Geum.ru

1 Проблема познаваемости мира в истории философии

Вид материалаДокументы

Содержание


2.4. Взаимоотношения эмпирического и теоретического уровней научного познания
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8
82

феноменологической теории является термодинамика. Эта теория действительно описывает огромное множество явлений, подводя их под несколько общих закономерностей: первый закон термодинамики (сохранение энергии), второй закон (возрастания энтропии), третий закон (тепловая теорема Нернста). В наши дни неравновесная термо­динамика формулирует четвертый закон (минимальность скорости возрастания энтропии). И в какой-то мере термодинамика объясняет эти единичные явления. Но это объяснение очень неполное, почему мы и называем ее феноменологической теорией. А объясняющей по отношению к термодинамике является статистическая физика или физическая кинетика, если речь идет о неравновесных процессах. Именно статистическая физика вскрывает причины данных явлений, рассматривая межатомные и межмолекулярные взаимодействия.

Обсуждая проблему феноменологических и объясняющих теорий, Гейзенберг отмечает существенную роль феноменологических теорий в развитии науки. Очень часто теоретическое развитие начинается именно с них, они становятся первой ступенью на пути создания более высоких объясняющих теорий.

Рассматривая проблему объяснения и взаимоотношение фено­менологических и объясняющих теорий, мы обращались к не очень точному, во многом интуитивному понятию причины.

Но желательно было бы провести более четкую демаркацию ме­жду феноменологическими и объясняющими теориями. Это можно сделать, если обратить внимание на то, что практически все сущест­вующие теории содержат параметры, которые не определяются из самой теории, а находятся из условия соответствия теории и опыта. Такие параметры обычно называются подгоночными.

Так вот, если теория содержит мало таких подгоночных парамет­ров, то мы считаем ее объясняющей. Если же таких параметров много, то теория квалифицируется как феноменологическая. Здесь сразу же возникает вопрос, а сколько это «мало» и сколько «много»? Я думаю, что лучше всего подходит то, что писал по этому вопросу Андрей Нико­лаевич Колмогоров (1903-1987). Множество, система (соответственно число) считается малым, если количество возможных взаимных свя­зей мало. Если же число таких взаимных связей велико, то множество, система считается большой. Если число элементов системы есть N, то число возможных взаимных связей есть N! Значит, система, для ко­торой N! мало — проста, а система, для которой N! велико — сложна. Если N = 3, то N! = 6, и это мало. Если же N = 5, то N! = 120, и это много.

Применяя этот критерий Колмогорова к числу подгоночных пара­метров, можем сказать, что малое число их — это меньше или равно 3, а большое число — это больше или равно 5. И недаром Р. Фейнман говорил: «дайте мне шесть подгоночных параметров, и я заставлю мраморного слоника махать хоботом».

Так вот, именно наличие большого числа подгоночных парамет­ров — больше четырех — заставляет нас квалифицировать теорию

83

как феноменологическую. Особенно ясно это именно в термодина­мике, которая содержит не просто подгоночные параметры, а целую подгоночну. функцию — уравнение состояния данной системы, ко­торая не определяется внутри термодинамики, а задается опытом. Такая подгоночная функция — это не просто несколько, а бесконечно много параметров. Это особенно ясно, когда используется уравнение состояния в форме ряда по вириальным коэффициентам




где вириальные коэффициенты Blt B2, ... являются функциями тем­пературы.

В термодинамике эти функции никак не определяются. В то же время статистическая физика позволяет находить вириальные коэф­фициенты на основе моделей межмолекулярного взаимодействия.

И вот сейчас самое время отметить, что различие между объяс­няющей и феноменологической теориями не абсолютно. Любая тео­рия является феноменологической по отношению к более полной и сложной теории. Именно в рамках более полной теории удается теоретически определить те параметры, которые в старой теории были подгоночными.

Так, в физике элементарных частиц до конца 60-х годов рассмат­ривались четыре типа взаимодействия, каждое из которых характе­ризовалось своим параметром (константой взаимодействия) — силь­ное, электромагнитное, слабое и гравитационное. В конце 60-х годов была создана, а в 70-е годы получила признание единая теория элек­трослабого взаимодействия. И теперь вместо двух параметров — кон­станты электромагнитного взаимодействия и константы слабого взаи­модействия — есть одна константа электрослабого взаимодействия, расщепляющаяся на две. Но все физики уверены в том, что теория электрослабых взаимодействий является низкоэнергетической фе­номенологией будущей единой теории.

Я хочу обратить особое внимание на объясняющую функцию тео­рии. Именно здесь происходит переход нашего познания от явления (феномена) к сущности, что является основной целью теоретического уровня научного познания.

Мы рассмотрели структуру и функции теории в научном позна­нии. И теперь я хочу вернуться к проблеме, обсуждение которой мы опустили. Это проблема статуса теоретических объектов.


2.3.5. Проблема статуса теоретических объектов в научном познании

В параграфе, посвященном структуре научной теории, мы гово­рили о проблеме статуса теоретических объектов. Суть проблемы состоит в постановке вопроса о том, соответствует ли теоретическим объектам что-либо в реальности, являются ли они отображением реальности?

84

Источником проблемы является позиция, присущая второму по­зитивизму конца XIX — начала XX веков и неопозитивизму XX века. Характерной чертой этой позиции является ее резко выраженный эмпиризм. Можно даже сказать — ультраэмпиризм. Этот ультраэм­пиризм состоит в том, что в качестве действительного знания рас­сматривается только эмпирическое знание. Теория же не считается «настоящим» знанием, а представляет собой лишь удобный способ описания, упорядочивания опытных данных, сокращенную форму записи большого массива опытных данных. Одним словом — инст­румент. Такая точка зрения появилась еще во втором позитивизме и получила название «инструментализм».

Эта позиция была вполне воспринята неопозитивизмом (треть­им позитивизмом) в 20-х — 50-х годах нашего века. В соответствии с этой точкой зрения теоретические объекты суть некоторые фикции, которым в реальности ничего не соответствует и которые могут быть безболезненно устранены. Иногда эта позиция доходит до утвержде­ния, что допущение теоретических объектов вредно, что не только возможно, но и необходимо их устранить. Такую позицию еще рань­ше, в конце XIX — начале XX веков занимал Эрнст Мах (1838-1916), категорически отрицавший реальность атомов. Равным образом он отрицал и содержательность теоретического понятия массы. В сво­ей известной книге «Механика» он утверждает, что «масса — всего лишь коэффициент пропорциональности между ускорением и силой», F=ma.

В неопозитивизме эта позиция получила продолжение в несколь­ких вариантах. Очень интересный представитель английской школы неопозитивизма Фрэнк Памплтон Рамсей (Рэмси) (1903-1930) вы­двинул тезис о том, что все научное знание может быть представлено в форме логического выражения, содержащего только высказыва­ния об опытных данных (протокольные предположения), связан­ные логическими связками «и», «или» и «не», и не. содержащего никаких теоретических терминов. То есть теоретические объекты оказываются полностью исключенными (элиминированными). Про­цедура такого исключения теоретических объектов получила назва­ние «Рамсей-элиминации теоретических терминов». В дальнейшем эта процедура была усовершенствована американским логиком В. Крейгом.

В несколько иной форме эта же идея была развита выдающимся представителем неопозитивизма Гансом Рейхенбахом (1891-1953). Рейхенбах считал теоретические объекты Фиктивными искусствен­ными объектами, которые мы «вставляем» между наблюдаемыми явлениями, чтобы связать их при помощи удобной математиче­ской формулы. Он называл такие фиктивные объекты интерфено­менами (междуявлениями). Так, по Рейхенбаху, электрон — это типичный интерфеномен (вспомним Маха!), который мы встав-

85

ляем между, скажем, работой катодного узла и изображением на экране телевизора.

А английский неопозитивист Генри Маргенау называл теорети­ческие объекты просто пустыми фишками. Легко видеть, что все это — разные выражения инструменталистского подхода.

Макс Борн в одной из своих работ, в которой он критиковал эту позицию, высказал следующее ироническое замечание: если кто-то выстрелил в другого человека и убил его, то пуля — это типичный интерфеномен, который мы вставляем между явлением выстрела и явлением смерти человека, чтобы связать их при помощи уравнений механики. И далее М. Борн продолжает: возьмем кристалл — это на­блюдаемый феномен, растолчем его в мелкий песок, каждая песчин­ка — это наблюдаемый феномен, растолчем в очень тонкий порошок, (мелкие кусочки можно наблюдать в микроскоп), следовательно, это феномен, продолжим процесс раздробления, когда феномен переста­нет быть феноменом и превратится в интерфеномен?

М. Борн абсолютно прав. Но он высказывает свою критику в виде иронического контрпримера. Я продолжу ее в форме методологиче­ского анализа. Прежде всего отметим, что исключение теоретиче­ских понятий приведет к распаду естествознания на несвязанные между собой серии опытных данных. Что связывает между собой явления динамики и гравитационные явления? — теоретическое понятие массы. Если его исключить, то они «распадутся». Допус­тим на минуту, следуя Э. Маху, что инертная масса — это только коэффициент пропорциональности между силой и ускорением. То­гда гравитационная масса — это только коэффициент между силой и 1/r2. Но почему эти коэффициенты одинаковы? Случайное совпа­дение? Чудо? Нет, физики настойчиво ищут ответ на этот вопрос, строя все более сложные теории. Именно теория может дать ответ. Да и сам Мах достаточно часто забывал о своем феноменализме, ко­гда предлагал (правда, в очень предварительной нематематизированной форме) гипотезу о природе инертной массы, называемую «принципом Маха». «Принцип Маха» состоит в том, что инертная масса не есть «извечная» характеристика тела, а создается совокуп­ным действием (реальным, а не фиктивным) на данное тело всех остальных тел во вселенной. Этот «принцип Маха» сыграл очень большую эвристическую роль в создании общей теории относитель­ности и продолжает обсуждаться и в наше время в релятивистской космологии.

Так что именно теоретические объекты, а не логические связки создают единство науки.

Второй аспект проблемы состоит в том, что одним из основных путей развития науки является выдвижение гипотез о свойствах теоретических объектов. Но если теоретический объект есть всего лишь фиктивный, несуществующий объект, то какую гипотезу о не-

86

существующем объекте можно выдвинуть, кроме гипотезы о том, что его вообще нет?

Таким образом, исключение теоретических объектов «зарезает» развитие науки.

Все это является основанием для утверждения, что теоретические объекты есть не просто удобные фикции, а образы (приближенные, но именно образы) реально существующих объектов. Атомы все-та­ки существуют вопреки Эрнсту Маху, а электроны — вопреки Гансу Рейхенбаху.


2.4. Взаимоотношения эмпирического и теоретического уровней научного познания

Собственно говоря, вопрос о взаимоотношении эмпирическо­го и теоретического уровней мы уже начали обсуждать, когда го­ворили о необходимости правил интерпретации в научной теории или когда обсуждали функции научной теории. В особенности в по­следнем разделе. По сути дела, все функции научной теории — опи­сание, предсказание и объяснение — представляют собой именно взаимоотношение теоретического и эмпирического уровней. Но эти функции не исчерпывают всех аспектов взаимоотношения тео­ретического и эмпирического уровней, и мы рассмотрим и другие аспекты.

Мы говорили о том, что теоретический уровень является более вы­соким по отношению к эмпирическому. Это верно, поскольку именно на теоретическом уровне мы переходим от познания явления к по­знанию сущности.

Но есть и обратное отношение. Через эмпирический уровень осу­ществляется проверка теории, то есть эмпирический уровень являет­ся критериальным по отношению к теоретическому. Сама процедура проверки достаточно понятна. Мы получаем следствия из теории, интерпретируем их на основе системы правил интерпретации и срав­ниваем результат с реальными эмпирическими данными. В случае совпадения мы говорим о подтверждении теории, а в случае несов­падения — о ее опровержении.

В этой области мы встречаемся с двумя очень серьезными пробле­мами философии науки.

Первая проблема имеет логический характер. С позиций стро­гой логики правильность следствий не гарантирует правильности исходных посылок. Истинность не передается от следствий к посыл­кам. Поэтому, оставаясь в рамках строгой формальной логики, мы вообще не можем говорить о подтверждении теории, об ее истинно­сти. Именно это обстоятельство послужило причиной того, что нео­позитивистское направление в философии науки, которое отличалось крайней приверженностью к математической логике, к использова­нию формально-логических подходов, пришло к выводу, что нельзя

87

говорить о подтверждении, но только о вероятности подтверждения. И представители его даже пытались использовать формулы условной вероятности.

Следует заметить, что ложность передается от следствий к посыл­кам. Ложность следствий гарантирует ложность исходных посылок. Поэтому с позиций строгой логики возможным является опровер­жение. Именно на этом основывается концепция научного знания Карла Поппера.

Но вернемся к проблеме подтверждения теории. И вот здесь я вы­сказываю тезис о том, что в проблеме подтверждения естествоиспыта­тели не считают себя связанными требованиями формальной логики. Совпадение следствий из теории с эмпирическими результатами, эм­пирическими данными квалифицируется как показатель правильно­сти (истинности) теории.

Это, в общем-то, неслучайно. Научное мышление логично. Но ло­гичность эта не является формально-логической. Например, рассу­ждение по аналогии является логичным, но ни в какую формальную логику не укладывается.

Вообще, если неукоснительно следовать требованиям формаль­ной логики, то саму логику обосновать нельзя. Для ее обоснования требуется содержательное, а не формальное мышление. Кроме того, я хочу напомнить, что в науке (да и не только в науке) мы имеем дело с приближенным знанием. А приближенное знание не уклады­вается ни в формальную двухзначную, ни в вероятностную логику. Поэтому естествоиспытатели не слишком считаются с некоторыми требованиями формальной логики. Несколько иронически мышление естествоиспытателей выражается следующей формулой: одно совпа­дение — это, может быть, и случайность, два совпадения — это уже не случайность, три совпадения — это закономерность.

Конечно, когда речь идет о подтверждении теории, всегда тре­буется подтверждение не одним опытным результатом, а большим массивом опытных данных. Один-два правильных результата может дать и неправильная (ложная) теория. Но когда речь идет о боль­шом массиве правильных следствий, то естествоиспытатели гово­рят не о вероятности правильности, а просто о правильности. Тем более, что само понятие вероятности в данной ситуации довольно сомнительно.

Можно указать некоторую иерархию показателей правильно­сти. Первый уровень — это успешное описание некоторой облас­ти явлений. Второй уровень — это успешное описание нескольких классов явлений, которые теория объединила в один общий класс. Третий уровень — успешное нетривиальное предсказание (нетри­виальное, то есть предсказание явлений, которые мы еще не наблю­дали, и которые не могут быть получены иначе, чем на основе тео­рии). Чем выше уровень, тем надежнее проверка (подтверждение)

88

теории. Собственно говоря, уже второй уровень считается достаточ­ным. Но, как правило, второй уровень обязательно сопровождается третьим.

Итак, мы со всей определенностью утверждаем, что теория под­тверждается эмпирическим уровнем.

Но не надо забывать и о возможности опровержения. Теория мо­жет быть не только подтверждена, но и опровергнута. Первым, кто обратил внимание на фундаментальную роль опровергающих резуль­татов, был Ф. Бэкон. Еще в самом начале XVII века (в 1620 г.) он писал в своем «Новом Органоне», что один опровергающий результат имеет большее значение, нежели многочисленные подтверждающие. В принципе это согласуется с логическим требованием, состоящим, как я уже вам говорил, в том, что ложность следствий гарантирует ложность посылок.

Но здесь есть очень любопытное обстоятельство. Историки и мето­дологи науки довольно давно обратили внимание на довольно стран­ное явление: далеко не всегда опровергнутая теория отбрасывается. Нельзя сказать, что это случается часто. Напротив, чаще всего опро­вергнутая теория таки отвергается. Но бывают случаи, когда ее и не отбрасывают. Почему так может быть? По моему мнению, это проис­ходит в силу приближенности нашего знания (в том числе и научного). Я уже обращал ваше внимание на то, что понятие приближенного знания не укладывается ни в рамки формальной двухзначной логи­ки, ни даже в рамки вероятностной логики. И поэтому строгое сле­дование требованиям формальной логики в естествознании просто невозможно.

Приближенность знания означает, что каждая теория имеет ка­кие-то границы применимости, внутри которых она верна и не веро­ятностно, а просто верна, но за пределами этих границ, она, конечно, неверна, ложна, а точнее говоря, неприменима. Обнаружение экспе­риментального опровержения при наличии большого числа подтвер­ждающих эмпирических результатов может означать, что мы дошли до границ применимости. При этом в самой области применимости теория остается вполне верной.

Но есть и еще один аспект. Иногда теорию удается «подправить», не меняя кардинально ее содержание. Это достигается за счет вве­дения дополнительных гипотез, которые хотя и не следуют из ос­новного содержания теории, но и не меняют ее характера, скажем, в молекулярной физике мы можем точнее учесть межмолекулярное взаимодействие.

И вот тут мы встречаемся с еще одной проблемой, относящейся к общему вопросу о проверке — подтверждении или опровержении теории. Я имею в виду чрезвычайно широко известный и интенсивно дискутирующийся в философии науки тезис Дюгема-Куайна (Д-тезис). Д-тезис был сформулирован выдающимся представителем второ-


89

го позитивизма, крупным физиком П. Дюгемом в книге «Физическая теория, ее цель и строение», вышедшей в начале века. В дальнейшем он был разработан американским логиком Уиллардом ван Орманом Куайном (1908-2000) и очень интенсивно обсуждался в философии науки XX века.

Смысл Д-тезиса состоит в том, что любую теорию, даже непра­вильную, ложную, можно согласовать с опытными данными за счет введения дополнительных гипотез. При этом подразумевается, что эти дополнительные гипотезы не меняют кардинально содержания теории. Например, различные дополнительные гипотезы о свойствах эфира не меняют общей идеи эфирной электродинамики и оптики. Отметим, что Д-тезис имеет определенное рациональное содержание. Действительно, в науке достаточно часто трудности преодолевают­ся путем введения дополнительных гипотез. Однако если Д-тезис рассматривать как общее положение для науки в целом, а не для каких-то частных случаев, он представляется мне неверным и, более того, опасным для существования науки.

С точки зрения Д-тезиса никакую теорию нельзя опровергнуть, коль скоро любую теорию можно согласовать с опытными данны­ми путем введения дополнительных гипотез. Но это означает, что никакую теорию нельзя и проверить. Т. е. само понятие проверки становится сомнительным. Легко видеть, что Д-тезис является по своей сути одним из выражений феноменалистической инструменталистской позиции: никакая теория не является ни правильной (истинной), ни неправильной (ложной) — любую можно согласовать с опытом. Теория является лишь удобным инструментом для описа­ния опытных данных.

В философии науки Д-тезис обычно подвергают критике и отвер­гают на основе принципа простоты: наращивание одной за другой дополнительных гипотез нарушает простоту теории. Это совершенно верно, но я думаю, что критику Д-тезиса можно серьезно усилить, если использовать не только принцип простоты, но еще более мощ­ный принцип системности. Я намерен отложить обсуждение этого вопроса на будущее. Дело в том, что один из разделов моего курса спе­циально посвящен фундаментальным методологическим принципам научного познания. Именно в этом разделе будет изучаться принцип системности, и в нем я намерен дать более развернутое понимание содержания принципа и, в частности, его использования как орудия критики Д-тезиса.

А сейчас я просто скажу (а вас прошу мне поверить), что Д-тезис несостоятелен. Теорию можно (и нужно) проверять или опро­вергать путем ее соотнесения с эмпирическим уровнем.

Итак, теория проверяется — подтверждается или опровергает­ся — путем ее соотнесения с эмпирическим уровнем, который явля­ется критериальным для теории.

90

Но эмпирический уровень является не только средством провер­ки теории. Эмпирический уровень, эмпирические данные (особенно новые) являются стимулирующим фактором для развития теорети­ческого уровня и создания новых теорий. Более того, они не просто стимулируют развитие теоретического уровня, но и направляют раз­витие теории.

И опять мы встречаемся с проблемой философии науки. Действи­тельно ли эмпирические данные, эксперимент стимулируют и направ­ляют развитие теории? В философии науки достаточно распростра­нены позиции, отрицающие это. Наиболее четко эта позиция была выражена Альбертом Эйнштейном. В одной из своих работ А. Эйн­штейн высказал вполне правильный тезис о том, что нет логического пути от опыта к теории. Действительно, теория не есть логическая формула, связывающая между собой опытные данные. И мы это уже говорили, обсуждая «Рамсей-элиминацию теоретических терминов». Но далее А. Эйнштейн развивает это положение в том плане, что опыт­ные данные не только не направляют, но даже не являются стимулом к развитию теории. По выражению А. Эйнштейна «теория является свободным творением человеческого разума» и только потом, буду­чи уже создана, проверяется экспериментом. В обоснование своей точки зрения А. Эйнштейн говорил (заметим — в 1935 г.), что опыт Майкельсона не сыграл сколько-нибудь заметной роли в процессе создания специальной теории относительности, и что он (Эйнштейн) не помнит даже, знал ли он об этом опыте вообще.

Что можно сказать по поводу этой позиции? Я надеюсь, что вы уже успели заметить, что я крайне редко опираюсь на мнения авторитетов. Но сейчас я сделаю исключение.

Я думаю, что все вы знаете известный афоризм: хорошая теория — это хорошо, но хороший эксперимент остается навсегда. Вы, если не помните сами, можете спросить: а кто это сказал? Я отвечаю — Петр Леонидович Капица (1894-1994). И я предвижу вашу реакцию: ну, П. Л. Капица это экспериментатор, и он защищает свои «классовые» интересы. Поэтому я хочу обратиться к другому авторитету, которого никак нельзя заподозрить в защите интересов экспериментаторов. Это Макс Борн, который, как вы несомненно знаете, никогда эксперимен­татором не был. М. Борн был в очень близких дружеских отношениях с А. Эйнштейном. Они постоянно переписывались, но при этом Борн все время полемизировал с А. Эйнштейном и в письмах, и в печатных работах. В основном эта полемика была связана с проблемами интер­претации квантовой механики, но в ней очень часто затрагивались и общеметодологические аспекты.

Так вот, обсуждая указанную позицию А. Эйнштейна по вопросу о происхождении теории, М. Борн писал, что теория не является ре­зультатом «спонтанного колебания человеческого мозга», ее создание стимулируется и направляется опытными данными.

91

Другой авторитет, на которого я хочу сослаться, также никогда не занимался экспериментом — это Поль Дирак. Хорошо известно, что он был большим поклонником идеи математической красоты в науч­ном познании. Он посвятил этой идее немало очень красноречивых и интересных статей и высказываний. Фразу: «физический закон должен быть математически красивым» Дирак даже написал на сте­не одной из аудиторий Московского университета. Но вот в одной из своих работ, как раз посвященной идее математической красоты, в последнем абзаце П. Дирак пишет: «Но может случиться, что и этот (основанный на идее математической красоты — С. И.) путь не приве­дет к успеху. И тогда остается только одно — ждать появления нового Гейзенберга, который сумеет обобщить опытные данные и на основе этого обобщения построить теорию». Как бы ни был хорош путь, осно­ванный на идее математической красоты, последним доводом (ultima ratio) остаются опытные данные — за ними последнее слово.

Я думаю, что и без ссылок на такие авторитеты, как М. Борн и П. Дирак, на основе знания физики и так ясно: опытные (экспери­ментальные) данные заставляют создавать и развивать новые теории и направляют это развитие.

Но есть и обратное отношение теории и эксперимента. Новая тео­рия, делая предсказания, заставляет нас развивать эмпирический уровень. Любое предсказание, а особенно неожиданное, требует для своей проверки новых технических средств. Это заставляет нас (че­ловечество) создавать эти средства, новые приборы и установки. С по­мощью этих приборов и установок получаются новые результаты; некоторые из них оказываются неожиданными и для самой теории, что требует уже развития теории. И так, видимо, до бесконечности. Таким образом, взаимоотношение эмпирического и теоретического уровней носит двухсторонний характер. В свете этого можно понять (но не согласиться!) сторонников позиции нераздельности теоретиче­ского и эмпирического уровней научного познания.

В заключение данной части я хочу остановиться на следующей проблеме.

В литературе довольно часто высказывается точка зрения, соглас­но которой любой эксперимент ставится «под какую-то теорию». Лег­ко видеть, что это вариант концепции теоретической нагруженности эмпирических фактов, хотя, может быть, и несколько ослабленный. Я считаю эту точку зрения в принципе неверной. Я уже приводил при­мер с опытом Майкла Фарадея со свечей между полюсами магнита. Какая у него могла быть теория? Да никакой! М. Фарад ей просто хо­тел посмотреть: а что из этого выйдет? Не обнаружится ли какая-ни­будь связь. Он мог ожидать чего угодно — что пламя свечи погас­нет, что пламя разгорится, что пламя изменит свой цвет. Оказалось, что оно отклоняется. А сколько-нибудь внятная теория появилась много позже.

92

Мне приходилось слышать такое возражение: а вот это соображе­ние «а вдруг есть какая-нибудь связь» и есть теория. Но я уже гово­рил, что тут нет никакой теории, а просто нормальная предпосылка эмпирического исследования. А назвать данное соображение «теори­ей» — или полное непонимание того, что такое теория (недомыслие), или крайне расширительная (а на самом деле мошенническая) трак­товка слова «теория».

По этому поводу я хочу сказать, что эксперименты бывают про­верочные, направленные на проверку (подтверждение или опровер­жение) какой-либо теории, а бывают поисковые. В жаргоне ученых они еще называются «дикими». Но вот что действительно правда, так это то, что в XX веке число таких «диких» экспериментов неуклон­но падает. Многие авторы считают это явление бедой современной науки и связывают его с тем, что современный эксперимент — удо­вольствие очень дорогое (напомню, что установка UA-1, на кото­рой были открыты W* и г0-бозоны, представляла собой сооружение размером 10 м х 10 м х 20 м, набитое регистрирующей аппарату­рой, — и это не считая ускорителя 30 км длиной). Поэтому, что­бы получить разрешение на проведение какого-либо эксперимента и его финансирование, требуется очень подробное теоретическое обоснование.

Это совершенно верно. Действительно, прошли золотые времена, когда научный эксперимент был простым и недорогим. В Англии в конце прошлого и начале нашего века была «научная школа сур­гуча и веревки». Собственно говоря, не школа, а скорее убеждение, что экспериментатор должен уметь поставить свой опыт, пользуясь обрывком веревки, кусочком сургуча и собственными, простите, слюнями (чтобы приклеивать). Это, конечно, анекдот, но название «школа сургуча и веревки» все-таки было. Однако как я уже сказал, эти золотые времена прошли. И сейчас эксперимент действительно дорогое удовольствие.

Но я хочу обратить ваше внимание на то, что удорожание — ус­ложнение современного эксперимента — это результат самого раз­вития науки. Мы в своем познании далеко ушли от непосредственно наблюдаемых явлений первого порядка, и углубились в сложность микромира и в необъятность Вселенной — в явления высокого порядка.

Хочу еще отметить, что сейчас почти не осталось областей, в кото­рых у нас нет предваряющего эксперимент, и весьма развитого тео­ретического знания.

Пожалуй, единственные области — это «экстрасенсология» и «уфо­логия». Вот там «эксперименты» недорогие. Когда некто Ажажа изу­чает «энлонавтов», которые вылезают из «тарелок» (я слышал от сво­их аспирантов чудесное слово — УФЫРИ) и отличаются ростом — от 3 м до 1 м, причем маленькие — это, видимо, недокормленные, то тут,

93

действительно, теории даже не нужно. Но это, как вы сами понимаете, в шутку.

А всерьез, я еще раз повторяю, мы уже очень далеко продвину­лись в нашем познании, и именно это является причиной сложности современного эксперимента.

На этом я заканчиваю часть курса, посвященную структуре на­учного знания, взаимоотношению эмпирического и теоретического уровней. Следующая часть будет посвящена методам научного по­знания.


3.