Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание Глава 10 "ПУТЕВКА В ЖИЗНЬ"

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Глава 9 ШКУРА И ВЛАСТЬ

Стоя перед ним, я тоскливо думал:

"Опять новый следователь. Уже пятый. Сколько же их у меня еще будет? И когда этому конец?"

У него обыкновенное лицо энкаведиста: белое, хо­леное, гладко выбритое и очень усталые глаза, слегка воспаленные и обведенные темными кругами. Такие гла­за в краевом управлении НКВД первый признак того»

что человек много работает по ночам.

Он смотрит на меня снизу вверх из своего кресла и говорит тихим, спокойным и, как будто, даже скучаю­щим голосом:

—Ну-с, так в пользу какой же разведки вы шпио­нили? Расскажите.

Подобные требования я слышал много раз от дру­гих следователей и они мне достаточно надоели и опро­тивели. Об этом я и заявил ему, сидящему в кресле, в ответ на его вопрос:

—Сколько можно допрашивать человека об одном и том же? Это тянется скоро уже полтора года. Мне на­доело отвечать, гражданин следователь...

—Моя фамилия Шабалин,— перебивает он меня.

—Что ж, будем знакомы. Так вот, гражданин Ша­балин, отправьте меня на расстрел или в концлагерь без допроса.

—Вы очень этого хотите?

—Я нет, но этого хочет управление НКВД.

—Оно, как видите, не спешит и вам я не советую торопиться. Мне тоже надоело допрашивать, однако приходится... Ну-с, если вы не желаете рассказывать сами, то я задам вам несколько вопросов по вашему делу... Да вы садитесь.

Шабалин указывает мне не на "подследственное ме­сто" у двери, а на стул, стоящий возле стола. Затем он берет одну папку из кипы следственных "дел", громоз­дящейся на столе, и начинает ее перелистывать. Я сажусь и наблюдаю за его пальцами, медленно перебирающими страницы чьих-то, добытых на "конвейере пыток", при­знаний.

Это следственное "дело "оказалось моим. Просмот­рев десятка три страниц, Шабалин сказал:

—Вы разорвали свое дело, но Островерхов прика­зал собрать его листки, подклеить их и привести в поря­док. Оно не годится для суда, но следствием может быть использовано. Я с ним ознакомился. Прежде всего меня интересует такой вопрос. Вы признались, что шпионили в пользу английской и польской разведок. Это правда?

—Нет, конечно.

—Допустим. Но вот здесь вы пишете: "По заданию О-ва, я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном пол­ку". Вы действительно их подсчитывали?

—Нет. Они никогда не интересовали меня. А сосчи­тать их мог любой проезжий и прохожий. Танки и ав­томобили стоят во дворе полка, окруженном низким досчатым забором; приблизительно в трех метрах от него, тянется дорога, по которой часто ходят и ездят люди.

—Так. Возьмем другое ваше признание: "Мне было поручено Т-вым собрать для польской разведки мате­риал о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил". Что же вы скажете об этом теперь?

—Никаких секретов здесь нет. Диаграммы о подго­товке планеристов и парашютистов висели на стенах аэроклубов для всеобщего обозрения. Кроме того, ин­формация об этом была опубликована в газетах...

—Пойдем дальше. Вы признавались в следующем:

"На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, толщину, форму и химический состав, изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки". Как вы опровергнете это признание?

—Минераловодский завод, кроме оконного и бу­тылочного стекла, никакого другого не делал. Можете проверить.

—Не беспокойтесь, проверю. Но почему вы давали такие дикие показания?

—Чтобы опровергнуть их на суде. Других я давать не мог. Ведь я же не настоящий шпион.

—Предполагали, что ваши "признания" Островерхов проверять не станет?

—Да. И мои предположения, повидимому, подтвер­дились.

—Вы, вместе с вашими сообвиняемыми, действи­тельно написали много чепухи, которую очень легко опровергнуть на суде.

—Это не моя заслуга.

—Я знаю. Заслуга вашего редактора. Он очень ум­ный и хитрый человек, сумевший сколотить из своих арестованных журналистов, так сказать, единый фронт против следственного аппарата управления НКВД .

—Наш редактор еще не расстрелян?

—Пока нет...

—И для чего все это нужно?

—Что именно?

—Подобные фронты подследственных против сле­дователей и наоборот, все эти чистки, посадки неви­новных людей в тюрьму, фабрикация "врагов народа" и тому подобное.

—Разве вы не знаете?

—Приблизительно знаю.

—Для чего?

—Для карьеры больших и малых энкаведистов.

—Отчасти это верно, но главное не в энкаведистах и их карьере. Не ими организована чистка и фабрикация "врагов народа" во всесоюзном масштабе.

—А кем же?

—Если хотите, могу вкратце объяснить.

—Пожалуйста. Буду вам весьма благодарен. Инте­ресно все-таки услышать от работника НКВД подроб­ности того, о чем хотя и знаешь, но мало.

Он закрыл папку, бросил ее на верх кипы следст­венных "дел" и сказал:

—Всем известно, что в Кремле имеется группа лю­дей, управляющая страной...

—То-есть, Центральный комитет большевистской партии, —вставил я.

—Такой партии нет,— возразил он.

—Ну, пусть будет коммунистическая.

—Нет и ее .

—Как же так? — не без удивления вырвалось у меня.

—Есть кучка людей, связанная круговой порукой и прикрывающая свои дела и делишки, как ширмой, во­ображаемой партией. Разве можно назвать партийной такую организацию, рядовые члены которой не, имеют никаких прав, а только рабские обязанности?

—Не знаю. В партии не состоял.

—Я состою почти двадцать лет и за это время нас­мотрелся на "партийные" нравы, дела и фокусы. Так вот, имеется кучка людей, силой захватившая власть и пани­чески боящаяся выпустить ее из своих рук. Главное для этих людей собственна» шкура, а власть является средст­вом сохранения шкуры в целости и невредимости. Как вы думаете, что случилось бы, если б кремлевская кучка, на один день или даже только на час, выпустила власть

из рук?

—Моя фантазия до таких высот не поднимается.

—Высоты небольшие. Чтобы добраться до них, нужно только немного подумать и понаблюдать... В юности я прочел один исторический роман. Ни назва­ния, ни автора я теперь уже не помню, но мне врезался в память один довольно яркий эпизод. Толпа народа в Москве, на Красной площади, устроила самосуд над дву­мя боярами. Этих бояр разорвали на части, растоптали ногами и от них ничего не осталось, кроме нескольких луж, вернее даже не луж, а пятен крови. Останки казнен­ных люди разнесли по Москве на сапогах... Как вам это нравится?

—Не особенно. Я бы не хотел очутиться на месте ваших бояр.

—Я тоже, а кремлевцы — тем более. Одна мысль о подобной неприятности для кремлевских шкур приво­дит их обладателей в состояние панического ужаса. Вот на службу охраны шкуры и поставлена власть с ее ар­мией, энкаведистами, активистами, пропагандой, голо­дом, коммунизмом, марксистско-ленинскими теориями и прочим. Кроме того, власть дает возможность кремлевцам жить сверх-помещиками, иметь все блага зем­ные, наслаждаться жизнью. Отнимите у них власть и что им останется? Подметать улицы или торговать на них спичками? Сталин, Молотов и другие — это, так называемые, "профессиональные революционеры" и, кроме "профессиональных революций", ничего делать не умеют... Кстати их "сверх-помещичья" жизнь не так уж сладка. Она ежеминутно и ежесекундно омрачена и отравлена страхом перед порабощенными ими миллио­нами людей. А вдруг война, восстание, заговор? Вдруг миллионы вырвутся, из концлагерей на волю? Что тогда будет со шкурой? Пожалуй, она очень быстро прилип­нет к народным сапогам. Или просто к ногам без сапог. Для предотвращения такой неприятности и устраивают­ся чистки, фабрикуются "враги народа", вводятся "ме­тоды физического воздействия", а концлагеря растут, как плесень. Все это необходимо власти, охраняющей шкуру. Сейчас шкура как раз всерьез занялась экспери­ментом, могущим избавить ее от опасности быть раз­давленной сапогами в будущем.

—Интересно, что это за эксперимент?

—Превращение русских, украинцев, белорусов, грузин и вообще всех народностей, населяющих СССР, в особых советских людей, в безликую, покорную и без­вольную массу, лишенную национальных признаков.

—И как вы думаете, удастся такой эксперимент?

—Не знаю. Меры, принятые для его осуществления, пока не дали положительных результатов.

—Какие меры?

—Переселения и пропаганда, физическое истребле­ние и концлагеря, борьба с семьей и религией. Мне неко­торые подследственные, — рядовые колхозники, — на допросах говорили: "Не удастся вам, гадам, Россию ликвидировать. "Весь русский народ в тюрьму не заго­ните". "Придет время, когда мы из нашей страны весь чекистский сор выметем". Так-то...

—Предположим, эксперимент увенчается успехом. Тогда что?

—Тогда в СССР не останется ни одного русского, как, впрочем и людей других национальностей. А шкура навсегда избавится от угрозы сапога.

—Жаль. Это очень плохо, когда умирает нация.

—Иногда мне тоже бывает жаль. Но, с другой сто­роны, у меня ведь тоже есть шкура.

—И вы боитесь попасть под сапог?

—Конечно. Я такой же шкурник, как и любой из энкаведистов или коммунистов и мне совсем не хочется умирать под сапогами моих подследственников.

—Неужели в партии нет настоящих коммунистов?

—Что вы подразумеваете под словом "настоящих"?

—Ну, идеалистов или фанатиков, что-ли.

—Как нет? Есть. Например, в тюрьмах и концлаге­рях.

—А на воле?

—Есть и там. Только очень мало. Подавляющее большинство шкурники.

—И в Кремле?

—Там в особенности. Ну, какие, скажите пожалуй­ста, идеалисты Сталин, Молотов или Каганович? Если их покрепче прижать к стенке, то они себя объявят, кем угодно. Даже монархистами От издательства: Да, кем угодно... фашистами, монархи­стами. .. Мы были свидетелями пакта 23/9/1939 г. — Гитлера-Ста­лина, Молотова-Рибентропа, — по которому была разделена и раз­бита славянская Польша, по которому разразилась Вторая миро­вая война.

На данном этапе коммунизм им нужен, как экспортный товар. Когда Советский Союз победит в войне Европу и Америку, то очень ско­ро после этого коммунизм будет объявлен устаревшим и отменен.

—Вместе с НКВД?

—Ну, уж это — извиняюсь. НКВД — учреждение несменяемое.

—А если Советский Союз войну проиграет?

—Тогда... сапоги. Но шкура и власть усиленно го­товятся к войне. Готовятся так, чтобы до сапог не дойти.

—Чем же, по вашему мнению, они заменят комму­низм в случае победы?

—Самодержавной монархией или единоличной дик­татурой.

—В первом сомневаюсь.

—Почему? Диктатура и монархия естественные и проверенные тысячелетиями явления в жизни государств и народов. Все остальное, вроде парламентов и верхов­ных советов, искусственно, недолговечно и вообще бута­фория. Кстати, еще Ленин сказал когда-то: "Если нам, потребуется, то мы посадим на престол царя". Так вот:

монархия или диктатура.

—Но ведь у нас уже есть диктатура.

—Какая? Пролетариата? Это кремлевское вранье.

—Нет, сталинская.

—Сталин не диктатор. Он — злая и хитрая марио­нетка. Кремлевский Петрушка, которого за политические нити дергают другие. Для того, чтобы быть диктато­ром, у него не хватает ума, смелости, здравого смысла и чувства меры. Он...

Шабалин постучал пальцем по столу.

—Он глупее вот этого моего стола. В моем столе, в следственных делах хранятся слова и мысли некоторых умных людей. У Сталина этого нет. Он не любит умных людей, не советуется с ними, не собирает их мысли и сло­ва. Он даже не понимает, как глупы его речи, которые для него сочиняют другие, сочиняют, выражаясь языком энкаведистов, вредительски.

—С какой целью?

—Чтобы показать слушателям: "Смотрите, какой это дурак". Да и в Кремле-то его называют ишаком. Ве­роятно, есть за что.

—Вы утверждаете, что Сталин не диктатор. Тогда,

кто же управляет страной?

—Партийный коллектив. Кремлевская кучка. ЦК ВКП(б).

—Но из ваших предыдущих слов можно сделать вы­вод, что подобное управление противоестественно.

—Да. Оно обязательно сменится монархией или дик­татурой. Кремлевцам в конце концов надоест душить, травить и расстреливать друг друга. Кроме того, учтите, что воспитатели рабства сами подпадают под его влия­ние. И наименее подверженный ему, сохранивший боль­ше индивидуальности, чем другие, несомненно станет диктатором или царем над ними. Впрочем, до тех пор, пока его не прикончит другой.

—Когда же произойдет смена власти? Скоро?

—После победы кремлевцев над двумя враждебны­ми им мирами.

—Над двумя? Какими?

—Гитлеровская Германия и фашистская Италия — это один мир, остальные капиталистические страны — другой. Три таких разных мира не смогут долго жить рядом в одном.

—Значит, по-вашему, скоро будет война?

—Будет несколько войн и закончатся они последним

решительным боем. Шкура и власть используют все сред­ства, чтобы выиграть его. Они будут пулеметами гнать бойцов вперед, гнать без пощады и жалости; им поста­раются внушить, что страх сзади страшнее страха впере­ди. Нынешняя чистка — одно из средств воспитания лю­дей страхом.

—А вдруг народ не захочет воевать за шкуру и власть?

—В таком случае мы опять упираемся в... сапоги. Но думаю, что этого не произойдет и шкура, охраняе­мая властью, выиграет последний решительный. У нас воспитание страхом и техника принуждения развиваются и совершенствуются чрезвычайно успешно. Кроме то­го, шкура и власть обладают небывалым до сих пор ап­паратом пропаганды, который в последнем решительном сыграет огромную роль. Те же, кто посмеет противиться страху, принуждению и пропаганде, будут уничтожены. Шкура не остановится перед уничтожением целых наций. Евреев, например...

—Евреев?!— невольно вырвалось у меня восклица­ние крайнего изумления.

—Да,— с усмешкой подтвердил следователь. —Ев­реев не обезволишь и не перевоспитаешь. Они собствен­ники и фанатики.

—А как же Каганович, занимающий такой пост в Кремле?

—Лазаря Кагановича там хранят специально для бу­дущего антисемитского судебного процесса. Он очень удобен в этом отношении: у него много родственников. Все они будут использованы шкурой для подготовки вспышки антисемитизма на земном шаре...

Он помолчал.

—Зачем вы мне все это говорите?— спросил я.

—Так... Иногда хочется откровенно поболтать...

Следователь встал из-за стола, прошелся по комна­те и, устало зевнув, произнес:

—Да-а! Разговорились мы с вами о совсем ненуж­ных и опасных для вас предметах.

—И для вас,— добавил я.

—Подобные разговоры с подследственными для ме­ня теперь ничего опасного не представляют.

—Почему именно теперь?— спросил я.

—Потому, что,— ответил он, помедлив, —меня тоже скоро посадят в тюрьму и мне... все равно. Моего брата, преподававшего в Высшей пограничной школе НКВД, неделю тому назад арестовали, как ставленника Ежова. С делом брата связывают и меня. А для нас, энкаведистов, арест часто кончается расстрелом или концлагерем, что хуже расстрела.

—Но ведь вы, не дожидаясь ареста, можете заблаго­временно того...

—Чего?

—Сбежать.

—Куда?

—Сначала из управления НКВД, а потом, напри­мер. .. за границу.

—До границы далеко, а в СССР меня все равно разыщут. Я уверен, что за мною уже установлена слеж­ка. Нет, возможность побега исключается.

—А в горы? К абрекам. До них путь недалекий.

—Таких, как я, абреки не принимают. Единствен­ное, что мне осталось, это ждать ареста. Вот поэтому-то я и говорю с вами откровенно.

—Что ж, гражданин следователь. Мы почти в одина­ковом положении. Я уже сижу, а вы собираетесь сесть. Так что, никакие разговорчики нам действительно не страшны.

—Значит, не боитесь? А если я наш разговор запи­шу в ваше следственное дело? С провокационной целью. У нас ведь и такие вещи практикуются.

Я равнодушно махнул рукой.

—Записывайте. Я не боюсь довеска к приговору. Думаю, что не выдержу за решеткой больше десяти лет. А меньше мне не дадут. Поэтому на любой довесок согласен.

—Все-таки я советую вам в камере держать язык за зубами. Может быть, вы и выйдете из тюрьмы.

—В концлагерь?

—На волю.

—Вряд-ли.

—Не надеетесь?

—Нет. Врагов советской власти на волю не выпу­скают.

—Теперь, после ежовщины, из тюрем выходят вся­кие. Даже враги.

—Это правда?

—Да. Не выпускают только друзей советской власти.

—Почему так?

—Не могут их найти среди заключенных. Каждый друг советской власти, попав за решетку, очень быстро превращается в ее врага... Ну-с, пожалуй, на сегодня разговоров хватит. Ваше дело я постараюсь закончить до моего ареста. Вызову вас через несколько дней. А там... посмотрим...

С этого допроса я ушел в состоянии некоторой растерянности, стараясь отогнать несбыточные мечты и желания, вызванные у меня намеками следователя.

В возможность выхода из тюрьмы я попрежнему не верил.

Глава 10 "ПУТЕВКА В ЖИЗНЬ"

Прошла неделя, началась вторая, а Шабалин меня не вызывал.

Холодногорцы, которым я сообщил о моей нео­быкновенной беседе с ним, говорили:

—Обещания твоего следователя — обычная трепня энкаведиста. Иногда им приходят в голову фантазии поболтать с подследственниками о всяких посторонних вещах. Он от нечего делать потрепал языком с тобой, а теперь про тебя забыл и занимается более интересны­ми и выгодными для него собственными делами.

Староста Юрий Леонтьевич был иного мнения:

—Наверно Шабалина арестовали и он не успел за­кончить следствие по вашему делу.

Однако, предположения и холодногорцев и их ста­росты оказались ошибочными. В конце второй недели Шабалин все-таки вызвал меня.

Поздоровавшись с ним, я сказал:

—Не надеялся я еще раз встретиться с вами. Думал, что меня вызывают опять к новому следователю. Он улыбнулся скупо и угрюмо.

—Новых следователей у вас больше не будет. Я закончил ваше дело...

На миг дыхание прервалось у меня и сердце переста­ло биться. С трудом я выдавил из себя хриплый шопот вопроса:

—Что же теперь? Расстрел?

Он отрицательно качнул головой вправо и влево.

—Подводить вас под пулю я не собирался.

Облегчение и сожаление смешались вместе с равно­душием в моих мыслях и сердце. Ни жить, ни умирать мне не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Глядя на угрюмо улыбающееся лицо следователя, я хотел что-то спросить, но никак не мог сообразить, что именно. Мысли мои разбрелись. Наконец, кое-как собрав их, я сказал:

—Если не расстрел, то наверно полная катушка. Два­дцать пять лет? Да? И суд?

—Нет,— коротко ответил он. —Суда не будет.

—Тогда, сколько же?

—Ничего.

—Как ничего?

—Так. Вы пойдете на волю.

—Когда?— растерянно выдохнул я.

—Сегодня...

—Но, как же так, гражданин следователь, —загово­рил я, несколько придя в себя от изумления. —Ведь это же просто невероятно!

—Разве вы не рады?— спросил он.

—Не то, чтобы не рад, а чрезвычайно поражен нео­жиданностью. Чего угодно ожидал, но только не этого.

—В тюрьме часто бывают неожиданности. Впрочем, в вашем освобождении ничего неожиданного нет. Вооб­ще сейчас идет разгрузка тюрем для нового набора за­ключенных из Красной армии.

—Вы говорите "вообще" так, как будто за этим словом должно последовать и "в частности".

—Оно сейчас и последует. Мне, видите-ли, очень обидно, после двадцатилетней работы в органах ЧК-ГПУ-НКВД, быть арестованным и расстрелянным, не имея возможности отомстить моим убийцам. Поэ­тому, я прошу вас,— голос его слегка дрогнул, —отом­стите за меня!

—Позвольте, гражданин Шабалин, —воскликнул я, удивляясь все больше. —Как же это возможно? Это что же, мне придется убивать ваших убийц? Устраивать на них покушения? Заниматься террором? На такие уголовно-политические дела я все-таки неспособен.

—Успокойтесь. Ничего этого вам делать не нуж­но,— возразил он. —Я хочу, чтобы орудием моей ме­сти стало... ваше перо.

—Каким образом?

—Сейчас объясню. Вы — журналист и можете на­писать правду о том, как здесь мучают и убивают лю­дей и кто делает все это.

—Написать? А кто будет печатать? И, кстати, за подобное писательство полагается расстрел без всяких тюрем и концлагерей.

—Я не требую от вас этого сейчас. Напишите, ког­да вам представится возможность.

—А если, гражданин следователь, ваши слова. . . провокация?

—Мне теперь не до провокаций. Не сегодня-завтра меня арестуют.

—Так скоро?

—Да. Проект приказа о моем аресте уже готов. Се­годня вечером его отнесут на подпись начальнику уп­равления.

—Могу вам только посочувствовать, как будущему заключенному.

—Благодарю... Итак, вы согласны писать?

—Н-не знаю, право...

—Имейте ввиду, что в случае вашего отказа я еще успею передумать и не выпустить вас из тюрьмы. Все ваши товарищи по работе в редакции согласились вы­полнить мои требования.

—Как самочувствие моих товарищей?

—Они на свободе. За исключением вашего редакто­ра. Он будет выпущен позднее.

—Вот как? Ну, я рад за них и к ним... присоеди­няюсь.

—Дайте мне слово!

—Что ж, приходится дать... А вы ему поверите?

—Попробую. Ведь вы родились на Северном Кав­казе?

—Да.

—Обычно северокавказцы свое слово держат. Но если вы его нарушите, я буду вам мстить... из могилы. Мои глаза от удивления полезли на лоб.

—Неужели вы верите в загробную жизнь?— спро­сил я.

Еле заметная краска покрыла его бледные холеные щеки.

—Н-ну, это мое личное дело,— ответил он, запнув­шись.

—Может быть и в Бога веруете?

—Как вам сказать? В Бога, пожалуй, не верю, но какой-то высший разум, несомненно, существует. Без него ничто не смогло бы появиться на земле. Даже НКВД... Впрочем, все это отвлеченные вопросы. Да­вайте перейдем к более практическим.

Он порылся в ящике письменного стола, вытащил оттуда маленькую книжку в темно-сером переплете и протянул ее мне.

—Возьмите ваш паспорт!

Я схватился обеими руками за этот, самый необ­ходимейший для любого советского гражданина, доку­мент. Паспорт действительно был мой. Перелистывая его, я сказал Шабалину:

—Мне все-таки не верится, что вот так просто я выйду отсюда на волю.

—Чем же мне вас убедить? Может быть, этим?—

спросил он, улыбаясь и протягивая мне небольшой ли­сток плотной бумаги. —Это ваша "путевка в жизнь". Помните кинофильм с таким названием из жизни бес­призорников?

—Помню,— машинально ответил я, пробегая гла­зами бумагу.

Сверху, в левом ее углу стоял штамп, а внизу — печать северо-кавказского краевого управления НКВД. Между штампом и печатью были несколько строк:

«СПРАВКА.

"Дана Бойкову Михаилу Матвеевичу в том, что он содержал­ся под стражей с 5/VI111937 года по 11/111939 года и освобожден в связи с прекращением дела.

"Справка видом на жительство служить не может".

Рядом с печатью на этой бумажке красовались под­писи начальника первого спецотдела управления НКВД Устинова и инспектора Юдина*)...*) Эта справка хранится у автора.

—Теперь верите?— спросил Шабалин, когда я кон­чил читать.

—Не совсем, но больше,— ответил я.

—Потом поверите... Ну-с, товарищ Бойков, вот вы и свободный человек.

В тюрьме я так отвык от слова "товарищ", что, ус­лышав его из уст следователя, с недоумением вскинул на него глаза.

—Почему товарищ?

—А как же вас называть? Ведь вы уже не заклю­ченный.

—Я никак не могу привыкнуть к мысли об этом.

—Начинайте привыкать поскорее. И постарайтесь больше не садиться в тюрьму. В следующий раз може­те из нее и не вырваться.

—Все мы под НКВД ходим.

—Надо уметь ходить.

——Видимо, я не умею.

—Кое-какому хождению могу вас научить. Преж­де всего, уезжайте с Северного Кавказа подальше. Сме­ните имя и фамилию, профессию и, — главное, — пас­порт. Он у вас запачкан.

—Чем?!— воскликнул я, разглядывая паспорт.

—Нашими чернилами,— ответил Шабалин. —Дай­те-ка мне его на минутку.

Я подал ему темно-серую книжечку. Он раскрыл ее и, указывая на первую страницу, сказал:

—Видите эти две черточки, образующие тупой угол? Они еле заметны и похожи на летящую птичку. Левое крылышко ее слегка загнуто. По этому призна­ку любой милиционер сразу определит, что вы были под следствием по 58-й статье и освобождены без осуж­дения. Если бы вас осудили. а затем, после отбытия срока, выпустили на волю, то оба крылышка птички были бы загнуты.

Взглянув на страничку моего паспорта, я действи­тельно обнаружил там "птичку" из двух еле заметных черточек, сделанных светло-фиолетовыми чернилами. Она была безобидна и даже симпатична на вид и ничем не выдавала своих прдательских свойств.

—Так вот,— продолжал Шабалин, —ваш пачпорток вы постарайтесь заменить другим, таким, в котором бы не было никаких следов пернатых.

—Но, как это сделать? —спросил я.

—Ну, это не трудно,— ответил он. —В тюрьме вы, вероятно, познакомились с уголовниками, а они умеют сделать любой фальшивый документ, ничем не отли­чающийся от настоящего. И, кстати, еще один совет. Не говорите никому о том, что вы видели, слышали и перенесли в тюрьме. Поменьше болтовни и крепче дер­жите язык за зубами.

—Вы наверно потребуете от меня подписку о нераз­глашении?

—В другое время потребовал бы, а теперь не стбит. Ваше дело я сдам в архив и оно, конечно, переживет меня. Прежде, чем им кто-нибудь заинтересуется сно­ва, мой труп успеет превратиться в ставропольский чер­нозем. Но помните: не болтать — в ваших интересах.

—Не беспокойтесь. В тюрьме я научился быть мол­чаливее могилы.

—Вот и отлично. Вообще держитесь подальше от политики и НКВД, и не вмешивайтесь в общественные, партийные, комсомольские и всякие такие дела. Бес­партийных мы, — в процентном отношении, — сажаем все же меньше, чем коммунистов и комсомольцев...

—Спасибо за советы.

—Не за что... Ну-с, а теперь...

Он протянул мне руку. Я нерешительно пожал ее» не сумев скрыть дрожи отвращения. Он заметил это и упрекнул меня:

—Противно пожимать руку энкаведиста? А ведь я вам ничего плохого не сделал.

Я поспешил исправить свою оплошность:

—Н-нет... не противно, но это у меня... нервы. Шабалин засмеялся.

—Знаю я эти подследственные нервы. Следователь и арестованный — всегда враги. Но не будем об этом говорить. Сейчас вы должны пойти в комендатуру. Там оформят ваше освобождение... Идите, товарищ Бойков. Я оглянулся по сторонам, ища глазами привычного мне спутника и спросил:

—А конвоир?

—Он вам не нужен,— ответил Шабалин. —Ведь вы же свободный человек. Прощайте. Желаю вам удачи» иди — фарта, как говорят уголовники.

—Спасибо... Прощайте...

В комендатуре скучающий и невыспавшийся дежур­ный, мельком просмотрев мой паспорт и справку об освобождении, крикнул через плечо в соседнюю комнату:

—Митя! Иди сюда!

Из комнаты, не торопясь и лениво почесываясь, вы­шел Митя, видимо помощник дежурного. Это был па­рень лет тридцати с туповато-дерзкой физиономией, украшенной лихо вздернутым кверху, очень курносым носом. По выражению его физиономии можно было определить, что он тоже не выспался и явно недоволен причиняемым ему мною беспокойством.

—Чего вам, товарищ начальник?— недовольно про­бурчал Митя.

Дежурный кивнул головой на меня.

—Оформи этого, Митя!

Энкаведист взял у дежурного справку и паспорт» помял их в руках и угрюмо буркнул мне:

—Ну, давай!

—Что давать?— спросил я.

—Давай, пошли!

—Куда?

На этот вопрос он дал обычное в НКВД невразуми­тельно-стандартное объяснение:

—Там увидишь...

И я увидел, спустя минуту или две, старого знакомого, так называемый "собачник" — зал при комендату­ре, в котором арестованные ждут вызовов на допросы. Митя ввел меня в него из коридора, втолкнул в одну из досчатых комнатушек, пристроенных к стенам и, запе­рев на замок, удалился.

Такой неожиданный итог моей беседы с Шабалиным привел меня в состояние полной растерянности. Поверив в освобождение после долгих сомнений, я был потрясен тем, что вместо него попал в давно опосты­левший мне "собачник". Бессильно свалился я на вде­ланный в пол табурет и, когда моя растерянность не­сколько прошла, обрушил на голову Шабалина целый поток ругательств. Я ругал его громко, во весь голос, всеми тюремными словами, какие только мог вспомнить. Эту ругань прервал голос Мити, донесшийся ко мне через запертую дверь досчатой комнатушки:

—Эй, ты, который внутре? Где твои вещи? Не поняв, что он хочет, я спросил:

—Какие вещи?

—Ну, твой сидор. Ты где сидел? Я назвал ему камеру.

—Ага! Ну, давай, сиди,— еле слышно пробурчал Митя.

Я окликнул его, но он не отозвался; видимо, ушел из "собачника". Положение мое как будто начинало выясняться. По всем признакам меня собирались пере­вести из Холодногорска в какую-то другую камеру.

"И с холодногорцами мне попрощаться не дали",— подумал я.

Эта мысль вызвала у меня новые ругательства по адресу Шабалина. Однако, такое бесполезное занятие мне скоро надоело, да и нехватало сил для него. Изму­ченный морально и физически только что пережитым,

с отупевшими нервами и тягучей болью в голове, я за­дремал. ..

Из этого тяжелого забытья меня вывела, просунув­шаяся ко мне из двери, физиономия Мити. Она крик­нула мне прямо в ухо:

—А ну, давай проснись!

Вскочив на ноги, я накинулся на него:

—Ты, что твердишь, как попка-дурак: давай да да­вай? Других слов у тебя нет, что-ли?

Митя попятился назад. Я вылез из комнатушки и, надвигаясь на него, спрашивал в приступе злости:

—Человеческих слов у тебя нет? Ну? Говори! Он пятился и бурчал:

—Ну, ты не очень! А слово "давай" самое, что ни на есть, тюремное. Поскольку я тюремщик, то и говорю его. А ежели буду пидагог, так другое скажу...

Я представил себе Митю в роли педагога и неволь­но рассмеялся. Он удивленно спросил:

—Давай... чего зубы скалишь?

—Да вот подумал, какой из тебя педагог выйдет и смешно стало. Эх, ты, пи-дагог,— передразнил я его. Энкаведист махнул рукой.

—Ладно. Давай, пошли!

—Куда это? —На освобождение...

Одна неожиданность за другой валились на меня. Слова об освобождении сменились "собачником", а те­перь? Опять слова? Я недоверчиво взглянул на энкаведиста.

—Это правда? —Ну-да.

Он порылся в кармане и вытащил оттуда небольшую бумажную пачку.

—Тут твой паспорт, справка и деньги.

—Какие деньги?

—36 рублей 40 копеек. На проезд по железной до­роге. До того места, где тебя арестовали. У нас каждому освобожденному полагаются проездные... Давай, про­верь.

Но мне в тот момент было не до проверок. Единст­венное чувство охватило меня всего. Это была не ра­дость, не жажда жизни, не стремление поскорее выр­ваться на свободу, а чувство глубочайшего удовлетво­рения тем, что судьба моя, наконец-то, решена.

Облегченно вздохнув, я сунул бумажную пачку в карман, но Митя настойчиво повторил:

—Нет, ты давай, проверь! Чтоб, значит, потом ни­чего такого не было. А то еще скажешь, что в НКВД твои деньги зажилили. И свой сидор, — вон там у двери, — проверь тоже.

Я посмотрел по направлению его жеста. В углу у двери валялся мой тощий вещевой мешок. Проверив, для успокоения митиной совести, документы и деньги, я развязал "сидор". Там лежали все мои немногие тю­ремные вещи, заботливо и аккуратно уложенные холодногорцами. Мысленно поблагодарив их за это, я еще раз пожалел, что мне не дали проститься с ними. О сле­дователе же Шабалине, выполнившем свое обещание, я вспомнил позднее; благодарен ему до сих пор за осво­бождение и жалею, что ругал его, сидя в "собачнике"...

К внутренней стороне моего мешка был пришит белый лоскуток с крупно написанными на нем каранда­шом буквами:

"Желаем поскорее выйти на волю. Холодногорцы".

Энкаведист заметил его и, оторвав, спрятал в кар­ман. Моя попытка воспротивиться этому никакого ус­пеха не имела. Оттолкнув мою руку, он заявил мне:

—Давай, не нарушай правила внутреннего распорядка! Выносить записки на волю заключенным не раз­решается.

—Так я уже не заключенный! Меня же освободили! — воскликнул я.

—Это, конечно, верно,— согласился Митя, — а толь­ко ты шибко не радуйся. Освобожденные с 58-й ста­тьей долго на воле не гуляют. Все равно обратно вер­нешься. Правило у нас такое... Ну, давай, пошли!..

Он провел меня по заснеженному двору к желез­ным воротам. Во дворе "гуляли" десятка два заключен­ных, медленно волоча ноги по кругу, протоптанному в снегу. Они шли в затылок друг другу, низко опустив головы и заложив руки за спины. Дежурный надзира­тель сидел на ступеньках управленческого крыльца, ко­выряя пальцем в носу и лениво покрикивая:

—По затылкам равняйсь! Руки с за спины не вы-най! В стороны не гляди!

Митя отпер ключом калитку ворот. Перед нами вы­росла фигура часового на улице.

—Кто идет?!

—Тут освобожденный,—коротко объяснил ему Митя.

—Предъявите справку об освобождении, — потре­бовал часовой.

Придерживая левым локтем винтовку, он при свете карманного фонарика прочел мою "путевку в жизнь" и, возвратив ее мне, сказал:

—Можете идти, товарищ... Митя крикнул мне вслед:

—Бывайте здоровеньки! А в случае чего, давайте, вертайтесь к нам. Местечко всегда найдется!

Я не успел ничего ответить ему. С лязгом захлоп­нувшаяся железная калитка вытолкнула меня на обле­денелый тротуар.