, пронизанной тем особым вдохновением, которое происходит от красоты неба и земли, являясь типично францисканским.


Варфоломей да Салюцио - это фра Якопоне да Тоди и святой Бернардино Сиенский своего времени, более умеренный и образованный, чем первый, и менее уравновешенный и жизнерадостный, чем второй; это значительнейшая фигура францисканства, объединяющая в себе два различных лика любви: любовь как трудолюбие и сила; любовь как высшее самоотречение и растворение в Боге.


Другим гимнопевцем семнадцатого века можно назвать отца Прокопия из Темплена (который в двадцать лет из воинствующего лютеранства обратился в католичество, чтобы пополнить ряды капуцинов в Праге), потому что он тоже написал множество популярных гимнов, воспевая службу и Евангелие. Пение становится воодушевляющей частью миссий, особенно францисканских, которые не пренебрегали возможностью объединить искусство с верой и часто сосредотачивали свои результаты в долговечных трудах; так, четырнадцать капелл, которые отмечают для пилигримов стояния для молитвы во время подъема на священную гору Варезе, обязаны своим возникновением проповеди капуцина Жана Баттиста Агуджари из Монцы; и многие горы, особенно в Италии, как эта, увеличили свою красоту благодаря францисканской набожности. А ей открылось новое поле для миссий в том веке, когда образовались и утвердились первые постоянные армии: это было полковое капелланство.


После осады Ла Рошели Людовик XIV призвал капуцинов и реколлеттов в качестве капелланов в морских и сухопутных войсках во всех войнах. Во время Тридцатилетней войны многие из них погибли. Простота их метода и способность к пониманию, заложенная в их духе, завоевывали доверие солдат, а проповедников приучала жить в среде, противоположной ангельской сладости, однако соответствующей тому, что есть во францисканстве первоначального, рыцарского, импульсивного и деятельного. Важную роль сыграл капуцин Шиллер, который на поле Валленштейна не только увещевает солдат натянутыми речами и игрой слов, но с дерзостью апостола раскрывает бедствия Германии и не боится осуждать полководца. Но самой эффективной проповедью францисканцев был их собственный пример и неутомимое милосердие, которое не щадило себя в помощи бедным и больным. Во время ужасных эпидемий чумы, которые захлестнули Европу в 17 и 18 веках, поведение братьев было героическим. Работа святого Феликса Казати и его капуцинов в лазарете Милана, прославленная Рипамонти, незабываемо описанная Мандзони, соединяет в себе самоотречение сотен и сотен францисканцев на службе у заболевших чумой. Они были готовы умереть, чтобы защитить людей от болезней, которые убивают тело, и от тех, что отравляют душу.


Францисканство и квиетизм


Протестантизм распространялся по широкому фронту, и нужно было «оружие разного калибра», особенно же пример и проповедь. Два других врага - квиетизм и янсенизм, завоевывавшие ограниченное поле утонченных духом людей, требовали более легкого «оружия» - теологии, полемики, направления сознания. Янсенизм и квиетизм были одинаково далеки от той счастливой умеренности робости и сладости, какая обнаруживалась во францисканстве; один - из-за недостатка любви, другой - из-за ее избытка, если можно назвать избытком любви сентиментальные отклонения и псевдомистицизм Молиноса и его последователей. Тем не менее, квиетизм со своей теорией чистой любви и полного самоотречения, которое кажется восходящим к ангельскому мистицизму, мог представлять опасность; тенденция настоящего ангельского мистицизма обнаруживается в трудах отца Бенедикта из Канфельда, благородного пуританина из графства Эссекс, который в двадцать три года обратился, в двадцать пять стал капуцином, изучал теологию в Италии, вернулся в Англию апостолом, был за проповедь заключен в тюрьму и умер в 1610 году, с терпением святого. Оставаясь дворянином даже под монашеской рясой, он в своем мистическом диалоге, Cavaliere cristiano, превратил в религиозные символы вооружение, коня, турниры и игры, изображая борьбу души для завоевания блага. Конечно, осуждала квиетизм не эта работа, а другая, опубликованная в 1609 году, Rule of perfection, содержащая краткое и яркое описание всей духовной жизни, сведенной к одной точке воли Божией. Название говорит о содержании: совершенствование состоит только в одном: выполнять волю Божию. Содержание, разделенное на три части, объясняет, как божественная воля выражается в деятельной жизни, в созерцательной жизни, в возвышенной жизни, ориентируясь на присутствие Бога, постепенно очищая волю, освобождая дух от всякого желания, вплоть до самоотрицания. Все могут достичь, посредством очищения и самоотречения, первой ступени, которая есть следование закону; некоторые могут достичь второй ступени, которая есть преобразование в сияющем милосердии; но только святые поднимаются до третьей: укоренение в Боге, состояние инертного богоподобия. Учение отца Бенедикта из Канфельда допускает, что самоотрицание может доходить до пассивности, но только в мистическом состоянии; следовательно, он не квиетист, хотя некоторые его выражения могут показаться таковыми и поэтому они неправильно интерпретируются и чрезмерно цитируются фламандскими псевдомистиками, распространителями небольших слащавых трактатов, против которых энергично боролся капуцин отец Константин да Барбансон в своем толстом полемическом томе, названном Anatomie de l’ame. Сказанное об отце Бенедикте из Канфельда может быть повторено и о терциарии отце Иоанне Гризостоме из Сент-Ло, который основал Societa della santa abbiezione 3 и написал трактат Sur la saint abjection и еще один, De la desoccupation des creatures; оно может быть повторено о Людовике Франциске д’Аргентан, авторе красноречивых публичных теолого-духовных лекций о величии Бога, Иисуса Христа и Девы; о Поле да Ланьи, ученике Бенедикта из Канфельда, который в своих трудах, особенно в Chemin abrege de la perfection chrettienne, в высшей степени правоверно затрагивает тезис своего учителя.


Пассивность квиетизма не могла задеть францисканство; она противостоит его деятельному основанию, равно как и абсурдная «чистая» любовь, безразличная к вечности, к наказанию и награде, потому что в духе святого Франциска, как во всей Церкви, идея суда столь же сильна, как и идея любви, гармония между действием и молитвой совершенна, а Бог является синонимом счастья, так что если нельзя стремиться к личному счастью вне Бога, то и нельзя любить Бога и служить Ему, не достигнув вместе с тем счастья. Противоположными по отношению к францисканству были молитвы «простого взгляда», состояние продолжительного созерцания, которое претендовало на то, чтобы сконцентрироваться и почить в Боге «высшей» частью души, а «низшая» в это время может оставаться добычей страстей, и apex mentis, достигнутая без прохождения пути, который усмиряет и очищает страсти и делает душу менее недостойной соединения с Богом.


Когда Мишель Молинос утверждал, что три пути к достижению мистического единства - это самая абсурдная идея из того, что было когда-либо сказано, и что на самом деле есть только одна дорога, и кто ступает на нее, становится неспособным грешить, он противопоставлял себя святому Бонавентуре, великому мистику, за которым следовали все францисканцы семнадцатого века. Если Бенедикт из Канфельда анализирует деятельность созерцания, а Иосиф из Трембле, активнейший секретарь Ришелье, оставляет за собой теорию деятельной молитвы (похожую на метод Игнатия Лойолы) в Introduction a la vie spirituelle и в Perfection seraphique, то кардинал Бранкати да Лаурия решительно борется против квиетизма в восьми небольших трактатах De oratione christiana, соответствующих восьми советам активного аскетизма, а именно: часто исповедоваться, усиленно противостоять искушениям и противодействиям, жить в сосредоточенном одиночестве, хранить чистоту сердца, оторваться от друзей, усердно молиться, хранить молчание, никогда не быть в праздности. Созерцание не может продолжаться более получаса. Этим последним утверждением Бранкати реагирует на экзальтацию псевдомистиков квиетизма, которые считали себя постоянными созерцателями только из-за акта внутреннего посвящения.


Францисканцы и янсенизм


Перед янсенистской ересью францисканский оптимизм испытывает благородное возмущение, особенно ярко выраженное в Theologie naturelle капуцина отца Иво Парижского, которого современный ученый называет Ньюманом семнадцатого века, но которого лучше было бы назвать чистейшей воды францисканским гуманистом. Он стремится повысить ценность человеческой природы, униженной янсенизмом, и борется с «подлыми мыслями о ничтожестве человека», которые заставляют душу онеметь, внушая ей неправильные мысли о собственных силах и неблагодарность по отношению к Богу, Который дарует их ей. Клеветой и ложью считает отец Иво все отрицания высоты человеческой природы, потому что Сын Божий принял и искупил ее. Этот христианский гуманизм вдохновляет Tres humbles remonstrances contre les nouvelles doctrines de ce temps, которую в 1648 году неутомимый отец Иво написал против Арно, посвятив свою работу королеве Анне Австрийской, и еще более наполняет писания против Lettres provinciales Паскаля, созданные Франциском Фавра, и девять работ против Янсения, опубликованные в двадцатилетнем промежутке (1643-1663) отцом Иаковом Дю Бо, и проницательнейшие и сверкающие французским остроумием Relation du pays de Jansenie ou il est traite des singularites, qui s’y trouvent, des coutumes, moeurs et religion de ses habitants отца Захарии де Лизье; и другие неполемические, но косвенно антиянсенистские писания, например, Philomele seraphique того же отца Захарии, которая уже в названии несет бонавентурианский дух.


Здесь нужно отметить, что в шестнадцатом веке испорченному гуманизму францисканцы противопоставили строгость своих реформ. Сейчас, в семнадцатом, новой ереси, отрицающей человеческое достоинство и свободу, они противопоставляют живой и, я бы сказал, поэтический оптимизм этого героического века и гармоничного четырнадцатого века. Бонавентурианская мягкость пронизывает задумчивые и пылкие работы Варфоломея да Салюцио, похожие на труды четырнадцатого века по направленности, но современные по силе своего красноречия, каковыми являются Testamento dell’anima, Paradiso dei contemplativi, Dichiarazioni sopra il Pater noster e l’Ave Maria. Оттенок суровости имеет Parfait denuement отца Александра Де ла Сиота, который по трехдневному пути ведет душу к внутреннему одиночеству и самому высшему созерцанию; в первый день - через отказ от чувств воспоминанием о Страстях Иисуса Христа, во второй - через отказ от разума осмыслением величия Бога, в третий - через отказ от воли любовью к страданию, потому что единение с Богом требует совершенного отказа от всего, даже мыслей и рассуждений, и образцом для созерцающего должен быть нагой Иисус на кресте. Отец Александр был назван «капуцинским святым Иоанном Креста», но в его работе явно отражается школа святого Бонавентуры, как и почти во всех апологетических, аскетических, мистических публикациях францисканцев семнадцатого века, которые обращаются к великому «доктору» как за постепенным возвышением души к Богу и за конкретностью и теплотой культа человечности Христа, так и за сладостью излияний чувств и размышлений. Учение старое, его приложение новое, потому что оно, в соответствии с францисканским методом, приспособлено не только к современным идеям, но и к социальным условиям читателей, то есть эти работы представляют сегодня двойной - исторический и религиозный - интерес, благодаря тому, что есть в них преходящего и вечного; особенно это касается различных указаний и установлений жизни, например, Exercices d’une ame riyalle dans le saint employ du jour, которые написал в 1655 году отец Киприан да Гамаш для своей кающейся королевы Генриетты Английской; Vie reglee des dames qui veulent se sanctifier dans le monde, в которой отец Франциск Мария Реймский ведет дам через все дневные занятия, от подъема ранним утром (в шесть часов летом, в семь зимой) до часа отхода ко сну (в десять зимой, в одиннадцать летом).


Эти труды, как и другая вышеназванная работа Александра де ла Сиота, позволяют понять, что францисканцы усвоили некоторые мысли из новых духовных течений: Игнатия Лойолы, Франциска Сальского, Терезы. Но эти заимствования в большинстве случаев могут быть названы «возвращениями», поскольку францисканцы принимают в новой форме доктрины и методы, которые они сами уже преподавали другим; то есть их «заимствования» (это касается особенно философских и теологических исследований) становятся приравниванием, из-за соответствия тенденций и из-за вечного обмена общим благом, который осуществляется в Церкви Христовой, как между членами одного тела. Так, если в этом и других указаниях для людей, вынужденных жить в миру, например, Le chretien du temps Франциска Боналя, чувствуется отражение Introduzione alla vita devota, мы помним, что святой Франциск Сальский получил от своего руководителя в Ассизи имя, а монаха-капуцина - исповедником. Если в конце семнадцатого века отмечаются курсы духовных упражнений, проводимых меньшими братьями, с их собственным тоном и оттенком, то мы знаем, что капуцины Бретани уже знали и использовали убежища для лиц из различных социальных слоев раньше, чем иезуиты основали свои.


К сожалению, стиль семнадцатого века, подобный стилю сверхметафоричных проповедей отца Орки, проявляется в духовных произведениях, начиная с заглавия: Il palazzo dell’amor divino; l’Accademia evangelica; Lo zodiaco spirituale; с названиями согласуется и содержание: у Дворца есть залы, а на обоях изображены Страсти Господа; Академия - это Голгофа; духовный руководитель, чтобы построить в человеке образ Бога, пользуется поводьями и шпорами. Однако под этими причудами барокко всегда трепещет учение святого Бонавентуры о трех ступенях совершенства, которое, посредством модного в то время словаря, действительно ведет души, далеко распространяя свое влияние, даже на членов крупных старых орденов, например, на мадам Акари, кармелитку и ученицу отца Бенедикта из Канфельда, или на бенедиктинок больших аббатств Монмартра, Вал-де-Грас, Сен-Роль де Бюво (которые начинают реформы, важные для религиозной и общественной жизни Франции, следуя указаниям отца Бенедикта из Канфельда и отца Онората из Шампиньи), а также на конгрегацию обновленных бенедиктинок Голгофы, возникшую в 1617 году, которую отец Иосиф из Трембле с пророческой гениальностью решил реформировать и организовать в помощь миссиям против гугенотов и ислама.


Живо чувствовали францисканское влияние и некоторые обновленные организации, как, например, братства, которые часто принимали корпоративную функцию и важное социальное значение; его чувствовали новые организации, в том числе такие важные, как Объединение Святых Таинств, основанное Лукой ди Вентадуром по совету отца Филиппа д’Ангумуа; состоящее из ревностно служащих Богу мирян, оно внесло большой вклад в религиозное обновление Франции 17 века. Посвящение Распятому, любимое посвящение святого Франциска, живет в конгрегациях Священных Стигматов, в то время как древняя францисканская христоцентрическая традиция получает новое развитие в посвящении Святейшему Сердцу, уже предсказанном святым Антонием Падуанским и святым Бонавентурой, а ныне поддержанном и распространяемом двумя великими святыми: святым Иоанном Еудесом, который на своих «горящих» страницах о восхитительном Царстве Сердца комментирует отрывок святого Бернардино Сиенского о Сердце Иисуса, пылающем любовью; и святой Маргаритой Марией, которая, раскрывая появление Спасителя, утверждает и углубляет учение о любви, так сильно пережитой Ассизским Ангелом, что Сам Господь указал ей на него как на самого влюбленного в Свое Святейшее Сердце, и посоветовал его в качестве святого покровителя.


Итак, против врагов интеллектуального порядка, то есть против ересей (которые в семнадцатом веке усилили старинную нерушимую триаду мирского, демонического и плотского) францисканцы борются, возвращаясь к мысли тринадцатого века, так же, как век назад, борясь с чувственностью Возрождения, они вернулись к строгости и простоте начала. Святые Бонавентура и Дунс Скот «обдумываются» и «применяются» для ответа на вопросы того времени; первый, со своим доверчивым и горящим милосердием, содержащимся в пути, который слишком дерзким людям может показаться педантичным, помогает бороться против систематического ригоризма янсенистов и против «легкого» мистицизма квиетистов; второй, со своей христоцентрической концепцией и своим обращением к воле, отрывает мысль как от ханжеского индивидуализма протестантизма, так и от фатализма, лежащего в основании и стоической покорности янсенистов, и самоотречения квиетистов. Святые Бонавентура и Дунс Скот укрепляют характер и посвящение той гармонии воли и благодати, которая воспитывает чувство ответственности и усиливает веру.


Лука Ваддинг и францисканская культура


Францисканский семнадцатый век характеризуется внутренним культурным пробуждением, центром которого, по разным причинам, был Лука Ваддинг. Он занимался всеми жизненно важными вопросами Ордена: защитой догмата о Непорочном Зачатии, публикацией писаний святого Франциска, возрождением работ Скота, религиозной и литературной историографией Ордена, упорядочением исследований, основанием образцового монастыря, каким был монастырь святого Исидора в Риме.


В деятельности Ваддинга, как и у его личности, - один центр: любовь к францисканскому идеалу, который захватил его с детства, среди удобств знатной семьи, а потом, в молодости, вывел его из колледжа иезуитов в Лиссабоне, чтобы замкнуть в строгом монастыре коллеттинов около Опорта, а позже укрепил его сопротивление в отношениях с товарищами из университета Коимбры, которые засыпали его письмами, потому что, по их мнению, он расточал свой ум в «Ордене невежд, основанном невеждой, закрытом для того, что называется культурной ценностью». Молодой ирландский брат, очень чувствительный по натуре, по воспитанию, по самой атмосфере того века, был до глубины души задет этими письмами и среагировал на них в духе историка, изучая по документам жизнь и ныне не принимаемые во внимание писания святого Франциска, и получил вывод, который предвидела его сыновняя любовь.


Ваддинг любил науку, но еще больше он любил францисканскую жизнь; и если что-то и могло побудить его учиться больше, то только обвинение в невежестве, выдвинутое против его Ордена в тот век, когда битвы за веру разворачивались конгрегациями, рожденными в лоне католической реформы, и велись, в основном, «оружием» культуры. Нападки непонимающих мирян и верующих того времени на францисканский идеал породили в Ваддинге второе францисканское призвание; это были научные исследования, «чтобы посредством таких изысканий показать миру, как обидели Орден меньших братьев слепой цензурой и неправедной клеветой те, кто чернил его основателя и его последователей, обвиняя их в невежестве, глупости и грубости». С таким расположением духа Лука Ваддинг начал не только упорядочивать уже сделанное, усердно изучая архивные документы, золотое наследство францисканской культуры, но занялся проблемами францисканской мысли. В Риме, изучая в Ватикане дело о Непорочном Зачатии; в Ассизи, в Перудже, в Неаполе, перерывая библиотеки монастырей, он довел до зрелости исследования, предпринятые в Коимбре, чтобы ответить своим товарищам-умникам, и смог впервые опубликовать Писания святого Франциска. (Это было в 1623 году; запомним эту дату). Это - огромная заслуга Ваддинга. Несколько лет спустя он опубликовал Concordantiae biblicae святого Антония Падуанского.


В борьбе за Непорочное Зачатие он следовал за своим первым учителем, блаженным Иоанном Дунсом Скотом. Ваддинг изучил его по школе Суареса, использовал его в миссии, связанной с Марией, доказал свою любовь к нему, когда Бцовиус оскорбил его память, раскрыв для истории в «Анналах» Барония недостойную историю его смерти. Четыре года исследований Скота были вставкой в работу над «Анналами» и «Scriptores Ordinis Minorum», которая продолжалась всю жизнь, не считая других полемических и случайных текстов и управления монастырем святого Исидора, полученным в 1625 году от испанских дискальчатов, parvulus nidulus compressus, между садами Людовизи и дворцом Барберини; он сделал из этого монастыря образец благочестия, покаяния и учения для ирландских братьев. Это предприятие было почти столь же трудным, как Opera omnia Скота; однако Лука Ваддинг, прекрасный ученый, справился с ней с таким же успехом. За пять лет он выплатил долги, которыми был обременен монастырь святого Исидора, и привлек благодетелей; он начал реставрацию и расширение, ибо этот эрудит, который с великим тщанием изучал кодексы и наслаждался погружением в прошлое, разбирая ветхие рукописи, был не архивной мышью, неприспособленной к жизни, а человеком действия, способным управлять фабрикой или колледжем, мог давать драгоценные советы, дипломатические указания, руководить начинаниями и делами курии. Он дал монастырю святого Исидора совершенные направление и дисциплину на рациональных и вместе с тем религиозных основаниях, которые не боятся времени. Он хотел, чтобы церковь и ризница были красивыми; он основал, обогатил, по-современному упорядочил библиотеку; он так мудро организовал аптеку и санитарную службу, что во время эпидемии чумы 1630 года в монастыре не обнаружилось ни одного случая заболевания. Он был особенно достоин восхищения в организации исследований, в помощи молодым, ради которых с готовностью жертвовал любым другим делом; в установлении необходимой чистоты, порядка, украшения, которые, отражая внутреннюю гармонию, составляли красоту монастыря и элегантность братьев-студентов; в строгом соблюдении Правила он, можно сказать, боялся нарушить умственным трудом и использованием книг бедность, к которой испытывал глубокую любовь.


Даже будучи больным, он не отклонился от соблюдения Правила, потому что полагал, что долг руководителя быть примером запрещает ему послабления, дозволенные подчиненным. Чтобы возместить потерянное время, а также потому, что днем его отрывали другие занятия, он работал ночью, пока колокол Троицы дей Монти своими двенадцатью ударами не призывал его ко сну. Он страдал, что у исследований отнимаются утренние часы и им остается усталое ночное время, оттого он с грустью писал в предисловии к шестому тому «Анналов», что его труд мог бы называться Zabulon fluxus noctis, seu elucubratio nocturna; но он не был бы францисканцем, если бы не терпел страдания прерываемой научной работы ради долга давать все всем.


Итак, «Анналы» были завершены среди трудных дней в библиотеке и ночных часов за письменным столиком, среди борьбы с больной плотью, тиранией внешних дел (negotiorum diverticula) и утомительных occupatiunculae, под давлением доброго Генерала Бениньо из Генуи, который хотел оградить его от внешних забот, но не позволял ему свободно вздохнуть, пока не будет закончен очередной том, и в нетерпении читателей, которые, как только выходила одна книга, требовали другую. Один при таких условиях - слабом здоровье и дефиците времени - он никогда бы не закончил излагать на основании документов трехвековую историю францисканства. Поэтому он выбрал себе сотрудников: Варфоломея Чимарелли, который раскапывал для него библиотеки и архивы Италии; Якова Полиуса, который делал то же самое в Германии; Антония Никея, способного теолога и полемиста, который развязывал доктринальные узлы запутанной францисканской истории; и других, безымянных, которые соединили свои усилия в его труде, свои заслуги и недостатки под его ответственностью, ибо сотрудничество в мыслительной деятельности не может быть достигнуто без одинаковых идеалов и воли, так что тот, кто дает произведению свое имя, не сможет дать ему душу, если не будет для своих соавторов тем же, чем голова является для частей тела; в самом деле, у всех такие сотрудники, каких они заслуживают. Луке Ваддингу удалось за двадцать девять лет труда (1625-1654) описать в восьми томах почти три с половиной века истории францисканства (1205-1541).


«Анналы»


«Анналы» Ваддинга занимают значительное место в церковной историографии 17 века, хотя Фуетер в своей яркой работе даже не упоминает ее. Уже в шестнадцатом веке, когда протестанты обращались к истории, чтобы бороться с католичеством, Церковь почувствовала необходимость противопоставить сектантским интерпретациям «Сотен» Магдебурга документы о своем божественном происхождении и своей божественно благодетельной работе. «Анналы» Барония удовлетворили эту необходимость.


Он как будто угадал, что один период христианской цивилизации заканчивался и начинался другой, даже религиозные ордена отражаются в истории; самые старые - укреплением и утверждением своих заслуг; новые - поиском направления своего развития и самосознания в своих истоках и своем недолгом прошлом. При этом пересмотре имен было немало неправильных толкований и соперничества, потому что каждый видит историю своими глазами: францисканцы, например, были обижены неточностями, которые Бцовиус, продолжая «Анналы» Барония, написал об их основателе и их Ордене. На эти обвинения, напечатанные в монументальном труде, нужно было ответить. Чем? - исторической правдой. У францисканцев были общие и региональные хроники, сборники легенд, апологетические и биографические тексты, касающиеся их жизни; но не было еще работы, сравнимой с трудами новой церковной историографии, основанной на источниках и папских документах. Самой точной и полной была Fasciculus chronicarum seraphici Ordinis Minorum фра Мариано Флорентийского; но ее средневековая латынь казалась варварской для ушей семнадцатого века, очень рафинированных гуманизмом. К счастью, Ваддинг понял ее значение, и когда, пораженный в своей францисканской чувствительности публикацией Бцовиуса, начал работать над «Анналами», много пользовался ею, исправляя ее латинский и честно цитируя ее.


Лука Ваддинг задумал свою работу с гуманистической грандиозностью и с хорошим для своего времени критическим аппаратом. В классическом построении «Анналов», в достоинстве отшлифованного, но не скучного, латинского языка отражается история Ордена, подтвержденная, как никогда до него, документами Regestum Vaticanum, предоставленными в его распоряжение Григорием XV и Урбаном VIII, и другими документами, извлеченными из архивов Арацели, монастыря святых Апостолов в Риме и других монастырей, посредством новой во францисканстве организации исследования, которая оборачивается его славой. Летописное повествование придавало только внешнее единство труду; внутреннее дал ему он, Ваддинг, своей любовью к тому, о чем рассказывал, апологетическим и часто полемическим духом, который одушевлял его и ярко проявился в длинном программном названии лионского издания: «Annales Minorum in quibus res omnes Trium Ordinum a sancto Francisco institutorum ex fide ponderosius asseruntur, calumniae refelluntur, praeclara quaeque monumenta ab oblivione vindicantur». Кроме «Анналов», он оставил историю францисканской литературы: «Scriptores Ordinis Minorum», широко пользуясь работой Вилло, но расширяя и улучшая ее.


Предварительная апологетическая установка, которая могла бы быть крупным недостатком, слабеет и порой исчезает в искренности документации, в беспристрастности суждений, в корректности полемики. Современная критика исправляет Ваддинга, но в том, что касается широты и мощи замысла, не превосходит его; а в том, что касается научной серьезности и организации работы, даже должна подражать ему. В истории церковной историографии он занимает место между хранителями булл и мауринами. С его трудом связаны другие, тоже полезные, труды других ученых францисканцев, его современников или немного младше его: Иоанна де ла Гайе, Антония да Терринка, Артура да Монастир, Микеланджело Неаполитанского, Доминика де Губернатис, Карла д’Аремберга с его Flores seraphici ex amoenis annalium hortis, или более трехсот изображений капуцинов, живших в 1525-1580 годах, от которых веет искренностью четырнадцатого века.


Лука Ваддинг любил свою Ирландию (еще одной отличительной чертой этого человека была эта горячая любовь к родине) и полагал, что не может служить ей лучше, чем подготавливая ее католическое будущее, получая от нее мирских людей и делая их людьми Божьими. С этой целью, кроме монастыря святого Исидора, он основал монастырь и послушничество Капраника и колледж Людовизи для молодых ирландцев. Значение всех этих и других образовательных учреждений, которые он основал и которыми руководил, как и всей его великой работы таково: Ваддинг понимал, что после протестантской реформы книга и школа вытеснили проповедь и стали амвонами нового времени, включая преобразование знаний пятнадцатого века во францисканскую духовность, которая принимает на себя научный труд, при условии, что он будет совмещен с молитвой и покаянием, будет смиренным до бедности и беспристрастным до жертвенности.


Блаженный Бонавентура Барселонский и «убежища»


Не нужно думать, что францисканская реакция на различные ереси семнадцатого века была только интеллектуальной: это так же, как и в другие века, особенно в шестнадцатом, внутреннее искупление. В семнадцатом веке францисканство так же чувствует необходимость обратиться на себя и вернуться к себе самому, чтобы измениться. Потому что, к сожалению, обычно религиозный пыл ослабевает, если его не поддерживают святые люди; так через пятьдесят лет после реформы движение сосредоточенности и покаяния в сердце самой реформы возбуждается бедным мирянином, блаженным Бонавентурой Барселонским, который сначала в родной Испании, потом будучи паломником в Ассизи, в маленьком монастыре святого Дамиано, вдохновляющем и направляющем многие францисканские начинания, услышал великий приказ: «Иди в Рим, чтобы радовался Мой дом». Фра Бонавентура остановился в Фонтеколомбо, и там, где святой Франциск написал Правило, подал прошение Александру VII, чтобы он разрешил ему основать «убежище», то есть монастырь, в котором братья могли бы соблюдать Правило sine glossa, подчиняясь гвардиану, провинциалу, высшему начальству.


Хотя убежища не были новостью в Ордене, фра Бонавентура должен был долго ждать, служа привратником в монастыре святого Исидора и в Капранике у ирландских реколлеттов, прежде чем его мечта исполнилась. Наконец кардинал Барберини, который считал его святым, в 1622 году написал за него письмо в Священную конгрегацию епископов и монахов, с просьбой о скромном монастыре, одном из самых дальних и скрытых, где фра Бонавентура с несколькими товарищами мог бы самым точным образом соблюдать Правило. Благодаря такому заступнику, фра Бонавентура получил монастырь Святой Марии Благодати в Понтичелли, куда удалился с пятнадцатью товарищами, в подчинение к Министру римской провинции реформы; потом он имел радость учредить убежища Святого Ангела в Монторио Романо, святого Козимато у Виковаро, святого Бонавентуры на Палатине, - гнездо святой бедности среди руин самой могущественной империи мира. Убежища получили широкое распространение после того, как Генеральный капитул в Арацели в 1664 году постановил, что в каждой провинции должны быть свои убежища. Эффективность этих домов суровой добродетели быстро обнаружилась в людях, подобных блаженному Карлу из Сецце. Этот пастух с Помптинских болот, призванный с детства к францисканской жизни, в огне милосердия освятил скромные должности огородника, повара, пономаря, нищенствующего монаха и поднялся до высокого мистического знания, даже до написания значительных трудов, например, «Tre vie», «Il sacro Settenario», «Discorsi sulla vita di Gesu’ Cristo». В следующем веке убежища дали таких великих святых, какими были Феофил из Корте и Леонард из Порто Маурицио.


Миссии на Востоке


Францисканское возрождение в крупнейших католических центрах сразу же отражается на распространении миссионерства. По совету своего дорогого апостольского проповедника, капуцина Джироламо из Нарни, Григорий XV в 1622 году (году, который отмечает вершину его недолгого понтификата) в день Крещения, основал Священную конгрегацию пропаганды веры, которая, организованная три века спустя после жизни Раймунда Луллия, воплотила его план по религиозному воспитанию и лингвистической и культурной подготовке миссионеров. Так что новая римская конгрегация несла в своем организме великое францисканское предвидение. Из Франции, по инициативе Иосифа из Трембле (la petite eminence grise), Ришелье в 1628 году послал в Константинополь миссию капуцинов с четырехчастной целью: обращать неверных, ободрять верных, добиваться объединения Церквей, развивать французское господство в Леванте, соревнуясь с Германией, Англией, Голландией, Венецией. Миссия основывает школы языка, колледжи и больницы, занимается благотворительной деятельностью, работает ради веры и науки, как всегда и везде. И как всегда, в семнадцатом веке эта просветительская работа сттит крови.


Япония, спокойная и почти доброжелательная в начале века, как будто усмиренная мучениками 1597 года, вновь с жестокостью просыпается в 1614 году. Подстрекаемый наговорами неких голландских торговцев, завидующих коммерческой удаче португальцев и испанцев, император выпускает декрет, приказывающий изгнать всех миссионеров. Потом, более двадцати лет (1614-1635), продолжается жесточайшее преследование христиан. Во время этого героического периода Церкви в Японии каждый год приносил несколько десятков мучеников, всего около пятисот, из которых 205 (и среди них 45 францисканцев) были канонизированы Пием IX. Это были братья первого Ордена, по большей части испанцы, часто предательски захваченные во время исполнения апостольской службы, и которые принимали заключение и смерть как желанную награду за свои труды; это были миряне-терциарии, целые семьи, дедушки с внуками, дети и молодые люди, которые шли на костер или (если они были японцами) на обезглавливание, как на триумф, с пением Magnificat и Te Deum.


У каждого мученика своя история, благочестивая и героическая, но жизнь блаженного Луиса Сотело Севильского вносит вклад и в политическую историю из-за дипломатической миссии, которую он вел между Японией, Испанией и Святым Престолом. Когда в 1615 году он сопровождал японского посла Хазекуру в Испанию, он добился, чтобы тот крестился под именем Филиппа в монастыре кларисс в Мадриде. Когда этот же посол прибыл в Рим в качестве гостя монастыря Арацели, получил две аудиенции у Павла V, и обещал от имени своего короля Музамуры защиту миссионерам и христианам, кто же мог подумать, что год спустя преследования начнутся с новой силой? Луис Сотело из-за неприятностей на родине смог вернуться в Японию только в 1622 году, на китайской джонке; с ним уже не обращались как с дипломатом; вместо того, чтобы пройти к императору, он был посажен в тюрьму и после двух лет заключения сожжен живым, вместе с товарищами: двумя францисканцами, одним иезуитом и одним доминиканцем. Он ясно видел, что преследований можно было бы избежать, или, по крайней мере, они могли быть уменьшены, если бы миссии были лучше организованы. Из своего заключения за семь месяцев до смерти в послании Папе он указывает мероприятия, необходимые для этого: 1) привлечь туземный клир, чтобы удалить от священников (которые все были европейскими миссионерами) политические подозрения и чтобы они в опасности были готовы и способны ободрить верных, не будучи легко узнаваемыми из-за разницы расы; 2) лучше иерархически организовать миссии. Вместо одного епископа, который не жил постоянно в Японии, нужен был епископ для каждого миссионерского Ордена, подчиняющийся метрополии. «Епископы и священники, - говорил он, - это кости и нервы мистического тела Христа». Но предложение францисканского мученика пришло слишком поздно, - когда, по известному утверждению Бартоли, даже тысяча или десять тысяч японских священников увеличили бы только число жертв, но не число работников.


В 1638 году японские порты закрылись для европейцев, и открылись не ранее, чем через два века, благодаря торговому договору с Францией. Священники парижской миссии, вернувшись на эти земли мученичества, нашли христианские колонии, которые без поддержки священников передавали из века в век крещение и веру. И в Confiteor многие называли, не зная его, блаженного отца Франциска. Это имя было словно подпись художника на фреске, забытой и надолго заброшенной.


В то время как Япония входит в темное время, Китай, наоборот, развивается, особенно после прихода иезуитов, за которыми в 1633 году последовали францисканцы и доминиканцы. Благодаря работе отважного испанца Антония Санта Мария, назначенного Урбаном VIII апостольским викарием францисканских миссий на Востоке, в Китае были воздвигнуты церкви, монастыри и появились сильные христианские общины, особенно в Шантунге. Отец Антоний Санта Мария, который так хорошо знал китайский язык, что смог сдать экзамен мандарина, начинает против иезуитов знаменитую controversia accomodationes, утверждая несовместимость некоторых китайских обрядов и обычаев с католическим культом. Долгий спор выходит за пределы жизни отца Антония; начинается особое «дело Китая», но Рим в конце концов признает утверждения францисканцев, которые в широчайшем духе свободы и терпимости, который движет ими, чувствуют с готовностью любви пределы дозволенного отдельным умам и массам. С другой стороны, спор не умаляет величайших заслуг иезуитов в их усердии по завоеванию для Церкви целых народов и того же Китая. Апостольство отца Антония Санта Мария поддерживал и продолжал до 1691 года героический отец Бонавентура Ибаньез, - через все трудности, клевету, тяжелейшие преследования.


Миссии в Америке и в Австралии


В Америке и Австралии миссии ткут историю изгнаний и возвращений, мученичества и стойкости.


В Перу в первое десятилетие семнадцатого века был свой прекрасный апостол, святой Франциск Солано, совершивший полное ужасающих приключений путешествие из Андалузии в Рио де ла Плата; святой пережил даже кораблекрушение, только чтобы не покинуть восемьдесят черных неофитов, которых эгоизм пассажиров-европейцев оставил на тонущем корабле во время бури. В его неутомимом пути по лесам и пустыням, по бесконечным рекам, среди дикого населения, в его мужественной и простой речи, которую все понимали, как будто по чудесному вмешательству Троицы, в его чудесном милосердии была единственная цель - слава Божия; одно побуждение - добровольное покаяние, побеждающее трудности миссий; и одно утешение - музыка. Святой Франциск Солано после своей сверхчеловеческой работы брал лиру и с рыцарским пылом пел перед алтарем Марии.


Он умер в Лиме, обратив многие тысячи дикарей Тукумана.


Его товарищем некоторое время был фра Луис Боланьос, посвятивший себя особенно Парагваю, евангелизируя племена гуарани, язык которых он знал. Убедившись на опыте, что благодеяния миссий терялись, когда новообращенные возвращались к кочевой жизни, он задумал просветительскую работу, которую могло воплотить только терпение апостола: заставить обращенных гуарани собраться семьями в отдельную деревню со своей церковью, школой, постоянной работой, под присмотром миссионера. Отцу Луису Боланьосу принадлежит честь быть основателем первых таких поселений в Парагвае, развитых потом иезуитами.


Почти в это же время в Мексике меньшие братья крестят, основывают церкви, учат индейцев сельскому хозяйству, искусству и ремеслам, когда в 1680 году мятеж разрушает их труды; но они возвращаются в начале восемнадцатого века, неся труд, согласие, благодеяние, цивилизацию.


Реколлетты Аквитании, призванные около 1615 года в Канаду, создают процветающее христианское движение и основывают первые приходы; но быстро появляются и первые мученики, например, отец Николай Вьель, брошенный в реку недалеко от Монреаля; позже враждебность англичан изгоняет их, и насаждаются англиканские секты. Когда францисканцы несколько лет спустя возвращаются, они находят преследования и мученичество. Но они вновь приходят в 1645 году с капуцинами Нормандии, которые, поддерживаемые кардиналом Ришелье, ведомые ученым и мудрым отцом Пацификом из Прованса, занимают важные позиции в Канаде, евангелизируя Мартинику и устанавливая свое апостольство на Антильских островах.


В Северной Америке францисканские миссии внесли свой вклад и в науку, в лице отца Луиса Хеннепина, который, сопровождая в качестве летописца французскую экспедицию Ла Салла в 1678-1679 годах, был первым, кто проповедовал Евангелие краснокожим на Ниагаре, и первым европейцем, увидевшим водопады Ниагары; он открыл и верхнее течение Миссисипи.


Австралия, которая вошла в историю с Троицы 1606 года (отсюда происходит ее прекрасное, ныне забытое название: «Южная Земля Святого Духа»), получила свою первую мессу и первые религиозные службы от францисканцев, которые сопровождали ее первооткрывателя Педро Фернандеса де Кироса.


Миссии в Африке


Миссии в девственных землях часто испытывают меньшее сопротивление, чем в странах, отмеченных антихристианской цивилизацией. Подумаем о Марокко. В 1630 году трое меньших братьев отплыли из Кадиса в Мораган на восточном берегу Марокко. Блаженный Иоанн Прадо, который ведет их, надеется не столько обратить мусульман, сколько поддержать и вновь вернуть к Богу две тысячи католиков - пленников султана. Но трое смельчаков попадают в плен и осуждаются на каторжные работы. Их глава, напоминающий пятерых первых францисканских мучеников, геройски отвечает марокканскому правителю; за это он получает удар кривой турецкой саблей, но продолжает говорить о Христе, пока не падает, забитый камнями и пораженный стрелами. Это мученичество было как будто необходимо для того, чтобы сделать плодотворным апостольство, и францисканцам, вернувшимся пятьдесят лет спустя, удается провести век в относительном покое, евангелизируя рабов и каторжников.


Реформаты проповедуют и умирают в Абиссинии; обсерванты - в Ливии; у Триполи есть свой мученик в лице блаженного Иоанна Баттисты Понта, брата Валь Сокана. Капуцины воцерковляют Конго, и горячий миссионер Антонием Кавацци дает науке первое Historica descrizione dei tre regni: Congo, Matamba e Angola 4, такое точное в наблюдениях о климате, почве, флоре, фауне, а также о природе и обычаях обитателей, что последующие исследователи смогли добавить немногое и ничего не смогли опровергнуть.


Миссию в Эфиопии с 1633 по 1691 год можно назвать трагедией в трех актах. В первом (1633-1642) главным действующим лицом был отец Антоний из Вирголетты, префект миссии. Он и его товарищ, Антоний из Пескопагано, чтобы быть проповедниками, работали ремесленниками, первый кожевенником, второй - резчиком; они были рабочими и рабами, оставаясь в одиночестве, без помощи, без денег, без исповеди два долгих года; они выдержали заключение в колодце; потом было отвратительное путешествие из Масайи в Суакин, на маленькой лодке, с мерзким рулевым, под экваториальным солнцем, со смертельной жаждой: три дня без воды. Отец Вирголетта умер от этого. Героем второго периода был отец Антоний из Пескопагано, простой и святой человек, которому не удалось освободить миссию от алчности португальцев, эфиопов и турок, и хотя «другой благодати не хотел он в этой жизни, кроме как войти в миссию и там насадить католическую веру проповедью и собственной кровью», он не смог проникнуть дальше Масайи. После восьми лет служения, во время которых они, то есть он и двое его товарищей, «ничего не ели, кроме хлеба печали и ничего не пили, кроме воды слез», они были обезглавлены в Суакине, потому что паша хотел заработать 120 унций золота, обещанных за миссионеров королем Эфиопии. Третий период завершается мученической смертью двух францисканцев и мученичеством труда и лишений - других.


Самой скорой была трагедия реколлеттинов святого Дионисия из Франции. Посланные восточно-индийским судоходным обществом с миссией на Мадагаскар, они садятся в Дьеппе на парусник «Нотр Дам», который был атакован алжирскими корсарами в водах близ Лиссабона. Матросы и пассажиры защищаются как могут в смертельном бою; а францисканцы, с крестом миссии в руках, поддерживают борющихся. Но происходит самое худшее: огонь попадает на порох, он взрывается, и корабль тонет. Последний реколлетт исчезает под водой, высоко поднимая над волнами свое распятие.


С другими эпизодами коллективного значения пересекаются многочисленные индивидуальные подвиги, среди которых одним из ярчайших и значительнейших является дело Петра Фарде, брата из Ганда, который за четыре года выдержал самые опасные приключения, какие только можно представить. Отплыв в 1686 году из Лиссабона, чтобы достичь Святой Земли, его судно попадает в плен к пиратам, которые продают на рабском рынке в Боне всех пассажиров. Фра Петр попадает к богатому магометанину, который использует его способности архитектора, чтобы построить себе дворец в европейском стиле в Агадесе. В то время как францисканец руководит постройкой, он катехизирует своего хозяина и крестит двести рабов, евреев и негров, начальником которых является, и он продолжил бы свою деятельность, если бы французский гугенот не предал его кади, который наказывает его битьем по пяткам и пытками. Вынужденный оставить Агадес, он путешествует один; в одиночестве он пересекает бассейн Нигера, переходя горы между Суданом и Гвинеей; он более недели идет по диким землям, днем под палящим солнцем, ночью в ужасе от рычащих зверей, под угрозой встретиться с каннибалами, заживо съедаемый комарами и малярией, полумертвый от голода, потому что растения были ядовитыми. Наконец добросердечный негр подобрал его, изможденного, в свой караван, перевез его в Конго, а из Конго в Анголу и Луанду. Там, с помощью того же негра, он садится на корабль, чтобы отправиться на родину, но недалеко от островка Святой Елены парусник терпит кораблекрушение, и бедный фра Петр спасается, отчаянно удерживаясь на плаву; потом ему удается подобрать несколько плавающих досок, из которых он делает плот, чтобы перевести дух. Плот, три ночи и три дня носимый по волнам, наконец, садится на мель около пустынной скалы в Атлантическом океане, где потерпевший кораблекрушение проводит семь дней в абсолютном посте, пока разложившиеся останки акулы, прибитые волнами к скале, не утолили его голод; они были несъедобны для любого не столь голодного человека. Кажется невозможной жизнь в этом крайнем отрицании всего человеческого, однако отец Петр проводит шесть долгих месяцев обнаженным на этой голой земле, питаясь сырыми моллюсками, утоляя жажду грязной водой, засыпая на скале под укрытием из досок, которые были его плотом; он был удручен одиночеством, утомлен голосом океана, но не одичал, потому что молитва утешает его, а такая невероятная бедность дает ему почувствовать особую любовь святого Франциска. Наконец, на пиратском корабле замечают его и перевозят в Сале, откуда позже, после многих перипетий фра Петру удается вернуться в Ганд. Год спустя он умирает в Аквисгране.


Две вещи удивляют в этих приключениях, которые могли бы быть названы фантастическими, если бы их персонаж не был бы реальным человеком: дух апостольства, который воспламеняет фра Петра под всеми широтами и интересует его единственно во имя блага душ, так что, не отдавая себе в этом отчета, добрый брат пересек Африку с севера на запад, став пионером неизведанных земель, которые будут исследованы два века спустя в совершенно иных условиях; и вера в Бога, которая не оставляет его никогда, даже когда ужасное положение дел могло бы оправдать любое уныние. Человек оказался один перед лицом гигантской и жестокой природы, такой, как представлял ее Леопарди в своем пессимизме, однако он победил ее беспощадность - он, такой слабый!, - потому что верил в Бога.


Миссии в Албании


В целом менее трагична, но столь же опасна и полна героизма миссия в Албании. Двое францисканцев, отец Бонавентура и отец Херубино причалили к албанским берегам в 1645 году; несколько месяцев они жили отшельниками в горах; в среду первой великопостной недели, узнав от епископа, что на равнине все спокойно, они спустились для проповеди в сопровождении переводчика, молодого обращенного магометанина. Сразу появляются верные, а с ними - религиозные призвания и мученичество. Из мучеников упомянем двух молодых францисканцев, албанца и татарина, посаженных на кол; в агонии один думал о Страстях Христа, другой кричал: «Святой Франциск! Святой Франциск!», - как сын, который призывает отца в последний час. Тем временем миссия занимает постоянное место на равнине Трошаны; это албанское Ривоторто было построено за восемь дней на крохотном участке земли. Несмотря на эту крайнюю бедность, двое первых миссионеров получают от людей этой страны, богатой варварской фантазией, сияние царской легенды, и один становится в их глазах сыном короля Испании, а другой - короля Рима. Когда равнина почти завоевана для католичества, миссионеры совершают восхождение в горы, где гнездятся не только турки, но и полудикие племена, которые принимают их плохо и изгоняют, потому что миссионеры осуждают многоженство. Более всего беснуются женщины, незаконные жены, им удается даже убить двух францисканцев: Сальватора д’Оффида и Павла Мантуанского, потом еще нескольких; но та же толпа, после того как гнев спадал, с изменчивостью, свойственной толпе, каялась и била себя в грудь перед мучениками, которые и здесь открывают своей кровью путь веры. Несколько лет спустя в Албании насчитывается сто тысяч католиков.


Часто миссии совершают также научные завоевания, а не только завоевывают сознание. Таким миссионером-исследователем является отец Архангел Каррадори из Пистойи, посланный в Египет Конгрегацией пропаганды веры в 1630 году, поднявшийся до Эснека, пересекший Фивы и Верхний Египет, «часто подвергая свою жизнь опасности», и по возвращении принесший интересные исследования о коптском языке и нубийских диалектах, а также итальянско-нубийский словарь.


В середине века к миссионерской францисканской деятельности обращаются три циркуляра, которые отец Иоанн Неаполитанский, Генеральный министр, послал в 1657 году, чтобы расширить внешние миссии в подчинении намерениям Конгрегации пропаганды и францисканскому духу. Первый обращен к провинциальным министрам и призывает их внимательно, дальновидно относиться к выбору миссионеров из лучших верующих провинции; второй - ко всему Ордену, он приглашает братьев к апостольской деятельности в азиатских регионах, особенно среди сарацин и татар; третий горячо поддерживает миссии стражи на Святой Земле.


Охрана Святой Земли


В багряную эпопею миссий стража на Святой Земле вписывает век за веком особую страницу, а страница семнадцатого века особенно мучительна. Греки-схизматики, армяне и евреи спорят с католиками за святые места; францисканцы, которые охраняют их, более всего подвержены коварным нападкам и клевете, направленным на то, чтобы сделать их ненавистными властям и народу, в то время как турки пользуются ситуацией, чтобы вымогать деньги у всех, но особенно у католиков. Хитрые, плетущие интриги, упорные в достижении своей цели греки-схизматики используют женщин из гарема, придворных фаворитов, политические аппетиты Англии, России, Голландии, чтобы вырвать у францисканцев Вифлеем и Могилу Богородицы. Драматический пример этого мы обнаруживаем в Relazione fedele della grande controversia nata in Gerusalemme, circa alcuni santuari dai Greci usurpati ai Latini, descritta da un Religioso Minorita 5, написанном отцом Верньеро из Монтепелозо, викарием Святой Земли, в период с 1632 по 1636 год. Летописи стражи Святой Земли в семнадцатом веке отражают продолжающуюся смену потерь и возвращений Святых Мест, ценой крови и крупных затрат. Они были заняты, ценой многолетней жертвенности, братьями веревочного пояса, права которых подтверждают многочисленные фирманы, с тем чтобы отнять их, когда это будет выгодно оттоманской алчности. Только в 1690 году францисканцы с некоторой надежностью возвращают себе Вифлеем и базилику Святого Гроба; восемь лет спустя договор Карловица подтверждает их права. Другие, более неприятные события происходят в страже из-за враждебности новых религиозных конгрегаций, которые начинают прибывать на Святую Землю именно в семнадцатом веке и не желают признавать юрисдикцию древнего Ордена, которому они должны показывать документы своей миссии и просить разрешения, чтобы ведать приходскими таинствами. К этому добавляются националистические столкновения среди самих братьев стражи; францисканская жизнь проходит тяжелые испытания на земле Иисуса, может быть, чтобы она не возгордилась тем, что сохранила Святые Места.


Монастырская добродетель


История, которая радуется возможности позлорадствовать над верующими, не чувствует благоухания святости в женских монастырях семнадцатого века, которые часто были неизбежным прибежищем благочестивых женщин, но среди которых было и немало недовольных. Грандиозность некоторых монастырей, например, монастыря святой Клары в Неаполе, развлечения и удобства, которые предоставлялись дамам, надевшим монашеское покрывало по необходимости, а не по призванию, некоторые романтические фигуры, подобные Марианне Лейва, помогают дискредитировать добродетель монастырей семнадцатого века. Однако ее было больше, чем принято думать. Суровую бедность смиренно переносили клариссы монастыря святого Матфея в Арсетри, где монахиня Мария Целеста Галилея молилась и страдала о своем великом отце. Суровые исповедники, которые требовали искупления грехов от монахинь, даже если они были из знатных семей, были у женщин-терциариев по Правилу в монастыре святого Бернардино в Витербо, где святая Гиацинта Марескотти, из гневливой и легкомысленной, какой она была в юности, обратилась в кающуюся и образцовую монахиню. Исключительная духовность и редкий мистический порыв нужно признать у аббатисы Марии д’Агреда, автора обсуждаемого жития Богородицы (Мистический Град Божий), которая из своего монастыря, расположенного между Арагоной и старой Кастилией, поддерживала Филиппа IV письмами и увещеваниями в течение двадцати двух лет. Слабый король умер четыре месяца спустя после нее, как будто из-за того, что его маленькой душе не поступало больше необходимой помощи. Искреннее милосердие и призвание не по принуждению побудило Марию и Екатерину Савойских, дочерей Карла Эммануила I, вести покаянную жизнь участниц третьего Ордена, оставаясь при дворе.


Конгрегации терциариев по Правилу продолжают умножаться; особенно это касается итальянской конгрегации, которая в семнадцатом веке насчитывала тринадцать провинций с более чем двумястами монастырями и почти двумя тысячами братьев, среди которых многие вели святую жизнь и были значительными теологами и проповедниками.


Простая и «необразованная» добродетель, которую предпочитал святой Франциск, расцветает и в семнадцатом веке рядом с добродетелью францисканских ораторов, дипломатов и ученых; она зажглась в святом Иосифе из Копертино, который не умел писать, но восхитительно говорил о Боге и постоянно был в экстазе; в блаженном Риккардо из Корлеоне, который искупил тридцатью пятью годами покаяния беспорядочную и жестокую молодость; в блаженном Ипполите Галантини, удивительном терциарии-ремесленнике, проповеднике Конгрегации христианского учения святого Франциска во Флоренции.


Искусство и францисканство в семнадцатом веке


В искусстве тоже видно, что семнадцатый век любил святого Франциска, потому что его изображали во многих произведениях, но, продолжая направление предыдущего века, любил его скорее по-испански, чем по-итальянски, то есть с чертами излишней строгости, которая никогда не удовлетворяла итальянцев. Стоит вспомнить о святом Франциске на картинах Греко, Зурбарана, Фети, Караваджо, Спаньолетто, Мораццоне, Рембрандта, - истощенном аскетизмом, думающем не о красоте неба и сладости гимна, а о черепе, кресте, страдании, пещерах. Эти мрачные художники видели певца брата солнца словно в тени. Менее угрюмыми в своих картинах были Кверчино и Доменикино. Однако, если художник чувствует францисканский дух, или живет около францисканцев, или сам понимает темы, которые предлагает ему францисканство, тогда произведения сияют и живут. Бартоломе Эстебан Мурильо - самый великий после Джотто живописец, прославляющий святого Франциска, и он более Джотто понимает сверхъестественное, но он смог достичь этого потому, что сам был терциарием. Свои первые работы он написал для капуцинов Севильи; он жил с ними, он расположил в монастырской библиотеке мольберт и палитру; повара, фра Андрея, он сделал моделью для своих картин; всю жизнь, с рождения до смерти, он был проникнут францисканским благочестием. Среди многих францисканских эпизодов, которые он написал, самый значимый - объятие Распятым святого Франциска, самая глубокая интерпретация ангельского духа.


Другим великим интерпретатором Беднячка был Рубенс, который для реколлеттов Антверпена написал «Последнее причастие святого Франциска», для реколлеттов Кельна - «Стигматы», для реколлеттов Ганда - «Деву и святого Франциска в молитве», но его понимание болезненно и покаянно, из чего (это касается его и других художников, менее великих, чем он, которые писали картины на темы францисканства) можно сделать вывод, что идиллическая простота первоначального францисканства была слишком далека от бурного 17 века, в котором церкви с выступающими изгибами, алтари с изысканными волютами, из мрамора или искусно вырезанного дерева, и хоры, инкрустированные и покрытые завитушками, были далеки от прямых нефов 13 века, простых и разумных линий первых францисканских храмов, в которых простота непосредственна.


Семнадцатый век лучше понимает святого Франциска на пике суровости или на пике триумфа (слава ангелов и святых перед Вечным), чем в повседневной бедности монастыря святого Дамиана, Ривоторто, Порциунколы; может быть, это потому, что семнадцатый век получает от Возрождения порочное наследство, от которого не может освободиться. Он исправляется, упорядочивается, следит за собой, но он уже испорчен, так что может вернуть себе чистоту покаяния, но не чистоту невинности; наивное выражение средневековой веры уже не принадлежит ему. Поэтому он любит рассматривать святого Франциска как великого кающегося.


И может быть, чтобы вызвать очистительные слезы покаяния, именно в этом веке во францисканских монастырях расцветает искусство резчиков распятий. Его учитель - брат Умиле Пинторто из Петральи, мирянин обсервантов реформы на Сицилии. Когда он должен был вырезать распятие, он исповедовался, причащался, постился, запирался в келье, переживал в фантазии, зажженной верой, моменты Страстей, согласно францисканским Meditationes 14 века, вырезал и раскрашивал, плача, и запечатлевал в произведении искусства некоторые излюбленные детали своего францисканского благочестия: огромный терновый венец, чтобы показать страдания Господа, бурный и обильный поток крови из раны на ребрах; он подчеркивал синяки и язвы, особенно на левом плече, натертом крестом. Однако в таком правдоподобии не было никакого излишества, никакого перекоса, как часто бывало в семнадцатом веке, а была чистота очертаний, пронзительная сладость, высшее блаженство, которые в Страстях Господних дают почувствовать Человека и Бога. И каждое распятие отличалось от других, потому что брат Умиле постоянно размышлял над разными аспектами страданий своего обожаемого Учителя, чтобы вложить их в распятие, которое вырезал в наставление тем, кто будет смотреть на него.


Брат Умиле был учителем; от него берет начало школа резчиков распятий, простых мирян, для которых искусство исходило из самой глубины души и отождествлялось с апостольством. Эта школа, в лице брата Андрея из Кьюзы, фра Филиппа из Палермо, фра Винченцо из Бассиано и, лучшего из всех, фра Иннокентия из Петральи, подарила центральной и южной Италии те потрясающие и блаженные распятия, которые передают тем, кто смотрит на них, благочестие тех, кто их вырезал.


Посвящение Непорочному Зачатию, за которое боролись францисканцы, дает новое вдохновение художникам, и Рубенс, Рени, Маратта поддерживают его чудесными произведениями. Рубенс на большой символической картине изображает празднование Орденом меньших братьев и Австрийским императорским домом Непорочного Зачатия Марии. Это значило, наверное, что сила и милосердие, слуги империи и слуги Церкви, в согласии посвящают себя защите Матери Божьей, то есть самому удивительному идеалу этого века.


В музыкальное искусство семнадцатого века заметный вклад внес минорит-обсервант фра Людовик Гросси из Виаданы. Придя в монастырь в 1594 году, в тридцать лет, он перестал сочинять легкие канцонетты и мадригалы, чтобы целиком отдаться священной музыке. Учитель капеллы в Мантуе, Риме, Падуе, Фано становится знаменитым благодаря своим «Cento concerti a uno, a due, a tre, a quattro voci per suonar nell’organo»6. Новизна этих концертов, как и других многочисленных произведений Виаданы, среди которых прекрасные «Sinfonie musicali a otto voci per ogni sorta d’istrumenti d’organo»7 (1610) и «Falsi bordoni a quattro voci con Sicut erat, Te Deum e Salve Regina a otto» (1612), состоит не столько в мелодии голосов, трактуемых в современном понимании ритма, сколько в использовании продолжительных басов как внешнего элемента многоголосного концерта.


Францисканство семнадцатого века в своей могучей апостольской, философской, евангельски дипломатической и художественной деятельности участвует в гигантском усилии, до сих пор не оцененном по достоинству, которое предпринимает в этом веке все католичество, чтобы побороть двух угрожающих ему противников, одного внутреннего, другого внешнего: протестантские ереси и Османскую империю.

Османскую империю.