Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 29 30 31 32 33 34 35 36 ... 61

подушки, но с папильотками заполнила оконный проем, перелив и самое себя, и

все свои столь хорошо мне знакомые богатства в цветочный ящик с ледянками,

хлопнула обеими руками по мясистым, бледно-красным стеблям и закричала

поверх ящика, так что улица стала тесной, и Оскар уже поду мал" вот сейчас

она тоже начнет резать голосом стекло, но все окна остались целы. Они просто

распахнулись, и к лавке начали стекаться соседи, женщины громко вопрошали

друг друга, мужчины спешили, часовщик Лаубшад, успевший лишь наполовину

засунуть руки в рукава пиджака, старик Хайланд, господин Райс- берг, портной

Либишевски, господин Эш из ближайшего подъезда и даже Пробст, не парикмахер

Пробст, а торговец углем, явился со своим сыном. В белом халате прямо из-за

прилавка примчался Мацерат, в то время как Мария с маленьким Куртом на руках

осталась стоять в дверях нашей лавки.

Мне не стоило труда затеряться в толпе возбужденных взрослых, чтобы

таким образом не угодить в руки Мацерату, который меня разыскивал. Он и еще

часовщик Лаубшад были первыми, кто решился подойти к двери. Люди пытались

залезть в квартиру через окно. Но Греффиха никому не давала залезть наверх,

не говоря уже о том, чтобы внутрь. Царапаясь, кусаясь и рассыпая удары, она

находила, однако, время, чтобы кричать все громче и громче и отчасти даже

вполне членораздельно. Сперва должна прибыть "скорая помощь", она уже давно

туда позвонила, звонить больше незачем, уж она-то знает, как поступать в

таких случаях. А им всем лучше позаботиться о собственных делах. И без того

одна срамота, чистое любопытство, ничего, кроме любопытства, сразу видно,

куда деваются друзья, когда нагрянет беда. Но в ходе своих при читаний она,

видно, углядела меня среди собравшихся перед ее окном, ибо окликнула меня и,

стряхнув с подоконника мужчин, протянула ко мне голые руки. И кто-то --

Оскар по сей день уверен, что это был часовщик Лаубшад -- поднял меня, хотел

против воли Мацерата передать ей, но перед самым цветочным ящиком Мацерат

чуть не перехватил Оскара, а тут в него уже вцепилась Лина Грефф, прижала к

своей теплой сорочке и перестала кричать, лишь плакала, поскуливая, и

вздыхала, все так же поскуливая.

Как вопли фрау Грефф подбили соседей превратиться в возбужденную,

бесстыдно жестикулирующую толпу, так ее тонкое хныканье превратило их в

толпу молчащую, смущенно шаркающую ногами, почти не смевшую смотреть в лицо

рыданиям и все свои надежды, все любопытство, все участие возлагавшую на под

жидаемую карету "скорой помощи".

Вот и Оскару хныканье Греффихи было неприятно. Я попытался съехать

вниз, чтобы не внимать ее страдальческим всхлипам с такого близкого

расстояния. Мне удалось отцепиться от нее и полуприсесть на ящик с цветами.

Но Оскар слишком глубоко сознавал, что за ним следят, потому что в дверях

нашей лавки стояла Мария с ребенком на руках. Тогда я отказался и от этого

сидения, понял всю неловкость своей позы, думал при этом лишь про 'Марию --

соседи меня не интересовали, -- оттолкнулся от греффовского берега, который,

на мой взгляд, слишком уж сотрясался и символизировал кровать.

Лина Грефф не заметила моего бегства, либо не нашла в себе сил, чтобы

удержать маленькое тельце, которое долгое время усердно служило ей заменой.

Может, она смутно чувствовала, что Оскар навсегда от нее ускользает, что от

ее крика родился на свет звук, который, с одной стороны, воздвиг стену и

шумовую кулису между ней, прикованной к постели, и ее бара банщиком, с

другой -- обрушил уже существовавшую стену между мной и Марией.

Я стоял посреди греффовской спальни. Барабан висел на мне криво и

неуверенно. Оскар знал эту комнату, он мог бы наизусть продекламировать

ярко-зеленые обои хоть в длину, хоть в ширину. На табуретке еще остался

тазик для умывания с серой мыльной пеной после вчерашнего. Все вещи остались

на прежних местах, и однако захватанные, просиженные, пролежан ные,

поцарапанные предметы меблировки казались мне свежими или по меньшей мере

освеженными, словно все, что на четырех столбиках либо ножках недвижно

лепилось к стенам, только и ждало, когда Лина Грефф сперва издаст крик,

потом заскулит высоким голосом, чтобы обрести новый, пугающе холодный

глянец.

Дверь в лавку была распахнута. Оскар, правда, не хотел, но все же

позволил увлечь себя в пропахшее сухой землей и луком помещение, которое

дневной свет, что проникал сквозь щели в закрытых ставнях, нарезал на части

с помощью плясавших в этих полосах света пылинок. Поэтому большинство

шумовых и музыкаль ных поделок Греффа оставалось в полумраке, и лишь на

некоторые детали, на колокольчик, на фанерные распорки, на основание

барабанной машины падал свет, демонстрируя мне застывшие в равновесии

картофелины.

Откидная дверца, которая, точно как у нас, закрывала вход в погреб

позади прилавка, была открыта, ничто не поддерживало дощатую крышку,

вероятно откинутую Греффихой в ее вопящей спешке, только крючок она не

засунула в скобу на прилавке. Легким толчком Оскар мог бы уронить крышку и

тем запереть подвал.

Я недвижно стоял за досками, источающими запах пыли и тлена, вперив

глаза в тот освещенный резким светом четырехугольник, который обрамлял часть

лестницы и часть бетонного пола. В этот квадрат сверху и справа вторгался

ступенчатый помост, вероятно новое приобретение Греффа, ибо при моих прежних

случайных визитах в погреб я этого сооружения ни разу не видел. Впрочем,

ради одного только помоста Оскару едва ли стоило так долго и так неподвижно

устремлять свой взгляд в недра погреба, когда бы из правого верхнего угла

картины не выдвинулись два наполненных изнутри и странно укороченных

шерстяных носка в черных шнурованных башмаках. Я сразу признал походные

башмаки Греффа, хоть и не мог разглядеть подметки. Не может быть, чтобы это

Грефф, готовый к походу, стоял там в подвале, подумал я, потому что ботинки

у него совсем не стоят, потому что они свободно парят над помостом, разве

что вертикально развернутым книзу носкам башмаков удается, хоть и с трудом,

касаться досок. Итак, в течение одной секунды я представлял себе Греффа,

стоящего на цыпочках, ибо от такого спортивного, близкого к природе человека

вполне можно было ожидать, что он способен на это хоть и комическое, но

весьма трудное упражнение.

Чтобы убедиться в справедливости своего предположения и затем от души

высмеять зеленщика, я, проявляя предельную осторожность на крутых ступенях,

спустился по лестнице вниз и -- если память мне не изменяет -- выбил на

своем барабане нечто устрашающее и отгоняющее страх: "Где у нас кухарка,

Черная кухарка? Здесь она, здесь она быть должна, быть должна!"

И, лишь уже стоя обеими ногами на бетонном полу, Оскар сперва обшарил

взглядом все кругом: связку пустых луковых мешков, сложенные штабелями, тоже

пустые ящики из-под фруктов, пока, скользнув взглядом по не виденному ранее

скрещению балок, приблизился к тому месту, где висели -- либо стояли на

носках -- походные башмаки Греффа.

Ну конечно же, я понимал, что Грефф висит. Висели башмаки, внутри

башмаков висели темно-зеленые носки грубой вязки. Голые мужские коленки над

краями носков, волосатые ляжки -- до края штанов; тут от моего причинного

места по ягодицам, немеющей спине, вверх по позвоночнику пробежали колючие

мураш ки, они продолжились в шее, ввергали меня попеременно в жар и в холод,

снова ринулись оттуда вниз, ударили между ног, заставили сморщиться и без

того жалкий мешочек, снова проскочив по чуть согнутой спине, оказались в

шее, там ее сжали, -- и по сей день Оскара колет и душит, когда кто-нибудь в

его присутствии говорит о повешении или просто о развешивании белья. Висели

не только походные башмаки Греффа, шерстяные носки, коленки и шорты, висел

весь Грефф, подвешенный за шею, и поверх веревки демонстрировал напряженное

лицо, не лишенное, впрочем, театральности.

После взгляда на Греффа колотье и мурашки на удивление быстро исчезли.

И сам вид Греффа нормализовался! Ведь если вдуматься, поза висящего человека

столь же нормальна и естественна, как, например, вид человека, который ходит

на руках, человека, который стоит на голове, человека, который действительно

имеет жалкий вид, когда карабкается на четвероногого жеребца, чтобы

пуститься вскачь.

К этому прибавилась и сценография. Лишь теперь Оскар понял, какой

пышностью окружил себя Грефф. Рамка, то есть окружение, в котором Грефф

висел, была изысканного, я бы даже сказал -- экстравагантного вида. Зеленщик

отыскал для себя приличествую щую ему форму смерти, нашел смерть продуманную

и гармоничную. Он, кто при жизни имел столько трений с чиновниками из палаты

мер и весов и вел с ними тягостную переписку, он, у кого неоднократно

изымались весы и гири, он, кому из-за неточностей при взвешивании фруктов и

овощей приходилось выплачивать штрафы, теперь с точностью до грамма

уравновесил себя при помощи картошки.

Тускло поблескивающая, возможно намыленная, веревка по блокам

перебегала через две балки, специально им приколоченные ради его последнего

дня, поверх каркаса, созданного с единственной целью: стать последним

каркасом для Греффа. По расходу строительного дерева дорогих пород я мог

заключить, что зеленщик не пожелал мелочиться. Нелегко ему, наверное, было в

бедное на стройматериалы военное время раздобыть нужные балки и доски.

Должно быть, он их наменял -- дерево за фрукты. Вот почему этот каркас имел

множество не очень нужных, чисто декоративных деталей. Трехчастный, идущий

ступенями помост -- угол его Оскар мог углядеть уже из лавки -- поднимал все

сооружение в сферы почти возвышенные.

Как и в барабанной машине, которая явно послужила моделью нашему

умельцу, Грефф и его противовес висели в пределах каркаса. Резко отличаясь

от четырех беленых угловых балок, между ним и точно так же подвешенными

плодами земными стояла изящная зеленая лесенка. А корзины с картофелем он

при помощи искусного узла, как его умеют вывязывать одни скауты, прикрепил к

основной веревке. Поскольку изнутри каркас был подсвечен четырьмя, правда

закрашенными в белый цвет, но все же ярко сияющими, лампочками, Оскар мог,

не поднимаясь на торжественный помост и, стало быть, не оскверняя его,

прочесть белую табличку, прикрученную проволокой к скаутскому узлу как раз

над корзинами с картофелем: "Семьдесят пять килограммов (без 100 граммов)".

Грефф висел в форме предводителя скаутов. В свой последний день он

вновь вернулся к одежде довоенных времен. Она стала ему чуть тесна. Обе

верхние пуговицы и ту, что на поясе, он так и не сумел застегнуть, это

вносило какой-то неприятный оттенок в его всегда подобранный вид. Два пальца

левой руки Грефф скрестил по обычаю скаутов. К правому запястью повесив

шийся -- перед тем как повеситься -- привязал скаутскую шляпу. От галстука

ему пришлось отказаться. Поскольку ему, так же как и на поясе, не удалось

застегнуть верхние пуговицы сорочки, из нее выбивались кудрявые черные

волосы, росшие на груди.

На ступенях помоста лежало несколько астр и -- вот уж некстати --

стебельков петрушки. Верно, ему не хватило цветов, потому что большую часть

астр и несколько роз он извел на то, чтобы обвить цветами каждую из четырех

картинок, прикрепленных к каждому из четырех опорных столбов. Слева впереди

под стеклом висел сэр Баден-Поуэлл, основатель движения скаутов. Слева,

сзади, без рамки -- Святой Георгий. Справа, сзади, без стекла -- голова

микеланджеловского Давида. В рамке и под стеклом улыбался с переднего столба

вызывающе красивый мальчик, примерно шестнадцати лет. То было раннее фото

его любимца Хорста Доната, который уже лейтенантом пал на реке Донец.

Может, мне стоит еще упомянуть четыре клочка бумаги на ступенях, между

астрами и петрушкой. Лежали клочки так, что их без труда можно было сложить.

Оскар и сложил, после чего сумел прочесть вызов в суд, многократно

проштемпелеванный печатью полиции нравов.

Мне остается только добавить к вышеизложенному, что от размышлений о

смерти зеленщика меня оторвала сирена "скорой помощи". Немного спустя они

загрохотали вниз по лестнице, вверх по помосту и занялись висящим Греффом.

Но едва они его приподняли, служившие противовесом корзины с картофелем

упали и опрокинулись: как и в случае с барабанной машиной, заработал

высвобожденный механизм, искусно запрятанный Греффом поверх каркаса и

прикрытый фанерой. И покуда внизу картофелины с грохотом сыпались на

бетонный пол, наверху било по жести, дереву, стеклу, бронзе: то

высвобожденный барабанный оркестр отстучал великий финал Альбрехта Греффа.

На сегодня для Оскара почти нет задачи труднее, чем воспроизвести на

своей жестянке рокот картофельной лавины -- отчего, к слову сказать, неплохо

поживились некоторые санитары -- и весь упорядоченный шум барабанной машины

Греффа. Но потому, вероятно, что мой барабан оказал решающее воздействие на

постановку Греффовой смерти, мне порой удается переложить для барабана

завершенную, воспроизводящую смерть Греффа пьесу, которую, если друзья или

санитар Бруно спрашивают меня о названии, я называю так: "Семьдесят пять

килограммов".

ФРОНТОВОЙ ТЕАТР БЕБРЫ

В середине июня сорок второго моему сыну Курту исполнился год. Оскар,

отец Курта, отнесся к этому событию спокойно, думая про себя: еще два

годика. В октябре сорок второго зеленщик Грефф повесился на столь

совершенной по форме виселице, что я, Оскар, начал с тех пор считать

самоубийство наиболее возвышенным видом смерти. В январе сорок третьего было

много разговоров про город Сталинград. Но поскольку Мацерат произносил

название этого города тем же тоном, что -- в свое время -- названия

Пирл-Хар-бор, Тобрук или Дюнкерк, я уделял событиям в этом далеком городе не

больше внимания, чем другим городам, известным мне из экстренных сообщений,

ибо для Оскара сводки вермахта и экстренные сообщения служили своего рода

уроком географии. Как мог бы я иначе узнать, где протекают реки Кубань, Миус

и Дон, кто мог бы лучше растолковать мне географическое положение Алеутских

островов Атту, Киска и Алак, чем это делали подробные радиопередачи о

событиях на Дальнем Востоке. Вот так в январе сорок третьего года я узнал,

что Сталинград лежит на реке Волге, но все равно судьба Шестой армии

занимала меня куда меньше, чем Мария, у которой в ту пору был легкий грипп.

Покуда грипп Марии шел на убыль, дикторы продолжали давать мне по радио

уроки географии: Ржев и Демьяиск и по сей день остаются для Оскара городами,

которые он без долгих раздумий отыщет на любой карте Советской России. Едва

Мария выздоровела, мой сын Курт подцепил коклюш. И покуда я силился

запомнить трудные названия оазисов Туниса, ставших центром жарких боев,

нашему африканскому корпусу, равно как и коклюшу, пришел конец.

О, прекрасный месяц май: Мария, Мацерат и Гретхен Шефлер были заняты

подготовкой второго дня рождения Куртхена. Этому празднику Оскар тоже

придавал большое значение, ибо после двенадцатого июни сорок третьего года

оставался всего лишь год. Будь я дома, я мог бы прошептать на ушко своему

сыну Курт-хену: "Подожди немного, выбьешь дробь и ты". Но сложилось так, что

двенадцатого июня сорок третьего года Оскар находился не в Данциге --

Лангфуре, а в старинном римском городе Метц. Причем отсутствие его настолько

затянулось, что ему стоило больших трудов своевременно попасть в милый

сердцу и все еще не подвергавшийся бомбежке родной город, чтобы двенадцатого

июня сорок четвертого года отпраздновать третий день рождения Куртхена.

Какие же дела привели меня в Метц? Да будет здесь без всяких

околичностей поведано: перед школой Песталоцци, которую превратили в казарму

для летчиков, я повстречал своего наставника Бебру. Впрочем, будь Бебра

один, он не сумел бы подбить меня на это путешествие. Но Бебру держала под

руку Рагуна, синьора Розвита, великая сомнамбула.

Оскар как раз шел с Кляйнхаммервег, где нанес визит Гретхен Шефлер,

полистал там недолго популярную "Битву за Рим>>, обнаружил, что уже тогда,

во времена Велизария, историческая жизнь выглядела весьма пестро, что уже

тогда с большим размахом либо торжествовали победы, либо утирались по

причине поражения на речных переправах и у городов.

Я пересек Фребелев луг, превращенный за последние годы в барачный

поселок, принадлежащий организации Тодта, оставаясь мыслями возле Тагине,

где в пятьсот пятьдесят втором году Нарсес разгромил Тоти-лу. Но не эта

победа заставляла мои мысли задерживаться на великом армянине по имени

Нарсес, а скорей уж сама фигура полководца: Нарсес был уродцем, был горбат,

мал ростом, карлик, гном, лилипут. Может, Нарсес был на одну голову, на

детскую головку выше, чем Оскар, думал я, остановился перед школой

Песта-лоцци и поглядел, сравнивая, на орденские колодки некоторых слишком

быстро выросших офицеров авиации. Нарсес орденов наверняка не носил, не имел

в том надобности, -- и тут в главном подъезде школы возник собственной

персоной тот самый полководец, на руке у него висела дама, -- а почему бы

Нарсесу и не иметь при себе дамы? -- они двигались мне навстречу, крохотные

рядом с авиавеликанами, и все же оставались центром и средоточием картины,

овеянные дыханием истории, древние как мир среди свежеиспеченных героев

воздуха, -- чего стоила вся казарма, полная Тотила-ми и Тейями, полная

долговязых остготов против одно-го-единственного армянского карлика по имени

Нарсес, а этот Нарсес шажок за шажком приближался к Оскару, махал ему рукой,

и дама рядом с ним тоже махала: то приветствовали меня Бебра и синьора

Розвита Рагу-на -- воздушный флот почтительно уступал нам дорогу, -- я

приблизил губы к уху Бебры и прошептал:

-- Дорогой учитель, я принял вас за великого полководца Нарсеса,

которого ценю гораздо выше, чем атлета Велизария.

Бебра смущенно отмахнулся, однако Рагуне мое сравнение пришлось по

вкусу. Как она красиво шевелила губами, когда начала говорить!

-- Бебра, прошу тебя! Разве он так уж и не прав, наш юный бнйгп? Разве

не течет в твоих жилах кровь принца Евгения? Е Мпдпцйгп quattordicesimo?)

Разве он не твой предок?

Бебра взял меня под руку, отвел в сторону, потому что авиаторы не

переставали восхищенно на нас пялиться, чем уже начали нам докучать. Когда

после этого лейтенант, а вслед за ним два унтер-офицера вытянулись перед

Беброй в струнку -- у моего наставника на погонах были капитанские знаки

различия, а на рукаве полоска с надписью "рота пропаганды", -- когда

орденоносные юноши попросили и получили у Рагуны автограф, Бебра подозвал

свою служебную машину, мы сели в нее и, уже отъезжая, слышали восторженные

аплодисменты авиаторов.

Мы ехали по Песталоцциштрассе, Магдебургерш-трассе, Хересангер. Бебра

сидел возле шофера. Уже на Магдебургерштрассе Рагуна использовала мой

барабан как предлог для разговора.

-- Вы все еще верны своему барабану, дорогой друг? -- прошептала она

своим средиземноморским голосом, которого я так давно не слышал. -- А как у

вас вообще обстоит дело с верностью?

Оскар не дал ответа, не стал докучать ей длинными историями про женщин,

однако с улыбкой дозволил великой сомнамбуле гладить сперва его барабан,

потом его руки, судорожно сжимавшие барабан, гладить и гладить, все более

по-южному.

Когда мы свернули на Хересангер, следуя по пятой линии трамвая, я даже

ответил, другими словами -- я погладил своей левой рукой ее левую, в то

время как ее правая нежничала с моей правой. Мы уже миновали

Макс-Хальбе-плац, теперь уже Оскар не мог вылезти, но тут в зеркале заднего

вида я увидел умные светло-карие древние глаза Бебры, следившие за нашими

Blog

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Содержание