Вместо предисловия

Вид материала

Документы

Содержание Зигзаги судьбы На стезе творчества Работы — груда.

Подобный материал:

• Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
• Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
• Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
• Вместо предисловия, 850.61kb.
• Литература вместо предисловия, 605.49kb.
• Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
• Литература вместо предисловия, 628.96kb.
• Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
• Вместо предисловия, 298.02kb.
• Валентин соломатов, 1718.67kb.

ЗИГЗАГИ СУДЬБЫ

Мой друг Толька Грехов, который был на год старше меня, ушел в армию. С другими ребятами, жившими со мной в общежитии, я особенно близко не сходился, общаясь лишь время от времени.

Какое-то время я водил дружбу с работавшим в нашем стройуправлении Левой Байковичем, который отличался особой предприимчивостью. Он хорошо разбирался в радиоприемниках, телевизорах и нередко ремонтировал их знакомым людям, имея небольшую прибыль.

Зарплата у нас была не ахти какая, приходилось иногда экономить даже на еде. Поэтому при возможности я старался найти дополнительный источник заработка.

Бойкий и пронырливый Лева предложил мне, скооперировавшись с ним, заняться разгрузкой вагонов. Несколько вечеров подряд мы, выбиваясь из сил, разгружали прибывающие на стройку щебень и цемент, а утром, усталые, невыспавшиеся шли на свое постоянное рабочее место. Но в один из дней Лева, сделав таинственное лицо, сказал мне, что есть возможность подработать более легким способом. На мои вопросы о том, какой характер будет носить эта работа, Лева уклончиво отвечал:

— Пойдем со мной, на месте увидишь.

В субботний день Лева перекинул через плечо монтерскую сумку, взял когти, предназначенные для залезания на опорные столбы, и позвал меня с собой. Мы пришли с ним в частный сектор на окраине города, и Лева, приняв начальственный вид, стал обходить дома. Я следовал за ним, ничего пока не понимая. Возле одного из домов его взгляд упал на низко опущенные провода, которые тянулись от столба к дому. Нажав на кнопку электрического звонка, Лева вызвал хозяина дома и сурово сказал:

— Мы инспектируем состояние энергосетей. У вас грубейшее нарушение техники безопасности. Надо срочно натянуть провода, иначе вас ожидает крупный штраф.

Хозяин дома, узкоплечий, интеллигентного вида мужчина средних лет, поправив очки, развел руками.

— Что надо сделать?

Лева сурово сдвинул брови.

— Я готов выполнить работу, но это придется оплатить.

Хозяин согласно кивнул головой. Лева, надев когти, залез на столб и после выполнения работы получил деньги.

Все это время я, сгорая от стыда, стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Отойдя от дома, сказал Леве:

— Больше не втягивай меня в такую авантюру. Это не по мне.

— Эх ты, население, — произнес Лева свою любимую поговорку. — С тобой каши не сваришь.

Я же нашел себе нового партнера, проживающего в общежитии Генку Ратникова, с которым мы еще несколько раз сходили на разгрузку вагонов. Подработав немного денег, купил себе брюки, сшитые из модного тогда материала «бостон», а Генка приобрел стильный пиджак.

Живший со мной в комнате Сашка Лагозин предложил мне как-то пойти на вечер в соседнее женское общежитие. Во время танцев Сашка обратил мое внимание на пухленькую, невысокого роста девушку и, потупив глаза, сказал:

— Вот бы познакомиться с ней.

Сашка был скромным, стеснительным, не умевшим находить подход к девушкам. «Скромность, Сашка, тебя погубит», — шутливо говорил я иногда ему.

Сам я, может быть, и не заприметил бы эту обычную, ничем не выделявшуюся девушку, но Сашкина реплика заставила меня по иному взглянуть на нее. Я узнал, что окно комнаты, где она проживает вместе с другими девушками, выходит на наше общежитие. И вот, подговорив Генку Ратникова, решил устроить спектакль. Вспомнив, как в детстве мы привязывали нитки с гайками к рамам своих односельчан, стуча ими в окна, я решил снова воспользоваться таким же способом. Один конец толстой нитки мы привязали к раме окна, где проживала девушка, а второй держали в руках, находясь в своем общежитии. На этот раз к нитке, помимо металлического предмета, было привязано письмо. Написанное мною в лирическом стиле, оно содержало предложение познакомиться. Находившийся под впечатлением только что прочитанного романа Т. Драйзера «Американская трагедия» я подписался таинственным именем «Клайд Грифитс».

Несколько вечеров я таким путем посылал письма, поэтический стиль которых, видимо, вызывал интерес проживающей в этой комнате девушки. Вскоре мы познакомились.

Девушку звали Галя Володина. Родом она была из села с истинно русским названием Ольгино, находившемся в Татарской АССР. После окончания Казанского технического училища Галя вместе с группой девчат была распределена в Свердловск и работала оператором завода железобетонных изделий треста «Стройдеталь-70».

Работа у нее была двухсменная, и я по вечерам иногда встречал ее.

Некоторые проживающие в общежитии девчата, знавшие меня как бесшабашного парня, не советовали Гале продолжать со мной знакомство.

— Не дружи с ним, — говорили они. — Ты знаешь, какая о нем ходит слава?

— Да знаю, — улыбалась она в ответ. — Все это у него напускное, а внутри это совершенно другой человек.

Приехавшие по распределению вместе с Галей девушки жили дружной семьей. Занимая две соседние комнаты, они часто собирались вместе, спорили, дискутировали. Тогда модно было обсуждать книжные новинки, вопросы проведения досуга, морали. Лиза и Маша Родионовы, Валя Козлова, Рая Сафина, Галя Борюшкина, Зина Дороненко и другие делились между собой радостями и горестями, и даже обзавелись собственной библиотекой.

Нередко, заходя в комнату, я принимал участие в их разговорах. Их мнение обо мне изменилось в лучшую сторону, они перестали меня сторониться.

На заднем дворе наших общежитий находилась площадка, где время от времени стихийно возникала игра в волейбол. В один из выходных дней я зашел к проживающему этажом ниже Василию Куранову, с которым у нас стали складываться дружеские отношения. Пришедший со мной Генка Ратников выглянул в окно.

— Ребята, — сказал он, — там началась волейбольная игра, может присоединимся?

Внимательно присмотревшись к играющим, Генка толкнул меня в бок:

— Смотри, Витька, там твоя Галка играет… О, да она оказывается заигрывает с Иваном Шутовым.

Мы с Васькой прильнули к окну и увидели, как широкоплечий, высокого роста Иван, живший в одной комнате с Василием, то и дело передавал волейбольный мяч Гале, а она отвечала ему тем же. Нам показалось, что они симпатизируют друг другу.

Василий Куранов, отличавшийся резким, несдержанным характером, тут же заявил:

— Нет, этого дела так оставлять нельзя. Я покажу ему, как заигрывать с чужими девушками.

Я стал уговаривать его не предпринимать никаких мер, но Васька был неумолим:

— Я его все равно проучу. Тоже мне, ловелас нашелся.

Будучи ревнивым человеком, в душе я был согласен с Васькой, к тому же мне импонировало, что он, как истинный друг, решил защитить мою честь.

Но вслух произнес:

— Да ладно, Василий, не кипятись, все это мелочи.

Выпив по рюмке «чая», мы разошлись по комнатам.

А вечером собравшиеся на площадке ребята были свидетелями необычной картины. В распахнутом окне первого этажа появился упирающийся руками и ногами Иван, а Васька с засученными рукавами, из-под которых выглядывали крепкие бицепсы, выталкивал его наружу.

О чем говорил Васька с Иваном, как они разбирались, и была ли между ними драка, я не знаю. Но похожая на осьминога фигура Ивана, с раскинутыми руками и ногами, как черт из табакерки, выпадающая из окна, запомнилась мне надолго.

На волейбольной площадке Ивана я больше не видел, а замкнутый на вид Василий при встрече со мной не рассказывал об этом случае, будто ничего не произошло.

Подходило время службы в армии. Я получил предписание из военкомата, прошел медицинскую комиссию и ждал, когда придет повестка об отправке. Наголо обритый, уже уволенный с работы в связи с призывом на военную службу, я слонялся без дела.

Неожиданно меня вызвали в военкомат и объявили, что отправка в армию откладывается сроком на месяц. Пользуясь такой возможностью, я выехал в родную деревню.

Как всегда от районного центра до села добирался пешком. Слабый ветер гнал по земле начинающие желтеть листья. Зябко ежились ветви деревьев, моросил мелкий, едва заметный дождь. Шагая крупным размашистым шагом, я не замечал ни зловещих, низко нависших туч, ни сырого ветра, залезающего под распахнутые полы плаща. В моем мозгу теснились разные мысли.

Почти два года я отсутствовал в родных краях и, проходя по дороге, пролегающей мимо деревень, видел, что за это время мало что изменилось. Кое-где урожай остался неубранным либо невывезенным и пропадал на токах под дождем. Судя по некоторым пустым, заколоченным досками домам, деревни по-прежнему обезлюдевали, колхозники разбегались в города.

Встретившая меня дома бабушка всплеснула руками:

— Витя, внучек, дождались-таки мы тебя! Думали, что уйдешь в армию, долго не увидимся.

Вечером пришла с работы заметно похудевшая лицом мать.

— Возмужал ты, Витя, еще больше стал на отца похож, — говорила она, вытирая слезы.

Вечером, за празднично накрытым столом собрались родственники. После выпитой самогонки у всех развязались языки.

— Ну что, Витька, — говорил, окутывая сидящих сигаретным дымом, дядя. — Как только отслужишь, вернешься, сразу берись за учебу. Время сейчас такое, что без высшего образования никуда.

Хлопотавшая возле стола бабушка Наталия, поклонилась дяде:

— Спасибо тебе, Егор, что пристроил Витю в Свердловске, — а то бы сейчас в колхозе хвосты быкам крутил. Вон ребята, которые остались здесь, чего они видят хорошего? В грязи, да в навозе, спиваются все.

— Да уж, какая тут жизнь, — вступила в разговор бабушка Анна. — Егорка-то из-за меня сюда вернулся, приболела тогда, думала умру. А то бы тоже до сих пор жил со Стенькой в городе. Право слово, Наська вон вся почернела от этой работы. Да, пра…

Через несколько дней я уже знал все сельские новости. Ванька Ерасов, учившийся со мной в семилетке, умер от пьянства. Вовка Бобик работал конюхом. Так и не дотянувший до седьмого класса Митрошка Голованов стал трактористом. Некоторые оставшиеся в колхозе девчата повыходили замуж за парней из соседних сел.

Дядя, занявшийся разведением пчел, попросил меня помочь ему в строительстве зимнего подвальчика для пчелиных ульев. Поднимая тяжелые бревна, я получил серьезную травму, разорвав мышцы живота, но никому об этом не сказал. Эта травма до сих пор дает о себе знать.

Близилось время моего возвращения в Свердловск. Незадолго до отъезда в селе неожиданно появился брат мужа Полины, Петька Голованов, с которым мы начинали работать в Воронеже. Он уходил служить в армию и приехал в село попрощаться.

Вечером с группой ребят, погрузившись в кузов грузовой машины, я поехал в райцентр, чтобы посадить Петьку в пригородный поезд. Перед отправлением зашли в чайную.

Там было шумно, плавал едкий табачный дым, сидевшая за столом пьяная кампания горланила песни. Кто-то из нас пытался урезонить распоясавшихся посетителей. Один из них, плотный, коренастый, в роговых очках поднялся из-за стола и сразу направился почему-то ко мне.

— Слушай, ты, бровастый, — сказал он, дохнув на меня сильным перегаром. — Уводи отсюда свою братву, иначе хуже будет. Не мешайте нам веселиться.

Слова его тонули в шуме и гаме, и я предложил выйти для разговора на улицу. На верхней ступеньке крыльца чайной мы остановились. Не успел я начать разговор, как на меня обрушился мощный удар. Я полетел вниз, упав на выложенную камнем дорожку. На какое-то мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел склонившихся надо мной ребят.

— Ну что, живой? — услышал я чей-то голос. — Слава богу.

Мне помогли взобраться в машину и уже поздней ночью привезли домой. Мать с бабушкой, увидев мой окровавленный, в порванной одежде вид, заохали, запричитали.

Пришедший утром дядя, узнав, что случилось, упрекнул:

— Вечно ты куда-нибудь вляпаешься. Тебе что, больше всех надо?

Я не стал оправдываться, доказывать свою правоту. За медицинской помощью в селе обращаться было не к кому, и я несколько дней отлеживался в постели, прокручивая в памяти произошедший инцидент. Винил себя за то, что забыл данный когда-то мне совет: бить противника первым.

Не оправившись как следует от сотрясения, вернулся в Свердловск. В соответствии с предписанием Куйбышевского райвоенкомата Свердловска меня вместе с другими призывниками пригородным поездом отправили на сборный пункт в Егоршино под Свердловском. Провожавшая меня Галя плакала, а я обещал ей регулярно писать письма. В Егоршино мы прибыли глубокой ночью и сопровождавший нас майор Невежин разместил всех призывников по казармам.

На следующий день началось повторное медицинское обследование, и у меня обнаружили повышенное кровяное давление. Покрутив меня и так, и сяк, осматривавшая меня пухленькая, улыбчивая женщина в белом халате вынесла приговор:

— Мы не можем направить тебя на службу с таким высоким давлением. Так что возвращайся обратно.

Ночью я вместе с пареньком, у которого тоже нашли какой-то дефект в здоровье, отправились поездом в обратный путь. Мой спутник, которого звали Володей, жил на Эльмаше, и поскольку поезд пришел ранним утром, пригласил к себе домой на чашку чая. Я не стал бы вспоминать об этом малозначащем факте, если бы не одно обстоятельство. Встретившая нас его мама оказалась довольно приветливой женщиной, но в общении с сыном нет-нет да и допускала грубые непечатные выражения. Он тоже вставлял в свою речь матерные слова, и все это происходило в обыденной разговорной форме. Мать с сыном, видимо, привыкшие к такому языку, делали это как бы между прочим, без всякого стеснения. Меня это тогда страшно шокировало. В нашей семье никто и никогда не употреблял грубых выражений, даже нечаянно брошенные такие, казалось бы, безобидные слова, как «черт» или «змей» считались матерными. Мне стало не по себе, и я заторопился к выходу.

В общежитии удивились моему возвращению, а Галя, перед которой я неожиданно появился, обрадовалась.

— Вот это да! — воскликнула она. — Я даже еще не успела соскучиться, а ты уже здесь.

На следующий день явился в военкомат, и майор Невежин, удивленный выявленным у меня высоким кровяным давлением, еще долго водил меня по кабинетам врачей.

— Что произошло с тобой, Дворянов? — вопросительно смотрел он на меня. — Ты уже проходил ведь комиссию, все было нормально.

Я пожимал плечами, не решаясь признаться в инциденте, произошедшем со мной в райцентре Панино, где, по всей видимости, мне нанесли серьезную травму головы.

Тогда армейская служба считалась почетным долгом, и я первое время переживал, что в выданном мне военном билете было записано: годен к нестроевой службе. Тем более, мне нравилась военная форма, и я, под впечатлением художественной литературы и кинофильмов даже собирался стать следователем. Но потом меня захлестнули новые заботы, и я смирился со своим положением. Несколько раз мне приходили повестки из военкомата для медицинского переосвидетельствования, но я так и не появлялся, и со временем бюрократическая военкоматская машина, видимо, потеряла меня. А в моей трудовой книжке до сих пор значатся две записи, датированные 1958 годом: «Призван в ряды Советской Армии» и «Возвратился из Советской Армии», период между которыми составляет всего три месяца.

НА СТЕЗЕ ТВОРЧЕСТВА

Не попав на службу в армию, я решил жениться и сделал предложение Гале. 22 апреля 1959 года ЗАГС Куйбышевского района г. Свердловска зарегистрировал наши отношения. Регистрация прошла весьма буднично, без свидетелей и торжеств. Ни у нее, ни у меня родственников в городе не было, да и средств лишних не имелось. Свадьбу было решено сыграть в первомайские праздники. После регистрации мы разошлись в разные стороны, и я, и она торопились на работу, во вторую смену.

Тогда было модно проводить комсомольские свадьбы, когда собиравшаяся молодежь совершала какие-то обряды, давала наказы.

Узнав, что мы решили провести комсомольскую свадьбу в мае, некоторые знакомые стали отговаривать.

— Плохая эта примета, весь век будете маяться.

Но я, ни тогда, ни сейчас не веривший ни в какие приметы, настоял на своем.

С моей стороны на свадьбу приехал дядя, прихвативший с собой канистру самогонки, с Галиной стороны — ее старшая сестра Ольга.

Два дня «пела и плясала свадьба», состоявшаяся в женском общежитии. Дядя, как всегда, давал мне наказы.

— Ну, Витька, теперь самое время тебе остепениться, — прищурившись, говорил он. — Хватит болтаться, как цветок в проруби.

— Живите дружно, уважайте и берегите друг друга, — вторила ему Ольга. — Жизнь прожить — не поле перейти.

Все прошло хорошо, если не считать, что приглашенная на свадьбу молодая, только что поженившаяся пара, перепив лишнего, поссорилась, и муж Иван ударил свою жену.

— Ты видишь, как получается, — говорил мне на следующий день дядя. — Мотай себе на ус. Таким вот, как Иван, не то, что водки, а даже лишнего стакана воды пить нельзя.

На смену праздникам неизменно приходят будни. И не имея собственного угла, мы стали жить по разным общежитиям. Обивая пороги руководства строительного управления, я начал добиваться получения жилья. Мне пообещали решить этот вопрос, но при условии, что отработаю на «самстрое» определенное количество часов. Расчет был на то, что какая-нибудь семья из коммуналки получит квартиру во вновь выстроенном доме, а оставленное, вторичное жилье предоставят мне. Это была кое-какая гарантия, и я по вечерам начал работать на «самстрое».

Теперь стиль моего поведения в корне изменился, от моего легкомысленного, бесшабашного поведения не осталось и следа.

Проживая в своем общежитии, стал более внимательно относиться к быту, досугу ребят, замечая недостатки, мимо которых равнодушно проходил ранее. Особую нетерпимость вызывали у меня неудовлетворительные условия в комнатах, где проживали ребята, учившиеся в школах рабочей молодежи. Это и заставило меня однажды взяться за перо. Написав небольшое письмо о сложившейся в общежитии ситуации, отправил ее в редакцию многотиражной газеты «Свердловский строитель», которая была органом управления «Свердловскгорстрой» и обкома профсоюзов рабочих строительства и промышленности строительных материалов.

Вскоре, к немалому удивлению, в этой газете за моей подписью появилась маленькая заметка, озаглавленная «Позаботиться об учащихся». Привожу ее полностью.

В молодежном общежитии, расположенном по улице Даниловской, 2-а, на Эльмаше, живут преимущественно рабочие 234 управления 89 треста. Нынче многие из них пошли учиться в школы рабочей молодежи. Но ни руководители управления, ни работники жилищно-коммунальной конторы не проявляют достаточной заботы об учащихся. В комнатах, где они живут, до сего времени нет этажерок для книг, не приобретены и настольные лампы. А ведь эти вещи просто необходимы. Не пора ли создать хорошие условия для занятий учащихся в общежитии.

Это была первая «ласточка» на моей будущей творческой стезе. После того, как были приняты меры по устранению указанных мною фактов, я поверил в силу печатного слова. Во мне загорелась большая «страсть печататься», мне хотелось делиться своими впечатлениями обо всем, что происходило вокруг.

Следующую заметку я написал в эту же газету, в порядке дискуссии с секретарем комсомольского бюро стройуправления № 774 И. Кнышем, статья которого была опубликована под заголовком «Чтобы организовать — мало объявлений». В своем выступлении я не поддерживал автора статьи, считая, что для сбора на комсомольские собрания достаточно извещать комсомольцев только через объявления. «Одно дело агитировать молодежь в туристский поход, в спортивные секции, кружки (здесь действительно, необходимо живое слово, убеждение), — писал я. — Что касается комсомольского собрания, то достаточно сообщить только в объявлениях, и агитация здесь не нужна, ибо посещение собраний является долгом каждого комсомольца…»

Тогда я еще верил, что комсомол, как надежный резерв партии, может воспитать у молодежи здоровый энтузиазм и внести в нашу жизнь рабочий творческий дух. Мой настрой почувствовали, видимо, работавшие в нашем управлении комсомольцы, которые на очередном отчетно-выборном собрании избрали меня членом бюро ВЛКСМ. Ободренный такой поддержкой, я стал все чаще браться за перо. Моя начитанность, постоянная тяга к литературе вылилась в стремление писать, направляя печатное слово на наиболее значимые явления окружающей действительности.

В заметке, озаглавленной «Тов. Щербаков! Загляните к нам в общежитие» я подверг резкой критике домоуправляющего В. Щербакова, который не обращал внимание на беспорядки, целиком зависящие от коммунальщиков. Рабочим негде было умыться, погладить белье, в комнатах отсутствовали элементарные бытовые условия.

В другом газетном материале рассказал о том, как на строительстве фильтровальной станции трудятся лучшие бригады стройуправления.

Мои печатные выступления следовали одно за другим. Я писал о собраниях, происходивших в стенах стройуправления и треста, об увлечениях проживающих в общежитии людей, о передовиках производства, недостатках в организации социалистического соревнования.

Особое творческое вдохновение вызвала у меня моя первая публикация в городской газете «Вечерний Свердловск». В ней под названием «Такой отдых по мне!» в лирической форме рассказывалось о том, как я провел воскресный день.

«Мягкий пушистый снег искрился на солнце, — увлеченно писал я. — В такие дни особенно легко дышится. Ну, как не встанешь на лыжи и не отправишься в лес…»

Рассказав далее о том, какие культурные мероприятия проводились в этот воскресный день на окраинной части города — Эльмаше, я сделал следующее заключение: «Удивляюсь, почему некоторые молодые люди предпочитают просидеть воскресенье за бутылкой вина. Или валяться целый день на кровати. Таких просто жалко. Они сами себя обкрадывают».

Публикация теперь уже в городской газете заставила меня поверить в свои творческие возможности, способствовала приливу новых сил.

Вслед за этим я принял участие в разгоревшейся на страницах «Вечернего Свердловска» дискуссии о бригадах коммунистического труда, где высказал свое мнение. В частности, рассказал о формализме в этом модном тогда движении на примере ряда бригад нашего стройуправления.

«О каком коммунистическом поведении может идти речь, — откровенно рассуждал я, — если многие свою речь пересыпают “крепкими” словечками, забывая, что сквернословие — это тоже пережиток прошлого, от которого надо отказываться…»

Далее я подвергал критике партбюро и администрацию своего стройуправления, которые не проявляют живого интереса к новому движению.

Новый взлет моего творчества вызвало возвращение в Свердловск с армейской службы хорошо знакомого мне Гриши Кругова.

Дальний родственник дяди, он стал свердловчанином гораздо раньше меня. Живший в нашем селе, Гриша закончил семилетку и работал в колхозе. Приехав в очередной отпуск, сердобольный дядя, знавший, как колхозная жизнь калечит людей, «вытащил» Гришу из села. В Свердловске дядя определил своего подопечного в то же строительное управление, где, поработав какое-то время учеником электромонтера, Гриша получил разряд. Потом его призвали в армию. Все это время я с ним переписывался, его письма из грузинского города Руставели, где он проходил службу, часто приходили на мой общежитский адрес.

С Гришей мы встретились, словно родные, как-никак земляк, да еще и родственник по линии дяди, носивший такую же фамилию — Кругов. Поселившись в наше общежитие и работая в том же стройуправлении, Гриша, старше по возрасту, во всем меня поддерживал. Его всегда отличали старательность, добросовестность, и, если за что брался, то делал это основательно. Я по-доброму завидовал золотым рукам Гриши, которые многое умели, но не прощал ему только одного — страсти к курению. Помню, как еще проживая в селе, он занимался разведением табака, делая большие запасы. Курил он с детства, так и не расставшись с этой привычкой до конца своих дней.

Активный по своей натуре, Гриша сразу же включился в общественную жизнь. Его избрали секретарем комсомольской организации стройуправления, приняли в партию.

Гриша одобрил мою рабкоровскую деятельность.

— Ты, Виктор, молодец! Печать — сильное оружие, только надо уметь им пользоваться. Как в армии, неумелое обращение с ним, может привести к беде.

И процитировал когда-то увиденные им в газете «Свердловский строитель» и, видимо, запомнившиеся ему строки В. Маяковского:

Работы — груда.

Дела — горы.

За что ни возьмись —

Нужны рабкоры!

Поощряемый ставшим мне наставником Гришей, я расширил горизонты своего участия в печати. Несколько небольших материалов за моей подписью вышло в областной молодежной газете «На смену!» Это привлекло ко мне внимание руководства управления, которое стало видеть во мне человека, поэтизировавшего тяжелый труд строителей.

— Ты, Дворянов, как Архимед, нашел свою точку опоры, — сказал встретившийся мне как-то начальник управления Николай Григорьевич Ядрихинский. — Пишешь хорошо, ничего не скажешь, набил руку.

И, хитровато прищурившись, добавил:

— Только критикуй меньше. Всему своя мера.

Я не придал большого значения последним словам Николая Григорьевича. Но позднее понял, что за критику порой расплачиваются не только те, против кого она направлена, но и ее авторы.

Вскоре мне была выделена небольшая комнатка в коммунальной трехкомнатной квартире. Ее площадь была настолько мала, что туда еле удалось втиснуть кровать с диваном. Первое время не было даже стола, но страсть к творчеству была настолько велика, что я писал лежа на полу. Из-под моего пера стали выходить не только короткие заметки, но и пространные статьи, очерки и даже рассказы. Заглянувшие как-то ко мне в гости знакомые строители, застав меня распластавшимся на животе с ручкой в руке, долго потом подшучивали надо мной:

— Виктор-то у нас по-пластунски ползает. Прямо как разведчик, уходящий в тыл за «языком».

В ответ я только посмеивался:

— Мне голову высоко поднимать нельзя, иначе те, кто попадает под огонь моей критики, могут ее отсечь.

Как активного рабкора, поддерживающего с газетой систематическую связь и оказывающего редакции постоянную помощь, президиум обкома профсоюза строителей утвердил меня членом общественной редколлегии «Свердловского строителя».

Гришу выдвинули председателем постройкома стройуправления, и он стал заниматься профсоюзной деятельностью. Состоявшееся отчетно-выборное комсомольское собрание избрало меня секретарем комсомольской организации. Моя работа носила полуосвобожденный характер. Три раза в неделю я выполнял свои основные обязанности электромонтера, а остальные дни посвящал комсомольским делам. Одновременно меня ввели в состав комитета комсомола треста. Это было уже солидным комсомольским поручением, я стал вхож в райком ВЛКСМ, общаясь с комсомольскими секретарями многих предприятий района. Теперь мне приходилось принимать участие в работе семинаров, проводимых райкомом ВЛКСМ. Один из них, проходивший под лозунгом «Все ли комсомольцы на самом деле? Или только комсомольцев корчат?», состоялся на Чусовской спортивной базе, мне особенно запомнился. На нем шел горячий спор о том, почему некоторые комсомольцы подзабыли, что носить в кармане красную книжечку с силуэтом великого Ленина не только почетно, но и ответственно. В то время я, как и другие мои сверстники, восторженно воспринимал острые выступления выходивших на импровизированную трибуну комсомольских активистов. Среди участников семинара я обратил внимание на плотно сложенного, черноволосого, с высоким лбом парня, который ни на минуту не расставался с кинокамерой. Это был, ставший потом известным на всю страну, будущий кинорежиссер Глеб Панфилов, который тогда работал в Свердловском горкоме комсомола.

Позднее, много лет спустя, близко познакомился и часто встречался с его братом, Евгением Анатольевичем Панфиловым, который возглавлял сначала областную молодежную газету «На смену!», а потом — городской печатный орган — «Вечерний Свердловск». Пожалуй, он одним из первых заронил в мою душу сомнение о безгрешности общепризнанного вождя всемирного пролетариата В. И. Ленина. В одном из разговоров со мной, еще задолго до перестроечного времени, Евгений Анатольевич бросил смелую по тем временам фразу о том, что Ленин был великим путаником. Тогда меня это немного шокировало, и только через несколько лет я осознал правоту этих слов, поняв мракобесие и коварность простого и доступного, на первый взгляд, марксистко-ленинского учения.

Возвращаясь к разговору о своей комсомольской юности, нельзя не вспомнить секретаря комитета ВЛКСМ треста Ивана Арсентьевича Кныша. Высокий, атлетического сложения он слыл принципиальным, решительным человеком. Никогда не заглядывающий в рот начальству, Иван с завидным упорством отстаивал свою точку зрения. Вместе с тем порой скептически относился к насаждаемым сверху пропагандистским идеям, подвергая их сомнению.

— Вот ты, Виктор, как считаешь, что такое диктатура пролетариата? — как-то спросил он меня в минуту откровения. — Ведь это же — насилие. А где же тогда справедливость, равноправие?

В то время это были крамольные мысли, и я, прошедший суровую школу детства, соглашался с тревожившими его ум сомнениями. Западавшие в душу слова Ивана Аресентьевича не находили ни у меня, ни у него ответа и откладывались в моей памяти.

И все же я верил, что все недостатки кроются в нерадивости местных властей, и не подвергал большому сомнению политику высшего руководства партии. «Если бы секретари Центрального комитета партии знали о творящихся безобразиях, то жизнь была бы совершенно другой», — думалось мне порой.

Секретарем парторганизации нашего стройуправления был в то время отставной полковник Николай Тимофеевич Ткаченко. С чисто выбритой, круглой, как глобус, головой, лисьим прищуром светлых глаз и пружинистой неторопливой походкой он чем-то был похож на Лаврентия Берию, запомнившегося по кинохронике тех времен.

Чувствуя мою мягкую, как воск, душу и терзающие меня сомнения, он неоднократно подчеркивал:

— Ты, Дворянов, как секретарь комсомольской организации, должен быть моим первым помощником. Принцип один — армейский — делай как я. И никогда ни в чем не сомневайся, все партийные установки для нас закон.

Николай Тимофеевич убедил меня, что надо вступать в партию.

— Все, что имеем, всем хорошим в нас мы обязаны партии.

Видя мою податливость, он дал мне личную рекомендацию для принятия в партию, вторая была автоматически получена от комсомола, а третья — от работавшего со мной механизатора Ильи Григорьевича Бекишева.

В апреле 1961 года меня приняли в члены КПСС. Находясь на пике творческого взлета, я продолжал активно писать, находя в этом свое призвание. Мое внимание привлекали люди трудной судьбы, передовой опыт, рационализаторская деятельность, вопросы морали, рабочей чести.

Не проходил я и мимо недостатков. В одном из номеров газеты «Свердловский строитель» появился мой фельетон под названием «Как сменили кукушку на ястреба». В нем в острой сатирической форме были подвергнуты критике секретарь парторганизации Н. Т. Ткаченко, заместитель начальника управления А. Г. Шамин и начальник отдела снабжения И. П. Малофеев.

Эта публикация была подобна разорвавшейся бомбе и вызвала в стройуправлении большой резонанс.

Секретарь парторганизации сразу же вызвал меня «на ковер».

— Что это такое? — с порога зловеще прошипел он. — Кто тебе дал право подвергать критике руководство управления? Забыл, кто тебе дал рекомендацию? Имей в виду, что впредь все критические материалы будешь согласовывать со мной.

И, сняв очки, добавил:

— Иначе, я тебя породил, я тебя и зарою.

Глядя на изменившееся до неузнаваемости лицо Николая Тимофеевича, я, сдерживая себя, спокойно ответил:

— Пишите опровержение, если считаете, что извратил факты. Но они налицо и все достоверны.

— Ну, смотри, Дворянов, — пригрозил он, — ты у меня еще по­пляшешь.

Из кабинета я вышел в подавленном состоянии. У меня было ощущение, что на смену «хрущевской оттепели» вновь вернулась сталинская эпоха, олицетворением которой была флегматичная на вид, с выбритой до синевы головой, фигура нашего партийного секретаря. Но я уже не был тем робким деревенским юнцом, который в свое время боялся перечить любому мало-мальскому начальству.

Затаивший обиду Николай Тимофеевич все чаще стал делать мне замечания, обращаясь теперь ко мне с неизменной приставкой «товарищ».

— Вы что это, товарищ Дворянов, плохо следите за наглядной агитацией? Мало у нас лозунгов на объектах. Это ваше упущение.

В следующий раз он подверг меня критике за недостаточную работу по развитию коммунистического движения в бригадах.

— Вы, товарищ Дворянов, недооцениваете важности коммунистического труда, — говорил он, барабаня пальцами по столу. — Разве вам непонятно, что присвоение высокого звания коллектива коммунистического труда — это, по сути дела, вручение людям путевки в коммунизм!

А когда в очередной раз партийный секретарь устроил мне разнос за то, что в газете «Вечерний Свердловск» без его согласования был опубликован подготовленный мной рейдовый материал «Запланированная дубинушка», я не выдержал.

— Все, Николай Тимофеевич, подаю в отставку. Давайте досрочно проводить отчетно-выборное комсомольское собрание.

Секретарь комитета ВЛКСМ треста И. А. Кныш, с которым у нас сложились доверительные отношения, знал о моих трениях с секретарем парторганизации. Узнав о моем намерении досрочно сдать свои полномочия, стал возражать:

— Ты что, Виктор, малодушничаешь. Мы не дадим тебя в обиду. Я лично приду на собрание и мы все расставим на свои места.

— Знаешь, Иван Аресентьевич, дело даже не в этом конфликте, просто я во многом разочаровался и пересмотрел свои взгляды. А на собрание ты не приходи, я привык рассчитывать только на свои силы.

На том и договорились. Состоявшееся вскоре отчетно-выборное комсомольское собрание заслушало мой доклад о проделанной работе. Выступивший на нем Николай Тимофеевич обрушился на меня с резкой критикой и предложил оценить мою работу с оценкой «неудовлетворительно». Я не стал раскрывать подоплеку наших с ним отношений, считая, что комсомольцы сами во всем разберутся. Так и произошло. Собрание поддержало меня, и, освободившись от этой комсомольской должности, я полностью отдался газетному творчеству.

Через какое-то время Николай Тимофеевич неожиданно скончался. И я, стоя у его гроба, думал, как все же люди мало ценят друг друга, напрасно иногда мотают нервы, сокращая свою и чужую жизнь ради каких-то фанатичных идей.