Ть, Монд Дипломатик, Митин Журнал, Алекса Керви, Бориса Кагарлицкого, издатель­ство Логос, издательство Праксис и Сапатистскую Армию Нацио­нального Освобождения

Вид материала

Диплом

Содержание Теория дрейфа Отрывки из «комментария

Подобный материал:

• Отчет по клиническому изучению бад трансфер Фактор «трансфер фактор™ в комплексе лечебно-реабилитационных, 194.37kb.
• «качество медицинской помощи пострадавшим от туберкулеза», 205.76kb.
• Учебно-методический комплекс по дисциплине «Теоретическое источниковедение», 3457.5kb.
• Н. Г. Козловская, В. Н. Митин,, 35.41kb.
• 25(1070), 17 июня 2011 г. Земля Нижегородская, 74.86kb.
• В. А. Лазарева методические рекомендации к учебник, 402.46kb.
• Самостоятельная работа студентов под руководством преподавателя Самостоятельная работа, 1853.91kb.
• Концепция развития школьного музея «Истоки», 143.39kb.
• П. В. Власов; под общ ред. Г. Г. Кармазановского. М. Видар, 2008. 376 с ил. (Классическая, 262.73kb.
• П. В. Власов; под общ ред. Г. Г. Кармазановского. М. Видар, 2008. 376 с ил. (Классическая, 355.31kb.

ТЕОРИЯ ДРЕЙФА

Опубликовано

в «Internationale Situationniste»

№2, 1958 г.

Одной из основных ситуационистских практик является дрейф — техника быстрого перемещения сквозь разнообразные среды. Дрей­фы содержат в себе игровое и конструктивное поведения, а также знание психогеографических эффектов и потому отличаются от об­щепринятых понятий путешествия или прогулки.

В период дрейфа одна или несколько личностей на определенный период времени прекращают все отношения, бросают работу и про­чую деятельность, теряют стимулы для активного существования. В это время субъект любуется окружающей местностью и наслаждает­ся случайными встречами. При этом фактор случая играет не такую большую роль, как может показаться: с точки зрения дрейфа города обладают психогеографическими очертаниями с постоянными пото­ками, с исходными точками и завихрениями, которые сильно препят­ствуют входу в определенные зоны или выходу из них.

Дрейф содержит в себе как свободу, так и ее необходимое отрица­ние: господство психогеографических вариаций в знаниях и расчете их возможностей. В свете последнего экологическая наука, несмотря на то что она загоняет саму себя в узкие социальные рамки, обеспе­чивает психогеографию необходимой информацией.

Экологический анализ абсолютного или относительного характе­ра нарушений в городской системе, роли микроклимата, отдельных районов, не привязанных к административным границам, и, главным образом, доминирующей роли центров притяжения, должен быть использован и завершен с помощью психогеографических методов.

Действительная область дрейфа должна быть определена логически и по отношению к социальной морфологии.

В своем труде «Париж и скопление парижан» (Библиотека совре­менной социологии, P.U.F., 1952) Шомбер де Лове отмечает, что «об­ласть города зависит не только от географических и экономических факторов, но и от представлений, которые существуют у жителей этой области и у их соседей». В той же работе автор иллюстрирует «узость действительного Парижа, где каждый индивидуум живет... внутри географической области чрезвычайно малого радиуса». Для этого строится диаграмма перемещений, сделанных в течение одного года студенткой, живущей в 16-м округе. Маршрут студентки образует маленький треугольник, без значительных отклонений, с вершина­ми: «Школа политических наук — дом — учитель музыки».

Подобная информация — примеры современной поэзии, способ­ные спровоцировать чрезвычайно эмоциональную реакцию (в дан­ном, конкретном случае — возмущение тем, что жизнь любого инди­видуума может быть так трогательно ограниченна); или даже теория Бёрджесса об отдельных концентрических зонах социальной актив­ности в Чикаго неопровержимо доказывает полезность исследования дрейфов.

Если даже случай и играет важную роль при дрейфе, так это толь­ко потому, что методология психогеографического наблюдения по-прежнему находится в стадии становления. Действие случая по сво­ей природе консервативно и в новом значении сводит все до привычки или чередования конечного числа возможных вариантов. Прорыв сквозь области, где случай приобретает власть путем создания новых, более подходящих нам условий, считается успехом. Можно сказать, что случайность в дрейфе, по существу, отлична от случайности в про­гулке. Обнаруженная дрейфующими психогеографическая привле­кательность некоторых мест может стать центром притяжения, куда они будут постоянно возвращаться.

Недостаточное знание об ограниченности случая и о неизбежности обратной реакции обрекло на неудачу известную попытку бесцельно­го блуждания четырех сюрреалистов, предпринятую в 1923 году. От­правная точка — город, выбранный жребием. Блуждание по открытой местности не может не нагонять тоску, а вмешательство случая здесь еще менее вероятно, чем в любой другой ситуации. Но эта глупость была в дальнейшем продолжена Пьером Вендрэ (в Медиуме, в мае 1954 года), который думал, что сможет привязать это недоразумение к серии ве­роятностных экспериментов на том основании, что все они предполо­жительно имеют дело с одним и тем же видом антидетерминистской свободы. Он приводит в пример случайное распределение головасти­ков в круглом аквариуме, многозначительно добавляя, что «необходи­мо, конечно, чтобы такая популяция не являлась объектом для направ­ленных внешних воздействий». Головастики считались более свободными, чем сюрреалисты, потому что они обладали преимуще­ством: «У них напрочь отсутствуют интеллект, общительность и сексу­альность», и потому «они действительно независимы друг от друга».

Другим аспектом дрейфа является его урбанис­тический характер. Его суть для промышленно раз­витых городов — центров возможностей и смысла — может быть выражена словами Маркса: «Люди не могут увидеть вокруг себя ничего из того, что не является их собственными представ­лениями; все говорит им о них самих. Их соб­ственный пейзаж — единственное, что живет».

Можно совершать дрейф в одиночку, но все говорит о том, что лучше это делать небольшими группами по два-три человека, обладающими одинаковым уровнем знания, так как синтез впе­чатлений разных групп дает возможность прий­ти к более объективным результатам. Желатель­но, чтобы участники групп переключались с одного дрейфа на другой. Специфический харак­тер дрейфа быстро нивелируется, если в группе присутствует более четырех или пяти человек. Если в группе будет десять — двенадцать человек, велика вероятность разделения дрейфа на несколько одновременных дрейфов. Осуществление на практике таких делений на самом деле чрезвычайно интересно, но возникаю­щие трудности препятствуют его эффективной организации.

Средняя продолжительность дрейфа составляет один день. В дан­ном случае день — промежуток между двумя перерывами на сон. На­чальное и конечное время не имеет прямой связи с солнечным цик­лом, но необходимо учитывать, что последние ночные часы в основном непригодны для дрейфа. Но это лишь статистическая средняя продол­жительность. Например, дрейф редко осуществляется в идеальной форме: участникам трудно обойтись без перерывов на час-два в нача­ле или в конце дня на личные нужды; ближе к концу дня усталость все больше ведет к таким перерывам. Гораздо важнее тот факт, что дрейф часто происходит в строго определенный период времени в течение нескольких часов или случайно в довольно короткие моменты. Он мо­жет длиться несколько дней подряд.

Несмотря на перерывы, вызванные необходимостью сна, доста­точно интенсивные дрейфы происходили на протяжении трех или четырех дней, а то и дольше. В случае серии дрейфов, происходя­щей в течение довольно долгого времени, совершенно невозможно точно определить, когда душевное состояние, соответствующее од­ному дрейфу, переходит в другое. Однажды без существенных ос­тановок последовательность дрейфов продолжалась около двух ме­сяцев. Такой опыт положил начало возникновению новых объективных условий поведения, которые в свою очередь способ­ствовали исчезновению многочисленных устаревших условий. По­года хотя и влияет на дрейфы, но и имеет большое значение только в случае продолжительных дождей, что делает дрейфы практически невозможными. Однако шторма или другие, кроме дождя, виды осад­ков довольно благоприятны для дрейфов.

Границы пространства дрейфа могут быть точно установлены или, наоборот, неопределенны. Все зависит от цели исследований: исследо­вать область или эмоционально дезориентировать участника. Нельзя забывать, что эти два аспекта дрейфов так переплетаются, что между ними нельзя провести четкой границы. Использование такси, к приме­ру, поможет провести четкое разделение: если в течение дрейфа учас­тник берет такси, чтобы добраться до определенного места или просто, скажем, двигаться двадцать минут на запад, считается, что это личная поездка вне обычных маршрутов. Если же, к примеру, происходит це­ленаправленное исследование новой местности, индивидуум сконцен­трирован на исследовании для психогеографического урбанизма.

В каждом отдельном случае пространственные границы зависят прежде всего от отправных точек — местожительства отдельного ин­дивидуума или места встречи группы. Максимальная зона этого про­странства не простирается дальше целого города и его районов. Ми­нимальная зона может быть ограничена до маленького замкнутого пространства: один район или даже, если интересно, один квартал (особый случай — неподвижный дрейф в течение целого дня в райо­не вокзала Сен-Лазар).

Исследование ограниченного пространства дрейфа влечет за собой установку баз и необходимость высчитывать направления проникно­вений. Здесь приходит на помощь умение составлять карты — как обык­новенные, так и экологические и психогеографические — и вносить в них изменения и улучшения. Не стоит обращать внимание на кажу­щуюся экзотичность ситуации, когда индивидуум исследует район впервые. Это незначительно и субъективно, и этот фактор постепен­но исчезает.

При «возможной встрече» элемент исследования минимален по сравнению с дезориентацией поведения. Субъект пригласили прий­ти одного в определенное место и время. Он свободен от обязательств встречи, так как никто его не ждет. Но с тех пор как эта «возможная встреча» привела его без предупреждения в то место, которое он мо­жет знать, а может и не знать, он осматривает окрестности. На этом же самом месте может быть назначена «возможная встреча» для кого-то, чью личность приглашенный индивидуум не знает. Так как он мог никогда в жизни не видеть другого человека, он будет вынужден за­водить беседу с различными прохожими. Он может никого не встре­тить, а может по воле судьбы встретить того индивидуума, который назначил «возможную встречу». В любом случае, особенно если вре­мя и место были тщательно выбраны, времяпрепровождение субъек­та может принять неожиданный оборот. Он может даже позвонить кому-то, кто не знает, к чему привела первая «возможная встреча», для того чтобы назначить повторную. Видно, что вариантов такого вре­мяпрепровождения существует великое множество.

Наш свободный образ жизни и даже сомнительные развлечения привлекают окружающих. Ночевки в зданиях, предназначенных на снос, автостоп без остановки и без места назначения через Париж в рамках транспортной забастовки для еще большего беспорядка, блуж­дание в засекреченных, закрытых для простых смертных катакомбах и т.д. — выражения той самой общей эмоциональности, которая ни­чем не отличается от таковой во время дрейфа. Изложенные описа­ния — не что иное, как пароль к этой великой игре.

Уроки, извлеченные из дрейфа, помогают нам составить первые отчеты о психогеографических соединениях современного города. После открытия единства среды, ее основных компонентов и про­странственного положения индивидуум может прийти к осознанию главных направлений движения, их выходов и препятствий к их дос­тижению. Индивидуум в конце концов придет к основной гипотезе существования центральных психогеографических точек. Измеряет­ся расстояние, разделяющее две части города. Оно может не быть похоже на физическое расстояние между ними. С помощью старых карт, аэрофотоснимков и экспериментальных дрейфов могут быть составлены все еще неточные карты влияний; карты, чья неизбежная неточность на этом самом этапе подобна неточности первых навига­ционных карт, но в этом нет ничего страшного. Единственное отли­чие состоит в том, что теперь важно не точное отображение границ континентов, а еще и наброски изменяющейся архитектуры и урба­низация.

В настоящее время нет границы между различными взаимодействи­ями атмосферы и места обитания. Лишь обозначены более или менее протяженные и расплывчатые очертания. Самое главное изменение, которое эксперименты с дрейфом готовы предложить, касается по­стоянного сужения этих очертаний до точки их полного подавления.

В рамках самой архитектуры дрейф способствует развитию всех форм лабиринтов, доступных в современном строительстве. Так, в марте 1955 года газеты сообщили о строительстве в Нью-Йорке зда­ния, в помещениях которого индивидуум может почувствовать воз­можности дрейфа: «Помещения винтообразного здания имеют фор­му кусков торта. Можно будет увеличивать или уменьшать их объем с помощью подвижных частей. Градация в пол-этажа позволит избе­жать ограничения количества комнат, так как обитатель может по­просить в пользование смежные участки на нижнем или верхнем уровне. С таким устройством три четырехкомнатные квартиры мо­гут быть трансформированы в одну двенадцатикомнатную квартиру менее чем за шесть часов».

Ги-Эрнест Дебор

ОТРЫВКИ ИЗ «КОММЕНТАРИЯ

К «ОБЩЕСТВУ СПЕКТАКЛЯ»

III

Сегодня, когда никто из находящихся в здравом уме уже не может сомневаться в существовании и могуществе спектакля, можно, наобо­рот, вполне усомниться в том, разумно ли вообще что-либо добавлять к проблеме, которая столь драконовским способом была решена самим жизненным опытом. Газета «Монд» от 19 сентября 1987 года с благоду­шием проиллюстрировала то, что формула: «Если нечто существует, то говорить о нем больше нет никакой необходимости» — воистину ос­новной закон эпохи спектакля, которая, по крайней мере в этом отно­шении, не допустила отставания ни одной страны: «Понятное дело, что современное общество является обществом спектакля. И вскоре нуж­но будет особо выделять тех, кто не обращает на себя внимания. Уже не счесть трудов, описывающих данный феномен и доходящих не только до характеристики промышленно развитых государств, но и не остав­ляющих в стороне и страны, отставшие от своего времени. Но самое смешное, что книги, анализирующие этот феномен, как правило, чтобы выразить сожаление по его поводу, точно так же сами должны принес­ти себя в жертву спектаклю, чтобы о себе заявить». Впрочем, правда в том, что эта запоздалая показная критика спектакля, в довершение все­го жаждущая «заявить о себе», в его же пространстве станет нарочито ограничиваться пустыми обобщениями или лицемерными сожаления­ми; равно как бессодержательным окажется и то внезапно протрезвев­шее благоразумие, что паясничает на страницах газет.

Исчерпанность дискуссии о спектакле, то есть о том, что делают собственники мира, организуется, таким образом, им самим, ибо ее участники всегда сосредоточивают внимание на грандиозных сред­ствах спектакля, для того чтобы ничего не сказать о его великой роли. Его даже часто предпочитают называть не спектаклем, а средствами массовой информации, тем самым желая его обозначить как простой инструмент, вид общественной службы, которая с непредвзятым «профессионализмом» будто бы управляет через масс-медиа новым наставшим для всех коммуникационным изобилием, сообщением, достигшим, наконец, однонаправленной чистоты, в которой спокой­но позволяют восхищаться собой уже принятые решения. То же, что сообщается, — это приказы, и потому весьма гармонично, что те, кто их давал, являются также и теми, кто станет рассказывать, что же они о них думают.

Власть спектакля, которая самой силою вещей столь сущностно является единой, централизующей и абсолютно деспотичной по духу, достаточно часто возмущается, когда замечает, как под ее покрови­тельством формируется некий спектакль-политика, спектакль-юсти­ция, спектакль-медицина или множество подобных непредвиденных «издержек масс-медиа». И вот, таким образом, спектакль вроде бы оказывается не чем иным, как издержками масс-медиа, чья природа без возражений признается благой, поскольку они служат целям со­общения и только иногда доходят до крайностей. Достаточно часто хозяева общества заявляют, что их плохо обслуживают их собствен­ные информационные служащие, но еще чаще они попрекают зри­тельский плебс за его склонность неудержимо и едва ли не по-скотс­ки предаваться информационным удовольствиям. Так вот, за виртуально бесконечным множеством так называемых информаци­онных различий стараются тщательно скрыть то, что, напротив, все­цело является результатом зрелищной конвергенции, желаемой со столь замечательным упорством. Подобно тому, как логика товара первенствует над различными конкурирующими амбициями всех коммерсантов, или аналогично тому, как логика войны всегда господ­ствует над частыми видоизменениями вооружения, так же и строгая логика спектакля повсюду управляет разбухающим разнообразием нелепостей, передаваемых средствами массовой информации. Но важнейшая перемена в происшедшем за последние двадцать лет зак­лючается в самой непрерывности спектакля. Эта значимая перемена относится не к совершенствованию его информационного инстру­ментария, что и прежде уже достиг очень высокой стадии развития, но просто заключается в том, что под владычеством спектакля смогло вырасти поколение, подвластное его законам. Совершенно новые условия, в которых действительно жили все представители этого по­коления, составляют конкретное и достаточное резюме всему тому, чему отныне противодействует спектакль, а также и всему, что он до­пускает.

IV

В чисто теоретическом плане к ранее сформулированному мне необходимо было бы добавить только одну деталь, но с далеко иду­щими последствиями. В 1967 году я различал две последовательные и соперничающие формы власти спектакля: сосредоточенную и рас­средоточенную. Обе они «витали» над реальным обществом и как его главная цель, и как его главная ложь. Первая, выдвигая на первый план идеологию, в сжатом виде представленную вокруг какой-нибудь авторитарной личности, сопутствовала как нацистской, так и стали­нистской тоталитарной контрреволюции. Вторая, побуждая наемных рабочих свободно осуществлять выбор между огромным многообра­зием новых товаров, противостоявших друг другу, представляла со­бою ту американизацию мира, которая в некоторых своих аспектах отпугивала, но также и соблазняла те страны, где дольше всего со­хранялись условия для буржуазных демократий традиционного типа. С тех пор посредством систематического сочетания двух предыду­щих форм возникла третья, и появилась она на основе общей победы формы, оказавшейся сильнейшей, — формы рассредоточенной. Речь идет о включенной театрализации, которая с этих пор стремится на­вязать себя всему миру.

Преобладающая роль, какую играли Россия и Германия в форми­ровании сосредоточенной театрализации, и Соединенные Штаты в формировании театрализации рассредоточенной, в пору создания включенной театрализации, по-видимому, принадлежала Франции и Италии благодаря действию целого ряда общих исторических фак­торов: важной роли сталинистской партии и сталинистских профсо­юзов в политической и интеллектуальной жизни, слабости демокра­тической традиции, продолжительной монополизации власти одной правительственной партией, необходимости покончить с неожидан­но возникшим революционным возмущением.

Включенная театрализация проявляется одновременно и как со­средоточенная, и как рассредоточенная, и, исходя из подобного по­ложения, такое плодотворное соединение может шире использовать выгоды как первой, так и второй формы. Прежний способ их приме­нения сильно изменился. Если обратиться к стороне сосредоточен­ного показа во включенной театрализации, то ее направляющий центр теперь становится скрытым — теперь там никогда не распо­лагается ни известный вождь, ни ясная идеология. А если обратиться к ее рассредоточенному аспекту, то никогда прежде воздействие спек­такля до такой степени не накладывало отпечаток почти на все произ­водимые обществом объекты и способы пове­дения. Ибо конечный смысл включенной театрализации состоит в том, что она включа­ется в саму реальность по мере того, как о ней говорит, и в том, что она перестраивает ее, пока о ней говорит. Так что сегодня эта реаль­ность не удерживается больше перед нею как нечто чуждое ей. Когда театрализация была со­средоточенной, то большая часть периферии общества от нее ускользала, а когда она была рассредоточенной, ускользала наиболее сла­бая его часть. Сегодня не ускользает ничто. Спектакль стал составной частью любой дей­ствительности, проникая в нее подобно радио­активному излучению. Как можно было легко предвидеть в теории, безудержное исполне­ние прихотей коммерческого разума быстро и безо всяких исключений продемонстрирова­ло, что становление мира фальсификации так­же было превращением мира в фальсифика­цию. За исключением некоторого наследия, пока остающегося значимым, но уже обреченного на непрерывное исчезновение и со­стоящего из книг или древних строений, которые, кроме того, ока­зываются все более отсортированными и включенными в перспек­тивное планирование в соответствии с потребностями спектакля, ни в культуре, ни в природе больше не существует ничего, что бы не было трансформировано и загажено сообразно средствам и интересам со­временной индустрии. Даже генетика всецело стала подвластна гос­подствующим в обществе силам.

Управление спектаклем, ныне сосредоточившее в себе все возмож­ные средства для фальсификации, как всей системы человеческого восприятия, так и всей системы общественного производства, оказа­лось абсолютным хозяином воспоминаний, равно как и бесконтроль­ным распорядителем всех проектов, формирующих самое отдаленное будущее. Оно одно царит повсюду и приводит в исполнение соб­ственные поверхностные суждения и приговоры. Именно в таких условиях можно наблюдать, как с карнавальной легкостью вдруг не­истово проявляет себя пародийный конец разделения труда, пришед­шийся тем более кстати, что он совпадает с общим движением к ис­чезновению всякой подлинной профессиональной компетентности. Финансист выходит петь, адвокат становится осведомителем поли­ции, булочник демонстрирует свои литературные предпочтения, ак­тер правит, повар философствует о тонкостях стряпни как о вехах всемирной истории. Каждый из них может появиться в спектакле, чтобы публично, а иногда и тайно предаться деятельности совершен­но иной, чем специальность, в которой он прежде смог заявить о себе. Там, где обладание «информационным статусом» — статусом попу­лярности в средствах массовой информации — приобрело неизме­римо большую значимость, чем стоимость того, что кто-либо из них был способен создать реально, считается нормальным, что этот ста­тус оказывается легко передаваемым и предоставляет право также блистать в любом другом месте. Чаще всего эти ускоренные инфор­мационные частицы продолжают свою нехитрую карьеру в сфере достойного восхищения, гарантированного им по статусу. Но случа­ется, что такие переходы в средствах массовой информации обеспе­чивают прикрытие для многих официально независимых предприя­тий, но на самом деле тайно соединенных ad hoc через разнообразные связи. Так что время от времени и общественное разделение труда, подобно легко предполагаемой при его наличии круговой поруке, является нам снова в совершенно новых формах — например, сегод­ня вполне можно опубликовать роман для того, чтобы подготовить покушение. Эти забавные примеры означают еще и то, что сейчас уже никому нельзя доверять в отношении мастерства и профессии. Но, кроме всего прочего, самое амбициозное стремление включен­ной театрализации состоит в том, чтобы тайные агенты стали рево­люционерами, а революционеры превратились в тайных агентов.