Geum.ru

Рецензии. Отзывы 18 Магомадов А. Д

Вид материалаРабочая программа

Содержание


Штудия logos
Lingua – universum
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   19

ШТУДИЯ LOGOS

(обзоры, рефераты, переводы и т.п.)

© 2007 г. Т.Ю. Келигова

Переводы рассказов Роберта Вальзера



Творчество Роберта Вальзера (1878 - 1956) – швейцарского прозаика и поэта, писавшего на немецком языке, мало знакомо нашему читателю. Несмотря на завоеванное восхищение таких крупнейших писателей эпохи, как Ф. Кафка, Г. Гессе, Р. Музил, Т. Манн, В. Беньямин, Э. Конетти, он остался за гранью литературного мира своего времени, прожил всю жизнь в бедности и неизвестности. С 1933 года, после перевода в лечебницу для душевнобольных, Вальзер оставит все попытки писать вообще.

Последние несколько десятилетий Р. Вальзер признан в Европе как выдающийся писатель, его произведения неоднократно экранизировались, несколько документальных фильмов сняты о нем самом. На русском языке опубликованы три книги избранной прозы Р. Вальзера «Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры» (М., 1987), «Ровным счетом ничего. Избранное» (М., 2004), «Разбойник» (Тверь, 2005). Г. Гессе утверждал: «Если бы [у Вальзера] оказалось сто тысяч читателей, мир стал бы лучше».

Ниже мы даем перевод двух его рассказов, «историй», как называет их сам Вальзер, написанных в 1907 и 1909 годах. Переводить Вальзера интересно, но не легко по многим причинам: в его «историях» нет сюжета в прямом смысле слова, в них нет «нормальных» повествовательных структур рассказа, действительность часто сменяется фантазией. Восприятие событий автором противоречивое, на первый взгляд, мало объяснимое, граничащее с безумием, сказывается и на языке его произведений. Может, поэтому о своей прозе Вальзер писал: «Мои прозаические вещи, на мой взгляд, - не больше и не меньше, чем части длинной бессюжетной истории». Его произведения, как принято считать, предвосхищают дада и сюрреализм, в них отражены принципы постмодернизма.

Рассказы переведены на русский язык по изданию: Robert Walser. Geschichten. Zürich und Frankfurt аm Main. Suhrkamp Verlag. 1985.


Паганини. Вариация.

Концертный зал был переполнен людьми, вот вышел Паганини, скрипка в руке и начал играть, импровизируя свободно, из недр души. Паганини никогда не знал заранее, что и как он будет играть; он играл так, как он должен был играть и хотел играть для почтенной публики. Нет, он играл как для самого себя или как для никого, и однажды начав игру, он забывал, что он играл.

Также было и на этот раз так, сегодня также, где в зале уже сидели князья и княгини, чтобы внимать ему, он совсем не знал, где он находится, играл, как если бы он играл для никого.

Но именно потому он играл так прекрасно. Он играл так, как будто он раб своей волшебной игры, а сама игра - демонический маг. Не сам он был настоящим демоном, а скорее она, игра, только она, а он - исполнитель, порабощенный, поэтому он играл так, как будто он неясный серебряный месяц, который погружается в полуночную глубокую черную воду; как будто он сверкающая звезда на темном, неподвижном небе; как будто он слово в устах любящего, беседующего с возлюбленной; как будто он соловей и не знает, как сообщить о радости плачем и сладкими вздохами; как будто он гордая огненная лошадь и мчится галопом в бой; как будто он раненый в битве воин и должен умереть от своих ран; как будто он вновь шестнадцатилетняя девушка и мечтает о любви; как будто он долгий поцелуй, данный и встреченный прекрасными, дрожащими, пылающими устами и как будто бы двое, смертельно любящие друг друга, прощаются навсегда, вкладывая в этот последний торжественный поцелуй испепеляющую страсть.

Так он играл, и в глазах слушателей были слезы. Последнего распутника и грубияна охватывала такая нежность, от силы которой он не мог защититься; мужчины забывали, что они мужчины, и полностью поддавались колдовству музыки; и женщины чувствовали себя поцелованными и обласканными воображаемым возлюбленным, который чувственно склонялся перед ними, полный неги и страсти.

Так он играл. Он играл подобно ангелу, и многие слушатели закрывали глаза, чтобы внутренним зрением созерцать богатство души, любви и сияющей красоты. Но нередко он вновь бушевал и сердился, как неиствующая, грохочущая, шипящая и штурмующая буря; катился, как громыхающий, сердитый гром, и тогда черное, охваченное гневом и темнотой небо, опускалось прямо в зал, и молния внезапно сверкала вокруг своими ужасно кривыми, несдержанно-грациозными зигзагообразными линиями. Сразу после этого он забывался в сладком, солнечном, золотом благозвучии так, что людям казалось, что они попали на небо и всё вокруг них голубое от радости, доброты и любви. Это был вид всеохватывающей любви, особый вид наслаждения и духовного растворения. Музыка Паганини часто походила на захватывающе прекрасную проповедь, и истинно верующие люди охотно посещали его концерты, которые обладали огненной силой веры. Сегодня он опять играл так же, как проповедник Слова Божьего; только это были звуки, не слова, и устами, которыми он говорил, была его скрипка, из которой он извлекал целый мир звуков. Он то громко плакал, то ликовал; то он пылал, как огонь, то таял, как мягкий мокрый снег под лучами солнечного поцелуя. Вдруг он был морем; затем он опять походил на целомудренный, робкий цветок, но во всех случаях он был правдивым и большим и играл без церемоний, не прибегая ни к каким уверткам. Музыка была для него, как сама клокочущая жизнь; мог ли он быть при этом тщеславным? Да, он терпел страдания от искусства: оно было его сладкой, неумолимой госпожой, скалой, на которую он должен был взбираться, преградой, которую он должен был преодолевать, небом, которое он должен был каждый раз вновь штурмовать и захватывать.

В этот вечер было опять также; он жил, когда играл и был воистину только человеком, где он играл. Все, кто слушали его, чувствовали это. Кто был злобен и пресыщен, начинал любить и молиться, когда слушал чудесную игру, проникающую, как солнечные лучи, в души. Антипатия должна была превратиться в симпатию, негодование в мужество, отвращение в желание и проклятие в благословение. Так пленял и очаровывал он публику, очарованный сам. Он пробуждал воспоминания и воскрешал давно отжившее и забытое; за это те, кто внимали ему, обращались все в слух.

Тут внезапно, как будто он проснулся от прекрасного сновидения, он заканчивал свою игру. У людей становилось тяжело на душе, как будто всё время, пока он играл, небо было открытым и ясным и вдруг оно пропало. Тихо поднимались они со своих мест и шли домой.


Иллюзия

Но у меня, по крайней мере, была географическая карта, она висела на стене моего кабинета, и здесь я мог, сколько душе угодно, кончиком носа или кончиком пальца путешествовать по всему миру. Большая многоречивая Россия потрясла меня уже как организм. Посредине этого мощного тела основательно лежал как крепкий, красивый, честный центр - город Москва, посеребренный снегом. Сани, совсем маленькие и изящные, летели, запряженные резвыми лошадьми, по снегу по странным улицам. Великолепно сияли, когда начинало смеркаться, из окон княжеских дворцов огни, и было замечательно смотреть, как из некоторых (окон) высовывались кажущиеся сладкими и красивыми женские фигуры. Песни, древние русские песни, овеянные национальной грустью, пленили меня. Я вошел в один увеселительный дом, и здесь я смог посмотреть им в глаза, гордым русским женщинам. Они смеялись, но невыразимо презрительно, так как они любили эту жизнь и одновременно отвергали ее. Исполнялись чудные танцы, феерически красивые картины украшали стены залов сверху донизу. Я не заметил почти ничего неблагородного, как будто бы на глаза набежали слезы от явного и скрытого потрясения, как будто бы я был исполнен предубеждения видеть все в прекрасном свете. Я сел за один богато накрытый стол и упорно ждал чего-то, что здесь должно было произойти. Мне подносились вина большими людьми, головы которых были покрыты шапками; тут ко мне подошла женщина, дама с головы до пят, и со смущением, как околдованному мне казалось, сделав вежливый, невыразимо грациозный поклон, села ко мне за стол и приказала мне на языке, который понимает каждый любящий, налить ей стакан вина. Она пригубила его, как белочка. Во время нашей беседы, странно, я сходу хорошо понимал по-русски, я попросил ее позволить мне поцеловать ей руку. Она позволила это, и меня всего охватило блаженство, когда мои губы смогли прижаться к этому бледному, сладкому, чистому как снег и белому чуду; мне казалось, как будто я впитываю новую веру в бога благодаря прикосновению и движению, которому я отдался со всей силой и желанием души. Она засмеялась и назвала меня милым человеком. А потом, а потом, о горе мне бедному, все это исчезло, и я опять сидел в писательской, полной идеями, комнате. Новые мысли захлестнули меня, у меня было ощущение, как будто бы я должен был откатывать каменные глыбы. Уже далеко за полночь, я подошел, опьяненный фантазиями, к открытому, холодному окну и предался виду захватывающей тишины.


Lingua – universum


№ 6 2007