Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание Ведущие на смерть И по винтику, по кирпичику Влез в парашу жирный клоп — 2. Династия Санько 3. Исключение из правил 4. Тот, кто стреляет 5. Почти по Дарвину 6. Медик наоборот

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Глава 4 ВЫПОЛНЕНИЕ ПРИКАЗА

Со дня привода меня в камеру смертников прошло полтора месяца. За это время из нее никого не взяли на казнь и большинство ее обитателей постепенно привы­кало к бесконечному тоскливому однообразию "подрасстрельного существования". Нам стало казаться, что энкаведисты забыли о нас, и мы по ночам уже не ощу­щали прежних приступов страха и могли спать.

Прекращение ночных вызовов вселило в сердца смертников надежду на то, что, может быть, их и не расстреляют. Из нас всех только двое, — Дыбаев и Евтушенко, — отказывались верить в такую возмож­ность и равнодушно ожидали расстрела.

Одна ночь изменила устоявшееся "подрасстрельное" однообразие в камере. Управление НКВД в ту ночь по­лучило из Москвы новый приказ наркома внутренних дел Ежова. В нем были зловещие для заключенных сло­ва:

"Процент подрасстрельных по Северному Кавказу должен быть значительно увеличен".

Выполнение этого приказа началось без промедле­ний. Начальник краевого управления НКВД майор Булах, назначенный на этот пост после расстрела в конце 1936 года Дагина, друга и ставленника Ягоды, созвал экстренное совещание своих "руководящих работни­ков". Против обыкновения оно было очень коротким и продолжалось не более получаса. Желающим высказаться давалось по три минуты. Закончил совещание Булах такой речью:

—Вопрос ясен, товарищи! Предлагаю всем, здесь присутствующим, принять меры к неуклонному выпол­нению приказа нашего железного наркома — товари­ща Ежова. В первую очередь необходимо ускорить окончание следственных дел и сегодня же ночью, не от­кладывая на завтра, произвести разгрузку камер смертников для нового контингента подрасстрельных. Еще раз, товарищи, напоминаю, что каждый из вас обязан работать по выполнению приказа наркома с чекистской исполнительностью и оперативностью.

Нас разбудили скрип и лязгань; двери. Открыв глаза, я увидел на ее пороге фигуру энкаведиста в на­кинутой на плечи шинели и с длинным белым листом бумаги в руках. За его спиной в коридоре смутно об­рисовывались еще несколько черношинельных воору­женных фигур.

Стоящий на пороге торопливо бросил:

—Кто на Сы?

С буквы С начиналась фамилия только одного из нас — бывшего адвоката Солонецкого. Глаза всех смертников обратились на него. В них не было стра­ха, а только недоверчивое любопытство. Внезапно разбуженные люди еще не успели испугаться.

Лицо Бориса Аркадьевича медленно белело. Он потянулся к стоящему на пороге, и хрипло срываю­щимся шопотом произнес свою фамилию. Энкаведист, не отрывая глаз от листа бумаги, коротко приказал:

—Выходи! Без вещей...

—Как же так?— растерянно зашептал обреченный.

—Ведь я не готов. Совсем... совсем не готов. Это так неожиданно. Ведь надо же как-то подготовиться...

—Чего тут готовиться? Не к теще в гости едешь. Давай!— оборвал его энкаведист.

Солонецкий обвел камеру растерянным ничего не видящим взглядом и, вздрагивая плечами, на не гну­щихся ногах поплелся к двери. Ее стальной прямоуголь­ник с похоронным лязганьем и скрипом закрылся за ним.

Только теперь в глазах людей появилась тень ужа­са. Но она быстро уступила место обычной тюремной мути. Приступ страха был недолгим и сменился чувст­вом эгоистической надежды. По камере пронесся об­щий вздох облегчения, а Трофим Вавилов произнес вслух то, о чем в это время думали мы все:

—У нас, пожалуй, больше не возьмут. К другим пошли...

Однако и мы, и он ошиблись. Едва успел он про­изнести последнее слово, как дверь открылась опять и на пороге выросла фигура энкаведиста со страшным списком.

—Кто на Е?— спросил он.

—Евтушенко!— громко откликнулся летчик.

—Тиш-ше,— шикнул на него энкаведист и сейчас же поспешно добавил:

—Выходи! Без вещей. Скорее!

—Мне спешить некуда,— спокойно остановил его летчик. Затем, по традиции смертников советских тю­рем, он обнялся и поцеловался с каждым из нас за ис­ключением Коренева. Последнего Евтушенко хлопнул по плечу и сказал ему насмешливо:

—Ну, до свиданья, свинья. До скорой встречи.

—Где?— взвизгнул толстяк, отшатываясь от него.

—В аду,— подмигнул летчик толстяку и расхохо­тался.

Коренев, дрожа всем телом и закрыв лицо расто­пыренными пальцами, бросился в сторону и, наткнув­шись на стену, в изнеможении привалился к ней спи­ной. Энкаведист попробовал было поторопить лет­чика:

—Хватит тебе прощаться. Давай, выходи!

—А ты не торопи. Не то, я вам устрою скандал на всю тюрьму. Орать и драться буду,— окрысился на него Евтушенко.

—Ладно, ладно. Без скандалов, пожалуйста. Ведь я не по своей воле, а приказ начальства исполняю,— примирительно сказал энкаведист...

На казнь летчик-испытатель Петр Евтушенко по­шел спокойно и смело.

Его последние слова, обращенные к Кореневу, ока­зались до некоторой степени пророческими. Толстяка вызвали третьим. Он не поверил своим ушам, когда назвали его фамилию. Трясясь и щелкая зубами, спро­сил:

—Вы не ошиблись? Именно меня взять хотите? Это правда?

—Да, выходи,— отрывисто подтвердил энкаве­дист.

—Но это невозможно. Я еще нужен партии. Я цен­ный ответственный работник. Вы допускаете ошибку и за нее будете привлечены к ответственности соответ­ствующими органами,— настаивал трясущийся Коренев.

—У нас ошибок не бывает,— равнодушно ответил ему энкаведист самой распространенной среди людей его профессии фразой.

Тогда здоровый, толстый мужчина, не изломанный пытками и не особенно истощенный голодом, дико взвизгнув и тоненько по-детски зарыдав, повалился на пол. По его небритому, но мягкому и обрюзглому, с вы­холенной кожей и детски-мелкими чертами лицу ручейками полились слезы. Он обхватил дрожащими ру­ками пыльные, неряшливо-пятнистые сапоги энкаведиста и, целуя их грязную кожу, всхлипывая и задыхаясь, умолял прерывисто и жалобно:

—Товарищ!.. Дорогой товарищ!.. Ведь ты тоже коммунист!.. Пощади!.. Не убивай!.. Дай пожить хоть до завтра!..

Энкаведист потянул к себе ногу, но Коренев не от­пускал ее. Тогда энкаведист ударил толстяка кулаком по голове и, с силой вырвав свою ногу из его рук, крик­нул через плечо в коридор:

—Ребята! А ну, приведите его в хорошее состоя­ние!

В камеру ворвались пятеро конвоиров и рукоятка­ми наганов начали избивать Коренева. Лишившись со­знания, он грудой мяса распластался на полу. Конвоиры его, бесчувственного, выволокли в коридор за ноги и руки...

Вызванный четвертым Володя Новак, тоже плакал и умолял тюремщиков, но иначе, чем Коренев. Он не про­сил многого, не просил пощады, а, размазывая слезы по грязно-мятому лицу, лишь повторял громким, рву­щимся шопотом:

—Возьмите меня с вещами... Да возьмите же меня с вещами... Пожалуйста с вещами...

Конвоиры вытащили из камеры и его... Спокойнее, чем все остальные, с удивительным рав­нодушием к смерти отправился ей навстречу Мусса Дыбаев. Когда его вызвали, он облегченно вздохнул, высоко поднял голову и, глядя на небо сквозь узкие просве­ты между решеткой, произнес:

—Слава Аллаху и Магомету, пророку его, посыла­ющим мне смерть от пули врагов.

Потом постоял, подумал и, взяв с матраса кожаное пальто, которым накрывался ночью, бросил его нам, остающимся.

—Берите, кто хочет. Мне больше не понадобится. В другой камере мы трое наверно подрались бы из-за такого "шикарно-партийного" пальто, какие на "во­ле "носят только "ответственные работники"; оно бы­ло добротное, хорошего коричневого хрома и подбитое мелким каракулем. Но теперь никто из нас, охваченных предсмертным ужасом, не притронулся к нему...

Не прошло и двух минут после увода черкеса, как стальная дверь загремела снова. На этот раз энкаведист вбежал в камеру и, нарушая тюремное правило, крикнул:

—Вавилов Трофим! Давай!

—Братцы! Тяжко мне. Во второй раз помираю. По­могите, братцы!— простонал "кремлевский землекоп", силясь подняться с матраса и обращая к нам свое выбе­ленное ужасом лицо, но ни Бортников, ни я не двинулись с места. Страх парализовал наши мускулы и волю.

У Вавилова все же хватило сил встать на ноги, пере­креститься и сделать несколько неверных, спотыкаю­щихся шагов вперед, но у порога его ноги подогнулись, а обессиленное, дрожащее тело повисло на руках кон­воиров. Энкаведист выглянул в коридор, внимательным взглядом проводил уводимого на смерть человека и, прислонившись спиной к дверному косяку, с полмину­ты стоял так. Он тяжело переводил дыхание и усталость бродила по его молодому и румяному лицу, которое несколько портил отпечаток обычной "конвойной" тупо-ватости, а веки, на мгновение прикрывшие глаза, были красны от бессонной ночи. Видимо энкаведисту этой ночью пришлось слишком уж "по-стахановски" выпол­нять приказ своего наркома.

Постояв у двери, энкаведист зевнул, достал из-за обшлага шинели зловещий список и, пошарив в нем глазами, сказал:

—Ну, кто тут еще? Ага! Бортников Дмитрий... Забившись в угол, вызванный ответил плохо пови­нующимся ему, искалеченным языком:

—Н-не по-айду!

—Как не пойдешь?— удивился энкаведист. —Тебя сам комендант дожидается.

—Н-не хочу ум-мирать!— еле разборчиво выкрик­нул Бортников.

—Взять его, ребята!— приказал энкаведист кон­воирам.

Но сказать это было легче, чем сделать. Осужден­ный отчаянно сопротивлялся пятерым рослым и силь­ным парням. Он отбивался от них кулаками и ногами, царапался и кусался, ругался и кричал:

—Пу-устите! Га-ады! Ля-гавые! Пу-устите! Вероятно, не меньше пяти минут конвоиры вози­лись с человеком, обезумевшим от предсмертного ужа­са. Ударами кулаков и рукояток наганов они сбили его с ног и, навалившись кучей, держали так. Кровавая мас­ка бывшего теломеханика покрылась струями свежей крови. Энкаведист оттянул его руки за спину и, вынув из кармана наручники, защелкнул стальные браслеты сна­чала на одной из них, а затем на другой.

Кричащего и ругающегося Дмитрия Бортникова вынесли из камеры, дверь захлопнулась с грохотом и лязгом и я остался один. Совершенно подавленный только что виденным и слышанным, парализованный страхом и смертью, которая была рядом, неподвижно сидел я на матрасе, ожидая, что вот сейчас придут и за мной.

Глаза мои блуждали по камере и всюду видели кровь. Мне казалось, что красные струи текут по сталь­ной двери и стенам камеры, как текли они по лицу из­битого Бортникова, собираются в лужи на полу и коль­цом окружают брошенное Дыбаевым пальто. В мой обострившийся слух назойливо лезли жуткие звуки из коридора: стоны и крики, топот сапог и хлопанье две­рей. Двери там хлопали беспрерывно. Как выяснилось впоследствии, энкаведисты в ту ночь изо всех сил то­ропились выполнить бесчеловечный приказ Ежова и за­гнать в камеры смертников "новый контингент подрасстрельных", предварительно "очистив их от старого контингента"...

С первыми лучами солнца, еле пробившимися в ка­меру сквозь затянутую пыльной паутиной решетку, шум в коридоре стих. За мной не приходили. Я понял, что ночь казни закончилась. Измученный ею, я растя­нулся на матрасе и мгновенно, как в пропасть, прова­лился в сон.

Глава 5

ВЕДУЩИЕ НА СМЕРТЬ

Рассказывая об идущих на смерть в советских про­винциальных тюрьмах, нельзя не упомянуть и о веду­щих к ней. Без этого панорама советской тюрьмы бу­дет неполной.

Ведущими на смерть заключенные называют не только тех, которые сопровождают осужденных к ме­сту казни, но вообще всех тюремщиков. Это название, если не в буквальном, то в переносном смысле, вполне соответствует действительности. Ведь каждый тюрем­щик, будь то конвоир или надзиратель, начальник тюрьмы или комендант НКВД, ведут человека к смер­ти под дулом нагана или в карцере, пытая на допро­се, в тюремном госпитале или каторжном концлагере.

В тюрьмах Пятигорска и Ставрополя ведущих на смерть я видел много, целую галлерею. Всех не опишешь, да и не стоит на них тратить много бумаги и чернил. До­статочно для общей характеристики выбрать несколько наиболее типичных или ярких фигур, что я и стараюсь сделать в этой главе.

1. Начальничек

—Самый поганый кичман там, где начальничек Тангиев,— говорят северо-кавказские уголовники.

На мой вопрос: "почему это?", некоторые из них дали такое объяснение:

—Эта сука лягавая хуже самого жадного ворюги.

Ни один урка никого так не грабит, как он заключен­ных. Вместе со всеми своими тангиятами начальничек кичманом кормится, одевается и обувается. По-паучиному нашего брата сосет.

Пробыв некоторое время в ставропольской тюрьме, я убедился в полной достоверности и справедливости утверждений уголовников. Тангиев, или как егo называ­ли урки — начальничек, заключенных грабил нещадно.

Заключенные в камерах осужденных, которым раз­решены продовольственные и вещевые передачи, никог­да не получали их целиком. Часть передач, иногда даже больше половины их содержимого, надзиратели отби­рали и, под руководством Тангиева, делили между со­бой. При этой дележке лучшие вещи и продовольствен­ные продукты начальничек брал себе. Присваивал он и часть денег, присылаемых заключенным родственника­ми с "воли". Бухгалтерия в тюрьме велась двойная: од­на для Тангиева, другая — для ревизионной комиссии управления НКВД. Бухгалтер и его помощник, участво­вавши; в жульнических махинациях начальника с день­гами, получали от него за это щедрую мзду. Крупные суммы денег тратил Тангиев и на подкуп управленчес­ких ревизоров.

Хорошая одежда, деньги, золотые вещи, карманные и ручные часы, которые арестованным удалось сохра­нить при себе во время ареста, после тщательного обыс­ка в тюрьме, отбирались надзирателями "для сохране­ния" и заносились в списки. Потом эти списки "теря­лись", а перечисленные в них вещи переходили в собст­венность начальничка и подчиненных ему "тангият".

В широких размерах практиковался грабежь и "по пайковой линии". Хлеб в тюрьме выпекали водянистый, а сахар специально "увлажняли" водой. Полученную от этого "сахарно-мучную экономию", составлявшую еже­дневно не меньше 50 килограммов хлеба и до 10 кило­граммов сахара, начальничек через надзирателей про­давал на стороне. Систематически вел он и торговлю печеным хлебом. Для этого тюремные хлеборезы еже­дневно обвешивали заключенных. В каждой хлебной "пайке", как правило, нехватало от 20 до 50 граммов.

Председатель одного из колхозов Старо-Марьевского района, сидевший вместе со мной в следственной камере, рассказал мне любопытные подробности о тор­говых операциях Тангиева с печеным хлебом:

—Было у меня в колхозе четверо стариков-спе­циалистов по изготовлению плиточного прессованно­го чая. Этот чай мы делали тайком от районных вла­стей и сбывали калмыкам-степнякам. А вы ведь знаете, что они без своего чая, снабжение их которым чайная промышленность никак не наладит, ни жить, ни ра­ботать не могут. Каким-то образом, о нашем чайном производстве пронюхал Тангиев и предложил мне та­кую комбинацию: 100 кило тюремного хлеба за пол­дюжины плиток чая. Хлеба в колхозе, после сдачи зер­на государству, тогда нехватало, колхозники жили впроголодь, и я согласился.

"Торговали мы так с полгода. Два раза в неделю ездили за хлебом в тюрьму и расплачивались чаем. Тангиев этот чай сплавлял председателям степных овцеводческих совхозов. За одну плитку они давали две шкурки серого или золотистого каракуля. Пред­ставляете, какой у начальничка был заработок? Но, в конце концов, он пожадничал, начал со мной торго­ваться, а я снизить цену отказался и... вот видите? Нажал там, в НКВД, Тангиев какие-то блатные кноп­ки, меня взяли за шиворот и — сюда, в конверт. А он, чтоб ему ни дна, ни покрышки, с новым председате­лем теперь торгует.

Кроме этих незаконных статей дохода, есть у Тангиева еще одна, но уже "законная статья". По прика­зу краевого управления НКВД, одежда и обувь рас­стрелянных в тюрьме поступает в распоряжение тю­ремной администрации. Эти вещи также распродаются ею и, чтобы "не портить" их, осужденных часто пе­ред казнью раздевают.

Среди начальников советских тюрем Тангиев не исключение. Нет в СССР такой тюрьмы, где бы адми­нистрация не кормилась и не наживалась за счет за­ключенных.

Свою торговую деятельность Тангиев умело совмещает с иной, очень ценной и полезной для краевого управления НКВД. Он не только исполнительный, но и очень изобретательный тюремщик. Исполняя все управленческие распоряжения по части тюремного ре­жима, он, в то же время, неустанно усовершенствует старые и изобретает новые методы и приемы "обезволивания" подследственных и подчинения осужденных арестантов. Между прочим, по его чертежам и под его руководством в ставропольской тюрьме были устрое­ны новые карцеры, которые летом прогревались горя­чим паром, а зимой заливались водой, превращаемой в лед охлажденным воздухом. Он же устраивал оди­ночки-мешки и в переполненные людьми камеры втис­кивал заключенных так, что они там могли только стоять. С заключенными начальничек часто бывает же­сток и требует от своих подчиненных также готовно­сти совершать любые жестокости, если это пона­добится НКВД.

Назвать Тангиева садистом в полном смысле этого слова, однако, нельзя. Каждое его действие в от­ношении заключенных, прежде всего, подчинено ин­тересам НКВД. Когда заключенные пробовали проте­стовать против некоторых его жестокостей, он заявлял им:

—Этого требует от меня сам товарищ Булах. Не могу же я не подчиниться ему.

Ценя Тангиева, как превосходного тюремщика, управление НКВД, до поры до времени, прощало ему даже самые беззастенчивые торговые операции в тюрь­ме.

Своей внешностью начальничек очень похож на разжиревшего тифлисского духанщика: толстый, с ал­коголическим носом на багровой одутловатой физио­номии, с кривыми коротенькими ногами и тройным подбородком, упирающимся в выпуклую, как у женщи­ны, грудь.

Над жизнью и смертью подследственных он не властен, но в камерах для осужденных его власть нео­граничена. у него повышенное чувство мстительности и горе подследственному, который вызовет хотя бы малейшее его неудовольствие, а затем попадет к осуж­денным. В ставропольской тюрьме бывали случаи, ког­да начальничек доводил до самоубийства заключенных или собственноручно забивал их до смерти в карцерах. Тангиев осетин, но своим арестованным соплеменникам никаких поблажек не дает. Наоборот, он обращается с ними хуже, чем с другими заключенными и за это они его жгуче ненавидят.

Есть еще одна интересная черта в характере Тан­гиева, впрочем, свойственная многим энкаведистам. Он, до некоторой степени, является выразителем особой чекистской "стыдливости". Начальничек никогда не произносит такие слова, как палач, тюрьма, казнь, пытка и тому подобные. Он заменяет их более мягкими: исполнитель, место заключения, ликвидация, методика физического воздействия. В разговорах с за­ключенными начальничек довольно вежлив. Им часто употребляются слова: дорогой и уважаемый. Часто их вставляет он даже в угрозы:

—Ты, дорогой, мне не возражай, иначе я прикажу с тебя спустить твою уважаемую шкурку...

До перевода его в ставропольскую городскую тюрь­му Тангисв занимал такой же пост во Владикавказе, пе­реименованном большевиками в город Орджоникидзе. Оттуда начальничку пришлось уехать со скандалом.

Во владикавказской тюрьме, после нескольких ми­лицейских облав, скопилось много уголовников-реци­дивистов. Все они были очень злы на Тангиева за пло­хое качество питания и грабеж присылаемых им пере­дач. Одна из общих камер, заполненная в большинстве уголовниками, как-то заявила старшему надзирателю:

—Имеем дело к начальничку кичмана. Если он не придет, устроим шухер.

Тангиев пришел, но, не решаясь войти в камеру, остановился на пороге.

—Чего хотите? —спросил он.

—Тебя, сука кичманная! Тебя!— заорали несколько уголовников, бросаясь на него.

Они втащили его в камеру, но хотевших войти вслед за ним надзирателей, закрыв дверь, не пустили. Затем Тангиеву было выражено камерой неудовольст­вие в неожиданной и оригинальной форме. Ему нахло­бучили на голову парашу, вместе с ее содержимым и повели его по камере, угрозами и пинками заставляя петь "Кирпичики". Задыхаясь под парашей, он еле слышным голосом гнусавил:

— И по винтику, по кирпичику

Растащили весь этот завод...

Когда его пение надоело уголовникам, они нача­ли петь сами, кем-то из них тут же сочиненный куплет. Взявшись за руки, плясали вокруг начальничка с пара­шей и горланили:

— Влез в парашу жирный клоп —

Начальничек Тангиёп!

Ты хотел загнать нас в гроб?

Ну, так нюхай, Тангиёп!..

Издевательства уголовников над ненавистным им Тангиевым длились не меньше получаса. Надзиратели, все это время безуспешно ломившиеся в дверь, наконец, вышибли ее принесенным со двора бревном и освобо­дили своего полумертвого от страха и полузадохшегося начальника.

За эту выходку нескольких уголовников расстре­ляли, но дальнейшее пребывание Тангиева во влади­кавказской тюрьме было невозможно. Он стал посме­шищем для заключенных и даже самые угрюмые из них, при взгляде на него, не могли скрыть усмешки. Тогда-то управление НКВД и перевело его в Ставрополь.

Служебная карьера Тангиева закончилась в одной из камер тюрьмы, начальником которой он был. В се­редине 1939 года новые руководители краевого управ­ления НКВД превратили заслуженного тюремщика в заключенного "врага народа".

2. Династия Санько

—Власть, она штука непостоянная. Она всегда смениться может. Нынче одна власть, завтра, глядишь, другая. А вот мы, Саньки, не сменяемся. Мы надзира­телями в тюрьме всегда. При царе были, при Временном правительстве тоже и вот у коммунистов обратно мы. Может, коммунистов когда и не будет, а мы все-таки бу­дем. Никакая власть без тюрьмы существовать не смо­жет, а тюрьма без нас — как же? Мы всякой власти нужны. Потому, как мы, Саньки, есть тюремные мастера, спецы своего дела, учены'; надзиратели с малых лет. Ось ще.

Так рассуждает старейший надзиратель ставро­польской городской тюрьмы Опанас Петрович Санько, глава знаменитой среди заключенных Северного Кавказа "тюремной династии. Начало ей положил его предок Григорий Санько, переселившийся с Украины на Север­ный Кавказ в конце XVIII столетия. Он был первым над­зирателем тюрьмы в военном городке, на месте которо­го теперь стоит Ставрополь. С тех пор все мужчины семьи Санько, из поколения в поколение, служат тю­ремными надзирателями. Эта профессия стала тради­ционной для них и вполне соответствует названию "тю­ремной династии", данному им арестантами еще до ре­волюции.

у семидесятилетнего Опанаса Петровича трое сы­новей: Левонтий, Юхим и Хома. Вместе с ним они слу­жат надзирателями. Все четверо удивительно похожи друг на друга, только старик бородат, а сыновья бри­ты и носят "чаплинские" усики, очень не идущие к их скуластым физиономиям с носами картошкой, вздерну­тыми вверх; выражение физиономий всегда дерзкое, презрительно-чванливое и, вместе с тем, тупое. Говорят они "по-ставропольски" с гаканьем, резко выделяя и подчеркивая в словах букву г, но часто вставляют в свою речь и украинские выражения.

С заключенными надзиратели Санько обращаются приблизительно, как носильщики с громоздким, но не бьющимся и не ломающимся багажем: толкают, пинают, волочат, швыряют, тискают. И все это, в большинстве случаев, молча, без слов. Если же, кто-либо из них рас­крывает рот, то оттуда сыплются лишь короткие руга­тельства либо повелительные слова тюремной команды:

—Давай! Иди! Отвернись! Стой!

Немногие фразы, которые им все же приходится говорить заключенным, они делят пополам, также пре­вращая в отрывистые приказания. Например:

—Руки! За спину! Или:

—Камера! Не шуметь! ...

Никакие просьбы, страдания и слезы людей, томя­щихся в тюрьме их никогда не трогают. Они на это прос­то не обращают внимания. Заключенным не обмануть и не провести никого из Санько. Они слишком опытные тюремщики, до тонкостей изучившие тюрьму и ее оби­тателей. Любая тюремная камера для них — раскрытая книга. Как лучшим из надзирателей в крае, им поручено наблюдение за камерами смертников.

К своему начальству отец и сыновья Санько отно­сятся с легким пренебрежением, считая что оно, это начальство, меньше их понимает в тюремных делах. Начальники же весьма уважают "династию надзирате­лей".

Начальник управления НКВД майор Булах однажды предложил Опанасу Петровичу пост заведующего скла­дом обмундирования. Старик не без гордости ответил отказом:

—Такая профессия не для меня. В нашем роду каптеров не было. Я — надзиратель.

Другого за такой ответ Булах посадил бы в тюрь­му, но для главы "династии" его дерзость осталась без последствий, если не считать взрыва ругани разгневан­ного начальника.

По отзывам людей, бывавших в квартире Санько, занимающих несколько комнат жилого дома для ра­ботников НКВД, она заполнена "тюремными украше­ниями". В комнате старика висит большой портрет Гри­гория Санько, написанный масляными красками. На нем изображен бравый отставной солдат с пышными висячими "запорожскими" усами и связкой ключей в руке. Один из углов комнаты занимает макет ставро­польской тюрьмы, вылепленный из хлеба каким-то еще дореволюционным арестантом. В советское время плот­ники тюремной мастерской сделали под макет массив­ную дубовую тумбу.

На полках, подоконниках и комодах этой и других комнат разложены вещи, в разное время отобранные у заключенных: ножи, бритвы, иголки, мотки ниток и веревок, карандаши, шахматы, игральные карты. Эту "коллекцию" дополняют скульптуры из хлеба работы арестантов, а так же несколько кнутов и кандалов. Кну­ты и кандалы де только "комнатные украшения" надзи­рательского семейства, но и его "орудия производства". По приказанию начальства, Санько бьют в карцерах людей; бьют без жалости, иногда засекая до смерти. Советская пропаганда утверждает, что в тюрьмах СССР кандалы на людей не надеваются. Это ложь. Некоторых заключенных держат в кандалах: ручных, ножных и шейных. Во вр мена Ежова обитатели большинства одиночек-секреток ставропольской тюрьмы приковы­вались к стенам за шею. Несколько сотен аккуратно вычищенных и смазанных кандалов хранились "про запас" на тюремном чердаке. Их видели убиравшие чердак заключенные.

—Почему всех нас по тюрьмам не заковывают в кандалы?

На этот вопрос одного из заключенных Тангиев от­ветил откровенно:

—Наша промышленность не может выпустить миллионы штук кандальной продукции. Но ты, доро­гой, не беспокойся. Мы вас и без кандалов держать за решеткой умеем.

До революции в ставропольскую тюрьму детей не пускали, а при советской власти старик Санько часто приводит сюда четверых своих внучат, старшему из ко­торых десять лет. Он показывает детям все "тюремное хозяйство" и поучает их:

—Арестанта потребно так сторожувать, шоб он без команды надзора не смел ни дохнуть, ни сморкнуть. Ось як, хлопчики...

В сем ином альбоме "династии Санько" бережно, как реликвия, хранится копия приказа по управлению НКВД. Вот, что в ней написано:

"За воспитание молодого поколения в подлинно чекистском духе старшему надзирателю ставропольской городской тюрьмы, Афанасию Петровичу Санько объявляю благодарность.

"Начальник Северо-кавказского краевого Управления НКВД майор Булах".

3. Исключение из правил

Не все надзиратели подобны членам "династии Санько" в ставропольской тюрьме. Там, как и всюду, были исключения из общих правил. Одним из таких ис­ключений можно назвать Османа Алиева, некоторое время заменявшего у нас больного гриппом Хому, младшего брата в семье Санько.

Он татарин из Казани, сын одного тамошнего спе­циалиста по изготовлению знаменитого казанского мы­ла. Ему только двадцать лет, но на вид он кажется стар­ше своего возраста. Его старят черная шинель, смуг­лота скуластого лица, гладко выбритый череп, миндале­видные печальные глаза и то, что они ежедневно видят в тюрьме. Широкие, сросшиеся над переносьем брови делают его лицо угрюмым и постоянно нахмуренным.

Впервые Осман Алиев появился у нас в камере, вместе со старым Санько, на одной вечерней поверке. Они молча пересчитали смертников и ушли. На следую­щий день утром, новый надзиратель пришел один. По­стоял у двери, разглядывая нас своими печальными гла­зами и спросил слегка гортанным голосом:

—Курить у вас есть?

—Мало. Самим нехватает. Вот это дали сегодня на всех,— недружелюбно ответил староста камеры, думая, что надзиратель просит закурить и показывая ему из кармана уголок пачки махорки.

Надзиратель протянул нам начатую коробку двух­рублевых папирос "Аэроклуб".

—Нате. Курите, пожалуйста. Только другим из охраны говорить не надо.

Мы были так удивлены, что даже не успели побла­годарить его; он быстро ушел, захлопнув дверь, прежде чем у кого-либо из нас возникла в голове мысль о бла­годарности. Удивляться нам было чему. До этого слу­чая тюремная охрана никакими любезностями нас не баловала.

Перед вечерней поверкой Алиев принес еще одну коробку папирос, а через несколько дней мы с ним раз­говорились. Наш непродолжительный разговор начался насмешливым вопросом старосты надзирателю:

—Откуда вы, черный ангел без крыльев, появились в здешних предсмертных местах?

Он ответил серьезно и немного обидчиво:

—Зачем смеешься? В тюрьме нет ангелов. Есть лю­ди. Разные люди.

—Это мы знаем. Здесь разные люди, хуже и опас­нее разных гадюк,— заметил кто-то из смертников...

Следующий разговор, еще через несколько дней, был откровеннее и дружелюбней. Характер и душа татар­ского юноши оказались мягче его черношинельной, угрюмой и насупленной внешности.

Он совершил тогда, с точки зрения тюремно-советской дисциплины, не только непростительный, но явно "вредительский" проступок: принес и распил с нами бутылку водки. Алкоголь развязал языки и его и наши, но недоверие и предубеждение к надзирателю все же не ушли из мыслей и чувств смертников. Нам казалось, что молодой татарин пьет с нами не спроста, что, быть мо­жет, он выполняет какое-то задание следователей НКВД. Поэтому начало нашей беседы назвать дружеским было никак нельзя.

—Много людей на воле арестовывают. Тьма лю­дей в тюрьмах сидит. Разве все они враги народа?— со вздохом сказал Осман, передавая бутылку ближайшему к нему из сидящих на матрасах смертников.

—Это ты лучше у своего начальства спроси,— колко бросил тот, беря бутылку.

Надзиратель, вздрогнув как от удара, сделал вид, что не замечает колкости заключенного и продолжал:

—Зачем столько людей стреляют? Вас зачем убить хотят?

—Так нравится твоему начальству,— коротко и сухо ответил камерный староста.

Смугло-матовое лицо юноши залилось багровым румянцем возмущения.

—Я к вам, как человек! Не как другие надзиратели. А вы на меня собаками гавкаете!— гневно воскликнул он.

—Ну-ну, не кипятись!—успокаивающе похлопал его по плечу староста. —Если ты к нам, как человек, то и мы к тебе, как люди.

Наша беседа с надзирателем, после этого, приняла дружеский характер. Осман коротко и, как было вид­но по его лицу и глазам, правдиво, рассказал нам о се­бе. Начав в спокойном тоне свой рассказ, он чисто го­ворил по-русски, но очень скоро взволновался и стал неправильно и с резким татарским акцентом произно­сить слова.

Род Алиевых был беспокойным и бунтарским. Мно­гие его представители принимали участие в восстаниях против царского правительства, с оружием в руках до­биваясь большей свободы и лучшей жизни. Один из предков Османа был другом и помощником Булат-Батыра, командовавшего татарской и башкирской конни­цей у Пугачева, дед погиб при подавлении татарского восстания в конце прошлого столетия, отец воевал в рядах чапаевцев против белых.

Завоеванная "свобода" разочаровала отца Осма­на. Его семье жилось хуже, чем при царе, свободы было меньше, а работать приходилось больше и за нищен­скую плату в кустарно-промысловой артели мыльников. Поэтому, когда артельный комсомольский комитет вы­двинул Османа на работу в казанский отдел НКВД, старик страшно рассердился и объявил сыну:

—Не хочу, чтоб мой сын из татарина превратился в пса и палача. Твой дед, и я и великий Булат-Батыр не за это кровь проливали, не за тюрьму. Никто из нас не был полицейским и тюремщиком, никто не душил сво­боду. Если ты этого хочешь, то да не будет у тебя от­ца, а у меня сына. Уходи к энкаведистам или откажись от них.

Юноша обещал отказаться, но свое обещание не выполнил. Слишком уж привлекательными были для 18-летнего татарина новенький коверкотовый костюм энкаведиста и связанные с ним материальные блага; то­го, что сопутствует этим благам, закулисных сторон ра­боты носящих коверкотовые мундиры он не знал. Тай­ком от отца, по вечерам и ночам, Осман начал работать в Осодмил'е: участвовал в облавах, помогал энкаве­дистам при арестах и обысках, конвоировал арестован­ных. Вскоре ему предложили новую, постоянную рабо­ту надзирателя в тюрьме. Теперь он, кое-что видевший в отделе НКВД и понявший, что это за учреждение, рад был бы уйти из него, но знал, что по собственному же­ланию оттуда не уходят.

Осману пришлось, вместо коверкотового мундира, надеть черную шинель. Когда он появился в ней дома, отец проклял и выгнал его. За этим ударом последовал второй. Девушка, которую любил Осман, узнав, что он работает в тюрьме, отказалась быть eгo невестой. Её брата незадолго перед тем арестовали. Жизнь в Казани показалась Осману невыносимой и он стал просить на­чальство о переводе в другой город. Его перевели из казанской тюрьмы в ставропольскую. И вот теперь, на­смотревшись на то, что делается в тюрьмах, он понима­ет, как прав был отец, проклявший его. Будь прокляты коверкотовый мундир, и эта черная шинель и все на свете...

Выслушав рассказ молодого тюремщика, мы посо­чувствовали ему без особенного, впрочем, жара. Исто­рия каждого из нас была во много раз тяжелее. Осман выдержал две из них, рассказанные ему смертниками, а в середине третьей взмолился:

—Зачем такие жалкие слова говоришь? Мне от них плакать хочется. Мне тяжело в тюрьме.

—Нам тяжелее,— сказали ему.

—Да. Вам тяжелее,— согласился он и воскликнул с откровенным порывом:

—Я бы вас всех на волю выпустил!

—Спасибо. Жаль, что не все энкаведисты такие, как ты,— произнес староста вздыхая...

Откровенная беседа с "исключением из правил" не повторилась в камере смертников. Осман Алиев больше не приходил к нам. Мы спросили о нем у выздоровев­шего Хомы Санько. На этот раз неразговорчивый млад­ший отпрыск "тюремной династии" снизошел до зло­радного и хвастливого объяснения:

—Османка в подследственной сидит. За то, что пе­ред арестантами распускал свой язык. Враг народа он и дюже поганый надзиратель. Не то, что мы, Саньки...

4. Тот, кто стреляет

Днем в камеры смертников иногда приходит чело­век в небрежно накинутой на плечи шинели энкаведиста с капитанскими знаками различия. Он садится на низенькую трехногую скамейку и начинает спокойно бе­седовать со смертниками.

У него полная сутуловатая фигура, короткие пухлые руки и кривые — "рогачиком" — ноги, кривизна которых подчеркивается лакированными голенищами ще­гольских сапог. Его слегка обрюзгшее, гладко выбри­тое лицо нездорового грязновато-бледного цвета несвежей замазки для окон. К лицу, словно чужие, при­липли нос и уши: маленькие, красные и мясистые. Внеш­ность самая заурядная. Только глаза его не гармониру­ют с нею. Они очень зоркие, неподвижно-пристальные и бесцветно-пустые, как глубокие белые пятна.

За стенами тюрьмы июльский полдень, в камере — жара, а человек зябко передергивает плечами под ши­нелью и говорит звонким, резко-щелкающим тенором, отчеканивая каждое слово:

—Холодно у вас, граждане подрасстрельные.

—Что вы, гражданин комендант? Камера от жары потом обливается,— возражают ему смертники.

—А вот я мерзну. Постоянно. В любую погоду. Кровь у меня холодная. Не греет, — щелкает словами он.

—Вы бы печкой грелись или водкой. Ведь у вас в НКВД и топлива, и водки достаточно,— не без иронии советует один из заключенных.

—Пробовал. Не помогает,— безнадежно машет пухлой кистью руки энкаведист. —Возле печки никак не согреюсь. Стопка спирта, правда, греет. Но на пару минут. Не больше. А потом опять холодно.

—Это вас Бог наказывает при жизни адским холо­дом. За то, что вы многих людей умертвили,— сказал ему как-то один из верующих в Бога смертников.

Подобное замечание у любого энкаведиста вызва­ло бы вспышку гнева, но постоянно мерзнущий отнес­ся к этому замечанию иначе. Он спокойно и серьезно щелкнул словами:

—Вполне возможно.

—Да вы разве в Бога веруете?— удивленными гла­зами уставился на него заключенный.

—Утверждать категорически не могу,— уклончиво ответил энкаведист. —Может быть, Бог и есть. Не знаю. Атеисты до настоящего времени не смогли доказать отсутствие божественных сил во вселенной, так же как их существование не доказали и церковники...

Однажды к нам, в камеру смертников, прямо с "во­ли", привели новичка, молодого продавца из коопера­тивного магазина. Он был обвинен в шпионаже и при­говорен к расстрелу за переписку со своим дядей, жив­шим в Нью-Йорке.

Вслед за новичком в камеру вошел энкаведист в на­кинутой на плечи шинели, но, против обыкновения, разговаривал с нами недолго. После его ухода новичок осведомился у нас:

—Кто этот работник НКВД? Он, кажется, симпатич­ный. Не правда-ли? Может быть, мне к нему обратиться?

—Зачем?— спросили новичка.

—А вдруг он сможет мне помочь. Ведь я осужден ни за что.

—Не стоит обращаться к нему за помощью. Это тот, кто стреляет.

—Как стреляет?— не понял новичок.

—Из нагана. В затылок. Это здешний главный па­лач, комендант управления НКВД Капранов,— объяс­нил один из смертников "со стажем".

У новичка на мгновение прервалось дыхание и гла­за полезли на лоб. Мои ощущения, при первой встречи с Капрановым, были приблизительно такими же. Заме­чая впечатление, производимое им на смертников-но­вичков, он этим не гордится, но и не сердится на это, а многозначительно советует им :

—Привыкайте ко мне заранее. Получше привыкай­те. Ведь вам придется со мной встретиться в самый по­следний раз.

На его груди красуется "Орден красного знамени", а левый глаз постоянно прищурен. Об этих двух особен­ностях внешности "того, кто стреляет" заключенные го­ворят так:

—Глазной прищур у него по привычке. Пристре­лялся глаз на чужих затылках. А со всех пяти концов его орденка кровь каплет.

Слышал я от других смертников и иное, до некото­рой степени тоже верное мнение о нём:

—Конечно, Капранов среди энкаведистов палач из палачей. Но все парень не особенно плохой. Со смертниками и поговорит не как другие гепеушники, а по-человечески и пожалеет перед расстрелом...

Еще в общей следственной камере арестованные из бывших конвоиров рассказывали мне, как Капранов расстреливает людей:

—Поставит, понимаешь, подрасстрельного носом к стенке и ежели тот очень пугается помереть, то комен­дант его успокаивает. Всякими чувствительными слова­ми в подрасстрельное ухо спокойненько этак пощел­кивает:

—"Жаль мне,— говорит,— вас, гражданин, да ничего не поделаешь. Такая, значит, у вас судьба — поме­реть от моей пули. Но вы особо не волнуйтесь. Я вас в один момент. Никакой боли не почувствуете.

"Ежели подрасстрельный, например, кричит, что ему помирать не хочется, то у Капранова и на этот слу­чай успокоительные слова есть:

—"Все умрем, гражданин. Вы — сегодня, а я, мо­жет, завтра. И еще неизвестно, кто из нас счастлив; я или вы. Жизнь человеческая, гражданин, штука неваж­ная. Сплошное мучение и больше ничего. Так стоит-ли вообще жить? И вот, что я вам еще скажу...

"А дальше слегка успокоенному подрасстрельному уже говорит пуля. Вместе со словом "скажу" комендант обыкновенно стреляет"...

По словам самого Капранова ему приходилось рас­стреливать и женщин, и детей. Их он особенно стара­тельно успокаивал перед казнью.

—Что же, вам жаль их было, что-ли?— спросили его беседовавшие с ним смертники нашей камеры. Он отрицательно покачал головой.

—Не то, чтобы жаль, а просто таких не хочется расстраивать перед смертью. Все-таки они женщины и дети. У них там всякие рыдания, крики, обмороки бы­вают, а я этого не люблю. Мое дело стрелять, а не му­чить. Пытками у нас другие занимаются.

В отличие от других энкаведистов, Капранов назы­вает вещи их именами: тюрьму тюрьмой и пытку пыт­кой. Заключенных, которые не боятся смерти, он недо­любливает и говорит с ними насмешливо. Например, Петру Евтушенко и Дыбаеву он при мне говорил:

—Тоже мне герои. Хвастунишки. Вот поставят вас под дуло моего нагана, так не очень погеройствуете... Смерти всегда бояться нужно.

—Ты, гад, меня не запугаешь,— ответил ему быв­ший летчик, сплевывая сквозь зубы.

С нами, сидящими в камере смертников, Капранов всегда ведет беседы в тоне философски-успокоитель­ном. К этому несколько не подходят темы его бесед о технике расстрелов, точках прицела, анатомическом строении затылочной части головы, расположении мозжечка и тому подобных вещах, детально изученных им "на практике". Об этом же он и лекции читает студен­там "телемеханического института", переведенного из Пятигорска в Ставрополь.

До того, как меня посадили в тюрьму, я прочел в одном из указов Верховного совета СССР о награжде­нии орденами нескольких десятков работников НКВД за "выполнение особо важных государственных зада­ний". В числе их был и Капранов. Никаких "особо важ­ных заданий", за исключением казней людей, он никог­да не выполнял. Следовательно, его наградили за. пала­ческую работу, что, кстати, он и сам не отрицает. Кро­ме своей "основной работы", т. е. казней, комендант уп­равления НКВД Капранов руководит четырьмя специ­альными взводами энкаведистов:

1) оперативников, в обязанности которых входят аресты, обыски, облавы и поимка беглецов;

2) охраны и порядка, охраняющего управленческие здания и производящего уборку и мелкий ремонт в них;

3) конвоиров, из которых комендант имеет право выбирать себе помощников для производства казней;

4) "чернолапых", названных так потому, что они выполняют в управлении НКВД "черную", т. е. самую грязную работу: зарывают или сжигают трупы, умер­ших на допросах и казненных, стирают и чинят снятую с них одежду и обувь, чистят "комендантские камеры" после расстрелов и т. д.

Со своими подчиненными Капранов очень строг и требователен. За малейшее нарушение дисциплины сажает в карцер не меньше, чем на неделю.

Капрановым введена в управлении своеобразная мода носить шинель внакидку. Иногда он и людей рас­стреливает, не надевая ее в рукава, а лишь придерживая левой рукой за воротник, когда она сползает с плеч пое­ло выстрела. Многие энкаведисты в управлении и тю­ремные надзиратели переняли шинельную "капрановскую моду", но никто из его подчиненных носить ши­нель внакидку не смеет. Им комендант это запретил, по­обещав посадить в карцер на месяц того, кто это запрещаие нарушит.

Естественно, что нас, смертников, интересовало, как Капранов дошел до расстрелов. На наши расспросы об этом он ответил неохотно:

—Ничего особенного. Дошел, как и другие чеки­сты. В первые годы революции стрелял ее врагов, а те­перь, вот, стреляю всяких. Только и всего.

—А не страшно вам и не противно без конца людей казнить?

—Чего же тут страшного или противного? Привык я. Человек в моей камере, это почти что бык на бойне. Только быка сперва дубиной по голове бьют, потом ножом колют, а человека я сразу — пулей. Разница не­большая.

—После казни, наверное, запах на вас остается?

—Чудаки вы, право. А баня и духи для чего сущест­вуют? После работы я в бане выкупаюсь, побреюсь, шипром опрыскаюсь. Какой же запах? Просто слабо­нервно? воображение. Вот моей бывшей жене тоже; по­стоянно запах чудился. Из-за этого и развелись. —"Не могу,— говорит, —с тобой, палачом, жить. Ты из себя никакими шипрами смертный запах не выгонишь". Я ее спрашиваю: "А лучше, если бы я работал, например, чернолапым или ассенизатором? Тоже ведь запах?" Нет, не понимает. Смешная женщина.

—Свою жену вы после развода, конечно, под пулю подвели?

—Нет, зачем же? Уехала в другой город. Я знаю, где она, но... не трогаю. Пусть живет. Мстить не хочу.

Он поежился, зябко передернул плечами под наки­нутой на них шинелью и вполголоса, почти шопотом, вздыхая прощелкал:

—А вообще, граждане подрасстреяьные, жизнь не радует. Постоянный холод и тоска. Такая тоска, что я даже смеяться разучился, и хочется иногда самому в подрасстрельного превратиться...

Это желание "того, кто стреляет" вскоре исполни­лось. В "подрасстрельного" его превратили другие. Во времена "ежовщины" он часто хвастался энкаведистам и заключенным:

—Я с самим Ежовым знаком. Меня сам Ежов знает. Такое хвастовство впоследствии и довело Капрано­ва до пули в затылок.

5. Почти по Дарвину

—Отчего это все ваши конвоиры на вид такие не­развитые, тупые и необразованные?— спросил как-то один смертник нашей камеры коменданта Капранова.

"Тот, кто стреляет "на этот вопрос ответил несколь­кими вопросами и довольно обстоятельным объяснинием:

—А для чего им быть образованными и развитыми? Что они — профессора или инженеры? Или ответствен­ные работники из наркоматов? Для хорошего конвоира нужны меткий глаз, крепкие нервы и поменьше мыслей в голове. Вот таких туповатых молодых ребят, с мини­мальным количеством мыслей в головах, для моего кон­войного взвода ищут специально.

—Где?

—Больше по колхозам, и среди беспризорников. А уж я укрепляю их нервы и глаза, учу конвоировать арестованных и, главное, быстро и метко стрелять.

—Значит, у вас, так сказать, естественный отбор?

—Да. Почти по Дарвину.

Распространяться о подробностях "естественного отбора" конвоиров комендант отказался, сославшись на то, что подобные сведения оглашению не подлежат. Однако, эти подробности я узнал позднее от заключен­ных, до ареста работавших в НКВД.

В каждом управлении и отделе НКВД имеются спе­циальные "агенты пополнения кадров младшего обслу­живающего персонала", т. е. надзирателей, конвоиров и "чернолапых". Эти агенты, одетые в штатских костюмах, постоянно рыщут по колхозам, совхозам, фабрикам, воинским частям, отделениям милиции и тюрьмам, разы­скивая подходящих для НКВД людей. Облюбованного таким агентом человека вызывают в местное управление или отдел НКВД и предлагают, не спрашивая о согла­сии вызванного, потрудиться для органов советского правосудия. Если человек отказывается, его сажают в тюрьму; если же он и там упорствует, то отправляют в концлагерь строгой изоляции.

"Завербованные" таким способом люди еще не энкаведисты, а только кандидаты для этой службы. Буду­щих надзирателей посылают на обучение к начальни­кам тюрем, а конвоиров и "чернолапых" — к комендан­там управлений или отделов НКВД. В процессе кратко­срочного обучения комендантами выясняется, кто из "учащихся сможет стать конвоиром, а кто только "чернолапым". Совсем неспособных быть ни теми, ни дру­гими или же хотя и согласившихся, но не желающих "поработать" обычно ликвидируют без следствия и суда.

Во всех комендантских взводах ежедневно устраи­вается так называемый "политчас", на которж помощ­ники коменданта проводят простенькие беседы, приме­нительно к культурному уровню слушателей. Темы бе­сед: "Задачи низовых работников НКВД", "Борьба про­тив классовых врагов", "Чему учит нас товарищ Ста­лин", "Брать пример со старых чекистов" и тому по­добное.

Стрельбе обучают конвоиров обычно сами комен­данты. Умение метко стрелять считается в НКВД важ­нейшим качеством конвоира. По отзывам многих энкаведистов Северного Кавказа Капранов был среди них лучшим стрелком. Умел обучать он стрельбе и других.

Его конвойный взвод на стрелковых состязаниях в крае всегда брал первые призы.

Перечисленных в беседе с нами Капрановым необхо­димых качеств, однако, не всегда бывает достаточно. Часто требуются и дополнительные качества, например, бесстрашие, отсутствие чувства жалости, постоянная готовность убить человека...

Зимой 1938 года, во время расстрела Капрановым смертников в Холодном яру близ Ставрополя, возле места казни в кустах завыла бродячая собака. Бывшие здесь конвоиры от неожиданности перепугались, а боль­ше всех один из них, которого заключенные называли, из-за еro внешности, "пареньком колхозно-совхозного образца"; выражение его физиономии всегда было оза­боченно-бессмысленным.

Этот паренек, по-заячьи взвизгнув от испуга, бро­сился в сторону и упал, наткнувшись на терновый куст. Когда паника среди конвоиров несколько улеглась, Кап­ранов сердито напустился на парня:

—Ты чего в кусты сигаешь, как заяц?

—Так, что я испугамшись очень, товарищ комендант. Впервой на вышке. А тут воет. А я сызмальства перепу­гом страдаю,— дрожащим голосом пытался объяснить паренек.

—Что ж ты со своим перепугом на работу в НКВД полез?

—Да я не сам. Мобилизовали меня с колхозу.

—А мобилизовали, так служи. За перепуг я тебя в команду чернолапых перевожу. С ними поработаешь,— приказал комендант.

Конвоиры потом говорили, что "пареньку колхоз­но-совхозного образца пофартило". Его "перепуг" мог кончиться худшим, приблизительно тем, чем кончился один случай с другим конвоиром, которого Капранов наметил было себе, в помощники. Научив парня метко стрелять, комендант его "попробовал на подрасстрелъных затылках". Но стрелок, несколько раз подряд, не смог попасть в затылок осужденному; он промахивал­ся с расстояния в два шага. По настоянию Капранова, этого стрелка без суда отправили в концлагерь строгой изоляции.

Один из старших конвоиров, некий Крутяев, сопро­вождая осужденного на казнь, дал ему папиросу. Узнав об этом, Капранов приказал объявить по взводам:

—За проявление слюнтяйской жалости к подрасстрельному старший конвоир Крутяев посажен в карцер на месяц. Другим это будет стоить вдвое, если они по­пробуют кого-нибудь пожалеть.

Из всех виденных мною конвоиров мне особенно запомнились двое. Их имен и фамилий я не знаю, но за­ключенные прозвали одного деревяжкой, а другого — собачьим носом. Впервые я услышал эти клички и увидел их обладателей не в тюрьме, а по пути на допрос. Как-то осенней ночью 1937 года для перевозок аресто­ванных нехватило "воронков", и четверых подследст­венных, в том числе и меня, повезли на допрос в откры­том грузовом автомобиле. Охраняли нас, скованных на­ручниками, в пути семеро конвоиров.

У ворот управления НКВД, куда нас доставили из тюрьмы, произошла непредвиденная десятиминутная за­держка. Автомобиль почему-то "не разгружался". Все его невольные пассажиры чувствовали себя очень неуютно. Мелкий косой дождь старательно и беспрерывно поливал их. Конвоиры, подняв воротники шинелей и втянув го­ловы в плечи, угрюмо молчали. Мы, быстро промокшие насквозь в дырявых лохмотьях, не могли молчать: разго­варивали наши зубы, колотясь в простудной дрожи.

Только один из нас, щуплый узкоплечий уголовник лет двадцати, старался бодриться и не падать духом. Он вертелся у ног сидящих на бортах автомобиля конвои­ров, присаживался то на корточки, то на колени, выжи­мал из рукавов рваного пиджачишка воду, стряхивал ее

с мокрой кепки, крякал, ухал, взвизгивал и приговари­вал:

—Ну и дождяра! Мировой дождю-ух! По-стаханов­ски кроет. На десять норм сразу. Верно говорю, граж­дане? А? Ведь верно?

Никто из нас ему не отвечал. Нам было не до разго­воров; осенний холодный дождь и предстоящий "горя­чий" допрос к беседам не располагали. Тогда уголовник перенес свои словоизвержения на конвоиров:

—Граждане конвой! Почему эти контрики со мной говорить не хочут? А? Не знаете, граждане конвой? А я знаю. Потому, как они контры, а я — елемент, социяльно-близкий елемент. И могу тоже конвоиром стать, ежли захочу. Верно, граждане конвой? Ведь я для вас всег­да был свой в доску...

—Был да весь сплыл. Нынче все вы одинаковые. Враги народа без никаких елиментов. А потому замолк­ни,— поворачиваясь к нему, оборвал его нахально-за­искивающую речь страший конвоир.

"Элемент" подскочил на месте и, вглядевшись в ли­цо старшего конвоира, воскликнул:

—Да это жы собачий нос! Вот гад! А где деревяжка? Они жы неразлучные кичманные корешки. И злю­щее самой вредной контры.

Он пошарил глазами по фигурам конвоиров и ука­зал пальцем на одну из них:

—Вот она, деревяжка! Рядом с собачьим носом. Рядышком, суки лягавые, чтоб вам обоим в кичмане сгнить. Чтоб вас...

Видимо, у него были какие-то личные счеты с этими двумя конвоирами.

Удар прикладом винтовки оборвал его ругань. Уда­рил конвоир, названный уркой "деревяжкой". Урка упал на наши вытянутые ноги. Конвоир повторил удар дваж­ды, а затем стал пинать человека носками тяжёлых керзовых сапог. Избиваемый дернулся от ударов несколь­ко раз, вытянулся и затих.

Мы вскочили со своих мест и вместе, не сговари­ваясь, плечами и сиинами, за которыми были скованы наши руки, оттеснили "деревяжку" от его жертвы. Он поднял приклад винтовки над нашими головами, соби­раясь бить и нас, но страший накинулся на него:

—Хватит! Опусти винт! Что наделал, дурило? На­верняка убил его. А ведь он — подследственник. Что те­перь будет? Взгреет нас комендант. Месяц карцера, не меньше.

Вытянутая вперед физиономия старшего с низким лбом, крохотным подбородком и острыми ушами, очень напоминавшая собой собачью морду, стала расстроен­ной, озабоченной и испуганной. У того, к кому он обра­щался, было плоско'е и гладкое как доска лицо, с носом, вдавленным внутрь сифилитической впадиной, и широ­кой, толстогубой щелью рта. В ответ на восклицания старшего эта щель раздвинулась и из нее медленно вы­валились обрывки фраз:

—А мы того... скажем... он пытался... бежать...

—Точно! —обрадовался старший и по-собачьи, громко втянул носом в себя воздух. —Точно так и было.

С полминуты он смотрел на нас, думал, потом ска­зал угрожающе:

—Вы! Слушать и понимать меня! Ежели кто с вас рот разинет про это, то будет вам крышка. Я тогда до­ложу коменданту, что вы помогали уркачу при попыт­ке к бегству. Знаете, что за то бывает?

Это нам было известно. Иногда за такие дела и рас­стреливали.

Ворота открылись и автомобиль с подследствен­ными и конвоем въехал во двор управления НКВД. На пороге комендантского флигеля показалась фигура в на­кинутой на плечи шинели. К нам шел комендант Капра­нов.

Мы молчали. Никто из нас не посмел "разинуть рот".

6. Медик наоборот

Заведующего медицинской частью северо-кавказ­ского управления НКВД хирурга Черновалова заклю­ченные боятся больше, чем самого свирепого следователя или безжалостного телемеханика, а называют его "медиком наоборот".

Для такой клички и всеобщей боязни заключенных имеются достаточные причины. В тюрьмах Северного Кавказа Черновалов известен своими медицинскими экспериментами над заболевшими узниками. В боль­шинстве случаев эксперименты кончались не совсем удачно и "потерпевшие" с хирургического стола от­правлялись в братскую могилу. Однако, страшным для заключенных было не это, а то, что Черновалов очень часто производил хирургические операции без наркоза. Говоря о нем, заключенные обычно сопровождают свои слова отборной руганью:

—Лучше на вышку попасть, чем к медику наобо­рот (так его...). Капранов отправляет на тот свет быст­ро и без боли, а медик (я бы его...) всего изрежет прежде, чем помереть даст (чтоб ему... ).

Черновалов ярый противник наркоза. Он считает, что произведенные под наркозом операции неполно­ценны и что "человеческий организм должен противосто­ять боли собственными средствами, данными ему при­родой". М ;чта "медика наоборот" — стать хирургиче­ским светилом в СССР и одним из кремлевских врачей. Для этого ему нехватает главного: способностей и об­разования. Он окончил только фельдшерское училище до революции и больше нигде не учился, а его способ­ности таковы, что никто из энкаведистов не рискует у него лечиться. К нему они обращаются только за путев­ками в санатории и дома отдыха.

К людям, стоящим выше его по медицинскому об­разованию, Черновалов относится с завистью и, в то же время, с презрением; заключенным врачам устраивает всякие гадости, а себя аттестует так:

—Я доктор практики. Мне высшее образование не требуется. В хирургии я понимаю больше любого ка­бинетного врача. У меня богатейший медицинский опыт.

Этот "богатейший опыт" стоил жизни сотням за­ключенных. Часто даже удачные операции заканчива­лись смертью невольных черноваловских пациентов. Произведя удачную операцию, он дальнейшим состоя­нием оперированного обычно не интересовался. В ре­зультате заключенные умирали потому, что послеопе­рационного лечения и режима для них в тюрьмах не су­ществовало.

Так, например, Черновалов вырезал часть легкого у туберкулезного колхозника Гладких и спустя два дня распорядился отправить его в общую камеру. Еще через двое суток человек умер. У бывшего красноармейца Мос-каленко, имевшего язву желудка, "медик наоборот" уда­лил весь желудок, а пищевод соединил с кишками. Нес­колько дней оперированного кормили молоком и слад­ким чаем с размоченным в них печеньем, а затем перевели на обычный тюремный паек. Москаленко выдержал его только двое суток.

Один новичок-заключенный попросил у Черновалова мазь против фурункулов.этого самого распространен­ного в советских тюрьмах заболевания. Черновалов поо­бещал заключенному вылечить его фурункулы особыми "черноваловскими переливаниями крови". За неделю эти "особые переливания" свели человека в могилу.

Мне, еще в пятигорской внутренней тюрьме, помощ­ник телемеханика Кравцова прищемил дверью большой палец левой руки; это была одна из пыток. Образовав­шаяся от нее ранка, в камере загрязнилась и преврати­лась в карбункул; рука сильно распухла и стала походить на бревно. Увидев ее, Черновалов обрадовался.

—У вас, батенька,—сказал он мне, потирая руки,— довольно редкий нарыв карбункулезного характера, очень интересный клинический случай для меня, как хи­рурга и весьма опасный для вас. Необходимо, батенька, удалить и, по возможности, скорее.

—Что удалить?—спросил я дрожащим голосом, предчувствуя недоброе.

—Руку, конечно. Иначе неизбежен смертельный ис­ход. Для вас, батенька,—пояснил он...

Кстати, даже несовершеннолетних урок Черновалов называет "батеньками". Это сто любимое словечко.

Быть бы мне без руки, а то и в могиле, да на мое сча­стье Черновалов куда-то спешно выехал по своим меди­цинским делам. За лечение моей руки взялась Роза Абрамовна, жена одного следователя, работавшая в тюрьме медицинской сестрой. Она сделала мне несколько ком­прессов, а когда нарыв созрел вскрыла его, выдавила и затем, дважды в день, смазывала какой-то желтой

мазью и перевязывала.

Вернувшись в Пятигорск после двухнедельного от­сутствия, Черновалов вспомнил обо мне. Моя почти сов­сем вылеченная рука его разочаровала, но он все же предложил долечивать ее "новейшим хирургическим ме­тодом". Я категорически отказался, заявив, что буду сопротивляться его лечению всеми силами и средствами. "Медик наоборот" назвал меня "невежественным ослом, ничего не смыслящим в медицине», а Розе Абрамовне объявил выговор в приказе "за превышение служебных обязанностей". Впоследствии супруг Ро­зы Абрамовны на допросах доставил мне много, мягко выражаясь, неприятностей, но ее я всегда вспоминаю и буду вспоминать с искренней благодарностью.

Кроме своей основной работы, Черновалов был обя­зан присутствовать при казнях и, в особых актах, кон­статировать смерть казненных. В 1938 году ему уда­лось от этой обязанности освободиться и не потому, что она была для него неприятной, а по другой причине.

—Зачем мне, почти каждую ночь, торчать на выш­ке несколько часов подряд? Это драгоценное время я могу использовать для творческой хирургической дея­тельности,— говорил он заключенным.

У Черновалова много помощников. Под его руко­водством в краевом управлении НКВД работают более двух десятков так называемых "врачей", главные заня­тия которых определять на допросах вменяемость за­ключенных, степень их физической и психической со­противляемости и возможность применения к ним тех или иных "методов физического воздействия", а также насильно кормить объявивших голодовку.

Экспериментатор "тюремной хирургии" Чернова­лов не единственный в стране. Их в НКВД хватает, хотя советская пропаганда и старается доказать, что опыты над больными в СССР, будто бы, не допускаются. В 1928 году северо-кавказский драматург Алексей Славянский написал пьесу "Эксперимент". Одного из героев этой пьесы, советского врача-хирурга, автор изобразил сто­ронником медицинских опытов над живыми людьми. Критика разнесла пьесу вдребезги и драматурга Славян­ского довела до самоубийства. А в это же самое время медицинские эксперименты с заключенными широко практиковались почти во всех тюрьмах Северного Кав­каза.

На врача Черновалов похож мало, разве что толь­ко белым халатом. В остальных особенностях его внешности ничего медицинского нет. Мешковато-плечистая, сутулая фигура с большим животом и кривыми, шар­кающими при ходьбе; ногами. Красное, грубое лицо в рамке рыжей бороды, которая растет клочьями и от этого кажется неряшливой. Неприятный "чекистский" взгляд холодных, неопределенного цвета, глаз. Кисти рук крупные, короткопалые и постоянно дрожащие. Ве­роятно, эта дрожь очень мешает ему во время хирурги­ческих операций...

Ежовская и послеежовские чистки никак не затро­нули "медика наоборот". При Лаврентии Берия он "экспериментировал" так же, как и при Николае Ежове.

Один смертник нашей камеры, за несколько часов до его казни, сказал о советских тюремщиках следую­щее:

—Ведущие на смерть бывают разные. Некоторые сохранили в себе человеческую душу, а у иных вместо нее, наверное, адский пар.