Вместо предисловия
| Вид материала | Документы |
- Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
- Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
- Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
- Вместо предисловия, 850.61kb.
- Литература вместо предисловия, 605.49kb.
- Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
- Литература вместо предисловия, 628.96kb.
- Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
- Вместо предисловия, 298.02kb.
- Валентин соломатов, 1718.67kb.
6 февраля 1960 года у нас родилась дочь, которая получила широко распространенное тогда имя — Марина. Диагностика, определявшая пол будущего ребенка, в тот период еще не получила развития, поэтому до последнего времени было неизвестно, кто родится — сын или дочь. На свет появилась девочка, и это явилось поводом для безобидных в мой адрес шуток со стороны знакомых.
— Эх ты, бракодел, — говорили они. — Не мог сына сообразить.
— Ничего, я же не минер, который ошибается только один раз. Все еще впереди, — отшучивался я.
Когда у меня на руках оказалось крохотное, беспомощное существо, в моей душе проснулись неведомые мне доселе чувства. Меня переполняла гордость от сознания того, что теперь я отец, тем более, в лице этой малышки угадывались мои очертания. Тогда ко мне пришло осознание того, что пол ребенка не имеет значения. Продолжение рода происходит не по формальному признаку — фамилии, которую будет носить человек, а по другим критериям. Главное, что на свет появилась твоя частица, которая подобно яркой звезде воплотится в продолжении твоих дел.
Эта открывшаяся мне истина была, наверное, не нова, но я всегда отстаиваю и продолжаю ее отстаивать в полемике с теми, кто считает, что отсутствие сына — продолжателя фамилии, — означает конец родословной. Убежден, что мой дворяновский род будет продолжен в делах как Марины, так и родившейся позднее второй дочери Кати. Именно они понесут эстафету моей родословной, которая воплотится в их детях, и далее, как поется в песне, «будут внуки потом, все опять повторится сначала…»
А в тот период я был горд от переполнявших меня отцовских чувств. Не имея лишних средств, попросил работавших со мной ребят сварить из металлических прутьев детскую кроватку. Покрасив ее в белый цвет, принес домой, и, без того тесная комнатушка стала еще тесней.
Узнав о рождении ребенка, к нам в гости приехала моя мать, вместе с матерью Гриши Кругова, теткой Марухой. К этому времени Грише как передовику производства и активному общественнику выделили комнату в коммунальной квартире, и он вел холостяцкий образ жизни. Обеспокоенная таким положением, тетка Маруха приехала в надежде женить своего сына.
— Витя, помоги ему найти невесту, — обратилась она ко мне. — А то ведь так проходит холостяком до самой старости.
Имевший кое-какой опыт в деликатных вопросах, я приступил к делу.
В нашем стройуправлении работало немало девчат, которые могли бы претендовать на руку и сердце моего земляка. Но мне почему-то приглянулась работавшая штукатуром Тамара Лапаева. Невысокого роста, с ямочками на щеках и небольшой черной родинкой на подбородке, она напоминала фею, пришедшую из сказочного царства.
— Чем тебе не пара? — обратился я к Грише. — Давай, покажем ее твоей матери.
Сказано — сделано. В один из вечеров пригласили Тамару в гости. В холостяцкой комнате Гриши был накрыт праздничный стол. Одетая в яркое цветастое платье Тамара сидела рядом с Гришей и смущенно улыбалась. Тетка Маруха, хитровато прищурившись, поглядывала на нее, оценивая, видимо, со всех сторон.
После окончания аудиенции мы проводили Тамару и вернулись.
— Ну как? — подсел я к тетке Марухе.
— Ой, Витька, не по душе она мне, — певуче, по-воронежски растягивая нараспев слова, заговорила она. — И ростиком-то маленькая, да и глаза какие-то бесцветные. Нет, не пойдет.
— Хорошо, — согласился я. — Продолжим поиски.
Через несколько дней на месте Тамары сидела другая девушка. Она работала в машинописном бюро треста, и Гриша, будучи комсомольским активистом, был немного знаком с ней. Звали ее Ритой, жила она неподалеку, и, встретив на улице, мы позвали к Грише в гости. Все разворачивалось по прежнему сценарию, и, вновь, вернувшись домой, я вопросительно посмотрел на тетку Маруху. Предвидя мой вопрос, она устало закрыла глаза.
— Уж не знаю, что тебе, Витька, и сказать.
Не дав ей до конца высказать свою точку зрения, я перебил:
— Ну, если, тетка Маруха, и Рита тебя не устраивает, то я складываю с себя полномочия.
— Да нет, нет, — торопливо заговорила она. — Хорошая, ой какая хорошая. Все при ней. Пойдеть, пойдеть.
Через некоторое время Грише справили свадьбу, и жизнь пошла своим чередом.
Вспоминая о том времени, нельзя не отметить настрой, царивший в молодежной среде. В средствах массовой информации шли жаркие дискуссии о том, в чем заключается истинное счастье: в честном, благородном труде, коллективизме или в хорошей зарплате, приобретении вещей.
Областная молодежная газета «На смену!» развернула острую на этот счет полемику под девизом «О счастье подлинном и мещанском». В сохранившихся у меня газетах того периода авторы статей нещадно критиковали тех, кто считал, что настоящее счастье в семейном благополучии, достатке, житейских заботах. «Мы — поколение, строящее коммунизм, не можем быть рабами вещей, — писал некий В. Прозоров. — Разве может настоящий человек машину, телевизор, ценить выше всего, это самое настоящее мещанство. Только сильный, сплоченный коллектив может поставить человека на истинный путь, освободить его душу от камня мещанства…»
Смысл этого и многих других выступлений сводился к тому, что неважно, какая у тебя зарплата, в каких условиях ты живешь, все это считалось обкрадыванием себя и своего духа. Главное — труд, работа, производство.
Я тоже в какой-то мере разделял эти взгляды. Поэтому не обращал особого внимания на свои стесненные бытовые условия, довольствуясь скромной комнатой. Соседями в нашей коммуналке с общей ванной, туалетной комнатой и кухней были две семьи, каждая из которых состояла из пяти человек с детьми. Но существовавший тогда коллективистский дух позволял нам стойко переносить трудности. Жили мы дружно, и женщины, встречаясь на общей кухне, редко когда вступали в спор.
Тем не менее наша «шестиметровка» создавала много неудобств и в частном порядке удалось выменять комнату чуть большую по своим размерам — девять квадратных метров. Мы переехали с улицы Шефской на улицу Баумана, в том же микрорайоне Эльмаш. Это была та же коммунальная квартира, только теперь нашими соседями стали не две, а три семьи. Выиграв в размерах площади комнаты, мы проиграли в другом, но иного выхода не было. Радея за других, воспитанный в духе «раньше думай о родине, а потом о себе», я не всегда заботился о своем личном благополучии.
Это тому времени посвящена песня «Как все», написанная в период гласности поэтом Евгением Куликовым:
Все мы привыкли,
Надо признаться,
Из серой массы не выделяться.
Как все, мы как все.
Все в нашей жизни было прекрасно,
Голосовали единогласно,
Как все, мы как все.
И примеряясь под общую мерку,
Мы подчинялись инструкциям сверху.
Как все, мы как все.
Ход не давая идеям талантов,
Сами себя утопили в стандартах.
Как все, мы как все.
Прячась в спинах, ты
Потерял свои черты.
Выводы просты —
Отделяйся от толпы.
Расставив сети очень искусно,
Нас захватило стадное чувство.
Как все, мы как все.
Одни и те же песни пропеты,
В одно и то же обуты-одеты.
Как все, мы как все…
Свято веря в искренность высказываемых с комсомольских и партийных трибун взглядов, я нет-нет да и сталкивался с ситуациями, которые разрушающе действовали на мое еще не сформировавшееся до конца сознание. Как-то случайно оказался в квартире секретаря райкома комсомола, который всегда выступал борцом против вещизма. Каково же было мое удивление, когда в его роскошной квартире увидел такое богатство, которое мне и во сне не снилось. И меня снова стали одолевать сомнения: где же истина? Значит, на трибуне можно говорить одно, а делать совершенно другое?
Своими сомнениями я поделился с секретарем комитета комсомола Иваном Арсеньевичем Кнышем.
— Ты, Виктор, не принимай это близко к сердцу, — просто сказал он. — Что греха таить, есть еще люди, которые ратуют за высокие идеи, надувают щеки, а душа-то у них гнилая.
И, поправив очки, добавил:
— Эта двойная мораль, как червоточина, может сыграть пагубную роль.
Я еще не раз вспоминал слова рано ушедшего из жизни, искреннего человека Ивана Арсентьевича.
На работе меня перебрасывали с одной стройплощадки на другую — заводы «Уралэлектроаппарат», турбомоторный, транспортного машиностроения, ячеистых бетонов и другие строительные объекты. Моя работа, может быть, не была такой тяжелой, как скажем, у каменщиков, бетонщиков, штукатуров, но имела свою специфику.
Так на строительстве фильтровальной станции во время подключения мною кабеля кто-то из строителей, обеспокоенный отсутствием освещения, включил рубильник, и, оказавшись под током, я чуть не погиб. Меня отбросило в сторону, кабель, находившийся в подвешенном состоянии, выпал из моих рук, и это спасло мне жизнь.
В другой раз, забираясь на деревянную опору, случайно вонзил металлические «когти» в провода, которые тянулись по столбу к рубильнику. Пытаясь руками поправить «когти», оказался под напряжением. Случайно находившийся у стоявшей неподалеку подстанции бригадир электриков Иван Васильевич Кочетов успел обесточить провода, и это помогло мне остаться в живых.
С тех пор я панически боюсь электрического тока, не перенося даже разряда статического напряжения.
Работая на стройплощадках, я не терял связь с печатью, считая участие в ней своей второй профессией.
Редакция газеты «Вечерний Свердловск» выдала мне удостоверение нештатного сотрудника. Работавшие там журналисты Михаил Фролович Сидоров, Семен Алексеевич Корепанов, Юрий Михайлович Нисковских взяли меня под свою опеку. Они советовали, как лучше написать очерк, зарисовку, статью или корреспонденцию, учили постигать азы журналистского мастерства. Но я понимал, что для овладения всеми премудростями одной из самых древнейших профессий — журналистики нужны специальные знания. Поэтому стал все чаще и чаще задумываться об учебе.
Да и наказы дяди, бабушки и матери о том, чтобы я продолжал образование, не выходили у меня из головы. Каждое лето, приезжая на отпуск в родное село, слышал от них один и тот же вопрос:
— Ну, как ты, не поступил еще учиться в институт?
Уходя от прямого ответа, я уклончиво отвечал:
— Готовлюсь.
Первое время я еще не имел твердого убеждения, в какое высшее учебное заведение буду поступать. «Может выбрать техническое направление, — думал я. — Для того чтобы писать в газеты, совсем необязательно иметь журналистское образование».
Но захватившая меня всецело «газетная страсть» в конце концов развеяла все мои сомнения. И я избрал Уральский государственный университет, факультет журналистики.
Но легко сказать — идти учиться. Я понимал, что впереди меня ждут большие трудности. Потому, что около семи лет не держал в руках учебников и многое стерлось в памяти. Потому, что после напряженного дня, проведенного на стройке, нужно допоздна засиживаться за книгами.
Потому, что в семье росла дочка Марина, которую не с кем было оставлять дома, и, передавая с рук на руки, нам с женой приходилось работать посменно.
Но не привыкший отступать перед трудностями, я поступил на подготовительные курсы при Уральском госуниверситете. Три раза в неделю, вечерами, стал ходить на занятия, восстанавливая в памяти школьные знания. Успешно сдав вступительные экзамены, стал студентом-заочником факультета журналистики. Одновременно меня приняли в Союз журналистов СССР.
В ГУЩЕ ЖУРНАЛИСТСКИХ БУДНЕЙ
Из всех газет, с которыми мне приходилось сотрудничать на правах рабочего корреспондента, пальму первенства я всегда отдавал редакции «Свердловского строителя».
Практически я был полномочным представителем этой многотиражной газеты в своем строительном тресте. Мои очерки, рассказы, корреспонденции не сходили с ее страниц и отмечались как одни из лучших.
Редактором «Свердловского строителя» был Аскольд Григорьевич Шеметило. Тщедушный, узкоплечий, носивший очки, он обладал какой-то внутренней притягательной силой, умел привлечь к участию в печати людей увлеченных, которые не по обязанности, а по зову сердца сотрудничали с газетой. Входя в состав общественной редколлегии многотиражки, я хорошо знал штатных работников редакции и ее актив.
В феврале 1963 года после очередного заседания редколлегии Аскольд Григорьевич попросил меня задержаться.
— У меня к тебе, Виктор, есть серьезный разговор, — по-свойски начал он. — У нас в редакции образовалась вакансия. Так вот, хочу предложить перейти на штатную должность литературного сотрудника. Пишешь ты хорошо, профессионально, так что решай, согласен?
Оторопев от такого неожиданного предложения, я растерялся:
— Так ведь, Аскольд Григорьевич, у меня нет пока журналистского образования.
— Знаю, знаю, — перебил меня он. — Журналистика — это ведь особая профессия. Ни один вуз не может научить хорошо писать. А у тебя это получается. Есть качества врожденные и есть приобретенные. У тебя имеется вкус к слову, это дано тебе богом, ну а все остальное — дело наживное.
Немного помолчав, Аскольд Григорьевич снял очки и, протерев их платочком, продолжил:
— Зарплата у нас, конечно не ахти какая, ты, наверное, на производстве получаешь больше, но ничего, ты активно пишешь в другие газеты, так что компенсируешь гонораром.
— Каким гонораром? — удивленно переспросил я.
— Самым обыкновенным, разве ты его не получаешь?
— Нет, в первый раз об этом слышу.
— Ну, ты, Виктор, даешь. Завтра же иди в бухгалтерию редакции газет и разберись, в чем дело. Ладно, это потом. А сейчас, какое твое решение?
— Согласен, — ответил я. — Если доверяете, все сделаю, не подведу.
На следующий день я подал заявление об увольнении с работы и, отработав положенный срок, переступил порог редакции газеты «Свердловский строитель».
Спустя некоторое время пришел в бухгалтерию редакции «На смену!» и «Вечернего Свердловска». Сотрудничая с этими газетами, я даже не подозревал о существовании какого-то гонорара. Многотиражка была безгонорарной, и я бескорыстно писал в эту и другие газеты, не получая ни копейки. Я имел моральное удовлетворение от напечатанных за моей подписью материалов, помня еще со школьных времен призыв В. Маяковского «к штыку приравнять перо».
Встретившая меня в бухгалтерии полная, средних лет женщина, представившись Лидией Степановной, удивленно взглянула на меня:
— Ваша фамилия Дворянов? Мы ведь на ваш адрес регулярно посылали денежные переводы, а они возвращались к нам обратно.
Оказалось, в мой домашний адрес вкралась ошибка, и все это время деньги копились на моем счете. В результате этой путаницы я сразу получил большую по тем временам сумму, что значительно пополнило наш семейный бюджет. Это было очень кстати, так как в тот период моя супруга, уволившись с завода, училась в медицинском училище, и мы жили на одну мою небольшую зарплату.
Приступив к обязанности литературного сотрудника, я стал более тщательно выверять каждое слово, скрупулезно взвешивая собранные факты. Ответственным секретарем редакции был Станислав Быданцев, умнейший, талантливый журналист. Парализованный с детства, он носил корсет, прихрамывал, но голова у него была светлая. Станислав искусно владел пером, мог за короткий срок написать шедший срочно в номер газетный материал. Бывало, после рабочего дня, вернувшись со стройки, садился за рабочий стол и, поставив бутылку дешевого вина, как он говорил, «для вдохновения», приступал к написанию очередной корреспонденции.
— Ты, Виктор, — учил он, — пиши так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. А главное — тщательно подбирай факт, чтобы извлечь из него смысл и подать, как говорят, на блюде читателю. Перед господином Фактом надо не только уметь вовремя снять шляпу, но и вовремя надеть ее.
Не оставлял меня без внимания и редактор А. Г. Шеметило. Он часто беседовал со мной, подмечая наиболее удачные мои публикации.
— Любое событие под твоим пером, — говорил он, — должно проходить гранение, как алмаз под резцом мастера. Но сначала — и тоже подобно алмазу — драгоценный камень должен быть найден, добыт, увиден в лавине окружающих песчинок-явлений. Журналист подобен геологу, отыскивающему ценную породу.
Я внимательно прислушивался к советам более опытных газетчиков, которые способствовали формированию моих бойцовских журналистских качеств, так необходимых в этой нелегкой профессии.
Днем я мотался по строительным объектам, собирая материал, а приходя домой, вечерами, садился за написание очерка или статьи. Небольшая по своим размерам газета, половинного формата «Правды», выходившая два раза в неделю, тем не менее требовала постоянного притока материалов. Штат редакции был небольшой: редактор, ответственный секретарь, два литературных сотрудника и секретарь-машинистка. Основной тягловой силой служили мы — литературные сотрудники, выдавая «на гора» материалы различных жанров. Газета, словно прожорливая печь, проглатывала наши творения, требуя все новых и новых публикаций.
В тандеме со мной литературным сотрудником газеты работала Нелля Павловна Жукова, которая имела журналистское образование. Нередко мы с ней обменивались мнениями о профессии журналиста, полагая, что вряд ли правильно видеть в ней только легкие, приятные стороны: интересные встречи и яркие впечатления.
— Мы не должны забывать, — с пафосом утверждал я, — что перед нами стоят сложные, трудные проблемы, мы ответственны перед людьми, перед обществом.
Соглашаясь со мной, Нелля Павловна вместе с тем высказывала спорные мысли.
— Что в первую очередь требует общество от журналиста? — спрашивала она. — Анализа реальной действительности или способы отвлечься от нее? Делового вмешательства в жизнь или необязательных разглагольствований?
Начитавшись литературы о журналистике, я, ссылаясь на французского теоретика С. Лозанна, отвечал:
— Пресса — это колокольня, звонарем которой является журналист. Если он стремится выпустить веревку своего большого колокола, подняться на алтарь и совершать службу, он выходит из своей роли.
Эти дискуссии помогали мне развивать умение чувствовать слово, шлифовать фразы, более точно выражать свои мысли. Я все более и более убеждался, что журналист должен обладать живостью темперамента, стремлением активно вмешиваться в жизнь общества, готовностью к постоянному поиску нового, к преодолению инерции взглядов.
В то время в Нижнем Тагиле шло строительство первого в Советском Союзе большегрузного кислородно-конверторного цеха. И Аскольд Григорьевич предложил мне выехать на этот объект, чтобы подготовить страничку, рассказывающую о трудовых буднях строителей Нижнего Тагила. Это была моя первая в жизни командировка. Редактор нижнетагильской многотиражной газеты с традиционным названием «Строитель» поселил меня в отдельную комнату общежития смешанного типа, где проживали и юноши, и девушки. Вечером, выйдя в красный уголок, где работал телевизор, разговорился с подсевшей рядом девушкой. Она оказалась моей землячкой, родом из Воронежской области, работала мастером на строительстве комбината. Во время разговора сказала, что намерена приехать в Свердловск, чтобы познакомиться с достопримечательностями города. Я без всякой задней мысли дал ей номер рабочего телефона, пообещав оказать содействие.
Собрав необходимый материал, вернулся обратно. А через день в редакции раздался телефонный звонок.
— Я приехала из Нижнего Тагила, хочу встретиться, — сказал чей-то ломкий женский голос.
— Это вы? — удивился я. — Хорошо, приходите к нам в редакцию.
— Да нет, — замялись на том конце провода, — давайте встретимся в другом месте.
— Хорошо, приходите к Дворцу культуры.
Подробно объяснив, как туда добраться, и, закончив свои дела, отправился на встречу.
Каково же было мое удивление, когда в назначенном месте увидел свою супругу.
Оказывается, она решила сыграть со мной первоапрельскую шутку. Поскольку я только что вернулся из Нижнего Тагила, на всякий случай решила проверить, не познакомился ли там с кем-нибудь. Подговорив свою подругу, организовала телефонный звонок, и я, по случайному стечению обстоятельств, попался на удочку.
Шутка не получилась, а в наших отношениях с супругой появилась первая маленькая трещинка.
Через несколько месяцев Станислава Быданцева как талантливого, подающего большие надежды журналиста пригласила в свой штат редакция газеты «Вечерний Свердловск».
— Ну что, Виктор, — сказал мне Аскольд Григорьевич. — Принимай эстафету, будем выдвигать тебя ответственным секретарем. Школу ты прошел хорошую, так что давай, продвигайся вперед.
Для меня это был профессиональный рост, и я согласился.
Должность ответственного секретаря требовала новых знаний. Предстояло освоить основы полиграфического производства, литературного редактирования, технического оформления газеты. Ответственный секретарь — это, образно говоря, начальник штаба, который должен уметь определять стратегию и тактику журналистских действий. Теперь мне предстояло самому решать судьбу авторских рукописей, внимательно прочитывать их, править, выбирать иллюстрации, заниматься литературным и шрифтовым оформлением заголовков, макетировать и четко размещать материалы на газетных полосах, принимать участие в верстке.
И, стараясь оправдать доверие, я стал осваивать премудрости нового для меня дела. Не все сразу получалось. Иногда, видя мои затруднения, Аскольд Григорьевич приходил на помощь.
— В нашей, Виктор, профессии, — поучал он, — много черновой работы и труда. Многим ведь кажется, что писать легче, чем стоять у станка или добывать руду. Но это далеко не так.
Во время одной из таких бесед Аскольд Григорьевич, хорошо знавший и ценивший поэзию В. Маяковского, продекламировал:
Если встретите человека
Белее мела,
Худющего, худей, чем газетный лист,
Умозаключайте смело:
Или редактор, или журналист.
— Конечно, — добавил он, — это гипербола, преувеличение, но суть схвачена верно.
Месяца через два я освоился с новой должностью, успевая не только выполнять обязанности ответственного секретаря, но и выступать в качестве автора на страницах своей и других газет.
В РЕДАКТОРСКОМ КРЕСЛЕ
В июле 1964 года, в канун моего дня рождения, редактор газеты Аскольд Григорьевич Шеметило подсел к рабочему столу.
Внимательно посмотрев, как я макетирую газету, размещая на ее полосах различные материалы, Аскольд Григорьевич заметил:
— Вижу, Виктор, что ты поднаторел в этом деле. Оформление газеты — творчество, искусство. Главное, ты уяснил, что небрежно оформленная газета теряет силу своего воздействия.
Он уперся в стол, как бы собираясь встать, и добавил своим низким голосом:
— Кстати, завтра, если не ошибаюсь, твой день рождения?
— Да, — ответил я. — Исполняется четверть века.
— Это хорошо. Самый расцвет творческих сил.
Я не понимал, куда клонит Аскольд Григорьевич, и продолжал колдовать над макетами газетных полос.
Наконец Аскольд Григорьевич поднялся и как-то загадочно посмотрел на меня.
— Хочу, Виктор, преподнести тебе небольшой сюрприз, как раз ко дню твоего рождения. Дело вот в чем. Меня переводят в редакцию газеты «Вечерний Свердловск», и на свое место я предложил твою кандидатуру.
— Так я же работаю в редакции чуть больше года, не рановато ли, да и возраст у меня еще не столь солидный, — пытался я высказать свои сомнения.
— Ничего, — перебил Аскольд Григорьевич. — Человек ты настойчивый, ответственный, хватка у тебя рабочая. А что касается возраста, то в твои годы армиями уже командовали.
Наступила пауза. Мне было лестно от такого предложения, но я не торопился давать согласие. Предстоящая должность редактора требовала серьезного размышления. «Справлюсь ли? Ноша ответственная. Самому надо будет решать, насколько приемлем тот или иной газетный материал, каков его дух, какова его политическая направленность».
Я долго размышлял над этим. И, глядя в открытое окно, откуда врывался пахнущий клеем растущего неподалеку тополя прохладный ветер, я раздумчиво произнес:
— Спасибо за доверие, Аскольд Григорьевич. Коли Вы за меня ручаетесь, приложу все силы, чтобы не подвести. Буду беречь и приумножать заложенные Вами традиции. Заверяю, что газета не потеряет своего лица.
— Вот и хорошо, вот и договорились, — сказал Аскольд Григорьевич и прошелся по кабинету. — Так что готовься принимать хозяйство.
Через несколько дней меня пригласили на бюро Свердловского горкома партии для утверждения в должности редактора газеты «Свердловский строитель».
Председательствующий, первый секретарь горкома партии долго ощупывал меня своими неопределенного цвета глазами.
— Ну что же? — почесал он переносицу, заглядывая в разложенные перед ним бумаги. — Школу Вы, Виктор Федорович, прошли хорошую.
И, заглядывая в мой послужной список, стал перечислять.
— Электрик, литсотрудник, ответственный секретарь газеты. Член Союза журналистов СССР. Студент-заочник Уральского госуниверситета.
Помолчав, приподнял голову и обвел взглядом присутствующих членов бюро горкома:
— Какие будут вопросы?
В то время на территории нашего города сооружался киноконцертный театр «Космос». И кто-то спросил, как газета освещает строительство этого объекта. Этот вопрос не застал меня врасплох, так как наша редакция издавала там специальный выпуск.
Но неожиданно подал голос сидевший рядом с председательствующим лысоватый, с квадратным лицом и бегающими глазами человек:
— Скажите, как понимать бытующее мнение, что для газетной критики достаточно одного процента правды?
Вращаясь в журналистских кругах, я слышал о подобном мнении. Суть этого вопроса заключалась в следующем. В свое время хозяин страны, Сталин заметил, что надо внимательно относиться к поступающим с мест сигналам. «Если в том или ином сигнале есть хотя бы один процент правды, следует к нему непременно прислушаться», — якобы сказал он.
Впоследствии кое-кто стал превратно истолковывать это выражение, считая, что можно сколько угодно извращать факты, лишь бы была «однопроцентная зацепка».
Я не мог ручаться за достоверность этой устной, на уровне досужих разговоров и не подкрепленной документальным источником информации. Но твердо заявил, что критика должна быть объективной и подкреплена убедительными «стопроцентными» фактами.
Судя по реакции присутствующих, мой ответ устроил всех.
— Есть предложение — утвердить кандидатуру Дворянова на должность редактора газеты, — подвел итог председательствующий. И, привстав со стула, добавил:
— Поздравляем. Желаем плодотворной деятельности.
Поблагодарив за доверие, я вышел из зала.
Аскольд Григорьевич оставил мне хорошее наследство. Вокруг газеты была сформирована творческая группа рабочих-энтузиастов, активно сотрудничавших с редакцией. Для читателей нашей многотиражки стало привычным, разворачивая каждый номер, видеть подписи рабочих корреспондентов — людей самых различных специальностей. Добиться этого было непросто — приходилось убеждать, помогать, подсказывать, доносить до сознания каждого, что присутствие на страницах газеты сотен «единственных друзей», по выражению В. Маяковского, — необходимая норма повседневной работы.
— Уметь находить, обучать, воспитывать нештатных авторов ничуть не менее важно, чем писать самому, — неоднократно подчеркивал Аскольд Григорьевич.
Следуя этому наказу, я продолжал линию, начатую моим добрым наставником.
Прошедший школу рабочей жизни, старался поддерживать неформальные отношения со многими нештатными авторами. Особенно дружеские связи сложились у меня с Виталием Елисеевым. Высокий, с сильными руками, напоминавшими руки молотобойца, он сочетал в себе рабочую закваску с удивительно тонким лиризмом. Помимо статей и репортажей, Виталий писал стихи, песни, прославляя нелегкий труд строителей. Заметки за подписью «В. Елисеев, монтажник-верхолаз» регулярно публиковались в нашей газете, вызывая неподдельный интерес читателей.
Виталий был родом из Краснодона, приходился двоюродным братом молодогвардейца Анатолия Попова, гордился этим родством. Заглядывая периодически в редакцию, вносил дух какого-то романтизма, экспромтом сочиняя стихотворные строки. Когда после очередного отпуска я вернулся из сибирских краев, Виталий тут же сочинил стихотворение:
В местах тех не были дворяне,
Тайга там, гнусный гнус.
А вот потомок их Дворянов,
Увы, как видите, рискнул-с.
И ничего, живет бродяга,
И чует мой собачий нюх,
Как пьет он спирт из гнутой фляги,
Сосет, причмокивая, ух-с.
Виталий на год раньше меня поступал в Уральский госуниверститет на заочный факультет журналистики, но потом, столкнувшись с трудностями, забросил учебу. Узнав об этом, я долгое время убеждал его в необходимости продолжения учебы и предложил свою помощь. Потеряв год, Виталий восстановился в университете, и мы, поддерживая друг друга, стали вместе тянуть «студенческую лямку».
Авторитет нашей газеты рос изо дня в день. Будучи органом Свердловского городского управления строительства и обкома профсоюза рабочих строительства и промышленности строительных материалов, наше печатное издание не замыкалось на местных объектах. Иногда мы выходили за пределы города, выезжая за передовым опытом строителей в Пермь, Челябинск и другие города уральского края.
О том, как кипела тогда редакционная жизнь нашей многотиражки, можно судить по материалу, опубликованному 5 мая 1965 года на страницах «Комсомольской правды». Привожу его полностью, от первой и до последней строчки.
«ГОРОДУ ВСТАВ НА ПЛЕЧИ»
ЖУРНАЛИСТ. Парень с энергичной короткой стрижкой. Плащ, небрежно закинутый за плечо, крепкие подошвы. Шесть пачек «Шипки» в толстокожем портфеле, чашка кофе в аэропортовском буфете («когда мы ждали погоду на Тикси», «помню, в Орли сошли с «Каравеллы»…). Словом, как это там поется? «Трое суток шагать, трое суток не спать — ради нескольких строчек в газете…»
Как-то на весенней вечеринке двое попробовали пропеть эти строки и уже через минуту умолкли, неловко отводя глаза друг от друга.
— Н-да, — протянул Нагин. — Знаешь, Виталий, вдохновись. Тащи мне стих. С грустинкой, с нашим свердловским вечером, с какой-нибудь девчонкой в белом. Я тут подходящую музыку набренчал.
— Ну, а при чем тут газета?
— Как это — при чем? Очень даже!
Виталий еще не вдохновился на грустинку. Он еще в той молодой поре, когда надо выпеть радость своих мускулов:
Стройка! Тебя люблю.
Ветра кнутом иссечен,
Песни свои пою,
Городу встав на плечи.
Правда, здорово это — «городу встав на плечи»? Все они так стоят — на плечах свердловских новоселий, на высотах новых цехов. Старейшина строителей Владимир Андреевич Нагин, интеллигент чуть старомодного и милого склада, музицирующий и путешествующий с этюдником на Уктус. Леша Халиков, мало еще завороженный Бетховеном, но со страстью отстаивающий справедливость. Сергей Александрович Беляев, экономист и поклонник НОТ. И безудержные лирики Виталий Елисеев, Володя Слободин, Юра Ениватов. Инженеры, монтажники, плотники.
Журналисты.
Есть такая газета — «Свердловский строитель».
Не звучит? Прислушайтесь.
— Редакция? Это прораб Пырьев беспокоит. Я вас убедительно прошу — у вас там сигнальчик на меня. Так вот — не надо. «На крюк» не надо. Все сделано, случаев зажима с квалификацией молодых не будет. Учтете?
— Постараемся.
Трубку на рычаг, вопрос к рабкорам:
— Есть сигнал на Пырьева? В «На крюк»?
— Нету. Перестраховывается, наверное.
И давятся смехом журналисты в ватниках, падая на оттиски ехидных полос.
Или другой эпизод из редакционной жизни. Деликатно отворяются двери, и с порога плывет в комнатенку обворожительная улыбка:
— Здравствуйте, ребята!
Хохот встречает гостя. Пришел! Прямо — «по следам наших выступлений»! Еще позавчера Юра Ениватов отскрипел злющий фельетон, пошел напролом, на «вы», на начальника своего участка. Барствует начальник, не считается с достоинством подчиненных. Юра поставил последний восклицательный и заканючил:
— Хлопцы, есть материал — «бомба». Заголовочка нету.
И хлопцы, почитав, похвалив и подправив, зашагали по комнате в поисках заголовка для «бомбы». Кто-то сказал совсем спокойное:
— Здравствуйте, товарищ Григорьев. А?
Совсем тихий, совсем ехидный оклик. «Здравствуйте, товарищ Григорьев» набрал верстальщик. И вот уже вплывает в комнатку григорьевская улыбка, обворожительная, виноватая, смятенная.
Что там прораб, перетрухнувший сверх меры. Это еще только умение «показать зубы», умение, с которого начинается рабкор-журналист. Но когда по первому звонку редакции съезжаются двадцать лучших ученых города, когда по институтам и лабораториям расходятся круги спора, начатого в этих двух комнатенках, когда все головы совнархоза склоняются над газетным разворотом «Планам НОТ — полный ход» — это уже не просто «показать зубы, а идти в атаку вооруженными до зубов». Деловой клуб «Строителя» имеет уже солидный авторитет. Его энтузиасты — журналисты со строек города — последовательно и доказательно отстаивают самое нужное нашему времени — объективность, научность, коммунистическую организованность в хозяйствовании.
Скучная материя? О да! Как это там еще поется? «Шеф нам отдал приказ лететь в Кейптаун…»
А здесь — смены от восьми до четырех. А здесь все те же маршруты на ВИЗ и улицу Гагарина. А здесь — споры о железобетоне и критическом пути, заметки о растворе и тарификации штукатуров.
Шеф не отдает немногословных приказов насчет Кейптауна. Шеф долго и нудно торгуется с главбухом треста и выколачивает скромную сумму на поездку в Пермь. И к соседям, уральским строителям, едет, радуясь редкой возможности, рабочий корреспондент Володя Слободин. В полосе, которую он привезет, не будет экзотики. Будет точный и даже дотошный рассказ о графиках, растворе, кассетдеталях. Будут полосу замусоливать в фанерных прорабках и в тесных красных уголках.
И шеф — сам еще вчерашний рабочий корреспондент, ныне редактор Витя Дворянов — будет обдумывать подходы к главбуху насчет нового «Кейптауна», называемого Челябинском… Трудно жить в газете, не имеющей ни копейки гонорара и жалкие гроши в командировочном фонде. Шеф грустит об этом вместе с ответственным секретарем — вчерашним рабочим корреспондентом Толей Певневым. А веселым журналистам «Строителя» в высшей мере наплевать на эти балансовые сложности. Они сами — Юра Ениватов, Коля Максимов, Юра Иванов — фотографируют и рисуют для своей газеты. Они несут сюда поэмы и очерки, путевые заметки и переводы. Гравируют ноты нагинской музыки, правят неумелые рукописи сигналов, бьются над двумя строками подписи. Делают «лучшую газету в городе»…
«Лететь в Кейптаун…»
Спору нет, можно и лететь. Хотя бы в Гвадалахару. Так, как летал Михаил Кольцов. Корреспондент, обучавший испанских республиканцев советской «грамматике боя». Можно плыть так, как плыл в Австралию «неистовый репортер» Эгон Эрвин Киш. Власти запретили ему въезд в страну, но он прыгнул с 18-футового борта на причал, сломав ногу. Что это было? Неистовость искателя экзотики? Нет — страсть антифашиста, который должен был попасть на конгресс австралийцев-антифашистов. Эгон Эрвин, объездивший и облетавший мир, говорит: «Места и явления, которые он (репортер.— Ред.) описывает, предприятия, в которые он пускается, истории, чьим свидетелем он является, и источники, которые он отыскивает, вовсе не должны находиться где-то далеко, вовсе не должны быть чем-то редкостным…если он…сохраняет верность своему объекту».
Виталий Елисеев, Юра Ениватов, Леша Халиков, Коля Максимов — молодые репортеры маленькой газеты. Я называю их имена сразу же вслед за теми, что оставили в журналистике большой след, называю не обинуясь. Ребята сохраняют глубину и верность жизни, верность себе ценою простых человеческих усилий. Без этого легендарного недосыпа в трое суток, без этой псевдоромантической готовности непременно «лететь в Кейптаун». Но наверняка глубина-то, верность себе и делу — только они и есть журналистика.»
А. Егоров. (Наш спец. корр.) Свердловск.
Тогда этот материал подобно взорвавшейся бомбе, приковал внимание к нашей газете партийных и журналистских кругов Среднего Урала. Меня стали чаще привлекать для участия не только в областных, но всесоюзных семинарах. На конкурсе, проведенном редакцией центральной «Строительной газеты», наша многотиражка заняла одно из первых мест в стране. Но редакторский хлеб не бывает легким. Руководитель редакционного коллектива отвечал в целом за направленность печатного органа, его идейное содержание. На газетных страницах объединяются и поиск мысли, и муки слова, и творческий взлет — и все это должен чувствовать редактор, держа руку на пульсе жизни, он ежедневно и ежечасно несет ответственность перед обществом. Ошибочное мнение тех, кто считал и поныне считает мнение о редакторстве, как о «непыльном» журналистском деле. Подобное заблуждение убедительно развенчал в свое время В. Маяковский, изобразив в ироничной манере взгляды человека, представляющего редакторство «легкой работенкой».
Нам бы работенку эту!
Дело тихое и нету чище.
Не то, что по кузницам отмахивать ручища.
Сиди себе в редакции в беленькой сорочке —
И гони строчки.
Нагнал,
Расставил запятые да точки,
Подписался,
Под подпись закорючку,
И готово:
Строчки растут, как цветочки,
Ручки в брючки,
В стол ручку.
Получил построчные —
И ленивой ивой
Склоняяся над кружкой,
Дуй пиво.
Возложенное на меня редакторство требовало отличать основное от второстепенного, предвидеть подводные рифы, иметь свое суждение по всем непрерывно возникающим вопросам.
Как-то в редакцию поступил сигнал о том, что руководители управления Свердловскгорстрой в тайне от коллектива разделили между собой дефицитные в ту пору домашние холодильники. Я поручил разобраться с этим фактом литературному сотруднику Александру Яковлевичу Розену. Через несколько дней на моем рабочем столе лежал фельетон, в котором едко, в острой манере, с элементами гиперболы высмеивался столь злополучный факт. Но была одна деталь: в материале не было заголовка. Непрофессионал может подумать, что не столь уж сложно придумать название: был бы текст, а заголовок найдется. Ан нет! Текст без этого важного элемента — это рыцарь без головы. И потому, собрав вокруг себя журналистов, я стал колдовать над названием фельетона.
Неожиданный вызов на какое-то совещание отвлек меня от этого занятия и поручив ответственному секретарю завершить начатое дело, я уехал. Заголовок был придуман без моего участия. При подписи газеты в печать проявил невнимательность. Каково же было мое удивление, когда на страницах свежего номера я увидел фельетон, название которого гласило: «Не стая воронов слеталась…» Это был явный перебор, потому что за многоточием скрывались слова, которые явно не подходили к данному факту.
В середине дня мне позвонила заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации Свердловского горкома партии Валентина Григорьевна Михайлова и пригласила зайти на беседу.
— Вы что же, Виктор Федорович, решили удивить читателей сенсацией? — окинула она меня с порога строгим взглядом. — Взяли на вооружение приемы «желтой» прессы?
Я как мог пытался сгладить остроту вопроса, объясняя, что не совсем корректный заголовок — это еще не пример сенсации.
— Наша газета, — объяснял я, — далека от желтой прессы, кредо которой: истинный ас журналистики не только ищет сенсацию, но и создает ее сам.
Постепенно наш разговор перешел в более спокойное русло. Валентина Григорьевна оказалась доброй, понимающей женщиной и не стала, как тогда было принято, поучать и разносить, грозя всевозможными карами. Более того, в разговоре мы даже уточнили суть выражения «желтая пресса». А восходило оно к заповеди основателя газетной империи в США Р. Херста, который в борьбе за читателя первым догадался сочинять «прессу для неграмотных» — комиксы. Минимум слов и максимум всем понятных рисунков — рассказы в картинках с бесконечными продолжениями. Первые циклы повествовали о приключениях «желтого» мальчика, отсюда и произошло это название.
Позднее я узнал, что Валентина Григорьевна родом из Ленинграда и пережила блокаду города. Это еще раз убедило меня в том, что люди трудной судьбы обладают чутким, отзывчивым сердцем.
В тот раз, проникнувшись доверием к Валентине Григорьевне, я рассказал ей даже когда-то увиденный телевизионный сюжет.
Редакция одной из крупнейших американских газет, расположенная на самом высоком этаже небоскреба. Восседающий в кресле редактор требует от репортеров сенсации.
В комнату вбегает журналист.
— Сенсация, — кричит он. — Сенсация. Только что произошла крупнейшая железнодорожная катастрофа.
— Это было, — спокойно отвечает редактор.
Забегает другой.
— Сенсация, крупный магнат застрелил свою жену…
— Это уже было, — вновь отвечает редактор.
Вдруг один из репортеров, подбежав к открытому окну, обращается к редактору.
— Смотрите, сенсация, на улице сенсация.
Редактор подбегает, и репортер, взяв его за шиворот, выбрасывает вниз.
Садится в кресло редактора и, схватив телефонную трубку, стал названивать в различные издания.
— Сенсация, сенсация, редактор одной из крупнейших газет выбросился из окна.
Через некоторое время неожиданно открывается дверь и появившийся редактор, поправляя очки, проговорил:
— Это тоже уже было.
На прощание Валентина Григорьевна спокойно, по-матерински посоветовала.
— Впредь, Виктор Федорович, будьте более внимательны. Печатное слово может и лечить, и калечить людей.
Этот случай стал мне хорошим уроком на всю последующую журналистскую практику.
Сегодняшняя рыночная ситуация коренным образом изменила приемы и методы редакторской деятельности. Главным механизмом сбыта журналистской продукции стала сенсация, а реклама — источником чистой прибыли. Пружины спроса и бизнеса, служившие когда-то показателями буржуазной прессы, стали неотъемлемыми атрибутами нынешних средств массовой информации.
Мне, как редактору, приходилось заботиться не только о политической направленности газеты, но и о работавших в ней журналистских кадрах. Ответственный секретарь редакции Анатолий Певнев, литературные сотрудники Александр Розен, Нэлля Жукова — все они думали о том, как улучшить лицо нашей многотиражки. Каждый из нас помнил слова чешского журналиста и писателя К. Чапека, говорившего, что «если даже всю редакцию свалит грипп, газета все-таки выйдет, и в ней будут все обычные рубрики, так что читатель ни о чем не догадается…»
Когда из редакции неожиданно уволилась старейшая машинистка Анна Михайловна, мы с Толей Певневым стали срочно искать выход из создавшейся ситуации. Мы хорошо понимали, что какое-то время можно обойтись без литературного сотрудника или другого работника, но редакция без машинистки как без рук. Без напечатанного текста типография не примет материал в набор, а это уже грозит срывом выпуска номера. Несколько вечеров подряд неженатый еще тогда Толя Певнев посещал танцы в местных клубах, заводя знакомства с девушками в надежде, что кто-то из них окажется по профессии машинисткой. Но все было напрасно. Тогда мы разыскали по объявлению курсы машинисток и, приехав туда, попросили заведующую курсами показать «товар лицом». По нашей просьбе она вывела целую группу молодых девчат, и мы долго, со всех сторон, рассматривали их, оценивая, словно товар на базаре. Наконец, выбор был сделан. Через несколько дней в нашей редакции за печатной машинкой сидела длинноногая, в короткой юбке, девушка, с пышной прической, ярко накрашенными губами и ногтями. Редакция, располагавшаяся в двух смежных комнатах управления «Свердловскгорстрой», стала притягивать к себе взоры работавших в соседних комнатах мужчин. Мы с Толей шутили, что после принятия на работу новой машинистки армия активистов газеты значительно выросла. А заглянувший в редакцию Виталий Елисеев тут же сочинил четверостишие:
Стыдливо солнце у плетня
На корточки присело низко.
А на коленях у меня
Хорошенькая машинистка.
Редакторская деятельность давала мне возможность общаться с широким кругом людей. Именно в этот период я познакомился с Евгением Васильевичем Бессоновым, который работал в тресте «Свердловскхиммашстрой». Трудовой путь он начинал мастером, прорабом, был секретарем парткома, потом его выдвинули на должность управляющего трестом «Свердловскпромстрой». Энергичный, волевой руководитель, Евгений Васильевич учил меня не отступать перед трудностями, диалектически подходить к решению возникающих проблем.
— Пойми, Виктор, — говорил он, — цена человека — дело его.
Встречаясь с ним на его рабочем месте, я не раз видел, как Евгений Васильевич по-деловому подходил к рассмотрению конфликтных ситуаций и, несмотря на эмоциональные свойства своего характера, по-доброму относился к людям. Особенно меня трогало то обстоятельство, что Евгений Васильевич возглавлял трест, в одном из управлений которого я когда-то работал.
Сейчас Евгений Васильевич на пенсии. Но он не теряет присутствия духа, выступая борцом против несправедливости, допущенной по отношению к нему в последний год его работы в тресте. Дружбой с ним я дорожу и по сей день.
Работая редактором, я всегда старался соблюдать профессиональную этическую заповедь журналистики «не навреди», которая действует так же твердо, как в медицине. Как-то один из нештатных авторов нашей газеты написал зарисовку о бригадире монтажников, в которой были приведены некоторые детали из его личной жизни. Герой этой зарисовки, возмущенный таким недозволенным приемом, потребовал опровержения. Мне пришлось долго объяснять автору газетного материала, что ему изменило нравственное чутье. Стремившийся всегда к жизненной правде, я нашел в себе мужество для публичного извинения перед героем зарисовки.
В то время я близко познакомился с известным поэтом Борисом Михайловичем Марьевым, стихам которого мы посвящали иногда литературные страницы. Имея юридическое и литературное образование, он исподволь, ненавязчиво помогал мне обрести свое место в жизни. Его советы способствовали формированию моего характера, воспитанию ответственности не только перед обществом, но и перед самим собой.
— Запомни, Виктор, — говорил он, — есть такие струны в человеческой душе, которых журналисту нельзя касаться даже из самых лучших побуждений. Помнишь, как у Андрея Вознесенского?
И, разгладив свою окладистую бороду, Борис с пафосом произнес:
— Чудовищна ответственность касаться
Чужой судьбы, надежд, галлюцинаций.
Как дорогую реликвию берегу я в своей домашней библиотеке небольшую книжечку стихов Бориса Марьева «Костер», на обложке которой написаны такие слова: «Виктору Дворянову, редактору самой честной газеты современности. От всей души автор. 1966 г.»
Тогда иметь бородатый вид считалось дурным тоном, и партийные лидеры, пытаясь причесать под одну гребенку не только мысли, но и внешний вид людей, осуждающе относились к лицам, носившим бороду.
После одного из публичных выступлений на телевидении Борис, имевший бороду, подвергся резкой критике со стороны отдела культуры Свердловского обкома партии. Комитету по телевидению и радиовещанию даже запретили привлекать Б. Марьева к телевизионным передачам. В ответ на это Борис написал стихотворение «Борода», которое я привожу с некоторым сокращением:
Я несу по городу
Яростную бороду.
Рыжую,
Ершистую…
Критикуют?
Выстою…
Век на бороды суров,
За день сто редакторов:
Кто подбрить,
А кто подправить,
Согласись — и будь здоров.
А я хожу, весной дышу,
Бородой девчат смешу.
Разговоры умолкают,
Хорошеет борода…
Привыкают?
Привыкают!
Говорят вот это да…
А я под этой бородой,
Словно Кастро молодой,
Да и стих мой
Не про бороду
Коль думать головой…
Борис рано умер, прожив чуть больше возраста Христа. Его стихотворение «Дочка моя, Маринка», написанное в период нашего знакомства, я воспринимаю особенно близко, как будто оно имеет отношение не только к его, но и к моей старшей дочери.
Дочка моя, Маринка
На улице — минус 10,
И пьяные есть, и мусор,
И пахнет бензином день,
А все же — айда на солнышко,
Отпразднуем новый месяц.
Лучшую распашонку
И спальный мешок надень!
Дочка моя, Маринка,
Мне чудится — я виновен,
Я все-таки мало думал
О хлебе и о добре,
И что маловато красок,
И небо чуть-чуть угрюмо,
И тесно в трамваях людям,
Как зелени во дворе.
Дочка моя, Маринка,
Но мы с тобой не захнычем,
Уж мы с тобой постараемся,
Чтоб внук того не застал:
И небо будет синее.
И люди станут улыбчивей.
А деньги и прочий мусор
Вывезет самосвал!..
Проявляя заботу о популярности газеты, я не всегда заботился об улучшении своих бытовых условий. Только проработав год в должности редактора, я, наконец, осмелился переступить порог начальника управления «Свердловскгорстрой» Израиля Борисовича Литвака с заявлением о предоставлении мне отдельной квартиры.
— Разве Вы живете в коммуналке? — удивился Израиль Борисович. — Чего же Вы до сих пор молчали?
Не дожидаясь моего ответа, подписал заявление и позвонил своему заместителю по жилищным вопросам Ивану Васильевичу Кунгурцеву.
— Вы знаете в каких условиях живет наш редактор? Надо, Иван Васильевич, помочь ему в решении этого вопроса.
Через несколько дней мне была предоставлена двухкомнатная квартира, и я с удвоенной энергией стал продолжать свою редакторскую деятельность.
Когда смотришь вслед своим годам, то воспоминания, словно сны, начинают всплывать перед глазами.
Никогда не изгладится из моей памяти образ рано покинувшего этот мир Володи Истомина. С его семьей — женой Галей, дочерью Ириной и сыном Игорем я знаком на протяжении не одного десятка лет. Володя был мастер на все руки и много раз приходил мне на помощь. Я тоже не оставался в долгу. Думается, не без моего влияния его дочь Ирина проявила интерес к художественной литературе и, закончив Уральский госуниверситет, стала филологом. Сын Игорь, подобно мне, пройдя тяжкий путь разочарований в личной жизни, занимается сейчас вместе со своей женой Ириной предпринимательской деятельностью. Помнится, как с Володей мы возили его в детской коляске. Тогда я сделал фотоэтюд на эту тему и опубликовал в газете «Свердловский строитель» под заголовком «День у папы выходной». Несмотря на разницу в возрасте, я поддерживаю с Игорем дружеские отношения. Судя по унаследованным многим замечательным качествам своего покойного отца, он не способен на предательство. С ним можно идти в разведку, не опасаясь его присутствия даже за своей спиной.
У ОТЧЕГО ПОРОГА
На протяжении всех лет я постоянно поддерживал связь со своим отчим домом. Вел переписку с матерью, бабушкой, дядей, а когда наступало время очередного отпуска, то неизменно приезжал в родное село. Поэтому был в курсе тех перемен, которые здесь происходили. Колхоз преобразовали в совхоз, не стало машинотракторных станций, сократился денежный налог, были отменены обязательные поставки продукции с приусадебных участков. Крестьяне получили паспорта, для них ввели пенсионное обеспечение.
Но жизнь в селе оставалась по-прежнему безрадостной. Принудительный, почти что бесплатный труд превратил население в бессловесных, послушных рабов, в инертную массу. Произошло отчуждение людей от земли, от результатов труда, от заинтересованности в нем. Человек оставался винтиком бездушной машины, зависимым от чиновничьи-волевого произвола.
Мать приближалась к пенсионному возрасту, и ее здоровье стало все более ухудшаться. В один из моих последних приездов в село дядя под большим секретом сообщил мне, что возил мать на обследование в Воронеж, и там ей вынесли приговор — рак.
— Наська пока об этом ничего не знает, — говорил, дымя сигаретой, дядя. — Так что ты не подавай виду.
Я тайком вглядывался в пожелтевшее лицо матери, и сердце мое сжималось от жалости. В голову приходили трагические стихотворные строки:
Дочери, сын — все в заботах,
Дел у них — не продохнуть,
Как же помочь им охота,
Да занедужила грудь.
Ну, а от хвори
Усталость
Даже приходит во сне.
Мама под старость осталась
С болестью наедине.
Где же вы,
Прежние силы?
Мама в печали была:
Я ничего не скопила
Значит, напрасно жила?
Преодолевая подступающую боль, мать медленно ходила по комнате и успокаивала меня.
— Ты, Витя, не волнуйся. Приболела малость. Ничего, выкарабкаюсь, не впервой.
Я понимал, что ей уже не справиться с неизлечимой болезнью, и как мог утешал ее.
— Да ладно, мам, не переживай, скоро вот и пенсию тебе оформят, переедешь ко мне жить, — говорил я, с трудом сдерживая слезы.
Перед моим отъездом в наш дом пришла соседская бабушка, которая, по мнению сельчан, обладала какой-то колдовской силой.
— Вот, Наська, принесла тебе гостинец, — сказала она, подавая матери завернутый в серую бумагу пакет.
После ее ухода я развернул сверток. В нем лежало несколько яблок и завязанные в небольшом холщовом узелке слегка поржавевшие гвозди.
Ничего не сказав матери, я выложил содержимое пакета на подоконник.
Ночью лежавшие на подоконнике яблоки вдруг ни с того, ни с сего стали скатываться на пол. Несколько раз я клал их на прежнее место, но они, несмотря на ровную поверхность, продолжали падать.
Осторожно, чтобы не беспокоить мать и бабушку, я вышел во двор и выбросил все содержимое в мусор.
Я уже упоминал, что не верил и не верю ни в какие приметы, но этот случай до сих пор не выходит у меня из головы.
Что означал этот «гостинец»? Какой намек содержали яблоки и гвозди? Исцеление, приближение смерти? Это так и осталось тайной, но чуть позднее загадочный пакет снова почему-то вспомнился мне.
Утром я уехал из дома. С трудом передвигавшаяся по комнате мать не могла выйти на улицу и долго-долго смотрела на меня сквозь оконное стекло. Такой и осталась она в моей памяти, со слезами на глазах, с пожелтевшим от болезни лицом.
Через несколько месяцев пришла телеграмма с сообщением о том, что мать находится при смерти.
Выехать в летний период в другой город, не имея заранее приобретенного билета на самолет или поезд, в те годы было довольно сложно. Всеми правдами и неправдами мне удалось раздобыть железнодорожный билет на поезд. Прямого сообщения до Воронежа не было, поэтому пришлось делать пересадку в Москве. Добравшись, наконец, до районного центра, я попутной машиной доехал до села.
Но, как не торопился, застать мать в живых мне не удалось. Сестры Клава и Зина, приехавшие ранее, с опухшими от слез лицами, встретили меня у отчего порога. Мать умирала на их глазах, и до самого последнего вздоха вглядывалась в мою фотографию, висевшую на стене, ожидая приезда своего единственного сына.
Кладбища в нашем селе никогда не было, даже в последний путь людей приходилось отправлять за шесть километров от родного очага — в Первую Михайловку. Это сложилось, видимо, исторически, потому что здесь находилась церковь, в которой когда-то отпевали покойников. Пришедшие к власти большевики ее разрушили, и зияющие пустотой окна и двери этого некогда прекрасного здания на протяжении многих лет нагоняли тоску на проходивших мимо нее людей. Михайловская семилетняя школа, в которой я учился, соседствовала с церковью. Иногда мы заглядывали в это заброшенное, пустующее здание, на стенах и овальных потолках которого остались потрескавшиеся от времени, красочные религиозные изображения.
По дороге на кладбище, находясь в кузове грузовой машины у гроба матери, я перебирал в памяти страницы ее трудной жизни. Не жалея себя, она все свои силы положила на колхозно-совхозное производство и ничего не получила взамен. Ей даже в пенсии отказали из-за бюрократических проволочек совхозных и районных властей. Тогда ко мне и пришло решение написать об этом в редакцию центральной газеты. Во мне все еще жила надежда на гуманность и справедливость советской власти, партийного руководства страны, которые должны были наказать виновных за столь жестокое отношение к простой сельской труженице. И только много лет спустя, переосмыслив собственные взгляды, я понял, что дело не в отдельных нерадивых и недобросовестных руководителях, а в порочности самой системы, созданной ленинской большевистской партией. Но это осознание придет потом, гораздо позже.
А тогда, у гроба матери, на ум приходили горькие стихотворные строки:
Мама,
Ты слышишь, ты слышишь?
Мама,
Ответь же, ответь.
Стая лихих воробьишек
Села на ближнюю ветвь.
Вдруг превратилась ты в птицу?
В песнях —
Мы в стаях летим…
Как же мы поздно виниться
К мамам приходим своим…
Маму, наверное, спрутом,
Хворость сжимала тогда,
А забеги на минуту —
Может, продлил ей года,
Может, расправила б плечи
Средь тяжелеющих дней.
С сыном важнее ей встречи
Чем все визиты врачей…
Думаю снова и снова:
С мамою мне повезло.
«Мама!» — от этого слова
Солнечно мне и тепло.
Мама — вся в звоне посудном,
Значит, готова еда.
Разве мы знали, как трудно
Было с кормежкой тогда.
Все мы съедали — до крошки!
И становились сильней.
Ах, как готовила мама,
Видимо, знала секрет.
Весело с шумом и гамом
Мы завершали обед.
— Сыты?
И радостней сразу
Мамина вся суета.
Но не спросил я ни разу:
— Мама, а ты-то сыта?
…Вырос. Но бегал я к маме
С ворохом взрослых забот.
Мама помедлит с делами:
— Чем помогу я, сынок?
Нежность не взвесить на граммы,
Нежность возьму, —
Да и прочь
Но не спросил я у мамы:
— Мама, тебе не помочь?
По ритуальной программе
Чьи-то слова про судьбу
Я посмотрел.
А у мамы
Капли блеснули на лбу.
Крупные бусинки пота,
Словно крупинки стекла,
Видно надсадной работой
Смерть ее тоже была…
Когда на могиле матери поставили сделанный местным кузнецом железный крест, в моей памяти снова всплыл визит соседской бабушки, которая, видимо, предчувствовала скорый конец матери и, возможно, хотела облегчить ее страдания.
Собравшиеся на поминки родственники, вспоминали мою покойную мать, выражали сочувствие мне, не успевшего застать ее в живых. Убитая горем, заплаканная, мокрая от слез бабушка Анна, то и дело повторяла:
— Доченька моя, Наська. Да как же это? Как же? Я все живу, а тебя нет.
Главенствующий за столом дядя как мог утешал ее:
— Что теперь, мама, сделаешь? Смерть, она не спрашивает.
Бабушка Наталия, расставляя на стол тарелки с традиционной в наших краях куриной лапшой, горестно вздыхала:
— Работа загнала ее в гроб. За что только она гнула спину? Даже в пенсии отказали. Это куда же наша власть смотрит?
После поминок мы с дядей почти всю ночь сидели на веранде его дома. Водка не брала нас, и разговор неизменно возвращался к безрадостной судьбе матери.
Выкуривая сигарету за сигаретой, дядя вопросительно размышлял:
— Это что же у нас за страна такая? Не ценят людей, не жалеют. Не первый год я в партии, но никак не могу взять в толк, кто виноват? Когда же кончится у нас этот бардак?
И, выпив очередную рюмку, внимательно посмотрел на меня.
— Давай, Витя, учись, постигай науку. Может, ты в конце концов, и отыщешь истину.
Несколько дней спустя наш отчий дом опустел. Я уехал в ставший теперь мне родным город Свердловск. Разъехались и сестры. Клава вернулась в Москву. Бабушка Наталия отправилась в Тульскую область вместе с Зиной, которая после окончания института жила там с мужем и двумя детьми.
Наш дом остался под присмотром дяди, а через некоторое время был продан тете Сюньке, жившей в селе со своим сыном Вовкой, которого мы в детстве дразнили Бобиком.
Позднее, тетя Сюнька и Вовка переехали в районный центр, наш старинный дом, в котором на протяжении многих десятков лет жили мои предки, разрушили. В один из своих последних приездов в родное село на месте нашей бывшей дворяновской усадьбы я обнаружил заросший высокой крапивой и лопухами участок, среди которых стояли сохранившиеся с давних времен сливы и вишни да приземистые кусты смородины. Долго стоял я на этом месте, вспоминая свое нелегкое детство.
Вернувшись в Свердловск, я написал в газету «Известия» письмо, в котором рассказал о злоключениях моей покойной матери, так и не получившей положенной ей пенсии. Прошло несколько месяцев и в январе 1966 года в «Известиях» появилась публикация под названием «Дефектное дело». Эта публикация состояла из моего письма, напечатанного в сокращенном виде, и пространной статьи журналистов, выезжавших в наше село для проверки фактов. Думается, что опубликованный в «Известиях» Советов депутатов трудящихся СССР газетный материал заслуживает того, чтобы привести его полностью.