Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание Глянь! Чего это цыган волосья на себе рвет? С юных лет я в тюрьме пропадаю А я ж тебе говорила, Что беги до шатырыла Да положи на тарило И не будет гупорыло... Картошка на полях заколосилась Каждый день вприсядку пляшет 3. "Стремительный перепуг"

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Глава 7 ПОСЛЕДНИЕ ЦЫГАНЕ

Были в Холодногорске и цыгане. Человек пятнадцать из разных таборов. Двое стариков из них когда-то пели в цыганском хоре знаменитого ресторана "Яр".

Холодногорские цыгане много рассказывали мне о том, за что и почему в СССР арестовывают их сопле­менников; рассказывали и о своих следственных "де­лах". В большинстве случаев это были "преступления" политически-юмористические и в рассказах о них факты смешивались и переплетались с цыганским тюремным фольклором...

— Глянь! Чего это цыган волосья на себе рвет?

—А это он торопится облысеть. Боится, как бы советская власть у него последние волосья не отобрала".

Такую шуточную поговорку сложил русский на­род о цыганах в Советском Союзе.

А вот и другая поговорка:

"Табор цыгана ликвидировали, его коней коллективизирова­ли, гитару национализировали, а шкуру в тюрьме изолировали*.

О таком народном творчестве я разговорился с си­девшим в Холодногорске вожаком одного цыганского табора.

—Такие поговорки о вас правильны?— спросил я его.

Он ухмыльнулся и ответил:

—Правильные они, да не совсем.

—Почему?

—Советская власть у нас не все отобрала.

—Что же она вам оставила?

—А три буквы.

—Какие буквы?!

—Из русской азбуки. С, О и В. Это теперь цыган­ское тавро. Вроде лошадиного. Только лошадям его на шкуру ставят, а цыганам на следственные дела...

Цыгане для советской власти — люди опасные. Они кочуют, государственных границ не признают и в кол­хозы идти не хотят. Поэтому большевики организовали сплошную ликвидацию цыганских таборов. Цыган аре­стовывают и без суда отправляют в концлагери, а на папках с их очень коротенькими следственными делами пишут: "С. В." или "С. О." — начальные буквы слов: социально-опасный и социально-вредный. Иногда цыга­не попадают в тюрьму и за конкретные, хотя и весьма диковинные преступления.

С каждым годом цыган в Советском Союзе стано­вится все меньше. Они вымирают в тюрьмах и концла­герях, без вины виноватые перед коммунизмом.

—Мы для большевиков самые последние люди,— говорили мне холодногорские цыгане.

А в их новых песнях, которые я слышал в Холодно­горске, звучали безнадежность и обреченность:

С юных лет я в тюрьме пропадаю

И на волю мне выхода нет..."

...В последнем таборе

Последняя цыганка

Свою последнюю песню поёт...

Кочевал по Северному Кавказу цыган Кирила, вся­чески увертываясь от преследований советской власти. Наконец, власть его нащупала. В табор явились уполно­моченные по подписке на "Заем индустриализации" и стали агитировать:

—Товарищи цыгане! Выполним наш долг! Все, как один, подпишемся на заем! По 300 рублей каждый.

—Какой такой заем?— спрашивает Кирила.

Уполномоченные объяснили ему. Послушал он, а потом ударил ладонями по голенищам сапог и закричал на весь табор:

—И что это за государства нищая такая! Даже у бедного цыгана грбши займае!

Цыгане отказались подписываться на заем. В тот же вечер весь табор был арестован, а впоследствии разо­слан по концлагерям. Кирилу, как зачинщика "антизай­мового бунта", расстреляли.

Двое цыган ночью украли лошадей в совхозе № 25 близ Пятигорска. Разбиравший их дело судья вынес

такой приговор:

"Подсудимые Степан Глотов и Яков Чалый, уводя ночью из конюшни совхоза лошадей, разбросали сбрую и позабыли взять с собой уздечки. А потому признаны виновными в бесхозяйственно­сти и халатности..."

Вожака табора Никиту Цыганкова вызвали в от­деление НКВД с определенной целью посадить затем в тюрьму. А Цыганков туда садиться не хотел. Поэтому он посоветовался с опытными людьми и они его научи­ли, как нужно отвечать на вопросы энкаведистов.

Пришел цыган в отделение НКВД. Один из следо­вателей его спрашивает:

—Кто твой отец?

Цыганков скрежещет зубами от злости на советскую власть, но отвечает, как по писаному:

—Наш дорогой вождь и учитель, товарищ Сталин.

—А кто твоя мать?

—Наша любимая советская власть.

—А кем бы ты хотел быть?

—Сиротой!— не выдержал цыган... В табор он не вернулся.

Весной голодного 1932 года, в станице Шелковской Кизлярского округа, нищая цыганка украла у колхоз­ницы несколько печеных картофелин. Она вытащила их из печки горячими и сунула за пазуху своему 8-летнему сыну. Колхозница заметила воровство и подняла крик.

Сбежались соседи и отвели цыганку, вместе с сы­ном, в отделение милиции, находившееся поблизости. Там дежурный милиционер начал их допрашивать, но безуспешно. Не отвечают арестованные на его вопросы. Над головой милиционера висит большой портрет "от­ца народов" с усами и трубкой. Цыганенок смотрит на него испуганно и хватается за пазуху обеими руками.

Горячая картошка ему грудь печет. Плачет мальчишка и приговаривает:

—Ой, мамо, гупорыло... гупорыло. Цыганка со страхом косится то на портрет, то на милиционера и скороговоркой бормочет сыну:

— А я ж тебе говорила, Что беги до шатырыла Да положи на тарило И не будет гупорыло...

Прислушавшись к их разговору, милиционер закри­чал:

—Ага! Вы тут контрреволюцию разводите? Ну, это вам выйдет боком...

Спустя короткое время, в Кизлярском отделе НКВД цыганку и ее сына допрашивали "с пристрастием". В обвинительном заключении по их "делу" было написано:

"Обвиняемые, стоя перед портретом товарища Сталина, вели антисоветскую агитацию против него и делали контрреволюцион­ные намеки на его гениальную историческую личность, т. е. громко повторяли: "Глупо рыло... глупо рыло...»

Напрасно цыганка клялась, что ни она, ни сын даже и не думали оскорблять Сталина, а слово гупорыло на местном цыганском наречии означает — горячо...

Через две недели она умерла на допросе "от раз­рыва сердца", а ее сына отправили в колонию для бес­призорных детей.

В редакции пятигорской газеты "Терек" работала девушка-цыганка Лиза Безродная. Писала городскую хронику и стихи из цыганской жизни. Стихи были хо­роши, но для газеты не годились. Редактор называл их идеологически невыдержанными и несозвучными эпохе, а поэтому бросал в корзину.

Однажды он заявил Лизе:

—Товарищ Безродная! Вы должны перековаться. Бросьте вашу цыганщину и поезжайте-ка спецкоррес­понденткой в колхозы.

—Но ведь я никогда не бывала в колхозах и сель­ское хозяйство не знаю. Да и на колхозные темы не умею писать,— возразила девушка.

—Научитесь в процессе работы. И вообще прошу вас обратиться лицом к деревне,— потребовал редактор.

Безродная в колхозы поехала, решив все же дока­зать редактору, что ничего не смыслит в сельском хо­зяйстве. В первом же письме из колхоза ею были при­сланы редакции "Терека" такие стихи:

"Лицом я вся к деревне обратилась;

Живу в колхозе. Здесь мне по нутру.

Картошка на полях заколосилась,

А гуси начали метать икру.

Шлю вам статьи и очерки при этом;

В них описание, как доят быка.

С литературно-земледельческим приветом,

Пока!..

Над этими стихами хохотала вся редакция, но редактору они не понравились. Дня три он хмурился и злился, а еще через несколько дней Лизу вызвали в го­родской отдел ГПУ.

Вскоре после этого редакции стало известно, что Безродная приговорена к пяти годам тюрьмы "за изде­вательскую антисоветскую вылазку в сторону партий­ного печатного органа". Однако, ее шуточные стихи о колхозе стали широко известными, сначала на Северном Кавказе, а затем и по всей стране. Их даже записали на граммофонную пластинку, добавив к ним "идеологичес­ки выдержанное" пропагандное восьмистишие.

В 1936 году на экранах страны появился советский кинофильм "Последний табор". Он был заснят в цы­ганском колхозе "Труд Ромэн", Минераловодского рай­она (на Северном Кавказе). Главную роль исполняла известная артистка московского театра "Ромэн" Ляля Черная.

В фильме показывалось, как цыгане уходят из сво­их таборов, добровольно вступают в колхозы и по-ста­хановски там работают. Но в действительности было иначе. За два года перед съемками фильма несколько таборов загнали насильно в Минераловодский колхоз и, под угрозой концлагерей, пытались заставить их рабо­тать. Никогда не занимавшиеся земледелием свободо­любивые кочевники работали плохо. В колхозе были часты случаи саботажа.

Мне пришлось побывать на полях колхоза "Труд Ромэн" весной 1937 года. Приехав туда в качестве спе­циального корреспондента краевой газеты, я очень уди­вился тому, что в разгар весеннего сева колхозники не работают. Цыгане с кнутами в руках бегали по полям, кричали и ругались.

—В чем дело? Почему не сеете?— спросил я предсе­дателя колхоза.

Он безнадежно махнул рукой.

—Третий день первая бригада со второй коней ме­няет. По-цыгански. Какие из цыган колхозники, если они никогда не пахали и не сеяли?

Когда началась война с немцами, краевое управле­ние НКВД по приказу из Москвы ликвидировало колхоз "Труд Ромэн", а всех находившихся в нем цыган разос­лало по северным концлагерям.

Один из певцов цыганского хора ресторана "Яр", сидевший в Холодногорске, сочинил песню, названную им "Цыганская тюремная". Ее часто, со слезами на гла­зах пели холодногорские цыгане.

Вот эта песня:


Каждый день вприсядку пляшет

Как нам тяжко и как больно,

С пятисаженным бревном.

Как высок тюрьмы забор.

В человеческом капкане

Мы завидуем зверью:

Заключенные цыгане

В большевицком да в раю...

"Соколовский хор у "Яра"

Был когда-то знаменит...

А теперь цыган гитара

Уж для нас не зазвенит.

Наши яровски цыгане

Разбрелись по всей стране,

Чтоб в концлагерном тумане

Вспоминать о старине,

За железной за решеткой

Проклинать судьбу свою,

Между пулею и плёткой

В большевицком да в раю.

После "Яра", после хора

Наш вожак недолго жил:

На допросе очень скоро

Разрыв сердца получил.

Далеко танцор наш Яша.

Он в концлагере одном

Гитарист лихой Данило

Пастухом пошел в колхоз;

Напевая там уныло,

Все крутил корове хвост.

Вдруг, охваченный волненьем,

Хвост коровий оборвал

И в тюрьму за преступленье,

За вредительство попал.

Маша, Глаша и Наташа

Были в пляске хороши,

А их песни!..

Что есть краше

Для цыганской для души?

Всех троих арестовали,

А потом свезли в тюрьму

И путёвку сразу дали:

"В перековку, в Колыму!.."

Ты прощай, наш табор вольный

И гитарный перебор



Глава 8 "РЫЦАРИ КАРАЮЩЕГО МЕЧА"

Некоторые следователи напыщенно называют себя рыцарями карающего меча советского правосудия. Зо­лотую нашивку этого меча энкаведисты носят на рука­вах своих мундиров.

Слово рыцарь в Советском Союзе считается одиоз­ный и представляющим собою "пережиток западно-ев­ропейского феодализма". Ведь Карл Маркс и Ленин в свое время писали о "псах-рыцарях". Однако, энкаве­дисты средневековое слово присвоили себе весьма охот­но. Так, даже Дзержинский был назван ими рыцарем революции.

Один из энкаведистов как-то мне сказал:

—Все-таки слово рыцарь до некоторой степени облагораживает нашу профессию...

Больше года меня допрашивал и мучил один "ры­царь карающего меча", следователь Островерхов, а за мое короткое пребывание в Холодногорске, в течение двух с половиной месяцев, я подвергался допросам со стороны четырех таких "рыцарей". Эти четверо энка­ведистов были довольно интересными субъектами. В на­стоящей главе я попытаюсь сделать зарисовки с трех из них.

1. "Окунь-рыбочка"

Про некоторых людей говорят, что у них "глаза на­выкат". У следователя краевого управления НКВД, Осипа Львовича Окуня глазки маленькие и узенькие, а вместо них "навыкат" зубы. Они крупные, как у лоша­ди, кривые и острые и выпирают изо рта. Поэтому он держит рот всегда открытым.

Один холодногорец выразился о нем так:

—Этот окунь со щучьими зубами и соответствую­щим им характером...

Кроме зубов, в его внешности нет ничего особенно примечательного. Он из энкаведистов, которых назы­вают "середнячками", в чине старшего лейтенанта. Ро­ста ниже среднего, фигура круглая и коротконогая, фи­зиономия выхоленная, жирная и краснощекая, мундир на плечах в обтяжку.

На работу в НКВД Окунь был "выдвинут" комсо­молом и изо всех сил старается "оправдать доверие партии и вышестоящих товарищей". В подследственных вцепляется щукой, допрашивает их долго, нудно и, за­частую, пытает сам, не довольствуясь услугами теломехаников.

На первом же допросе вцепился он и в меня. Допра­шивал больше пяти часов подряд. Каждая его фраза, обращенная ко мне, начиналась словами: "А скажите".

—А скажите, почему вы отказались от своих пока­заний?

—А скажите, вы намерены признаваться?

—А скажите, кто вас завербовал?

Мои ответы не удовлетворили его и он рукояткой нагана собственноручно выбил мне два зуба, прежде чем передать меня на растерзание теломеханикам...

Весной 1937 года Окунь женился на красивой пиш-машинистке, работавшей в краевом управлении НКВД. Супруги влюблены друг в друга. Жена называет мужа нежной кличкой: "Окунь-рыбочка". Уркам удалось уз­нать об этой кличке и они распространили ее по всем ставропольским тюрьмам. Однако, называть следовате­ля "по-домашнему" для подследственного небезопасно. Услышав данную ему женой кличку из уст заключенно­го, Окунь впадает в состояние дикой ярости.

"Окунь-рыбочка" — большой трус. Жестоко обра­щаясь с подследственными, он в то же время боится их. Людей на допросы к нему обычно приводят со скован­ными руками.

Кобура у него на поясе всегда пуста; в ней нет ре­вольвера. Окунь не умеет стрелять и боится огнестрель­ного оружия. Наганом, конечно, незаряженным, он все же пользуется при избиении допрашиваемых.

2. Мечтатель

При первом же взгляде на нового следователя, я невольно подумал:

"Вот сейчас он на меня бросится".

Эту паническую мысль вызвала у меня внешность следователя. Представьте себе негра, выкрашенного в телесный цвет белого человека. Низкий покатый лоб, широкий приплюснутый нос, за буграми скул оттопы­ренные уши и все это не черного, а розовато-белого цве­та. Губы толстые и ярко-красные, будто налитые кро­вью. Курчавая шевелюра черных густых волос начинает­ся значительно выше лба и висков. Фигура у него широ­коплечая и сутулая, с длинными обезьяньими руками;

движения резкие и какие-то ломаные, как в дикарском танце. На лице его сосредоточенно-свирепая гримаса.

Таков следователь Петлюхов; третий v меня по сче­ту. Этот "белый негр" на меня не бросился, как я ожи­дал. Он был занят другим делом: стоя перед большим зеркалом, висящим на стене слева от стола, выдавливал угри у себя на лбу.

Петлюхов не обратил на меня никакого внимания. Только бросил мне через плечо:

—Садитесь! Я занят. Через пару минут освобожусь...

Я сажусь на хорошо знакомый мне "подследственный стул" у двери и начинаю с любопытством разгля­дывать моего нового следователя. Чем внимательнее я всматриваюсь в него, тем больше удивляюсь. Его негри­тянская физиономия, оказывается, густо напудрена и нарумянена, губы накрашены, чаплинские усики над ни­ми влажны от помады, брови подбриты. Волосы у него завиты, хотя в этом и нет необходимости — он и без того курчав.

"Таких раскрашенных энкаведистов я еще не виды­вал",— мелькнула в моей голове мысль, вызванная удивлением. .

Перед зеркалом Петлюхов не стоит спокойно. Он все время вертится, охорашивается, приглаживает воло­сы, одергивает мундир, принимает картинные позы: то поставит ногу на кресло, то выпятит грудь, то, повер­нувшись на каблуках, любуется своей спиной, отражен­ной в зеркале.

Прошло не меньше получаса, прежде чем он отор­вался от зеркала,, и обратился ко мне с неожиданным вопросом:

—Как вы думаете, угри очень портят красивое мужское лицо?

От удивления я не смог ответить сразу. Петлюхов вихляющими шагами подошел ко мне вплотную.

—Что же вы молчите? Отвечайте, когда вас спра­шивает следователь!

С трудом справляясь со своим изумлением, я про­бормотал:

—Да... конечно... портят.

—А мое тоже?— спросил он, поглаживая свою ску­ластую физиономию короткими и толстыми пальцами с наманикюренными ногтями.

Я сообразил, что на этот вопрос нужно ответить от­рицательно.

—Ваше лицо?.. Нет. Не заметно. Думаю, что не портят.

Следователь, самодовольно усмехнувшись, отошел к зеркалу. Мы еще поговорили об угрях и мужской кра­соте и он милостиво отпустил меня в камеру, дав мне на прощанье пачку хороших папирос.

Вернувшись в Холодногорск, я угостил папироса­ми заключенных. Некоторые отказывались брать их и смотрели на меня с сожалением и нескрываемым подо­зрением, а староста сказал мне:

—Если вы вторично раскололись, если дали следо­вателю новые показания, то зачем это скрывать от холодногорцев? Впрочем, дело ваше. Как хотите. Не со­ветую только за папиросы стучать энкаведистам на камеру.

Я рассказал ему, при каких обстоятельствах получил пачку папирос. Юрий Леонтьевич рассмеялся и вос­кликнул:

—Так вы попали к Петлюхову! К самовлюбленному крашеному негру. Ну, поздравляю! Вам посчастливи­лось. Он будет вас кормить колбасой, поить сладким ча­ем, угощать папиросами и болтать всякую чепуху. Под­дакивайте ему и не возражайте, иначе угощению сразу наступит конец...

На втором допросе Петлюхов болтал уже не о муж­ской красоте вообще, а о своей собственной. Он спра­шивал меня:

—Не правда-ли, я все-таки красив? Ведь красив же? Помня предупреждения Юрия Леонтьевича, я поспе­шил согласиться с "крашеным негром":

—О, да. Несомненно.

Его скуластая толстогубая физиономия расплылась в широчайшую улыбку.

—А как вы определяете мою красоту? К какому классу ее относите?— спросил он наигранно-томным голосом.

Я ответил запинаясь:

—Она у вас такая... необыкновенная... произво­дящая впечатление... мужественная. Петлюхов жеманно потупился.

—Если это не комплимент, то мне приятно слышать.

—Помилуйте! Какие могут быть комплименты?— воскликнул я, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться.

—А вот некоторым женщинам моя наружность не нравится. Э-эх, ничего они не понимают в мужской кра­соте,— произнес он с протяжным вздохом...

В благодарность за мой лестный отзыв о его красо­те Петлюхов накормил меня колбасой с белыми булка­ми, напоил сладким чаем и дал еще пачку папирос. Про­стился он со мною очень ласково.

На последующих допросах "крашеный негр" к рас­суждениям о мужской красоте присоединили свои мечты.

—Есть у меня одна затаенная сладкая мечта,— рас­сказывал он. —Как было бы хорошо, если б наши со­ветские ученые изобрели металлических роботов, лю­дей-автоматов. Тогда мы могли бы полностью наслаж­даться всеми благами жизни, а роботы — выполнять за нас всякую работу.

—И даже допрашивать подследственных?— спра­шиваю я с содроганием, мысленно представляя себе кар­тину такого допроса.

—Нет. Зачем же?— возражает он. —Тогда никаких подследственников уже не будет. Располагая достаточ­ным количеством роботов, мы сможем ликвидировать все человечество. К чему оно? Ведь роботов на всех не хватит. Оставим две-три тысячи красивых мужчин, ты­сяч 10-12 подходящих женщин и станем наслаждаться жизнью. Это будет волшебная жизнь. Как в сказке, еще никем не придуманной. Никакой работы, никаких соб­раний, общественных нагрузок, врагов народа, расстре­лов, политучебы и тому подобного. А человечество можно передавить, как клопов. Пусть не воняет.

—В общем полный коммунизм?

—Ну, коммунизму далеко до моих мечтаний.

—Думаете, что они осуществятся?

—Уверен. Наша советская наука в конце концов дойдет до такого рая на земле...

Петлюхов очень ласков со мною. Вызывает по два раза в день, — утром и вечером, — и не допрашивает. Кормит меня булками с колбасой, поит чаем с печеньем, дает папиросы и бесконечно болтает об истреблении человечества и земном "рае". Я слушаю его с отвраще­нием и дрожью в коленях, но принужден поддакивать...

Шесть дней подряд я выдерживал кошмарную бол­товню энкаведиста-маниака, а на седьмой попробовал возразить:

—Мне ваши планы истребления человечества, граж­данин следователь, не очень нравятся.

Широкая улыбка слетела с его лица и он спросил холодно:

—Почему? Имеете дополнения?

—Нет, дополнений не имею. Чего уж тут дополнять? Но человеку, гражданин следователь, очень больно и неприятно, когда его ликвидируют. Знаю это по собст­венному опыту и вам советую испытать на своей шку­ре,— ответил я,

Вся ласковость Петлюхова мгновенно улетучилась. Его физиономию искривила свирепая гримаса. Он по­качал головой и сказал:

—Мелкий же ты человечишко. Не понимаешь ши­рокого размаха моей натуры и красоты моих мечтаний. Не доходит это до тебя. А я-то думал, что ты не такой, как другие подследственники. Ошибся. Жаль... Ну, лад­но. Сегодня ступай в камеру, а завтра я буду тебя до­прашивать с помощью телемеханика.

"Ласковый мечтатель" показал чекистские зубы... Когда я сообщил некоторым холодногорцам о том, что мои отношения со следователем испортились, они назвали меня дураком и балдой. Общее их мнение вы­разил Костя Каланча:

—Дурак ты, каких мало! Ну, разве можно у такого лягаша поднимать шухер?

Шамовки какой лишился, балда! Лягашей охмуряют не так, а по-хорошему. Он треплется, а ты поддакивай и хвост опусти. Шамай, сопи да дышь, будет барыш.

—Да ведь слушать противно,— возразил я.

—У энкаведистов многое противно порядочному человеку. Но вы же их не переделаете. Горбатого и энкаведиста только могила исправит,— прошамкал беззу­бый Петр Савельевич.

К их мнению присоединился и староста:

—Опрометчиво вы поступили. Не надо было сер­дить крашеного негра. Его чекистские зубы острее, чем у "Окуня-рыбочки". Многих подследственников он заел...

Познакомиться ближе с зубами "ласкового мечта­теля" мне, к счастью, не пришлось. Он больше не вызы­вал меня.

3. "Стремительный перепуг"

Это был самый короткий и безалаберный допрос из всех, которым я до того подвергался.

Меня вызвал в свой кабинет младший лейтенант Марченко, один из следователей контрразведывательно­го отдела, известный холодногорцам под кличкой "Стре­мительный перепуг". Эта кличка дана ему заключенны­ми за его испуганно-стремительную манеру держаться и так же допрашивать подследственных. Испуган же он постоянным ожиданием его ареста и обвинений в "свя­зях с ежовцами".


Допрашивая меня, он бегает по кабинету с выраже­нием панического испуга, на круглом, рыжебровом и рябом лице, всплескивая руками, хватается ими за свой, бритый по партийной моде до синевы, бугроватый че­реп, охает, ахает и ругается.

—Будешь ты, наконец, признаваться?— спрашива­ет Марченко, с разбегу остановившись передо мной.

—В чем, гражданин следователь?— в свою очередь задаю я ему вопрос, напуская на себя вид полнейшей не­винности и простоты.

Марченко подскакивает на месте.

—Как в чем? В контрреволюции, антисоветской аги­тации и вообще. Другие ведь признаются.

—Ну, это их дело. А я в таких вещах не виноват.

—Как не виноват? Ты же признавался.

—Когда? Кому? —Следователю Островерхову.

—Не помню.

—Свои показания не помнишь? —Какие?

—Которые ты порвал. Я пожимаю плечами.

—О таком случае никак не могу вспомнить, у меня слабая память...

Марченко не только перепуган, но и глуповат. Поэ­тому с ним можно "валять дурака". Я и "валяю". Прав­да, он может избить меня, но мне не привыкать к этому на допросах. Кроме того, энкаведистам временно запре­тили применять некоторые "методы физического воз­действия".

"Если его,— думаю я, —в случае чего, еще припуг­нуть, то он, пожалуй, меня бить не рискнет...

Набегавшись по кабинету, следователь снова под­скакивает ко мне.

—Какие показания ты давал Островерхову? Рас­скажи вкратце! Мне это нужно для прекращения твоего дела. Тебя освобождают. Понимаешь?

Приманка слишком примитивна и я на нее не лов­люсь. Напускаю на себя еще больше простоты и говорю:

—О моих показаниях спросите у Островерхова, а я ничего не знаю и не помню. Марченко хватается руками за свой синий череп.

—Как я Островерхова спрошу? Его нету.

—Где же он?

—На вышке прикончили.

Последние слова следователя вызывают у меня чув­ство глубочайшего удовлетворения.

"Итак мой главный палач подох. Других под пулю подводил и сам на нее нарвался. Так ему и надо",—поду­мал я и после продолжительной паузы, во время кото­рой Марченко бегал по комнате, сказал ему:

—Если Островерхова нет, то обратитесь к Окуню.

—Он тоже накрылся. Арестован,— сообщил мне сле­дователь вторую новость.

—Вот как? Ну, тогда поговорите с Петлюховым.

—И этот сидит.

—Его-то за что?— удивленно спрашиваю я.

—За распространение злостных антисоветских тео­рий среди подследственников,— ответил Марченко и вдруг неожиданно заорал:

—Да ты что меня допрашиваешь? Кто из нас сле­дователь, ты или я?

—Вы, вы, гражданин следователь,— поторопился я его успокоить.

—А ежели так, то признавайся, мать твою! Или я разобью тебе морду!

Перед моими глазами замаячил увесистый следова­тельский кулак. Я попробовал припугнуть его обладате­ля и это мне удалось. Вскочив со стула, я распахнул ру­баху на груди и закричал, напирая на следователя:

—Бить хочешь?! Ну, бей! Только я буду жаловаться. На недопустимые методы допроса.

Марченко опустил кулак и побежал по кабинету, громко бормоча себе под нос:

—Вот гады, суки, подследственники проклятые! Не хотят признаваться. Не желают, мать их. А начальство требует, мать его. А что я могу поделать? Откуда ихние показания возьму? Ах, посадят меня. Посадят...

Прервав свой бег, он заговаривает со мной пони­женным тоном:

—Может, все-таки признаешься? Ну, что тебе сто­ит? Все равно ведь сидишь. А с меня начальство требу­ет. Понимаешь? Ох, как требует.

—Мне признаваться не в чем,—решительно заявил я, убедившись, что опасность избиения мне уже не грозит.

—Значит, не хочешь?— вздыхая спросил он. —Ну и не надо. Сиди, пока посинеешь...

Он подбегает к двери и, распахнув ее, орет в коридор:

—Эй! Конвой! Заберите подследственника!