Вместо предисловия
| Вид материала | Документы |
- Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
- Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
- Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
- Вместо предисловия, 850.61kb.
- Литература вместо предисловия, 605.49kb.
- Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
- Литература вместо предисловия, 628.96kb.
- Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
- Вместо предисловия, 298.02kb.
- Валентин соломатов, 1718.67kb.
Вместо предисловия
Первое издание этой книги было написано в довольно короткие сроки. Нахлынувшие воспоминания не давали мне покоя, и я старался как можно быстрее выплеснуть их наружу. Но, после того как книга вышла из печати, и я стал перечитывать ее вновь, мною овладело чувство какой-то неудовлетворенности или, точнее говоря, недосказанности. Прошлое, словно пучина, захватило меня в свои объятия, и, погружаясь в него, я находил факты, оставшиеся за «кадром». Они, как огни затухающего костра, то гасли, то разгорались вновь, высвечивая потаенные уголки моей памяти.
Это и побудило меня вновь взяться за перо, чтобы, не нарушая в целом структуру книги, дополнить ее новыми страницами.
Представляя на суд читателей второе, дополненное издание, хотел бы заметить, что мною двигало не тщеславие, не какие-то меркантильные интересы, а желание поглубже заглянуть в свое прошлое.
Я никогда не стремился к славе и разделяю мнение Томаса Манна, сказавшего, что прижизненная слава — вещь сомнительная: мудро поступит тот, кто не позволит ей ни ослепить, ни даже взволновать себя.
Вспоминается в этой связи телевизионная передача, в которой знаменитый, ныне покойный, писатель Виктор Астафьев, отвечая на вопрос: не мешает ли ему широкая известность — высказался примерно так:
— Конечно, с одной стороны льстит, что тебя везде узнают, хвалят, ты раздаешь автографы, слава идет за тобой по пятам. Но приходишь домой, смотришь на книжные полки, где стоят томики произведений Пушкина, Чехова, Гоголя, Достоевского, и как-то сразу успокаиваешься.
Скромная моя задача, как автора, заключалась в том, чтобы показать, как, проходя через многие трудности и испытания, мужал и закалялся мой характер.
О том, достиг ли я своей цели, судить вам, дорогие читатели.
ГРЕЗЫ ДЕТСТВА
Родился я в небольшом селе Третья Ивановка Воронежской области за полтора года до начала Великой Отечественной войны. Как узнал позднее, Третьим село именовалось потому, что, помимо нашего, было еще два села с таким же распространенным, истинно русским названием. Ближайшее от нас соседнее село называлось Марьевкой. Местные старожилы из поколения в поколение передавали ставшую почти легендой историю о том, что когда-то основателями этих сел были Иван и Марья.
Село наше южнорусское. Белые хаты, соломенные крыши и лишь кое-где встречались кирпичные дома. В этих местах Воронежской области в разговорной речи до сей поры в русский язык вплетается украинский говор. Некоторые слова, унаследованные мною с детских лет, непонятны для уральских жителей. Кто, например, может знать, что углубление в печке у нас называлось горнушкой, а сажа в трубе сопухой?
Кое-какие слова привнесены в нашу местность с Дона, который протекает под Воронежем. Когда я смотрю художественный фильм «Тихий Дон», то употребляющиеся там такие выражения, как «гутарить», «брехать», «антихрист» и другие напоминают мне родное село. Эти слова зачастую употребляют жители нашего южнорусского края.
По рассказам матери и бабушки Наталии, на свет я появился в самый разгар рабочей поры. Бабка-повитуха, принимавшая роды, бегала из одного конца села в другой, потому что в это же время рожала еще одна женщина. Впопыхах она неправильно перевязала мне пуповину, и я долгое время кричал днем и ночью. Церкви в нашем селе не было, и поэтому меня крестили в домашних условиях. Деревянный чан наполнили водой, и меня три раза окунули в него. Отцом крестным был назван сын моего дяди по отцу Тимофей, а матерью крестной — дочь дяди по матери Маша. Такое крещение называлось маканьем.
Себя я помню с самых малых лет, любившим бегать после проливного дождя по зеленой траве, рассыпая мириады похожих на звезды водяных брызг. В памяти осталась узкая тропинка, называемая стежкой, сбегавшая вниз от дома к пересыхавшему ручью. Обсаженная акацией и кленами эта стежка проходила мимо глубокой, наполненной водой ямы, именуемой бучилом. Здесь водились лягушки, томное кваканье которых оглашало всю округу. Под это заунывное кваканье я часто грезил, думая о том, чтобы скорее вырасти и стать взрослым.
Тогда, в годы военного лихолетья, я с молоком матери впитал ненависть к фашистам. Мой отец, которого я не помнил, ушел на фронт, и мои детские мечты уносили меня на войну, о которой не было даже малейшего представления.
Дом, в котором я родился, стоял в центре села и представлял собой кирпичное строение, называемое в народе пятистенком. Он имел четыре окна, две входные двери и, как и многие здешние избы, был покрыт соломой. Не знаю, кем и когда был построен наш дом, но из рассказов родных стало известно, что с давних времен в нем жили мои предки, носившие фамилию Дворяновых. Говорили, что мой прадед Иван был цыганских кровей и имел большую физическую силу. Легко перетаскивал десятипудовые мешки с зерном, мог подлезть под лошадь и поднять ее.
Наш дом был перегорожен надвое, одна половина принадлежала моему деду Тимофею, вторая — его брату Андрияну.
В дедовской половине дома родились мой отец Федор и его старший брат Яков, здесь прошло их детство и юность. Якова после женитьбы отделили, построив ему по соседству деревянную хату и выделив небольшой земельный надел. Отец же остался здесь, сюда он потом привел мою мать, которую сосватал в селе Марьевка.
Давно покинул я родные места, но перед моими глазами, как на кадрах старой мутноватой кинематографической пленки, проплывают воспоминания ушедших в прошлое дней. Нити памяти, как вязкое болото, тянут меня в далекое детство.
Вот мы мальчишками бегаем наперегонки по проходившей посередине села дороге, покрытой толстым слоем серой пыли. Проезжающие по ней машины или запряженные лошадьми телеги оставляли за собой шлейф пыльного облака, медленно оседавшего на придорожной траве и близлежащих кустах.
Вот играем в прятки, которые мы называли хоронилками. Тот, которому из нас выпадал черед искать спрятавшихся, прежде чем начать поиски, должен был произнести такие слова:
Раз, два, три, четыре пять,
Я иду искать.
Кто не схоронился,
Я не виноват.
Отсюда произошло и название игры «Хоронилки».
Вот купаемся в пруду, носившем название Коровий из-за того, что в обеденное время сюда пригоняли на водопой и на дойку стадо коров. Мы, мелкота, как нас называли более взрослые по сравнению с нами ребята, бултыхались у самого берега. А сами они, бравируя смелостью, на спор пытались перенырнуть пруд или как можно дольше просидеть под водой. Однажды, подражая им, я чуть не утонул, зацепившись за какую-то корягу. Спас меня Митька Шувалов, которого мы за глаза звали Чума. Дерзкий и злой, всегда обижавший нас, малышей, он на этот раз удивил меня тем, что, вытащив на берег, долго сидел около меня, дожидаясь, когда приду в себя.
С ранней весны и до самой осени мы не носили никакой обувки, бегали босиком, и наши ноги, покрытые цыпками и глубоко въевшейся пылью, напоминали обуглившиеся головешки.
Село наше располагалось в низине, изрезанной лощинами и канавами. С одной стороны оно окаймлялось ручьем, зарастающим осокой и камышом, где мы решетом ловили мелкую рыбешку. Выше, по течению ручья, были огромные овраги. В давние времена здесь стояла водяная мельница, потом плотина разрушилась, и некогда полноводная река обмелела. Зимой, рискуя сломать себе шею, мы на самодельных сделанных «из-под топора» лыжах носились по крутым склонам оврагов.
За селом, на взгорье, находился огромный, буйно растущий яблоневый сад. Местные жители называли его Хариным, по имени некогда владевшего им потомственного дворянина Харина. Как рассказывали сельчане, когда-то здесь располагалась барская усадьба, в поместье работали местные крестьяне. В пору своей молодости здесь трудилась и моя бабушка по отцовской линии — Наталия. По ее рассказам барин был добрым, отзывчивым человеком, щедро платил за труд.
— Жили мы тогда хорошо, — нередко вздыхала бабушка, — не то, что сейчас в колхозе. Да и семья наша была богатой, принадлежала к старинному образованному роду, а после революции, при новой власти, ни дна ей, ни покрышки, все пошло прахом.
Став немного взрослее, я, нашпигованный мифами о доброте советской власти, не мог взять в толк, как это можно было жить лучше в прежние времена при проклятом царском режиме. Позднее, столкнувшись с советской действительностью и узнав скрываемые десятилетиями под толщей лжи многие факты нашей истории, я не раз вспоминал слова своей мудрой бабушки.
А тогда моему детскому умишку было и невдомек, что когда-то была другая жизнь, весь мой узкий мирок ограничивался лишь окружающей действительностью нашего забытого богом глухого края.
Упомянутый мною Харин сад в тот период был гордостью местного колхоза, который носил имя Первой Конной Армии. Доставшийся в наследство колхозу от доброго, рачительного барина сад в ту пору напоминал ухоженную райскую обитель. Вокруг высились стройные ряды кленов и берез, а в середине сада стояли два могучих многовековых дуба, казавшиеся мне сказочными великанами.
Ранней весной сад благоухал пьянящим запахом расцветающих яблонь, трава становилась похожей на зеленый мохнатый ковер. В это время сюда частенько наведывались парни и девушки, плясавшие под балалайку и певшие задорные частушки, прославлявшие наших вождей, колхозный строй, счастливую жизнь советского народа.
Приведу две частушки, которые я запомнил с тех времен:
Шла машина из Тамбова,
Колесами веяла,
Никогда я не забуду,
Товарища Ленина.
У миленка моего,
У миленка милого,
Русый волос под зачес,
Как у Ворошилова.
В середине лета, когда на ветвях яблонь появлялись румяные плоды, в саду поселялся сторож. Ему сооружался крытый камышом шалаш, и он, оберегая колхозное добро, дежурил здесь сутки напролет. Сторожа звали дядя Вася. Это был плотный, невысокого роста, хмурый на вид человек, вернувшийся с войны контуженным. Из-за этого он потерял слух, за что его прозвали Глухим. Но злые языки утверждали, что дядя Вася только притворяется, симулируя свою глухоту, чтобы снова не попасть на фронт. В селе его не любили, а мы, ребятишки, боялись, на нас он всегда наводил какой-то необъяснимый страх. Но это не мешало нам тайком пробираться через густые заросли кустарников и крапивы в охраняемый сад. Наши вылазки не всегда заканчивались удачно, но иногда мы все же возвращались домой с полными карманами спелых, ароматных яблок.
Сады и огороды со всех сторон окружали село, и выращенный здесь урожай позволял жителям кое-как сводить концы с концами. В колхозе тогда работали почти бесплатно, за свой принудительный труд, оцениваемый трудоднями, не получали ни копейки. Поэтому выделяемые государством на каждый двор пятьдесят соток земли засаживались картошкой, капустой, свеклой, морковью. Кое-кто, в том числе и наша семья, выкраивали небольшой клочок земли под рожь или пшеницу. Мешок зерна, полученный на своем огороде, тоже был не лишним. Правда, доставался он нелегко, всю работу приходилось выполнять вручную: жать серпом, вязать в снопы и молотить цепом, представлявшим собой длинную деревянную ручку с прикрепленным к нему ремнем билом.
Часть земли отводилась под посев конопли. Сейчас это растение вызывает ассоциации, связанные с употреблением наркотических средств, а тогда в нашем селе конопля высаживалась во многих огородах. Ее выращивали, жали, сушили, затем мяли деревянным устройством, называемым мялкой. Получаемую пеньку пряли, из нее ткали холсты и после отбеливания шили нижнее белье. Мои сестры до сих пор ёжатся, вспоминая, сколько неудобств доставляли холстяные ночные сорочки, прозванные «деревянными». Но беспросветная нужда заставляла мириться не только с холстяной одеждой, а и с домотканым постельным бельем, называемым дерюгами.
В послевоенные голодные годы конопля служила нам и едой. Ее семена, толченые в ступе, были вкусной приправой к лепешкам, появлявшимся иногда на нашем столе.
Мне, маленькому пацану, тогда и в голову не приходило, сколько труда тратили мать и бабушка, чтобы прокормить и содержать семью.
Глубокой осенью начинался сбор капусты, которая заготавливалась у нас в больших объемах. Ее рубили лопатами в глубоких корытах, солили в бочках и спускали в погреб. Домашние заготовки помогали нам, как и другим семьям, выживать в условиях постоянного голода тех суровых лет.
БЕЗОТЦОВЩИНА
В нашем плодородном крае, как на дрожжах, росли вишни, сливы, смородина. Но не все сельчане могли позволить себе в то время обзавестись яблоневым садом, потому что он облагался высоким налогом. Помнится, как мать со слезами на глазах вынуждена была срубить яблоню, которая, хотя и считалась дикой, лесовушкой, но даже ее пытались обложить налогом.
Мы, ребятня, иногда совершали набеги на чужие сады, где зрели крупные разносортные плоды яблок. Заводилой у нас был долговязый, значительно старше нас по возрасту, хулиганистый паренек Ванька, по прозвищу Чигла. Как-то собрав нас, он заговорщически мигнул:
— Знаете, ребята, я раздобыл волшебную палочку, которая может отводить людям глаза.
— Как это? — изумились мы.
— А вот так.
Хитровато прищурившись, Ванька вытащил из кармана маленький, круглый предмет, похожий на курительный костяной мундштук.
— Эта палочка обладает большой магической силой, — разглагольствовал он. — Достаточно навести ее на человека, и он ничего не будет видеть. Так что вы можете спокойно заходить в любой сад и рвать сколько угодно яблок. Только чур, — подытожил он, — всю добычу делим поровну.
Ванька скрылся с наших глаз, сказав, что будет сидеть на ближайшем дереве со своей волшебной палочкой. Мы же отправились в сад жившей напротив моего дома тети Ганьке.
Это была сварливая, злая на язык женщина. В нашем селе она поселилась недавно, приехав из города, где, по слухам, работала на какой-то ткацкой фабрике. Там потеряла три пальца правой руки, за что ее в селе прозвали Клешней.
На нее-то и пал наш выбор, который должен был доказать чудодейственную силу волшебной палочки.
Но едва мы взобрались на яблоню, как появилась хозяйка сада и с криком погналась за нами. Не чуя от страха своих ног, мы врассыпную бросились наутек.
Встретив нас в заранее условленном месте, Ванька стал оправдываться.
— Вот те крест, ребята, вышла осечка. Я упал с дерева и уронил палочку. Видите, — показывал он выщербленный конец мундштука, — от нее откололся кусочек, и она потеряла силу.
Мы поняли, что Ванька нас одурачил. Домой я постарался вернуться как можно позже, хотя и понимал, что от наказания мне не уйти.
Мать, которой тетя Ганька в тот же вечер рассказала о моем участии в набеге на ее сад, долго журила меня. Никогда не поднимавшая на детей руку, она умела так пристыдить, что становилось не по себе и на глазах выступали слезы. Вот и на этот раз, строго поговорив со мной, мать в сердцах бросила:
— Эх, ты, безотцовщина.
Спазмы сжали мое горло, и я еле сдержался, чтобы не заплакать.
На фоне безрадостного деревенского быта светлым пятном были дни, когда к нам приезжала кинопередвижка. Из-за отсутствия электричества кино работало от движка, заправляемого бензином, экраном служила стена, на которое проецировалось изображение. Фильмы, которые обычно посещали и дети, и взрослые, проходили в здании правления колхоза. Затаив дыхание, мы, как завороженные, смотрели на события, которые разворачивались перед нами. Помню, с каким восторгом воспринимались такие фильмы, как «Трактористы», «Седая девушка», «Великий воин Албании Скандерберг», «Семеро смелых», «Большая жизнь», «Волга-Волга», «Кубанские казаки». Некоторые фильмы привозили повторно, но они вызывали у нас неменьший интерес. Особое удивление вызвала у нас песня в фильме «Большая жизнь», в которой звучала «Прощай, Маруся, бядовая». Слово «бядовая» нам почему-то слышалось с буквой «л», и никто нам не мог тогда объяснить, что «бядовой» называется одна из профессий в шахте.
Но особенно мы любили фильмы «про войну», например, такие как «Она защищает Родину», «Подвиг разведчика». При виде показываемых в фильмах тех времен карикатурных, глупых немцев у нас невольно сжимались кулаки. А однажды произошел курьезный случай. К нам привезли фильм «Великая сила». Чтобы завлечь как можно больше зрителей, киномеханик на все лады расхваливал этот фильм, подчеркивая, что он посвящен военным событиям. Каково же было наше удивление, когда на экране стали разворачиваться действия, связанные с разведением инкубаторных цыплят. Не досмотрев такую «великую силу», посвященную показу преимуществам процветающего колхозного хозяйства, мы покинули зал, ругая на чем свет стоит обманувшего нас киномеханика.
Этот случай почему-то всплыл в моей памяти уже в зрелом возрасте, когда на мои глаза попалась книга воспоминаний бывшего министра финансов СССР А. Г. Зверева «Записки министра». В ней автор привел пример, когда в послевоенное время Сталин убеждал в необходимости повышения сельхозналога, считая, что материальное положение колхозников позволяет это сделать.
— Достаточно колхознику курицу продать, чтобы утешить Министерство финансов, — сказал Сталин. Возражая ему, министр ответил:
— К сожалению, товарищ Сталин, это далеко не так. Некоторым колхозникам, чтобы уплатить налог, не хватило бы и коровы.
Не знаю, состоялся ли на самом деле такой диалог между Сталиным и министром. Но одно достоверно: этот налог напоминал удавку, которая все туже захлестывала сельских людей.
Оставшись без мужа, мать безропотно трудилась в колхозе. На ее иждивении, помимо меня, находились мои сестры — погодки Клава и Зина и приходившаяся ей свекровью мать отца — наша бабушка Наталия. Сестры были старше меня и всячески опекали единственного брата. Тем более, что примерно года за полтора до моего рождения умер, не прожив и трех месяцев, мой брат Миша.
Особенно теплую заботу проявляла обо мне старшая сестра Клава, которую я долгое время называл няней. В то время в селах нашего края, не имевших даже мало-мальской медицинской помощи, от кори, оспы и других болезней умирали многие дети. Я тоже неоднократно был на грани смерти, и няня Клава, выхаживавшая меня, не отходила ни на шаг.
А однажды я чуть не погиб, спрыгнув на полном ходу с грузовика, называемого «полуторкой». Автомашины в нашем селе появлялись редко, и мы, ребятня, вертелись возле них, как возле диковинки. И вот в один из летних дней я вместе с пацанами зацепился за задний борт тронувшегося с места грузовика. Все успели спрыгнуть, а я замешкался. Между тем грузовик все больше и больше набирал скорость. Наконец, я разжал пальцы и кубарем покатился вслед за машиной. Произошло это на дороге, прямо напротив моего дома. Я потерял сознание. Когда пришел в себя, то увидел лица плачущих сестер, матери и бабушки. Голова раскалывалась от боли, сердце готово было выпрыгнуть из груди, все тело кровоточило.
Много дней и ночей провела возле меня старшая сестра, опасаясь за мою жизнь.
Через месяц я встал на ноги, и снова окунулся в круговорот ребячьих забав.
На всю нашу округу был только один фельдшерский пункт, который находился в селе Первая Михайловка. Этим пунктом заведовал Василий Дмитриевич, считавшийся медицинским светилом для всех близлежащих деревень. К нему обращались в самых критических ситуациях, когда уже никакие народные средства не помогали, и заболевший человек, казалось, был уже безнадежен. И Василий Дмитриевич, применяя весь имеющий в его запасе арсенал медицинских средств, старался оказать посильную помощь.
Помнится, как у меня, учившегося в четвертом классе, загноился большой палец правой руки. Болезнь оказалась настолько запущенной, что кисть руки посинела. Мать отвела меня к Василию Дмитриевичу, который высказал опасение серьезного заражения всей руки. Его решение было неумолимым — резать, и, взяв скальпель, он без всякого обезболивающего средства, которого у него, вероятно, не было, сделал мне операцию. Я орал как оглашенный, а Василий Дмитриевич, зажав меня в своих коленях, молча делал свое дело. С тех пор на моем большом пальце остался шрам, напоминая об искусном фельдшере, который, возможно, спас меня от ампутации всей руки.
В ПЛЕНУ НАИВНОСТИ
В раннем детстве я был наивным и доверчивым, веря всяким небылицам. Взрослые не раз подшучивали надо мной, разыгрывая порой самым неожиданным образом.
Через дорогу от нашего двора жили дед Федор и бабка Арина, которых в селе называли единоличниками. Тогда я не понимал значения этого слова, и только позже узнал, что когда-то их семья наотрез отказалась вступать в колхоз. В селе их почему-то недолюбливали, косясь на их огромный, из красного кирпича, крытый железом дом. Скорее всего, колхозники, горбившиеся день и ночь на государство и ничего не получавшие за свой рабский труд, просто завидовали этой семье, у которой было хорошее подворье, богатый плодово-ягодный сад.
Но это осознание пришло ко мне гораздо позднее, а тогда я время от времени заходил в дом деда Федора. Иногда сюда наезжали их дети — Мария, Полина, Сергей, работавшие где-то за пределами села, которые всегда подшучивали надо мной. Особенно любил забавляться моей детской наивностью Сергей. Полноватый, небольшого роста, он вызывал у меня доверие своим добрым, улыбчивым лицом. Как-то зимним вечером Сергей позвал меня в свой дом.
— Ты, Витька, наверное, слышал, что в наших садах развелось много зайцев, — начал он. — Я ставлю на них петли, капканы, но есть другой способ охоты.
Зайдя в чулан, он вынес оттуда два заячьих уха и протянул мне:
— Вот, бери их и ступай в сад. Найди заячьи следы, стань спиной к ветру, и стучи этими ушами друг о друга. Не пройдет и минуты, как все зайцы сбегутся к тебе.
На следующий день я отправился в сад и на морозном ветру долго бил друг о друга заячьи уши. Отчаявшись увидеть зайцев, я снова пошел к Сергею. Тот, пряча улыбку, сказал:
— Надо стучать как можно сильнее, иначе зайцы тебя не услышат.
Я еще несколько раз выходил в сад и что есть мочи стучал мохнатыми ушками, тер их друг о друга, но все было напрасно, зайцы не хотели прибегать ко мне.
В другой раз, встретив меня, Сергей опять заговорил об охоте:
— Ты знаешь, зайцев можно ловить еще одним способом.
Раздосадованный прежней неудачей, я с недоверием уставился на него. Но желание собственными руками поймать зайца было настолько велико, что я замер от любопытства.
— Это можно сделать легко, — продолжал между тем мой собеседник. — Возьми кирпич, положи на него приманку из капусты или моркови, а сверху насыпь нюхательного табака. Заяц набросится на еду, табак попадет ему в ноздри, он начнет чихать и, ударившись носом о кирпич, упадет замертво.
Сергей говорил настолько убедительно, что я снова поверил ему. И вновь моя попытка ни к чему не привела.
Волны моей памяти выносят на поверхность и другие, врезавшиеся на всю жизнь картины раннего детства.
Сказочным персонажем до сих пор стоит перед моими глазами сельская ветряная мельница. Находившаяся на окраине села, рядом с проселочной дорогой, она казалась мне огромной крылатой птицей. Мы, мальчишки, любили прибегать сюда, зачарованно наблюдая за тем, как под напором ветра, скрипя и подрагивая, крутились огромные лопасти крыльев. А когда удавалось проникнуть внутрь заставленного мешками низенького помещения, то нашей радости не было предела. Часами смотрели на то, как из-под крутящихся жерновов, по жестяному желобу стекали струйки белой, как снег, пушистой муки. Колдовавший здесь местный мельник Семен Петрович пробовал ее на ощупь и вкус, добиваясь только ведомыми ему путями мягкого помола. Плечистый, кряжистый, покрытый белым мучным инеем, он напоминал возникшего из сказки чудо-богатыря.
Семье, в которой я рос, жилось крайне трудно. Отец ушел на фронт, когда мне было всего полтора года. По рассказам родных, его вместе с другими призванными на военную службу мужчинами провожали всем селом. Меня, завернутого в одеяло, он нес на руках до самого призывного пункта. С фронта он так и не вернулся, мать ждала его почти до самых своих последних дней. На посылаемые ею многочисленные запросы приходил один и тот же ответ: «Дворянов Федор Тимофеевич в списках убитых и тяжелораненых не числится». Как тогда говорили, пропал без вести. Но мать все же надеялась на чудо, и когда в село стали возвращаться уцелевшие фронтовики, мать вместе с другими вдовами, получившими похоронки, ходила к ним в надежде что-либо разузнать о пропавшем без вести отце. Но ничего утешительного никто не мог сказать, и со слезами на глазах мать возвращалась обратно, как будто чувствуя себя в чем-то виноватой перед нами.
Сейчас об отце напоминают мне лишь фотографии в военной форме, присланные им еще до войны с действительной службы, да чудом сохранившееся свидетельство о рождении за № 486145. В верхней части этого документа после слов «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» напечатано: «Народный комиссариат внутренних дел СССР. Отдел актов гражданского состояния». А в середине листа крупным каллиграфическим почерком выведено: «Дворянов Федор Тимофеевич родился в тысяча девятьсот одиннадцатом году двадцать пятого декабря старого стиля, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении за 1911 год 26 декабря месяца произведена соответствующая запись.
Отец Дворянов Тимофей Иванович
Мать Дворянова Наталия Ивановна
Место регистрации: село Первая Михайловка б. Андреевская церковь.»
Тяжелая нужда заставляла мать работать от зари до зари, чтобы поставить нас на ноги и не дать умереть с голоду. Все лето она трудилась на тяжелых полевых работах, оставляя нас под присмотром бабушки Наталии.
А когда наступали холода, мать устраивалась на скотный двор, где ухаживала за колхозной скотиной. Приходила всегда поздно, и, встречая ее, уставшую и продрогшую от холода, бабушка Наталия горестно качала головой:
— Не жалеешь ты себя Наська. Хоть бы отдохнула малость. Исхудала, извелась вся. Так и в гроб себя загнать недолго.
— Что делать? — качала головой мать. — Три рта в доме, не считая нас с тобой, кто кормить, содержать будет?
Зимой, с наступлением темноты, я с сестрами забирался на русскую печь, и пока бабушка хлопотала по хозяйству, мы пели заунывные военные песни. До сих пор в моей памяти сохранилась песня, которую я позволю привести здесь полностью:
На посту стоял Воронин,
Наш защитник боевой.
Ему пуля прямо в сердце
Над вечернею порой.
Его взяли на носилки
И в больницу увезли.
Доктор сделал перевязку
И сказал — не будет жить.
Ему вырыли могилу
Три аршина глубиной.
Когда в яму опускали,
Громко вдарил барабан.
Барабанщик дал тревогу,
Весь народ пошел домой.
Дочка спросит у мамаши:
«А где папенька родной?»
Мать ответит ей с рыданьем:
«Там, где Ленин дорогой».
Эта песня врезалась мне в память, наверное, потому, что ее полные трагизма слова болью отдавались в моем детском сердце. От отца, которого я не помнил, не было никаких вестей. Мои сестры часто вспоминали его, рассказывая, как приезжая из района, где он работал комбайнером машинно-тракторной станции, привозил им подарки, брал на руки.
Управившись по хозяйству, бабушка подсаживалась к нам и рассказывала сказки о добром Бове-королевиче, о коварном обладателе Синей бороды, убивавшим своих жен. Иногда она замолкала и, тяжело вздыхая, думала о чем-то своем. Детским умом я тогда не понимал, что тяготило мою бабушку, и не сознавал, сколько переживаний выпало на ее долю.
Ее муж Тимофей сложил голову еще в годы гражданской войны, защищая советскую власть, которая, кроме горя и нищеты, ничего ей не принесла. Пришла похоронка на старшего сына Якова, от второго сына Федора — нашего отца — не было никаких вестей.
На фронте находились бабушкины внуки — дети Якова — Тимофей и Мария.
О Тимофее, моем двоюродном брате, у меня сохранились неясные, словно негативные изображения, воспоминания. В конце войны он, раненый в спину, пришел на побывку домой. Статный, высокий, в военной форме, Тимофей иногда заходил в наш дом. Перед обедом просил меня подать воды, чтобы помыть руки. Наклоняться из-за ранения он не мог, и я, маленький карапуз, которому в ту пору шел пятый год, поднимаясь на носки, изо всех сил пытался дотянуться с кружкой воды до его ладоней. Улыбаясь, Тимофей приговаривал:
— Ничего, Витя, успеешь еще вырасти.
Едва оправившись от ранения, Тимофей снова ушел на фронт и, как и его отец, так и не вернулся домой. У моей старшей сестры Клавы сохранилась присланная им открытка из Москвы, где он служил еще до отправки на фронт. Открытка датирована 7 ноября 1942 г. Вот ее полный текст:
«Здравствуй, сестрица Кланя! Шлю я тебе сердечный привет и желаю всего хорошего в твоей молодой жизни. Привет Зине и крестнику Вите. Дорогая сестра Кланя! Я жив и здоров, настроение мое хорошее. Сегодня мы празднуем день Октябрьской революции, но на парад нас не повели, почему, я не знаю. Кланя, письмо от тебя получил. Передавай привет маме, дяде Егору, тете Стене, куме моей Марии. Кланя, эту открытку шлю тебе на память. До встречи. Желаю тебе отличной учебы. Тима».
В моем семейном альбоме сохранилась маленькая фотокарточка, на которой Тимофей снят в военной форме и шапке-ушанке.
Сестра Тимофея, Мария, прошедшая медицинской сестрой по дорогам войны, возвратилась живой и невредимой. Присланная мне с фронта её открытка по причине малолетства была адресована моей матери, Дворяновой Анастасии Петровне, с припиской в скобках (Для Вити). Эту открытку, датированную 23 ноябрем 1944 г., с обратным адресом: Полевая почта 01665, я храню как дорогую реликвию. Привожу ее полностью, сохраняя орфографию:
«Здравствуй, Виктор. Вот сегодня я пишу тебе открыточку, я решила вам написать. Я не могу сама себя успокоить ничем. Витя, пиши мне письма, заставь Клаву и напиши. Витя, я тебя вспоминаю и ты вспомни меня и еще вспомни Тиму. Витя, привет всем от меня. Я жива. До свидания. Целую тебя. Не плачьте и маме не давайте плакать».
Тогда я еще не умел ни читать, ни писать, но открытка, перечитываемая по многу раз вслух моими сестрами, была мне самым лучшим подарком.