Geum.ru

I. Святой Франциск и его время Глава II

Вид материалаРеферат
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   22


Францисканская энциклика содержит в зародыше Rerum Novarum. Чистый разум старца, который брал из учения Фомы Аквинского основные линии социальных доктрин, прекрасно знал, что такие учения не прошли бы в жизнь, а его грандиозный план социальной экономии не сможет осуществиться без соответствующего настроения в сознаниях отдельных людей, и эти последние он собирался воспитать с помощью третьего Ордена, к которому направлял мирян и служителей Церкви и все классы людей, потому что (как он сказал в 1884 году) «когда люди становятся терциариями, по одной этой причине они вновь становятся христианами и спасаются»; и еще потому, что во францисканской духовности он в наибольшей степени находил ту справедливую оценку труда, ту любовь к бедности и уважение к собственности, то прямое и смиренное братство, то распространение мира, которые устанавливают гармонию между разными общественными классами. Но для того, чтобы соответствовать своей миссии, третий Орден должен был вернуться молодым, деятельным, дисциплинированным, и Лев XIII реформировал его Правило буллой «Miserisors Dei Filius» от 1883 года, которая уменьшает до трех двадцать глав буллы Николая IV, устанавливает возрастные границы для принятия, посты, молитвы, обязанность носить монашеский капюшон и веревочный пояс, в общем, приспосабливает его к современности, сохраняя всю религиозность прошлого.


Позже Лев XIII обращает свою заботу на первый Орден в булле «Filicitate quadam», другом документе, свидетельствующем о его любви к францисканству, которое получило от великого понтифика прежде всего два благодеяния: первое состояло в открытии в его основателе - уже слишком прославленном в качестве поэта - социолога, а во францисканской духовности - внутреннее решение проблемы классовой борьбы; второе - в том, что святой Франциск и его набожность были вновь возвращены в массы, посредством обновленного и реформированного третьего Ордена, так как - странности истории! - Беднячок, заново эстетически открытый учеными, нравился образованным, но оставался немного в отдалении от народа, испуганного его изнуренностью, его стигматами, самой его любовью, призывающей крест. Народ предпочитал святого Антония.


Святой Франциск в искусстве и поэзии девятнадцатого века


Важность, которую придавал великий Папа-терциарий францисканскому юбилею, вновь пробудила тот интерес к фигуре святого, который немного уменьшился после открытий первых романтиков. Уменьшился, но никогда не исчезал. В самом деле, в то время как некоторые ученые меньшие братья внесли серьезный вклад в историю Ордена, на периферии не было недостатка в верных или симпатизирующих ему на поприще литературы и искусства. Во Франции большой успех имела «Poeme de Saint Francois» монсеньора де Сегура. В 1865 году Франциск Пруденцано опубликовал «Vita di San Francesco», где связывал святого с его временем; произведение нравилось современностью исторической концепции и стиля и поэтому было несколько раз переиздано в течение короткого промежутка времени. В Провансе, на земле веры и поэзии, францисканство часто становится жизнью и гимном. Так происходит с Жерменом Нуво, провансальцем, который внезапно оставляет богатство и друзей, чтобы проводить, как фра Джинепро, жизнь в молитве и труде, милостыни и свободе. То он идет босым пилигримом в монастырь святого Якопо Компостелла, то присматривает за скотом на средиземноморском переходе из Франции в Алжир. Это же, но более умеренно, происходит с Гиацинтом Вердагером, священником-терциарием, «родившимся в 19 веке из-за капризного анахронизма», который изложил на каталанском laudes craeturarum и в своей поэме «San Francesco», опубликованной уже после его смерти (1902), смог объединить простоту «Цветочков» с полным видением францисканской деятельности в истории.


«Ассизи» Озанама чарует даже писателей-позитивистов; в 1864 году оно вдохновляет Тэна на двенадцать впечатляющих страниц, на которых из верного описания трехчастной базилики исходит воспоминание о средневековье, достигающем своей вершины в святом Франциске, Джотто и Данте. Святой Франциск - вдохновитель их обоих, глашатай новой, мистической любви, способной растопить разум тех железных людей и потрясти их; тринадцатый век, цветок живого христианства, после которого, согласно мнению Тэна, нет ничего больше, кроме схоластической сухости, упадка, бесплодных стремлений к другому времени и другому духу. Насколько позитивистский мыслитель восхищается первыми братьями, которые, сведя жизнь к самому необходимому, смогли возвысить ее, настолько же он презирает, называя мазней, фреску Прощения, написанную тридцатью годами ранее Овербеком в Порциунколе. «Нет ничего более неприятного после истинного благочестия, чем надуманное благочестие». И он с презрением отворачивается от нее.


Однако Овербек был искренен. Обращенный в 1813 году, ученик и друг Гёрреса, братьев Шлегелей, Брентано, он и другие художники, среди которых Штайнль, Фогель, Шнорр, Файт, большие почитатели ранних итальянцев и фламандцев, приехали в Италию и обосновались в Риме, в монастыре святого Исидора, из которого преследования 1810 года изгнали добрых ирландских братьев. Это удивительно францисканское обрамление в великом классическом и папском Риме взращивало мистицизм молодых художников, которых из-за почти монашеской жизни, длинных шевелюр, созерцательных лиц не без иронии называли назареянами или - из-за их обуви - башмаками. Овербек, глава нового кружка, прославлял в блаженном Анжелико своего учителя, писал без моделей и, поскольку противоречие классицизма Возрождению имело для него, как и для Мандзони, явно религиозные причины, до смерти оставался верным прерафаэлизму, который, напротив, в английской школе Россетти, больной еретическим и эстетическом мистицизмом, был быстро оставлен даже ее основателями.


Восхищение ранними художниками привело Овербека и Штайнля к стилизации, которая умерщвляет их искренность, как и рационалистические предубеждения приводят Тэна к тому, что он видит во францисканском тринадцатом веке цель цивилизации, а не начало нового развития христианского идеала. К счастью, такое препятствие в виде разных направлений не встало между Ассизи и другим великим художником - Листом, который посетил его уже после смерти Овербека, в 1869 году. Знаменитому венгерскому пианисту, терциарию с 1858 года, написавшему в 1862 году «Песнь брата Солнца» для голоса, органа и оркестра, умбрийский пейзаж и «Цветочки» с той непосредственностью, которая творит шедевры, показали, какой была молитва для птиц, и он удивительно выразил во «Францисканской сонате» трели, щебет, свист пернатых вокруг святого, его мягкий и тихий голос, прерываемый какой-нибудь счастливой трелью, потом согласный хор, прощальное благословение, шорох улетающих крыльев. Текучие, летящие, подпрыгивающие ноты изображают птиц; сладкие и торжественные ноты - святого. Самый музыкальный из «Цветочков» получил от Листа лучшее толкование, однако автор остался смиренно неудовлетворенным собой: «Недостаток моих способностей и, может быть, узкие рамки музыкального выражения... вынудили меня ограничить и сильно уменьшить удивительное изобилие predica agli uccelli. Я умоляю славного Беднячка, чтобы он простил мне, что я так обеднил его».


Говоря о музыкантах, я не могу не упомянуть отца Хартмана, конкурента Перози, знаменитого благодаря священным ораториям. Я имел счастье познакомиться с ним в Монако, где он жил. Он играл на всех музыкальных инструментах. Это были интересные и очень полезные вечера в сладкой близости с ним. Он напоминал мне самые знаменитые классические мелодии, интерпретируя их с интуитивной тонкостью. Я помню, что помогал ему в Регенсбургском соборе на полифоническом исполнении знаменитого «Te Deum» перед бесчисленной толпой, охваченной огромным энтузиазмом.


Святая Клара еще не привлекала внимания романтиков, за исключением Манчинелли, который первым смог увидеть ее в самый драматический момент ее молодости: обеты в Порциунколе, ночь бегства. Центром картины является фигура светловолосой девушки, еще одетой в парчу, но уже коленопреклоненной у ног святого и готовой к самопожертвованию; другие художники позднего романтизма, более слезливого, чем ранний, представляют смерть и похороны святого Франциска; таковы Деларош, Бенлюр, Беновий, Ферц, в то время как Ингрес и Себрион Мескита, испанец, продолжали изображать кающегося святого в духе семнадцатого века.


Среди художников, которые в этот период господствующего материализма почувствовали поэзию францисканской смерти, мы не без удивления обнаруживаем Джозуе Кардуччи, который в юности испытал порыв религиозного лиризма, посетив монастырь Фьезоле. Позже, между 1869 и 1871 годами, в речи «Svolgimento della letteratura nazionale» он восславил святого Франциска, «брата, влюбленного во все творения, христианского социалиста», вокруг которого «летают голубки; волки лижут его руку, и народ ткет ему светлую и радостную гирлянду, которая отразится в словесном и живописном искусстве», с сектантским непониманием противопоставляя его святому Доминику и таким образом лишая колесницу, по-католически изображенную Данте, одного колеса. Нужен был Лев XIII, чтобы восстановить ее во многих своих бессмертных энцикликах. Однако в оправдание Кардуччи можно сказать, что он позже, в конце первой речи, с некоторым ораторским тщеславием сооружает такую колесницу из фигур святого Бонавентуры и святого Фомы и размещает ее в своего рода скульптурной группе: «На вершине Summa святого Фомы Аквинского теология сливается с наукой; а на вершине онтологии святого Бонавентуры вера сливается с искусством, и кажется, что все четыре с высоты освещают прекрасные соборы, возникающие в Италии, и бледные цвета живописи, которая ждет Джотто». Францисканскую поэзию Кардуччи почувствовал в 1877 году в Перудже и в Ассизи. Годом раньше источники Клитунно, под высокими горами, осененными ясенями, рассказали ему о дикой, римской Умбрии и о языческом счастье, противоположном суровости христианства; и из-за любви к этому нереальному счастью Кардуччи хулит Иисуса Христа. Но год спустя в Перудже францисканский горизонт внушает любовь певцу сатаны и щедро поет ему о любви в ее самых целомудренных и универсальных интонациях, скрывая, однако, от его подозрительного антиклерикализма свои христианские источники. От восторга скоротечного момента, перед этой чередой небесно-голубых гор и Субазио - столь же могущественным, сколь и незаметным вдохновителем, - рождается волна поэзии, которая заливает века и страны, прославляя труд и человеческое братство, прошлое и будущее с чувством, которое остается францисканским, даже если отнять у него веру. Архилоховский ямб, который казался разорванным и опрокинутым этим порывом любви, вновь появляется в пошлости последних четверостиший. Однако в сонете «Santa Maria degli Angeli», написанном в Ассизи в этом же году, нет такого диссонанса. Поэт истории не видит святого Франциска-трубадура, Беднячка или Увенчанного Стигматами, он видит его в агонии на голой земле. Поэт virtus и солнечной святости ищет в «мягком, одиноком, высоком сиянии» горизонта не певца Солнца и творений, а певца смерти. Может быть, поэтому святой Франциск никогда не казался ему более поэтом, чем в момент своего братского приветствия отверженному. Может быть, поэтому он видит в этом приветствии сияние рая, которым он не сумел завладеть. В этом чудесном сонете Кардуччи, который лучше понимает, когда меньше рассуждает, кажется, испытывает тайной себя и свое время и обнаруживает, что он и все окружающее находится в более низком положении по сравнению с великими веками веры.


Иаков Дзанелла и архитектор-капуцин


Ассизи, которое для того, чтобы завоевать поэта с заболоченного берега, оделось кротостью и сиянием, встретило дождем и северным ветром Иакова Дзанеллу, когда он посетил его в 1871 году. Но поэт-священник не нуждался в эстетическом угождении. Благодаря милосердию францисканцев он получил большое утешение в жизненных испытаниях, и сам стал терциарием в 1874 году, печальнейшем для него из-за траура по матери и обид, полученных от обучения в университете. Тот, кто судил бы о францисканской духовности Дзанеллы по «Ode d’Assisi», несколько холодным и академичным, ошибся бы. Лучше она проявляется в его проникновении в тайную жизнь вселенной, в том, что он чувствует «бесконечным храмом любви все сотворенное» и сестрами все прекрасные вещи на земле и на небе; в его любви к бедным, эмигрантам, золотушным детям, крестьянам, измученным малярией и пеллагрой; лучше она чувствуется в очень ясном среди неуверенности робких и экстремистских сознаний мелких людей убеждении, что религии не стоит бояться ни науки, ни любви к родине, ни новых общественных теорий, потому что она одобряет всякую форму искренней доброты, и только она прекрасно венчает все устремления и все чувства.


Одно из самых колоритных прозаических произведений Дзанеллы относится к брату Франциску Марии Лоренцони из Виченцы, капуцину и выдающемуся архитектору, умершему в 1880 году после непрестанных трудов по проектированию и постройке церквей, монастырей, мостов и общественных зданий в Венето, в Истрии, в Герцеговине, на Корсике, в Бразилии. Дзанелла описывает его с любовью: «Он путешествовал босым; вы могли узнать брата по серому плащу; вы могли узнать архитектора по посоху, на который были нанесены отметки метра и фута и с набалдашником, которым служила голова Афины Паллады из самшита». Как только его работа начинала вызывать одобрение, послушание переводило его в другое место. Дзанелла тронут этим: «Я не могу думать об этом добром францисканце, все внешнее богатство которого - корзина для провизии и посох, а внутреннее - множество обширных и высоких проектов; я не могу думать об его покорном смирении в отрыве от поприща его деятельности и его славы без того, чтобы не восхищаться в его лице одной из самых великих натур христианина и художника, которые когда-либо существовали». В возрасте почти семидесяти лет он был вызван для сооружения храма Богородицы в Пернамбуко в Бразилии, храма, который, согласно благочестивому желанию морской метрополии, должен был стать самым большим и величественным в Америке. Брат-архитектор пересек с сумой и посохом океан и - учитывая место и материалы - создал проект монументальной церкви, вписывающейся в пейзаж, подходящей к климату, ко вкусу жителей, с фасадом с двумя рядами коринфских колонн, куполом, по бокам которого находятся две колокольни, с тремя нефами, разделенными двойным рядом из восьми колонн, с шестнадцатью алтарями. Трудное предприятие. Для такой церкви не было подходящего мрамора; брат Франциск Мария доставил его из Италии. Не было мастеров, способных разумно сотрудничать; он обратился к скульпторам, художникам, инкрустаторам из Виченцы. Местные рабочие не знали тонкостей мастерства, и он, «с более чем братским терпением» создал способную и послушную бригаду, всегда находясь в ней, с улыбкой, полный энергии, карабкаясь вверх и вниз по лестницам и лесам очень высокого строения, несмотря на преклонный возраст и слабое зрение, которое вынуждало его носить очки из четырех очень толстых линз. В мае 1875 года он имел радость установить большой крест на шпиль фасада в присутствии огромной аплодирующей толпы, а три года спустя - поднять на двадцать метров выше статую Непорочной Девы, в то время как все колокола Пернамбуко непрерывно звонили, а народ с площадей, с улиц, из окон, с крыш приветствовал Деву, размахивая платками. Вверху, рядом со статуей, старый капуцин со своей длинной бородой, которую развевали ветры Атлантики, возвышался над памятником, который он задумал и воплотил, победив огромнейшие трудности, как технические, так и моральные, которые он испытал из-за подозрений и зависти противников. Больной и тоскующий по родине, он получил от Девы благодать умереть в своей Виченце, которую любил и прославил как сын, принеся ее имя за океан. Сердцем францисканского поэта Дзанелла вспоминает его властную и простую фигуру, выделяющуюся среди художников девятнадцатого века.


Семисотлетний юбилей со дня рождения святого Франциска


День 4 октября 1882 года отмечался во всей Италии, хотя и не как национальный праздник, но с полным единодушием; и отмечался добрыми делами. Отец Лодовико из Казории высказал в газетах идею устроить «великолепные обеды» для бедных, и в каждом городе конгрегации третьего Ордена щедро ответили на его призыв, стараясь порадовать любимцев Patriarca pauperum в его день. На обедах для бедных служили прелаты, благородные мужчины и дамы. Кроме этого дела милосердия, в 1882 году родилось множество писаний и речей в честь святого Франциска, которые отец Рафаэль из Патерно собрал в пять томов, и может быть, он собрал не все. Пять томов. Это мало по сравнению с бесчисленными публикациями, вышедшими в последний францисканский столетний юбилей (1926-1927), но много для Европы 1882 года. Перелистывая их, можно удивиться: среди потопа посредственных стихов и потока священного красноречия время от времени обнаруживаются настоящие драгоценности: прекрасная ода Иосифа Манни, несколько хороших стихотворений Иеремии Брунелли, речь отца Луиса Паломеса «San Francesco e la nuova poesia italiana», прекрасное исследование отца Бонавентуры из Сорренто о «Цветочках», звучная речь кардинала Алимонды; не очень хорошо информированная и не полная, но значимая статья Бонги, появившаяся в «Новой Антологии» от 15 октября 1882 года.


На самом деле, это был текст, который из-за подписи и идей вызвал большой шум. Бонги признает, насколько сложным должно быть исследование святого Франциска, человека, кажущегося таким простым, и говорит о том, как оно войдет в процесс европейской цивилизации. «Это объект, который тем больше расширяется, чем больше к нему приближаются, и тем больше углубляется, чем больше его затрагивают». И он отмечает, что святой Франциск не только имеет горячих почитателей; «его фигура настолько изысканна и редкостна, что даже те, которым не нравится или духу которых противоречит каждое его деяние из-за чувства или идеи, которая движет им; те, для кого всякое чудо - это обман, каждое трепетное духовное движение - галлюцинация, не решаются выразить это свое мнение, говоря о нем». Этим своим периодом Бонги говорит даже больше, чем намеревается сказать; он говорит о различии между восемнадцатым и девятнадцатым веком: они оба рационалистичны, но второй обладает разумностью в осмыслении истории и часто уважает то, во что не верит. Потом Бонги вкратце описывает жизнь святого Франциска, объясняет стигматы как «усилие уравнять человеческой жертвой божественную жертву»; он не обсуждает их, потому что чудо, по его мнению, ничего не добавляет к заслугам человека. Он скорее рассматривает значение францисканских Орденов: «Очевидно, что рассказать о жизни их основателя - только меньшая часть работы, а нужно заняться большей и самой значимой частью, а именно изложить следствия их основания». Но он останавливается, потому что ему не хватает духа и места, и еще более потому, что он интуитивно угадывает (с пониманием, которое облегчает мой труд) огромную трудность истории францисканства, ибо «немалая и значительная часть его результатов разветвляется и теряется в бесконечных каналах, по которым текут и сливаются, соединяются и расходятся текучие и переменчивые атомы человеческой истории».


Хотя Бонги не думает, что бедность и послушание - это конструктивные гражданские добродетели, он восхищается святым Франциском как основателем самого демократического объединения, какое до сих пор видел мир: «Никакой власти внутри него. Главой всех был раб, министр всех… Так минориты стали средством утверждения и распространения в Италии двух вещей, которые тогда должны были объединиться: народная свобода и власть Церкви». Это немало! Но, в то время как Бонги признает историческую значимость францисканства, он странным образом не признает его религиозного значения, соединяя с ним, возможно, по незнанию, некоторые янсенистские тенденции итальянского либерализма. Финальные утверждения его статьи грешат одновременно незнанием и ересью и возбуждают энергичные протесты среди францисканцев. Статья Бонги отражает либеральное мировоззрение в отношении францисканства, со всей его симпатией и всем религиозным непониманием, оценкой исторического значения и отрицанием сверхъестественного.


Празднование юбилея неизбежно принесло с собой сооружение памятников, одного в Неаполе, другого в Ассизи, одного в Брио во Франции. Памятник в Неаполе, задуманный отцом Лодовико из Казории и во-площенный Станиславом Листом, хранит историю сильной воли и жертв. Отец Лодовико, с пониманием истории, которое превышает его образование, но равняется по гениальности его милосердию, задумал не просто статую, представляющую святого, но памятник святому и его общественному делу, - третьему Ордену. Третий Орден он представил воплощенным в трех великих людях: Данте, Джотто, Колумбе, которые стоят вокруг благословляющего их святого Франциска. Он сразу сообщил о своей идее своему другу-скульптору; потом он показал фотографию наброска Льву XIII, который одобрил его, собственноручно подписав: «Opus laudamus et commendamus». Деньги для памятника были собраны как милостыня тремя братьями Биджи, переходящими от двери к двери, которых отец Лодовико отправил в Южную Италию и на Сицилию. Он хотел также расположить своего святого и трех гениев, влюбленных в природу и в искусство, в достойном месте, одном из самых красивых мест в мире: Позилиппо. Открытие памятника, которому предшествовал обед для пяти тысяч бедных, произошло третьего октября, в райский вечер над очарованным заливом, среди колыхания знамен многих наций; надпись была сделана Вито Форнари, музыку написал маэстро Паризи, официальную речь произнес Капечелатро. Было огромное количество публики, аристократической, интеллектуальной, по большей части светской, согласно выбору отца Лодовико, который, желая с помощью святого Франциска приблизить к Церкви неверующих, просил не распространять пригласительные билеты ни среди священников, ни среди благочестивых людей. «Пойми хорошенько, - говорил он Капечелатро, - я не хочу священников и верующих... Раздай их тем, кто не верит. Я хочу, чтобы были в основном они». В самом деле, только каменное сердце могло отрицать Бога и Его Церковь перед этим морем, этим памятником и этим истинным францисканцем - отцом Лодовико из Казории.


На следующий день в Ассизи, на площади перед собором, открывалась статуя, созданная Иоанном Дюпре, который увидел в святом Франциске смирение, кротость, бесконечное самоотречение в Боге, и который уподоблением святому, необходимым для художественной работы, скрасил последние месяцы своей жизни. Поздравительная речь Августа Конти обращается к статуе, «изваянной тем, кто был близок к святой смерти, и завершенной как будто рукой Девы», и не столько раскрывает историко-социальные мотивы, сколько показывает святость святого Франциска. Как отец Лодовико собрал вокруг святого Франциска трех гениев прошлого, так Конти посвящает свою речь трем людям, достойным представлять францисканскую духовность настоящего времени: отцу Марчеллино из Чивеццы за первый Орден и за францисканскую теологию и миссии; Иоанну Дюпре за его искусство, Цезарю Гуасти за великую францисканскую литературу. В эти дни Гуасти печатает исследование «La Basilica di Santa Maria degli Angeli presso la citta di Assisi», одно из своих лучших, по мнению Дель Лунго, произведений, хотя и не совершенных с исторической точки зрения.
орической точки зрения.