1 Проблема познаваемости мира в истории философии

Вид материала

Документы

Содержание 1.3. Уровни развития знания. Основные этапы возникновения и формирования науки 1.4. Некоторые общие аспекты научного знания и уровни развития научного знания

Подобный материал:

• «Проблема взаимоотношения человека и мира в социальной онтологии», 368.23kb.
• Темы рефератов диалектическая, метафизическая и креационистская модели развития мира, 52.45kb.
• Проблема жизни, смерти, бессмертия мира, человечества, человека в контексте истории, 302.24kb.
• Нп «сибирская ассоциация консультантов», 206.84kb.
• Вопросы к зачету по курсу «история философии в украине», 20.13kb.
• Проблема реализма и основные концепции соотношения языка и реальности в аналитической, 579.92kb.
• Учебно-методический комплекс специального курса «Проблема человека в Древнегреческой, 209.13kb.
• Учебно-методический комплекс специального курса «Проблема человека в Древнегреческой, 256.77kb.
• Программа минимум кандидатского экзамена по специальности 09. 00. 03 «Истории философии», 494.66kb.
• Проблема следования правилу как проявление радикального эпистемологического скептицизма, 547.43kb.

1.3. Уровни развития знания. Основные этапы возникновения и формирования науки

После того как мы обсудили фундаментальные вопросы теории познания — проблему познаваемости мира и проблему источника познания, нужно обратиться к проблеме развития знания. Вопрос этот, в общем-то, необъятный. И для тех целей, которые преследует наш курс, будет достаточно выделить два важнейших уровня этого развития.

Я буду выделять эти два уровня так: уровень обыденного познания (и, соответственно, обыденного знания как результата) и уровень на­учного познания (научного знания). Между ними, несомненно, суще­ствует множество промежуточных состояний и этапов, и некоторые важнейшие переломные моменты этого процесса развития мы рассмот­рим позже, а сейчас нам нужно рассмотреть те специфические черты и характеристики, которые выделяют эти два уровня познания.

Обыденное познание — это познание мира человеком в процессе его повседневной (обыденной) жизнедеятельности. Оно не носит целена­правленного характера и является случайным и несистематическим. Люди в процессе повседневной деятельности случайно сталкиваются с новыми явлениями, повторением этих явлений, регулярностями явлений, и это откладывается в памяти в виде обыденного знания.

Случайность и несистематичность очень тесно связаны с такими характеристиками, как отрывочность обыденного знания, его фраг­ментарность и даже противоречивость. В самом деле, в одних случаях мы (люди) руководствуемся одними соображениями, в других — дру­гими, иногда прямо противоположными. И это никого не смущает, даже если это противоречие становится явным. Обычная реакция в таких случаях: «ну и что?»

Одной из важнейших специфических черт обыденного знания яв­ляется способ его выражения. Обыденные знания чаще всего (хотя и не исключительно) выражаются в форме рецептов: что нужно сде­лать, чтобы получить такой-то результат, причем вопрос: почему

44

нужно сделать именно это, а не другое, обычно и не возникает — на то и рецепт, отработанный, опробованный. В этом смысле классическим образцом обыденного знания является поваренная книга. Меня осо­бенно восхищают часто встречающиеся в рецептах пирогов и других изделий фразы: соль и сахар — по вкусу; поставить на огонь (сильный, средний, слабый) и держать до полной готовности, а полная готов­ность проверяется втыканием спички.

Иногда в качестве еще одного признака обыденного знания вы­деляют его персональный характер. Т. е. то обстоятельство, что оно является знанием данной личности (мастера, искусника) и исчезает вместе с данной личностью. Я думаю, что это не самостоятельная ха­рактеристика, а вторичная, вытекающая из рецептурного характера. Действительно, многие рецепты были персональным знанием мастера и передавались по наследству сыну или особо доверенному ученику, а если таких не оказывалось, то они просто погибали. Многие рецепты в процессе многократной передачи упрощались, искажались, начи­нали приводить к худшим результатам и наконец забывались. Но это, конечно, не основное. Например, упомянутая ранее поваренная книга вовсе не персональная, она напечатана, и каждый может взять и прочитать ее. Конечно, и здесь многое зависит от личного опыта, навыка, но все же все ее рецепты интерперсональны.

Итак, обыденное знание получается нецеленаправленно, случайно, является несистематичным и даже противоречивым, выражается в рецептурной форме. В противоположность этому научное знание яв­ляется результатом целенаправленного поиска. При этом, конечно же, не исключается элемент случайности: многие выдающиеся открытия были сделаны случайно (рентгеновские лучи, высокотемпературная сверхпроводимость). И я не стану говорить, что эта случайность кажу­щаяся, мнимая. В развитии науки случайность, конечно, имеет место. Но очевидно и другое: научный поиск рано или поздно породил то, что многие открытия делались одновременно (или почти одновременно) разными учеными независимо друг от друга.

Далее, в противоположность обыденному знанию, научное знание является систематизированным и в тенденции непротиворечивым. Это не означает, что в науке нет противоречий. Они есть. Но если в обыденном познании на противоречия не обращают внимания, то в науке обнаружение противоречия немедленно вызывает бурную реакцию. Оно обязательно подлежит устранению. Причем анализ противоречия и процесс его устранения являются очень мощными факторами развития самой науки. Поэтому обнаружения противоре­чий оказываются часто эпохальными событиями в науке.

И наконец, в отличие от обыденного знания, научное знание вы­ражается не в форме рецептов, а в виде знания о свойствах и законах поведения изучаемых объектов. Я не хочу сказать, что в научном зна­нии нет рецептурных компонент — они есть, но не в них суть. Рецеп­турная (прагматическая) компонента научного знания находится как

45

бы на втором плане. Она присутствует в форме представления о том, что из знания о свойствах и законах поведения изучаемых объектов почти всегда (за редкими исключениями вроде астрофизики и кос­мологии) можно извлечь прагматически полезные рецепты. Но все же рецептурная компонента в научном знании является вторичной и подчиненной.

Все эти особенности науки: целенаправленность получения ре­зультатов, систематичность и непротиворечивость, способ выраже­ния научного знания — объединяются в общем важнейшем понятии научного метода. Именно наличие метода отличает науку от того, что наукой не является. Научное познание по сути дела представляет собой продолжение обыденного познания, но усовершенствованное, систематизированное и упорядоченное научным методом.

Вполне естественно, что научное знание является высшим уровнем развития, низшей ступенью которого оказывается обыденное знание. Но я вовсе не хочу сказать, что обыденное знание не является знани­ем. Нет, это действительное знание, причем весьма полезное. Подав­ляющая часть нашей повседневной жизнедеятельности (включая приготовление обеда, поездок на работу и прочего) основана именно на обыденном знании. Даже в промышленном производстве какая-то часть основывается на обыденном знании — опыте практиков, тех­нологов, хотя доля обыденного знания, используемая в современном производстве, неуклонно сокращается. Но все же в ряде производств она достаточно велика.

И наконец, я хочу обратить ваше внимание на то, что результаты, достигнутые на основе использования обыденного знания, которые в силу каких-то причин впоследствии оказались утраченными, уже на научном уровне иногда воспроизводятся с большим трудом, а иногда и вообще их не удается воспроизвести. Я имею в виду знаменитую булатную сталь (и восточного и западного типов) или итальянские скрипки. Но наличие таких ситуаций не меняет общего отношения: обыденное знание остается низшим уровнем, а научное — высшим.

После того как мы выделили два предельных уровня развития познания, имеет смысл кратко рассмотреть процесс развития от обы­денного знания к научному, отметив основные переломные моменты этого развития. По сути дела это вопрос о том, когда «началась наука». По этому вопросу написано и сказано довольно много, но чаще всего без особого толку. Все это главным образом связано с тем, что науку понимают по-разному.

И в зависимости от того, какое определение дается понятию «нау­ка» , меняется и понимание того, когда началась наука. Самое экзо­тическое мнение, которое мне приходилось слышать, это что наука началась еще во времена неандертальского человека. Я думаю, что эту «неандертальскую» концепцию обсуждать не стоит. Но все же опре­делить содержание понятия «наука» надо, поскольку от этого суще­ственно зависит характер всего последующего обсуждения. И выяв-

46

ление основных этапов перехода от обыденного познания к научному будет для нас средством раскрытия содержания этого понятия так, как оно будет употребляться в нашем курсе в дальнейшем.

Первые попытки систематизации знаний относятся, видимо, еще ко второму тысячелетию до новой эры. Можно говорить о первых попытках систематизации астрономических наблюдений в связи с расшифровками построек Стоунхенджа и некоторых аналогичных сооружений на севере Европы или об очень правильных ориентациях египетских пирамид. Но это, скорее, догадки и предположения. Более реально говорить о систематизации знаний применительно к древ­ней Вавилонии, от которой остались достаточно богатые письменные памятники. От Вавилонии сохранились математические таблицы приемов вычислений и записи астрономических наблюдений. К это­му периоду относятся попытки предсказаний затмений, основанные на замеченных регулярностях (хотя они и не всегда были удачны­ми). В целом это можно считать первой попыткой связного описа­ния явлений окружающего мира. Но это начальная систематизации знаний была в высшей степени феноменологичной. В ней отсутство­вала постановка вопроса о причинах происходящих явлений. Такая постановка вопроса появилась только в древней Греции. И в этом отношении не случайной является позиция Ричарда Филипса Фейн-мана (1918-1987), противопоставляющего «вавилонский тип науки», который задается вопросом, как происходят явления, «греческому типу науки», который ставит вопрос: почему явления происходят так, а не иначе. Вместе с тем проведенная систематизация сыграла весьма значительную роль в качестве первого этапа перехода от обыденного знания к научному и в какой-то, нам не очень понятной, но, несомнен­но, в значительной мере подготовившая следующий этап.

Вторым этапом перехода от обыденного знания к научному яви­лась эпоха античной Греции. Значение этого этапа, скажу не боясь об­винений в преувеличении, грандиозно. Оно значительно масштабнее значения предшествующего этапа, хотя именно данный этап и под­готовил грандиозный сдвиг эллинской эпохи.

В данном курсе трудно сделать не только анализ, но даже и обзор всех важных изменений, которые произошли в процессе познания в эллинскую эпоху. Поэтому я выделю только некоторые моменты, которые мне представляются именно эпохальными. При этом я, ко­нечно же, отдаю отчет в том, что мое мнение может оказаться одно­сторонним.

Важнейшим сдвигом в познании, который произошел в эллин­скую эпоху, я считаю открытие дискурсивного (дискурсия — вывод) мышления, мышления логического, основанного на анализе и до­казательстве. Конечно, люди мыслили дискурсивно задолго до эпо­хи Эллады, но эллинские мыслители сделали это мышление явным, открыли принцип: очевидное — не очевидно! Или, если выражаться не афористично, а академически — то, что нам представляется оче-

47

видным, на самом деле не является таковым и требует анализа и до­казательства. Именно следуя этому принципу, античные мыслители открыли доказательства теорем, отвергнув чувственную или нагляд­ную очевидность как аргумент. Напомню, что индийские математи­ки еще в XVIII (и даже, кажется, в начале XIX) веке «доказывали» свои утверждения тем, что рисовали чертеж и писали «смотри!» Т. е. чувственная наглядность служила для них достаточным основанием. В «вавилонской науке» также не было никаких доказательств, а были лишь систематизированные рецепты (что, скорее, напоминает хорошо составленную поваренную книгу).

И вот именно в древней Греции появляется доказательство, имею­щее аналитический характер. Это был эпохальный перелом в про­цессе перехода от обыденного познания к научному. И именно это важнейшее достижение античного эллинского стиля мышления яв­ляется одним из основных компонентов европейского научного мыш­ления Нового времени. Достаточно вспомнить классическую теорему Вейерштрасса из математического анализа о том, что непрерывная функция, принимающая на концах интервала значения разных зна­ков, внутри интервала принимает нулевое значение. Ведь достаточно нарисовать рисунок, и все станет ясно, но мы доказываем эту теорему. Или другой пример: до начала XX века все математики считали, что непрерывная функция почти всюду (т. е. во всех точках, за исключе­нием множества точек меры ноль) имеет производную. Но вот прихо­дит тот же Карл Теодор Вильгельм Вейерштрасс (1815-1897) и строит пример непрерывной функции, не имеющей производной ни в одной точке: очевидное — не очевидно!

Следствия открытия дискурсивного мышления были огромны. Во-первых, была создана математика. Конечно же не вся математика, «вся» математика никогда не будет создана. Но была создана матема­тика почти в том же самом смысле, как мы понимаем ее сейчас (суть оговорки «почти» в нашем курсе обсуждаться не будет). Вторым след­ствием было создание философии в специфически античном и ново­европейском смысле слова, существенно отличающейся от того, что называют восточной философией. Открыв дискурсивное мышление, мыслители эллинской эпохи стали использовать его исключительно интенсивно, исследуя самые разные возможности. Этим объясняется обилие разнообразных философских учений, созданных древнегре­ческими мыслителями. В этих учениях в более или менее развитой форме содержатся зачатки всех или почти всех философских систем Нового времени и многие фундаментальные научные идеи.

Однако античная эпоха все же не создала науки так, как мы по­нимаем ее сейчас. Это была еще не наука, а пранаука, протонаука или какое-то иное название или понятие. Конечно, можно говорить о «древнегреческой науке», но нужно хорошо понимать, что различие между современной наукой и античной наукой значительно больше, чем сходство между ними. И употребление одного и того же термина

49

для столь разных явлений может привести к серьезным ошибкам, что, впрочем, было известно еще Ф. Бэкону, который подобное смешение терминов назвал идолом рынка или идолом площади.

Чего же, собственно, не хватало в античную эпоху, чтобы мож­но было говорить о науке? Не хватало очень важного (может быть, важнейшего с современной точки зрения) компонента — проверки умозрительных построений. Собственно говоря, отсутствовала даже постановка вопроса о проверке, в особенности если говорить об эм­пирической проверке. Сам дискурсивный, «философский» харак­тер умозрительных построений считался достаточным основанием. Какая еще нужна проверка, если результат получен «философским мышлением»? Я затрудняюсь дать причинную интерпретацию этому явлению, но вообще нужно отметить, что для античной Эллады было весьма типично этакое пренебрежительное отношение к практиче­ской деятельности. Эта тенденция очень сильно выражена у Плато­на и даже у такого мыслителя, как Аристотель. Вообще, античные мыслители очень сильно противопоставляли философию как стрем­ление к мудрости «ехнэ», как практическому умению. В доперестро­ечный период в учебниках это противопоставление объяснялось тем, что в античной Элладе был рабовладельческий способ производства, и труд считался уделом рабов. Я не знаю, верно ли это объяснение или нет, но все же мне оно представляется очень поверхностным. Но так или иначе такое противопоставление было, причем даже занятия математикой считались недостойными философа, хотя знание мате­матики считалось необходимым в платоновской академии. Тем более это относилось к эмпирии. И даже такого выдающегося мыслителя, как Архимед (ок. 287-212 до н. э.), квалифицировали именно как «техника».

А между тем мышление Архимеда было научным в современном смысле слова. Оно включало очень мощную теоретическую компонен­ту, основанную на весьма успешном применении метода «мысленного эксперимента» и математики, и практическую реализацию теорети­ческих построений, воплощенную в его знаменитых машинах, в том числе и боевых. Но научный стиль мышления Архимеда не получил распространения в античном мире. В Древней Греции Архимед ква­лифицировался как «техник» (ну как же! он ведь строил машины!), а Древний Рим отличался очень прагматическим, можно сказать ан­титеоретическим типом мышления. Да, сконструированные Архи­медом машины, в том числе и водоподъемный винт, использовались в самых разных областях, но теоретическая компонента стиля мыш­ления Архимеда осталась «книгой за семью печатями».

И хотя имя Архимеда и его изобретения были известны всем, но способ мышления Архимеда был не усвоен настолько, что через две тысячи лет двум великим основателям науки Нового времени — Га-лилео Галилею и Симону Стевину (1548-1620) в конце XVI — начале XVII вв. в начале их работ по равновесию тел понадобилось дословно

49

воспроизвести (со ссылкой, конечно) все рассуждения Архимеда. Та­ким образом, стиль мышления Архимеда нашел понимание только в науке Нового времени.

Следующее эпохальное событие, характеризующее переход от преднауки к науке, произошло в XVII-XVIII вв. Важнейшими со­ставляющими этого перехода были понимание роли практической, экспериментальной проверки знания и осознание значения метода. У истоков этого события стояли величайшие мыслители, деятельность которых и знаменует начало Нового времени — Г. Галилей, Ф. Бэкон и Р. Декарт.

Конечно, этот перелом тоже был подготовлен развитием познания в эпоху позднего средневековья. Так, идея практического источника знания и его экспериментальной проверки в существенной мере была подготовлена алхимией. В этом плане у Фрэнсиса Бэкона был вели­кий предшественник (и однофамилец) Роджер Бэкон (ок. 1214-1294). Но как античная пранаука была лишь пранаукой, так и в средние века не было (и может быть, даже в большей степени, чем в античности) науки, а лишь преднаука.

Наука начинается именно в конце XVI — начале XVII вв., и фор­мируется, «кристаллизуется» на протяжении примерно двухсот лет, достигая относительной завершенности к концу XVIII или даже в на­чале XIX века. Важнейшим моментом в этом процессе было осоз­нание значения метода. И как уже говорилось раньше, неслучайно то внимание, которое уделяли понятию метода и анализу его роли мыслители Нового времени.

Итак, в дальнейшем термин «наука» будет употребляться в кур­се только в том смысле, какой употребляется по отношению к со­временной науке так, как она сложилась к началу XIX века (или, может быть, к концу XVIII века, точнее сказать трудно). При этом я буду употреблять термин «наука» по отношению ко всему науч­ному знанию и научному познанию в целом, а не по отношению к отдельным частям. Нет разных наук, а есть наука, которая раз­деляется на отдельные научные дисциплины. И все эти дисципли­ны отличаются лишь объектом исследования, но научный метод является единым, общим. Просто в одних дисциплинах он реали­зуется полнее, а в других, менее развитых, менее полно. Наиболее полно он реализуется в физике. Именно поэтому весь дальнейший анализ науки будет основываться, главным образом, на материале физики.

Кроме этого, я хочу сделать еще одну очень важную оговорку. Когда в дальнейшем мы будем говорить о науке, то мы будем иметь в виду только те области знания, которые имеют эмпирическое со­держание: физику (химию я считаю просто физикой определенного класса явлений), биологию, социологию (знание об обществе в са­мом широком смысле, а не только в некотором узкоспециальном), но не математику.

50

По выражению Р. Фейнмана, математика — это не наука или, ско­рее, наука особого типа. Главной особенностью математики в том аспекте, который я сейчас затрагиваю, является то, что она не имеет эмпирического содержания. Никому не придет в голову эмпирически проверять теорию линейных обыкновенных дифференциальных урав­нений или теорию Фредгольма некоторого класса интегральных урав­нений так, как мы проверяем, скажем, единую теорию электрослабых взаимодействий. Весь наш дальнейший курс философии науки будет обсуждением именно философии естествознания.

Не хочу сказать, что не может быть философских проблем мате­матики. Но это особые проблемы, которые не являются предметом нашего курса. Кстати, к числу философских проблем математики относится очень интересный и не вполне понятный, даже, скорее, совсем непонятный вопрос о том, почему математика, создаваемая для решения каких-то своих внутренних математических проблем, может применяться в естествознании (в физике). Выдающийся фи­зик XX века Эуген (Юджин) Пол Вигнер (1902-1995) одну из сво­их статей так и назвал «Непостижимая эффективность математики в естественных науках». А писатель-фантаст Станислав Лем срав­нил математику с сумасшедшим портным, который шьет костюмы разной формы с разным числом дырок и рукавов. Но удивительнее всего, что всегда находится «урод», которому каждый костюм как раз впору. Но я не буду касаться специальных философских про­блем математики и лишь ограничусь эмпирической констатацией того обстоятельства, что некоторый математический аппарат яв­ляется необходимой частью высокоразвитого естественнонаучно­го знания, т. е. буду рассматривать математику как мощнейший аппарат.


1.4. Некоторые общие аспекты научного знания и уровни развития научного знания

Когда мы говорим о науке как о знании, то один из первых во­просов, который возникает при этом, это вопрос: «о чем это знание?» Ответ тривиален и всем известен — это знание о мире. Но эта триви­альность лишь кажущаяся, поскольку существуют довольно сильно различающиеся представления о самом мире и отношении нашего знания к этому миру.

В классическом философском материализме научное познание понимается как «диалог» познающего субъекта с миром (субъекта — не в смысле отдельной личности, а обобщенно). В мире существуют объекты, характеризуемые присущими им свойствами и законами, и мы, как Колумбы, открываем эти свойства и законы, вступая с изу­чаемыми объектами во взаимодействие — диалог, позволяющий нам уточнять и корректировать свое знание. Эта диалогическая концеп­ция в общем-то является стандартной моделью науки.

51

Но наряду с таким пониманием существует концепция, которую я буду обобщенно называть концепцией деятельности, хотя, строго говоря, это название относится только к специальному подвиду не­скольких не совсем одинаковых позиций, противостоящих диало­гической концепции. Основанием для употребления по отношению к этим разным концепциям единого названия является то обстоятель­ство, что все они имеют очень существенные общие черты. Причем в силу того, что таких концепций несколько, можно сказать, что в той или иной степени их придерживается большинство авторов, занимаю­щихся философией науки. По не очень достоверным оценкам, таких авторов до 80%. Я принадлежу к меньшинству, т. е. к тем 20%, ко­торые ни в какой мере не разделяют точек зрения, характерных для концепции деятельности.

В «чистом виде» концепции деятельности придерживается очень небольшое число людей. Собственно, в этом самом «чистом виде» основателем этой концепции является Георгий Петрович Щедровицкий (1929-1991). Другим очень известным представителем это­го направления (возможно, даже его философским лидером) был Игорь Серафимович Алексеев (1935-1988), который в течение ряда лет работал на кафедре философии Физтеха. Я очень много с ним общался и, можно сказать, знаю эту концепцию из «первых рук», а не понаслышке.

Суть концепции деятельности состоит в том, что мир, в котором мы существуем, «Мир сам по себе», не обладает никакими харак­теристиками, кроме существования вне нашего сознания. А любые конкретные характеристики, любая качественная определенность создается нашей деятельностью. Мир таков, какова наша деятель­ность. При этом концепция деятельности принципиально не разли­чает существования и знания о существовании, точнее, отождеств­ляет существование и знание о существовании. Если мы о чем-то не знаем, то это что-то и не существует (правда, сторонники концепции деятельности добавляют — не существует для нас, но я утверждаю, что это лишь словесная оговорка). И наоборот, если что-то сущест­вует как реальность в наших представлениях, то это действитель­но существует реально и входит в нашу деятельность, причем если деятельность изменится, то данный элемент реальности перестанет существовать.

Так, например, (это почти цитата из статьи И. С. Алексеева «Принцип детерминизма и физическая картина реальности», опуб­ликованной в 1974 г.) эфир существовал вполне реально, когда он входил в наши физические представления и перестал существовать, когда выпал из физики. Другой пример (это уже не из опубликован­ной работы, но из вполне публичной дискуссии на конференции по философским проблемам физики в Дубне) — это постановка вопроса: а существовали ли элементарные частицы в эпоху динозавров? Ответ сторонников концепции деятельности — нет, не существовали, т. к.

52

они (частицы) не были объектом деятельности, они стали существо­вать только тогда, когда стали объектом нашей деятельности, т. е. когда мы их стали изучать.

И вообще, для субъектов с разным типом деятельности мир будет разным. Например, для субъекта с «негеоцентрическим» (негеоцентри­ческий означает нечеловеческий) типом деятельности мир будет совсем другим, чем для нас. Если мы рассмотрим существо с размерами 10¹⁰⁰ см (наша Вселенная имеет размер 10⁴⁰ см, но философия, по словам И. С. Алексеева, не должна смущаться такими идеализациями), то для него не будут существовать не только атомы, но и Луна, и Солнце, и вообще вся наша галактика, они будут слишком мелкими для его дея­тельности. Это самое крайнее выражение концепции деятельности.

Не столь резкое ее выражение, ориентированное специально на на­учное познание, состоит в том, что ученый сначала создает в своем соз­нании некоторую идеальную схему, а затем начинает конструировать реальность такую, которая будет отвечать этой схеме (подтверждать ее). Так, по мнению представителей этой концепции, поступал Гали­лей и так же создавалась квантовая механика. Но и оно необычайно уязвимо для критики.

Ведь если дело обстоит именно так, то совершенно непонятным является, каким образом получаются опровергающие результаты. Напомню, что Генрих Рудольф Герц (1857-1894) ставил свои зна­менитые опыты не для того, чтобы обнаружить электромагнитные волны, а для того, чтобы их не обнаружить. Он хотел опровергнуть электродинамику Максвелла и подтвердить электродинамику Вебе-ра — Ноймана, основанную на использовании дальнодействия, за­висящего от скорости, в которой, естественно, никаких электромаг­нитных волн быть не может. Что получилось, вы знаете сами. Другим примером является опыт Майкельсона. Альберт Абрахам Майкельсон (1852-1931) ставил его именно для того, чтобы измерить скорость эфирного ветра и, когда получил нулевой результат, считал, что опыт оказался неудачным.

Я полагаю, что таких примеров можно найти сколько угодно в истории науки, и именно они показывают, что не мы конструи­руем реальность, чтобы подтвердить те или иные схемы, а природа в процессе «диалога» с ней заставляет нас отказываться от одних схем и принимать другие. Кстати, даже само создание новых схем существенно основывается на мощном массиве опытных данных. Так, созданию Нильсом Хендриком Давидом Бором (1885—1962) схемы по­луклассической квантовой теории атома предшествовали: обнаруже­ние дискретности спектров и чисто эмпирический подбор Иоганном Бальмером (1825-1898), Вальтером Ритцом (1878-1909) и Йоханне-сом Робертом Ридбергом (1854-1919) довольно простых формул для спектральных серий; появление идеи квантования излучения при ис­следовании Максом Карлом Эрнстом Людвигом Планком (1858—1947) спектра абсолютно черного тела, причем именно на основе подбора

53

удачной формулы; обнаружение положительно заряженного ядра атома в опытах Эрнеста Резерфорда (1871-1937). И только после этого появилась идеальная боровская схема.

Если же взять концепцию деятельности в тех выражениях, какие она имела в начале нашего изложения, то я хотел бы задать несколь­ко вопросов (иронических, разумеется). Если элементарные частицы не существовали в эпоху динозавров, то существовали ли сами дино­завры в эпоху динозавров? Ведь в нашу деятельность (если не счи­тать «мультиков», «ужастиков» и макетов в разных парках) входят только какие-то камни странной формы, которые мы принимаем за кости динозавров и из которых мы строим в музеях конструкции, напоминающие модернистские скульптуры (хотя, может быть, и на­оборот, модернистские скульптуры имеют прототипом эти музейные конструкции).

Далее, если знание о существовании и само существование то­ждественны, то давайте рассмотрим такую ситуацию (кстати, на­много более реальную, чем существо размером 10¹⁰⁰ см). В океане есть остров, на котором живут люди, и ближайший другой остров находится в 100 км. Люди живут и живут. И вот, строгая какое-то дерево (скажем, вырезая себе очередного бога), они замечают, что щепка, брошенная в воду, плывет. Бросают большой кусок дере­ва — плывет. Бросают отрезок бревна — плывет. На обрубок за­лезает ребенок — плывет, взрослый человек — плывет. Эти люди связывают несколько бревен (плот), плывут и доплывают до другого острова. Несколько упрощая ситуацию, допустим, что весь процесс занимает один год. Итак, они доплыли до другого острова. Теперь поставим вопрос: когда этот остров «стал существовать»? Когда они доплыли? Или когда построили плот (средство для плавания)? Или когда заметили, что щепка плывет? Представители концеп­ции деятельности, с которыми я говорил, так отвечали мне: а вдруг этот остров «всплыл» из-под воды в результате геотектонического процесса (извержения подводного вулкана) именно в то время, ко­гда они плыли? Но! На острове живут 90-летние старики и растут 300-летние пальмы. Я думаю, что говорить о том, что остров стал существовать в результате плавательной деятельности людей просто несерьезно.

И наконец, если реальность зависит от нашей деятельности и меня­ется в результате изменения этой деятельности (вспомним элементар­ные частицы, которые стали существовать, и эфир, который перестал существовать!), так что же мешает нам изменить нашу деятельность таким образом, чтобы стал существовать вечный двигатель I рода из палочек и веревочек? Речь идет не о гипотетически мыслимой ситуа­ции, когда в космологических масштабах закон сохранения энергии может оказаться неверным (как, например, считал астроном Николай Александрович Козырев (1908-1983)), а именно о вечном двигателе из палочек и веревочек. Если же говорить о том, что в нашем созна-

54

нии присутствует закон сохранения энергии, так давайте откажемся от него. Это не так уж сложно. Я был знаком с людьми, в сознании которых не было закона сохранения энергии.

Но те представители концепции деятельности, с которыми мне приходилось иметь дело, на практике никогда не соглашались за­няться вечным двигателем, несмотря на очевидную актуальность этой задачи и столь же очевидные почести тому, кто ее разрешит. Это говорит о том, что убежденность сторонников концепции дея­тельности в ее правильности носит абстрактно-«теоретический», а не практический характер.

Во время дискуссий с приверженцами концепции деятельности мне приходилось часто слышать по поводу контрпримеров с островом и вечным двигателем квалификации «фу, как грубо!» Согласен, грубо. Но грубо — еще не значит неверно. Кстати и сама «грубость» представ­ляет собой весьма распространенный в научном познании прием — тривиализацию ситуации. Мы очень часто рассматриваем в научном позна­нии не реальные ситуации, а очень упрощенные, упрощенные до триви­альности. Например, в квантовой механике рассматривается дифракция электронов на двух щелях. Ясно, что создать реальную конструкцию из двух щелей, чтобы наблюдать дифракцию электронов, просто невозмож­но. Но именно на таком тривиальном примере обнаруживаются прин­ципиальные эффекты квантового поведения. Так что я еще раз хочу отметить тенденцию сторонников концепции деятельности решать во­просы на уровне «диалектических» тонкостей, не доводя их до реальной практики.

В общем аспекте классификации философских учений можно отметить два различающихся между собой оттенка (варианта) кон­цепции деятельности. Один вариант, более радикальный, восходит к субъективному идеализму, но не в том смысле, который обычно приписывается Дж. Беркли, а в духе, близком к учению И. Г. Фихте. Именно в смысле, что субъект «Я» порождает объект «Не-Я», причем субъект и объект в итоге оказываются взаимно согласованными. Это, так сказать, «классическая» форма концепции деятельности. Второй вариант, менее радикальный, по своему смыслу близок к учению И. Канта. Общий смысл его состоит в том, что мир такой, каким он существует «сам по себе», радикально отличен от того, каким он «яв­ляется» нам. Именно способ данности (явленности) мира нам опреде­ляется нашей деятельностью, и только.

Если подойти к этой проблеме с позиций гносеологии, то в кон­цепции деятельности есть хотя и небольшое, но рациональное зерно. Мы знаем о мире только то, что мы смогли получить в процессе по­знания. А сам процесс познания действительно теснейшим образом связан с нашей деятельностью. Но вот вопрос: наша деятельность определяет сам мир или то, что мы знаем? Ответ, по-моему, вполне очевиден. Наша деятельность определяет именно наше знание, а не сам мир. Более того, наша деятельность ограничена законами и ха-

55

рактеристиками мира, которых мы сейчас, может быть, и не знаем, но открываем, сталкиваясь с невозможностью сделать что-то, что нам хотелось бы (вспомним пример с вечным двигателем или с опытами Г. Герца), или, наоборот, с теми возможностями, о которых мы и не подозревали ранее.

Поэтому в дальнейшем я буду исходить из концепции, состоящей в признании объективного существования мира, независимого от на­шей деятельности. Такая позиция в настоящее время в зарубежной литературе носит название реалистической. По сути дела — это клас­сический философский материализм, но в зарубежной литературе термин «материализм» употребляется редко. Данное обстоятельство связано с тем, что слово «материализм», помимо общего философ­ского значения, имеет и еще одно значение — житейски-обыденное, носящее оценочно-этический характер. В этом обыденном жаргоне слово «материалист» обозначает грубого, жадного эгоиста, не заин­тересованного ни в чем, кроме собственного преуспевания, причем любой ценой, включая любые аморальные действия.

Следует отметить, что клевета на философский материализм весьма часто фигурирует в писаниях идеалистов. Конечно, не все идеалисты опускаются до такой клеветы. Многие просто этого не касаются. Но, когда такие «высокие» идеалисты с одобрением ци­тируют и ссылаются на клевещущих авторов, то они как бы присое­диняются к этой клевете, хотя и предпочитают об этом умалчивать. Я знаю только одного идеалиста, который возразил против такой кле­веты, — русского идеалиста Льва Шестова (Лев Исаакович Шварцман (1866-1938)).