Вместо предисловия

Вид материала

Документы

Содержание Хождение по мукам Доброта — основная черта У Кремля, в гранитном Мавзолее Ленин и теперь живее всех живых — Рабочие универ­ситеты Утром Нюрка, ночью Нюрочка И может быть в твоем уме

Подобный материал:

• Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
• Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
• Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
• Вместо предисловия, 850.61kb.
• Литература вместо предисловия, 605.49kb.
• Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
• Литература вместо предисловия, 628.96kb.
• Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
• Вместо предисловия, 298.02kb.
• Валентин соломатов, 1718.67kb.

ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ

В Воронеж, находившийся от нашего села километрах в ста, я приехал ранним утром пригородным поездом. Это был второй в моей жизни приезд в такой казавшийся мне шумным и оживленным город. Первый раз меня привезла сюда моя двоюродная сестра Полина после моего окончания семилетки. Впервые увидев большие дома и нарядные магазины, я был как в тумане. Мое воображение поразило скопление людей на улицах, мощеные дороги, заасфальтированные тротуары, многоэтажные дома. Полина, торговавшая на улице мороженым, взяла меня с собой на работу. В тот день я столько съел понравившегося мне мороженого, что по приезду домой долго болел ангиной.

И вот теперь, имея за плечами аттестат зрелости и паспорт, я снова оказался в городе.

Незадолго до этого, не забывавший обо мне дядя прислал письмо, в котором рекомендовал поступать в Воронежский лесотехнический институт. «Там работает профессором брат моего хорошего приятеля из Первой Михайловки, — писал дядя, — обратись к нему, он тебе поможет».

В конверте, помимо письма, находилась записка, в которой указывалось, куда и к кому обратиться за содействием при поступлении в институт.

В Воронеже меня приютила двоюродная сестра Полина. Условия у нее были не ахти какие, вместе с мужем и сыном она жила в коммунальной квартире, занимая всего одну комнату. Тем не менее, эта добрая, самоотверженная женщина не оставила в беде меня, двоюродного брата.

С малых лет, сколько помню себя, Полина относилась ко мне с трепетом и вниманием. Приходя к нам в дом, подсаживалась ко мне, спрашивая, чем я занимаюсь, с кем вожу дружбу. Как-то задала мне вопрос:

— Кем ты, Витя, будешь, когда вырастешь?

И я, не колеблясь, ответил:

— Шофером. Буду деньги зарабатывать. Навалю полную кабину, буду и тебя возить.

— Чего навалишь-то, — смеялась она.

— Денег, конечно, — не замечая подвоха в ее вопросе, отвечал я.

Этот случай Полина и сейчас при встрече не может вспоминать без смеха.

Полина жила в нашем селе до замужества. После семилетки она закончила бухгалтерские курсы в соседнем совхозе Локтево. К ней долго сватался богатый жених, гармонист Виктор Кругов, которого в селе называли «Витька Оськин», по имени не вернувшегося с войны его отца Иосифа. Но Полина не прельстилась на богатство этого завидного жениха, отвергла его настойчивые предложения. Она предпочла отдать свое сердце только что вернувшемуся с фронта, обаятельному и симпатичному Ивану Голованову. Поженившись, они уехали в Воронеж, где Иван стал служить в милиции, на должности участкового уполномоченного.

Сдав документы в лесотехнический институт, я, рассчитывая на свои силы, не стал ни к кому обращаться за помощью. Но на вступительных экзаменах недобрал двух баллов и не был зачислен.

Отступать было некуда, и я пошел работать на стройку. В то же время в Воронеж приехал сумевший вырваться из нашего колхоза, брат мужа Полины, мой сверстник, Петька Голованов, с которым мы стали работать в одной строительной организации. Сейчас я понимаю, как трудно приходилось Полине, на плечах которой лежала забота о муже, сыне, и о нас, двух родственниках. Но она, привыкшая к тяготам сельской жизни, никогда не роптала. Ее лицо всегда светилось добротой и улыбкой. Я и по сей день благодарен Полине, и думаю, что к ней, как нельзя кстати подходят слова Е. Евтушенко:

Доброта — основная черта,

Доброта — не какая-то малость.

Если в женщине есть доброта,

Значит, женщина состоялась.

В Воронеже, недалеко от Полины, жила ее сестра Мария, которую я с детских лет, как и старшую сестру Клаву, звал няней. С первых же дней войны она добровольно ушла на фронт медсестрой и спасла жизни не одной сотне раненых бойцов. В день победы Мария прислала мне с фронта свою фотографию в военной форме, которую я храню по сегодняшний день. До сих пор не могу без душевного трепета читать написанные на обороте фотографии обращенные ко мне строки: «На память маленькому мальчику Вите от няни Марии. Витя! Вот посмотри, а то ты меня не узнаешь. Я буду идти домой, ты будешь встречать. Фото в честь Победы».

В моей детской памяти почему-то не запечатлелся День Победы, но возвращение Марии с фронта я запомнил. Ее мать Анна, которую я и мои сестры звали матерью крестной, повисла на плечах своей дочери и долго рыдала, оплакивая не вернувшихся с войны дорогих ей людей — мужа и сына.

Мария долго не выходила замуж, а потом сошлась с бесшабашным весельчаком Семеном из соседнего села Соловьевка. Семен тоже пришел с фронта, но успел уже несколько раз жениться и развестись. Многие в нашем селе осуждали Марию за то, что она решила связать свою судьбу с этим лихим, прошедшим огонь, воду и медные трубы парнем, который к тому же еще любил заложить за воротник. Но на удивление всем Семен после женитьбы на Марии утихомирился, и они стали жить душа в душу в мире и согласии.

Какое-то время Мария и Семен проживали в селе Перелешино, а потом переехали в Воронеж. Семен, устроившись работать водителем «Волги», возил какого-то крупного начальника, и ему выделили комнату в коммунальной квартире. Детей своих с Марией они так и не завели и взяли на себя все заботы о сыне Полины Саше, к которому относились как к родному.

Видя, как трудно приходится Полине, на голову которой свалились два родственника, Мария и Семен предложили мне переехать жить к ним, и я обосновался в их комнате.

В строительной организации мы с Петькой были оформлены учениками слесаря-сантехника. Но шло время, а к слесарным работам нас не подпускали, использовали на подсобных работах. Нас заставляли разносить по этажам строящегося дома унитазы, раковины, ванны.

Наставником ко мне определили молодого, только что отслужившего на флоте парня Николая Костырина. Высокий, худощавый, он ходил в черном кителе, из-под которого выглядывала тельняшка. В строительной организации Николай был неосвобожденным секретарем комсомольской организации и всегда давал мне какие-нибудь поручения, например, развесить «молнии», плакаты или иную наглядную агитацию. Будучи комсомольцем с четырнадцати лет, я никогда ему не перечил. В партию Николай вступил еще в армии и свято верил в ее идеи. Работал он увлеченно, бегая с этажа на этаж с трубами и разводным ключом. Бледный, с впалыми щеками и лихорадочным блеском в глазах, Николай почему-то напоминал мне Павку Корчагина из книги Николая Островского «Как закалялась сталь».

В бригаде Николая не любили, считая, что своим фанатичным отношением к работе он просто выслуживается.

— Чего ты носишься, как угорелый! — корил его пожилой сварщик Василий Павлович. — Думаешь к ордену тебя представят? Держи карман шире!

Но Николай не обижался на язвительные реплики.

— Я не за орден работаю, — отвечал он. — Труд для меня — закон жизни.

И, обращаясь к Василию Павловичу, говорил:

— Ты что, Палыч, хочешь в коммунизм на чужом горбу въехать?

— Да какой тебе коммунизм? — чертыхался тот. — Все это выдумки для таких дураков, как ты.

Сварщик высокой квалификации, Василий Павлович Новиков был беспартийным и негативно воспринимал насаждавшиеся тогда идеологические лозунги.

— Ты вот, Виктор, комсомолец, среднее образование имеешь, — обращался он ко мне. — Так растолкуй мне, объясни непутевому, почему у нас такое неравноправие? Одни с жиру бесятся, все имеют, а другие — ни хрена. Разве за это боролись наши деды и отцы?

Используя газетную пропаганду, я, как мог, объяснял Василию Павловичу политику нашей партии, но он обычно, не дослушав, махал рукой:

— Брехня все это, сказки. У меня вон брат в деревне всю жизнь на колхоз горб гнул, а кроме грыжи ничего себе не заработал.

В душе я понимал правоту Василия Павловича, но моя, сформированная советской идеологией комсомольская совесть не позволяла высказать вслух свои сомнения.

— Ты, Виктор, его не слушай, — говорил мой наставник Николай. — Партия все равно выведет нас на дорогу. Это временные трудности, все наладится, вот увидишь.

Мне хотелось верить этому честному, беззаветно преданному партии человеку. Но, вспоминая крепостной унизительный труд, потерявшую в колхозе здоровье матери, я ощущал какую-то пустоту. В памяти всплывали безрадостные картины колхозной жизни, от которых становилось не по себе.

Мать, как и многие потерявшие в войну кормильцев женщины, работала на износ. Летом в поле, а зимой на колхозном скотном дворе. За все это начислялись трудодни, которые практически не оплачивались, более того, даже облагались налогом, помимо того, что он взимался с садов, скота, земли. Разве можно было забыть, как от ходившего по селу уполномоченного мать, чтобы оттянуть время уплаты, пряталась в кустах смородины? А в последние годы на женщин села взвалили еще одну трудовую повинность. На каждую из них выделялся гектар колхозной земли, на котором надо было посеять сахарную свеклу, прополоть, вырастить, выкопать ее и, погрузив в бортовую машину, отправить на переработку. И все это вручную, без всякой техники. Сахарный завод находился за двенадцать километров, и женщины, загрузив свеклой машину, взбирались наверх, и, продуваемые насквозь ветром, а то и под дождем, отправлялись в путь. Для погрузки и разгрузки использовался ручной инструмент — бурмаки, напоминающий вилы, с утолщением на концах. За весь этот тяжкий труд женщины получали по мешку сахара, который затем везли в город на продажу.

В эти дни продрогшая мать буквально приползала домой и долго отогревала в горячей воде багровые, покрытые глубокими трещинами руки, смазывала их вазелином. По ночам мать долго ворочалась, пытаясь уснуть.

Все это приходило мне на память, когда Николай пытался меня убедить, что советская власть, партия проявляют заботу о простых людях.

В тот период как раз наступила «хрущевская оттепель», и я, освободившись от сталинизированного сознания, заговорил об этом со своим наставником.

— Никак не могу понять, Николай, как же партия допускала такой беспредел, когда невинные люди сажались в тюрьмы?

При этом я вспоминал дальнюю родственницу бабушки Наталии тетю Анютку, которая незадолго до моего отъезда в город, вернулась вместе со своей дочерью Александрой из лагеря. Их посадили за то, что собирали в поле колоски.

Но мой вопрос не смутил Николая, который уверенный в правоте линии, проводимой партией, твердо сказал:

— Ошибки были, есть и будут. Главное, не допускать прежних.

Впоследствии я не раз вспоминал Николая. Искренне заблуждаясь, он, возможно, пересмотрел свои взгляды, а может до сих пор остался фанатичным до мозга костей коммунистом.

Осенью в Воронеж приехал находившийся в отпуске дядя. Разыскав меня, он первым делом спросил:

— Ну, ты что, племяш, не воспользовался моей запиской? Сейчас бы, глядишь, в вузе учился.

— Так ты же сам меня учил рассчитывать только на свои силы.

— Ладно. Давай увольняйся и приезжай ко мне в Свердловск. Устрою тебя на работу, а если будет голова на плечах, то и учиться поступишь. Живы будем, не помрем, — завершил он разговор своей любимой поговоркой.

В декабре я уволился из строительной организации, так и не получив разряда слесаря-сантехника.

Перед отъездом в Свердловск приехал в родное село, где так ничего и не изменилось. Мать и обе бабушки — Наталия и Анна наказывали мне слушаться во всем дядю, не перечить ему.

— Он же тебе вместо отца, — говорила мать. — Так что ты уж не подводи его.

Собрав свои нехитрые пожитки, я выехал в Москву к сестре Клаве, чтобы оттуда прямым поездом отправиться в Свердловск.

До поездки в Москву, я втайне завидовал своей старшей сестре. Как-никак, живет в столице нашей Родины, воспетой в песнях и стихах. Наверное, посещает иногда Мавзолей, где лежит вождь и учитель всего человечества, великий Ленин, чье имя стало символом коммунизма. Мысленно я представлял себе, как Клава гуляет по Красной площади, любуясь древним Кремлем, над которым днем и ночью гордо реет красный флаг Великого Октября. Еще с пионерского возраста помнил я стихи С. Маршака:

У Кремля, в гранитном Мавзолее

Он лежит, меж флагов недвижим.

А над миром, как заря алея,

Плещет знамя, поднятое им.

Поэтому, едва сойдя с поезда на перрон, я спросил у встретившей меня сестры:

— А нельзя ли попасть в Мавзолей Ленина?

— Да ты что, Витя, там нужно чуть ли не всю ночь простоять в очереди. Уйма людей, не пробиться.

Клава привезла меня на окраину Москвы, и мы очутились в маленькой комнатушке, которую она снимала со своими сверстницами — Машей и Аней, приехавшими вместе с ней в столицу по вербовке из нашего же села. Еле протиснувшись между стоявшими чуть ли не вплотную койками, я остановился и растерянно захлопал глазами. Как же они живут в этом закутке? Признаться, я ожидал, что в расхваливаемой на все лады Москве люди живут в богатстве и роскоши, ни в чем не нуждаются.

— Проходи, не стесняйся, — видя мое изумление, сказала Клава. — Слава богу, хоть такой угол есть.

Отужинав вместе с вернувшимися с работы девчатами, стали укладываться на ночлег. Клава уложила меня на свою койку, а сама примостилась где-то на полу, за ситцевой цветастой занавеской.

Я снова как будто окунулся в далекое детство, когда старшая сестра, которую звал няней, всячески опекала меня. Она не знала, куда меня посадить, чем накормить, пытаясь угадать любое мое желание.

Поезд на Свердловск отправлялся на следующий день поздним вечером. Поэтому утром я уговорил Клаву свозить меня на Красную площадь, благо день был выходным.

Выйдя из метро, я увидел огромную, непрерывную вереницу людей, медленно, почти незаметно, продвигавшихся к Мавзолею. Нескончаемому людскому потоку казалось не было ни конца ни края. У входа в Мавзолей застыл почетный караул. Дождавшись его смены, я взволнованно наблюдал, как разводящий и два караульных вышли из Спасских ворот на Красную площадь. В серых шинелях с синими погонами, воины торжественным строевым шагом подошли к главному входу и под перезвон кремлевских курантов сменили часовых. Этот величественный церемониал смены оставил во мне неизгладимое впечатление. В тот раз я не сумел попасть в Мавзолей и не мог сказать, что видел Ленина. Тем не менее гордился, что побывал рядом с усыпальницей вождя пролетарской революции — символа, как считалось тогда, его вечной жизни и его бессмертного учения. В памяти невольно всплывали заученные в школе наизусть слова из поэмы В. В. Маяковского:

… Ленин и теперь живее всех живых —

Наше знанье, сила и оружие.

Мог ли я тогда предположить, что спустя много лет у меня коренным образом изменятся взгляды на Ленина и его учение? По мере ознакомления с закрытыми когда-то архивами ЦК КПСС, НКВД-КГБ, другими особыми фондами хранения ленинский силуэт в моем сознании становился другим. И не только потому, что мне удалось узнать нечто иное, нежели внушалось нам на протяжении долгих десятилетий. А и потому, что дело, которое он начал и которое оплачено десятками миллионов жизней, огромной кровью, страданиями и лишениями великого народа, потерпело крупное историческое поражение. И это надо признать, как бы ни было горько.

Но до осознания этих фактов было еще далеко. А тогда, покидая столицу, отправляясь в неведомый мне уральский город Свердловск, во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны, меня переполняла гордость от увиденных красот Кремля и Красной площади, а с другой — непрошенная тревога щемила сердце. Моя старшая сестра жила не только в нелегких условиях, но и, как я узнал, занималась тяжелым рабским трудом. Не имея никакой специальности, она, работая на стройке, копала траншеи, канавы, ямы, подрывая свое здоровье.

Забегая вперед, не могу не сказать, что Клаве выпала тяжелая доля. Вышла замуж за человека, имевшего тягу к спиртному, надорвавшись от непосильного труда, не раз ложилась под нож хирурга. Кем она только не работала: и ткачихой, и официанткой, и монтером связи. Потеряв здоровье от непосильной работы, не смогла завести детей. Несмотря на пагубное пристрастие мужа, проявляла о нем повседневную заботу, отдавая свои нерастраченные материнские чувства.

РАБОЧИЕ УНИВЕР­СИТЕТЫ

Дядя работал в строительной организации, называемой УНР-234, бригадиром слесарей. Несколько лет назад, приехав из Свердловска в отпуск, он помирился со своей женой Степанидой. Обратно в ставший ему близким Свердловск он вернулся уже с женой. Ему выделили небольшую комнатку в бараке, где он и жил до моего приезда. Дядя был человеком увлекающимся, и, будучи еще председателем колхоза, не обходил вниманием оставшихся без мужей вдов. Но одна их них, Нюрка Тупикина, так затронула его сердце, что он постоянно наведывался к ней. Тетя Нюрка была красивой, статной женщиной, с высокой грудью и правильными чертами лица. Когда она шла по селу, то местные мужики невольно оборачивались вслед, долго провожая взглядом ее пышные формы.

Я хорошо помню покойную ныне тетю Нюру, о которой, перефразируя одно из стихотворений Василия Федорова, можно сказать так:

Утром Нюрка, ночью Нюрочка,

Отряхнув с души золу,

С виноватою улыбочкой

Проходила по селу.

Шла неспешно, будто с ведрами,

Выводя за шагом шаг,

И покачивала бедрами

По привычке, просто так.

Называли Нюрку шлюхою

Злые женщины порой,

Начинали слово буквою

Из алфавита второй.

Мужики с недоброй шуточкой

Свой дневной вершили суд.

Шла и знала — ночью Нюрочкой,

Утром Нюркой назовут.

Тетя Стеня знала об увлечениях своего любвеобильного мужа, стыдила, корила его, но все было напрасно.

Позднее, когда я уже сам стал отцом семейства, дядя в откровенном разговоре со мной признался, что, приехав в отпуск, он намеревался увезти с собой в Свердловск полюбившуюся ему женщину. Но кто-то в селе рассказал, что за время его отсутствия Нюрка была неверна ему. Дядя сначала не поверил, посчитав, что это просто наговоры злых языков, хотевших от зависти разлучить его со столь завидной женщиной. Но он вызвал на откровенный разговор дядю Кузьму, с которым, как утверждали на селе, встречалась Нюрка. Тот во всем сознался, подтвердив правоту слухов. Дядя вспылил и, придя домой, решительно сказал своей жене:

— Собирайся, Стенька, хватит нам чудить да народ смешить, поедем-ка со мной.

И тетя Стеня, простив все прегрешения своего мужа, уехала вместе с ним в Свердловск.

Рассказывая мне эту и другие свои истории, связанные со своими любовными романами, дядя часто, заразительно смеясь, говорил такие слова:

— Женщина — это тонкая натура. Бить ее нельзя ни в коем случае. Но иногда для профилактики можно легонько хлестануть по спине, вдоль позвоночника тонкой хворостинкой. Не очень сильно, а так, слегка, чтобы рубашка на две половинки распалась.

Иногда, захмелев, дядя мечтательно закрывал глаза.

— Эх, Витька, — с улыбкой говорил он, — вернуть бы мне годы. Какие были женщины, сколько я их, лебедей, перелюбил, не пересчитаешь, пальцев на руках не хватит.

В Свердловск я приехал ранним декабрьским утром. Как советовал мне дядя, трамваем под номером два я добрался от железнодорожного вокзала до конечной остановки «Эльмаш». Разыскал барак, в котором проживал дядя с тетей, и робко постучал в нужную мне комнату.

Дверь открыла тетя Стеня. Судя по шумевшему у входа примусу, на котором жарилась подрумянившаяся картошка, меня здесь ждали. Дядя ушел уже на работу, и тетя Стеня, взяв на себя все хлопоты, суетилась в маленькой комнатушке, где стояла металлическая с панцирной сеткой кровать и заменявший шифоньер небольшой шкаф.

«Как же мы будем здесь втроем ютиться? — подумал я, оглядывая скромное жилище. — Тут и двоим-то негде развернуться».

Вечером пришел с работы дядя и, заметив мое несколько озабоченное лицо, провел ладоней по своей лысине.

— Ты, Витька, не переживай. Как-нибудь разместимся. Вон мы тебе и лежаночку припасли.

С этими словами вытащил спрятанную под койкой алюминиевую раскладушку.

— Может мне уйти в общежитие? — неуверенно сказал я, глядя дяде в глаза.

— Даже и думать об этом забудь, — твердо ответил он. — Будешь жить у нас, на наших глазах. Знаю я, что в общежитиях творится. Сломают тебя там, как дважды два. Вот прописать тебя в нем — это другой коленкор. На наших-то шести квадратных метрах никто не пропишет. Так что, — подвел дядя итог, — такая значит ситуация.

— Живи, Витя, здесь, — поддакнула тетя Стеня. — Еще успеешь один горе помыкать. А тут, как-никак, под нашим крылом будешь.

— Живы будем, не помрем, — закончил дядя разговор своей любимой поговоркой.

Строительная организация, где работал дядя, занималась возведением промышленных и административных зданий на заводах «Уралэлектроаппарат», турбомоторный, транспортного машиностроения имени Свердлова и других предприятий. В это строительное управление и определил меня дядя учеником электромонтера.

Бригада механизаторов на стройке состояла обычно из слесарей, электриков, мотористов, жестянщиков, которые обслуживали каменщиков, плотников, штукатуров, бетонщиков. Электрики обеспечивали строителей освещением, прокладывали кабеля, натягивали провода между столбами, подключали рубильники, калориферы, прогревали электрическим током бетон.

Такую же черновую работу выполняли и слесари, обеспечивая бесперебойную работу строительных механизмов. Особого разделения труда у механизаторов не было, и иногда всем скопом они наваливались на какую-то срочную работу. Высокой квалификации при таком подходе не требовалось, но определенные профессиональные навыки все же надо было иметь.

В самом начале своего трудового пути я был зачислен в мехцех, расположенный на заводе «Уралэлектроаппарат». По сравнению с механизаторами, обслуживавшими другие стройплощадки, бригада мехцеха находилась на особом положении. Сюда привозили ремонтировать вышедшие из строя насосы, нагревательные приборы, вибраторы для уплотнения бетона, электроподстанции и другие строительные механизмы. Здесь работали люди высокой квалификации, разного возраста и разного характера. Приходя ранним утром на работу, они беззлобно подшучивали друг над другом.

Разговор обычно начинал Валентин Воронов, высокий, узкоплечий, с длинными, как плеть, руками.

— Ты знаешь, Петро, — говорил он, обращаясь к бригадиру электриков Петру Сергеевичу Гладыреву. — Вчера у Захара теща грибами отравилась.

Захар Волгин, маленький, тщедушный мужичок, никогда не вынимающий спичку изо рта, чувствуя подвох, улыбался.

— Ну, так вот, — серьезно, как ни в чем не бывало, продолжал Валентин. — Приехали врачи, осмотрели ее, взяли на анализ грибы, и спрашивают Захара: «А почему она у вас вся в синяках?» Тот отвечает: «Грибы есть не хотела, гадюка».

Переждав хохот, Валентин, довольный произведенным эффектом, вставал и шел к токарному станку. Он был мастером высокого класса и мог изготовить самую уникальную вещь. Родом из Воронежа, Валентин, несмотря на разницу в возрасте, дружил с дядей, и они частенько, в свободное от работы время ходили друг к другу в гости. Валентин жил с женой Ниной в коммунальной квартире. Детей у них не было, и когда в стройуправлении составляли списки для получения отдельной квартиры методом «самстроя», Валентина по причине бездетности исключили из числа претендентов. Тогда он пошел на прием к начальнику стройуправления.

— Почему мне отказывают? — с порога заявил он. — Я что, в поле обсевок? Работаю не хуже других, стаж работы соответствует.

— Так вы ж вдвоем с женой, детей у вас нет, зачем вам отдельное жилье? — стал оправдываться начальник.

— Сегодня нет, завтра будет, — жестко сказал прямой по натуре Валентин. — Если надо, я детей за одну ночь могу нашлепать.

Посмеявшись над никогда не теряющим чувства юмора Валентином, начальник все же дал разрешение на включение его в список, нуждавшихся в жилье.

Начав работать в мехцехе, я стал внимательно присматриваться к окружавшим меня людям, у каждого из которых находил какую-то «изюминку».

Многословный, знающий себе цену, специалист от бога, бригадир электриков Петр Сергеевич Гладырев. Грузноватый, с неторопливыми движениями, с седым ежиком волос, виртуоз по жестяным работам Леонид Тихонович Травников. Слывший мастером на все руки, бравшийся за любую работу, юркий, морщинистый, похожий на лесного гномика Сергей Николаевич Вотинцев. Спокойный, редко выходивший из себя, хорошо разбиравшийся в тонкостях строительных механизмов Захар Филиппович Волгин. Щеголеватый, с солдатской выправкой и ироничным взглядом синеватых глаз Павел Александрович Троицкий. С круглым, похожим на колобок, бабьим лицом только что вернувшийся с флотской службы Александр Иванович Балакин. Чуть постарше меня, успевший получить разряд, вечно шмыгающий мясистым носом, хорошо разбиравшийся в электросхемах Лева Бойкович. Крупный, высокий, обладающий неимоверной физической силой Эдуард Львович Якубович, который играючи поднимал тяжелые предметы.

Я довольно хорошо помню всех этих людей, с которыми начинал свою трудовую деятельность. Здесь формировался мой характер, здесь я проходил свои рабочие университеты.

Дядя, никогда не опекал меня, и, когда мы, уставшие, приходили домой, всегда говорил:

— Ты, Витька, не отлынивай от работы. Ленивые люди — это как трутни в пчелином улье.

А однажды, когда дядя в присутствии Валентина Воронова бросил обращенную ко мне фразу: «Труд облагораживает человека», тот не преминул добавить:

— Он делает его горбатым.

В детстве я всегда называл дядю папакой Егоркой. Но, став взрослым, стал стесняться обращаться к нему таким образом. И, работая вместе с ним в одном коллективе, долгое время никак не называл дядю, стараясь избегать прямого обращения к нему. Заметив это, дядя с обидой заметил:

— Ты, Витька, хоть Чертом Ивановичем называй меня что ли. А то мне от людей неудобно, словно я пустое для тебя место.

С тех пор, пересилив себя, я стал называть его просто дядей, и это устраивало и его, и меня.

С первых дней работы в мехцехе, меня сначала взял под свое крыло бригадир электриков Петр Сергеевич Гладырев. Он объяснял, как работает электродвигатель, как перемотать катушку сгоревшего трансформатора, как правильно подключиться к рубильнику. Но я больше тянулся к Павлу Троицкому, который в отсутствие Петра Сергеевича брал меня с собой в строящийся административный корпус, где мы натягивали времянки из проводов, чтобы сделать освещение для работавших здесь штукатуров и маляров.

Видя это, Петр Сергеевич сказал Павлу:

— Вижу, ты уже сработался с Дворяновым. Так что бери его под свою опеку, наставляй и доводи до кондиции.

Эвакуированный еще ребенком из осажденного Ленинграда, Павел, лишившись родителей, был во время войны сыном полка. Служил телефонистом, и вместе со своей дивизией участвовал во взятии Ельни, Орши, Витебска, исходил по военным дорогам Литвы, Латвии, Восточной Пруссии, брал Кенинсберг. Сверстников Павла в тот период стали только призывать в армию, а он уже был в звании старшины, имел две медали и два ордена Красной Звезды. Потом судьба забросила его в Свердловск, где и пересеклись наши с ним пути.

Зная героическую биографию Павла, я всей душой стремился к нему, и он отвечал мне взаимностью, относясь ко мне, как к брату.

— Ты, Виктор, знай, насколько сложна и ответственна наша работа, — поучал он. — Кажется, ничего особенного — подключить механизм, провести воздушную линию электропередачи, проложить кабель. Но оттого, как мы это сделаем, зависит не только успешная работа строителей, но и их жизнь. Ведь окажись механизм под напряжением, и это может привести к несчастному случаю.

И Павел припомнил случай, свидетелем которого мы с ним однажды были. Молодой, неопытный электрик, подключая насос, перепутал расцветку жил кабеля, и одна из фаз электротока попала на корпус. Насос оказался под напряжением, и это чуть не стоило жизни рабочему.

В другой раз Павел старался научить меня правильно прогревать бетон электрическим током. Это требовало немало смекалки и упорства, так как могло произойти замыкание с арматурой или перегрев кабеля. Я, как прилежный ученик, слушал своего, хотя и сравнительно молодого, но опытного наставника.

Будучи женатым человеком и имея маленького сына, Павел, тем не менее, всегда проявлял интерес к молодым девчатам. В строящемся корпусе, куда мы часто с ним захаживали, работала бригада прибывших откуда-то по комсомольской путевке штукатуров. Среди них выделялась круглолицая, с большими выразительными глазами, полноватая девушка по имени Татьяна. Опытный ловелас Павел сумел познакомить меня с ней, и вечерами я стал приходить в женское общежитие, где жила со своими подружками Татьяна. Робкий, стеснительный, я имел, наверное, жалкий вид, но Татьяну это не смущало, и она своей разговорчивостью старалась как-то приободрить меня. В канун Нового года Татьяна пригласила меня в клуб нашего стройуправления, где состоялся бал-карнавал. В красном, глубокодекольтированном платье Татьяна выглядела великолепно, и я во все глаза глядел на ее выразительный бюст и чувственные губы. Но, не умеющий танцевать и не имеющий опыта общения с девушками, я весь вечер просидел в кресле.

Через какое-то время мы обменялись с Татьяной фотографиями. Не помню, какие слова написал я на обороте своей фотографии, но ее надпись сохранилась у меня до сих пор:

«Пусть милый взгляд твоих очей,

Коснется карточки моей.

И может быть в твоем уме

Воспрянет память обо мне.

На память Вите от Тани.

24.04.1957 г.»

Павел, с которым я делился своими секретами, иногда спрашивал:

— Ну, как продвигаются твои амурные дела?

И, слушая мои романтические откровения, говорил:

— Наивный ты, Виктор, человек. Ей не фотография твоя нужна, а другое. Я вот тоже, еще до женитьбы, такой же, как и ты, сосунок был, — продолжал он. — Ходила ко мне одна девчонка, с которой мы в школе рабочей молодежи учились. Учебник химии ей все время нужен был. А мой сосед по койке в общежитии как-то возьми да и скажи: ей нужна не химия, а мотня твоя синяя.

Посмеявшись, Павел, видя мое смущение, добавил:

— Ладно, романтик, не обижайся.

И, кивнув на мою наколку с якорем на руке, шутливо процитировал из какого-то стихотворения:

— Любовь — звезда, которою моряк определяет место в океане.

Не помню уже сколько прошло времени, и вдруг я случайно узнаю, что Татьяна стала встречаться с каким-то парнем. Старавшийся казаться чуть старше своих лет, я всегда подчеркивал, что уже отслужил в армии. «Три года во флоте отбухал», — говорил я Татьяне, показывая свою татуировку.

Но Татьяна навела, видимо, обо мне справки и ей, старше меня года на три, ни к чему было продолжать связь со мной, восемнадцатилетним пареньком, а следовало думать о своем замужестве. Поэтому она по вполне понятным причинам решила порвать со мной. Вечером, выпив для храбрости водки, я пришел к ней в общежитие и устроил шумный скандал. По дороге домой, поскользнувшись, сильно растянул себе ногу. На другое утро я не мог самостоятельно подняться, и тете Стеня, раздобыв у кого-то в бараке большие санки, повезла меня на них в больницу. Там мне сделали укол и назначили курс лечения. И вот несколько дней подряд тетя Стеня, впрягаясь в санки, возила меня в больницу на процедуры. Сейчас, вспоминая об этом, я думаю, каким все же она была добрым и отзывчивым человеком. Невзирая ни на что, тетя Стеня проявляла терпеливость, великодушие, ни разу не упрекнула за доставляемые ей хлопоты, заботилась обо мне как о родном сыне. Простая и скромная, она без лишних слов несла свой крест, подтверждая своим поведением, что сила добродетели в ее скромности.

Дядя корил меня за мое столь неосторожное поведение. А когда до него дошли слухи, что его племяш увлекся девушкой, вдобавок еще и старше себя по возрасту, то тут же учинил мне разнос.

— Рано тебе еще по девкам бегать, — говорил он, куря сигарету за сигаретой. — Тебе еще учиться надо, ума набираться, в армии еще отслужить нужно.

Потом, смягчившись, незаметно от тети Стени, подмигнул мне:

— И в кого ты такой любвеобильный уродился? Дядя у тебя вроде скромный, мухи не обидит, девок всегда обходил стороной.

Тетя Стеня, не выдержав, покачала головой:

— Чья бы корова мычала.

Приступив после болезни к работе, я встретил Павла, который протянул мне крепко заклеенный конверт.

— Держи, Виктор, Татьяна просила тебе передать.

Вскрыв его, увидел порванную на мелкие кусочки свою фотографию.

Павел поглядел на мое растерянное лицо.

— Ну, что я тебе говорил? — сказал он. — Любовь должна выражаться полезным делом, а не одной приятной похвалой.

Я долго переживал о случившемся, но, выдерживая характер, избегал встреч с Татьяной. Вскоре она вместе с группой приехавших по комсомольской путевке ребят навсегда покинула город.

Не все ладилось у меня на первых порах, не все получалось сразу на тернистом рабочем пути. То раму трансформатора неправильно соберу, то кожух к рубильнику не так сделаю, то неверно произведу подключение. И тут мне всегда на помощь приходил Павел Троицкий. Слушая его дельные советы, я чувствовал глубокую признательность к этому доброму, чуткому человеку.

Вскоре я сдал экзамен на разряд и, получив специальность электромонтера, стал равноправным членом трудового коллектива.

Рабочие университеты не прошли для меня даром. Находясь рядом с людьми, имевшими хорошую рабочую закваску, цепкую хватку, я почерпнул для себя много полезного. Иногда работавший рядом человек, о котором, кажется, знал все, поворачивался вдруг неожиданной стороной и открывал самые потаенные уголки своей души.

Я не раз был свидетелем, как простоватый на вид Александр Иванович Балакин светлел лицом, когда к нам приезжала библиотека-передвижка. Как спокойный, рассудительный Леонид Тихонович Травников в нужную минуту находил доброе слово расстроенному чем-то человеку. Как грубый по натуре Эдуард Львович Якубович мог на чем свет стоит отматерить зазевавшегося рабочего, а вечером выпить с ним по стакану водки на «мировую». Чтобы не произошло, никто не ходил жаловаться вышестоящему начальству, не предавал, не писал анонимных писем, не лгал. Это были уроки, которые я запомнил на всю жизнь.