Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   ...   61

нежностями. Однако Рагуна придержала мои руки, которые я, щадя друга и

наставника, хотел у нее отнять. Бебра улыбнулся в зеркале, потом отвел глаза

и начал разговор с шофером, тогда как Розвита, со своей стороны горячо

пожимая и поглаживая мои руки, заговорила своим средиземноморским ротиком,

который сладостно и неприкрыто подразумевал меня, вливался Оскару в ухо,

потом снова стал деловитым и конкрет ным, чтобы облепить этой сладостью все

мои сомнения и попытки к бегству. Мы проехали рейхсканцелярию, направление

-- клиника женских болезней, и Рагуна призналась Оскару, что все время, все

эти годы думала о ием, что она до сих пор хранит бокал из кафе "Четыре

времени года", на котором я вырезал своим го лосом посвящение, что Бебра

хоть и отменный друг и отличный партнер по работе, но о браке здесь и думать

не приходится, Бебра должен оставаться одиноким, шепнула она в ответ на мой

вопрос, она предоставляет ему полную свободу, но и он, хоть и весьма ревнив

от природы, за все эти годы понял, что Рагуну невозможно связать, вдобавок у

доброго Бебры как руководителя фронтового театра и времени-то нет, чтобы в

случае брака выполнять супружеские обязанности, зато уж театр у него

первосортный, с такой бы программой да в мирные годы вполне можно выступать

в "Зимнем саду" или в "Ла Скала", так вот, не испытываю ли я, Оскар, желания

при наличии пропадающего впустую божественного дара, причем мой возраст мне,

вероятно, это дозволяет, один годик ну хоть попробовать, она ручается,

впрочем, у меня, у Оскара, есть, возможно, другие обязательства, ах нету?

Тем лучше, ехать надо прямо сегодня, сегодн они давали последнее, дневное,

представление в военном округе Данциг -- Западная Пруссия, теперь их путь ле

жит в Лотарингию, потом во Францию, про Восточный фронт сейчас и речи нет,

это, к счастью, уже позади, и я, Оскар, вполне могу признать счастьем, что

Восточный фронт уже пройден, что теперь у них впереди Париж, без сомнения

Париж, приводил ли мой путь меня хоть когда-нибудь в Париж? Итак, бнйгп,

если уж Рагуна не способна соблазнить суровое сердце барабанщика, тогда

пусть вас соблазнит Париж.

При последних словах великой сомнамбулы машина остановилась. Через

равные промежутки -- зеленые, истинно прусские деревья на Гинденбургаллее.

Мы вышли из машины, Бебра велел шоферу дожидаться, но я не хотел идти в кафе

"Четыре времени года", поскольку голова моя от всего этого пошла кругом и

требовала свежего воздуха. Мы начали прохаживаться до Штеффенспарку, Бебра

-- справа от меня, Розвита слева. Бебра разъяснял мне смысл и цели

пропагандистской роты, Розвита рассказывала анекдоты из жизни той же роты.

Бебра умел поговорить и о военных художниках, и о военных корреспондентах, и

о своем фронтовом театре. Розвита же выпускала из своего средиземноморского

ротика названия дальних городов, о которых я слышал по радио, когда

передавали экстренные сообщения. Бебра говорил: Копенгаген. Розвита

вздыхала: Палермо. Бебра выпевал: Белград. Розвита причитала, как

трагическая актриса: Афины. Но оба они то и дело восторженно возвращались к

Парижу, утверждали, будто Париж способен перевесить все только что помянутые

города, вместе взятые, и, наконец, Бебра -- я почти готов сказать:

официально и по всей форме, как капитан и как глава фронтового театра --

сделал мне предложение:

-- Присоединяйтесь к нам, молодой человек, барабаньте, режьте своим

голосом пивные кружки и лампочки! Немецкая оккупационная армия в прекрасной

Франции, в вечно юном Париже, будет ликуя приветствовать вас.

Время на раздумье Оскар испросил лишь для проформы. С полчаса я

прошагал в стороне от Рагуны, в стороне от друга и наставника Бебры среди

по-майски зеленеющих кустов, напускал на себя вид задумчивый и измученный,

тер лоб, внимал -- чего никогда раньше не делал -- птицам в молчании бора,

притворялся, будто жду от какой-нибудь красноголовки информации и совета, и,

когда среди зелени нечто заверещало особенно звучно и приметно, сказал:

-- Добрая и мудрая природа посоветовала мне, почтеннейший наставник,

принять ваше предложение. Отныне и впредь можете считать меня членом вашей

фронтовой труппы.

После чего мы все-таки пошли в "Четыре времени года", выпили по чашке

жидкого мокко и обсудили детали моего побега, который мы, однако, именовали

не побегом, а уходом.

Перед кафе мы еще раз повторили все детали запланированного действия.

После чего я попрощался с Рагуной и с капитаном Беброй, причем последний не

мог отказать себе в удовольствии: он предоставил в мое распоряжение свой

служебный автомобиль. Покуда оба решили пешком прогуляться по

Гинденбургаллее в сто рону города, шофер капитана, уже не первой молодости

обер- ефрейтор, отвез меня назад в Лангфур, до Макс-Хальбе-плац, ибо я не

желал и не мог ехать до Лабесвег: Оскар, подъехавший на служебной машине

вермахта, вызвал бы слишком пристальный и неуместный интерес.

Времени у меня оставалось в обрез. Прощальный визит к Марии и Мацерату.

Я долго простоял возле манежика моего сына Курта, и, если не ошибаюсь, во

мне возникли некоторые сугубо отцовские мысли, я даже пытался погладить

белокурого малыша, но тот не позволил, зато позволила Мария, которая

удивленно принимала и добродушно возвращала мои уже много лет непривычные

для нее нежности. Трудней, как ни странно, далось мне прощание с Мацератом.

Он стоял на кухне и готовил почки в горчичном соусе, слившийся воедино со

своей поварешкой и, возможно, вполне счастливый. Вот почему я и не посмел

ему мешать. Лишь когда он завел руку назад и почти вслепую начал искать

что-то на кухонном столе, Оскар поспешил на помощь, схватил дощечку с

нарезанной петрушкой и протянул ему -- и я считаю вполне возможным, что

Мацерат долго, когда меня давно уже не было на кухне, держал дощечку с

петрушкой удивленно и растерянно, ибо до тех пор Оскар никогда ничего не

подавал Мацерату, не держал, не поднимал.

Я перекусил у мамаши Тручински, позволил ей вымыть себя и уложить в

постель, дождался, когда сама она окажется на перине и захрапит с тихим

присвистом, потом сунул ноги в шлепанцы, взял свою одежду, прокрался через

комнату, где посвистывала и похрапывала седоволосая мышка, становясь с

каждой минутой все старше, повозился с запорами в коридоре, сумел наконец

открыть дверную защелку, прокрался -- все еще бо сиком и в ночной сорочке, с

узлом одежды -- наверх по лестнице, на чердак, где в своем укрытии за горкой

черепицы и пачками старых газет, которые там продолжали складывать, несмотря

на правила противовоздушной обороны, несколько раз споткнулся о

противовоздушную кучу песка и противовоздушное ведро, отыскал новенький,

блестящий барабан, припрятанный мной в свое время тайком от Марии, там же я

нашел литературу для Оскара, Гете и Распутина в одном томе. Брать ли мне с

собой моих любимых авторов?

Надевая костюм и ботинки, вешая барабан на шею, пряча палочки за

подтяжки, Оскар вел переговоры одновременно с двумя своими богами --

Дионисом и Аполлоном. Покуда бог хмельного беспамятства советовал мне то ли

вообще не брать с собой никакого чтива, а если уж брать, то стопочку

"Распутина", сверххитрый и чрезмерно разумный Аполлон хотел вообще

отговорить меня от поездки во Францию, но, когда понял, что Оскар твердо

решил ехать, настоял на безукоризненном подборе дорожной клади: итак, мне

надлежало взять с собой ту благопристойную зевоту, которой предавался Гете

столетия назад, но из чистого вызова, а также сознавая, что "Избирательное

сродство" не способно разрешить все сексуальные проблемы, я взял заодно и

"Распутина" с его нагим, хотя и при черных чулках бабьим воинством. Если

Аполлон стремился к гармонии, а Дионис к хаосу и хмелю, то Оскар был

маленький полубог, наделяющий хаос гармонией и превращающий разум в хмельной

угар, превосходящий, если отвлечься от его смертности, всех с незапамятных

времен канонизированных богов в одном; Оскар имел право читать то, что

доставляло ему удовольствие, боги же сами себя подвергали цензуре.

До чего ж, однако, можно привязаться к доходному дому и к кухонным

запахам девятнадцати съемщиков. Я прощался с каждой ступенькой, каждым

этажом, каждой дверью, где на каждой висела дощечка с именем: о, музыкант

Мейн, которого как непригодного к службе отправили домой и который снова

играл на трубе, снова пил можжевеловку и ждал, что они снова придут за ним,

впоследствии они и впрямь пришли, только взять с собой трубу ему не

разрешили. О ты, бесформенная фрау Катер, чья дочь, Сузи, теперь именовала

себя девушка-молния, о, Аксель Мишке, на что ты выменял свой хлыст? Герр и

фрау Войвут, которые изо дня в день ели брюкву. Герр Хайнерт страдал

желудком, поэтому он и был на верфи в Шихау, а не в пехоте. А рядом родители

Хайнерта, они же семейство Хаймовски. О, мамаша Тручински -- мышка кротко

спала за дверями своей квартиры. Мое ухо, прижатое к дереву, слышало, как

она посвистывает. МалышКес-хен, фамилия которого была, собственно говоря,

Рет-цель, дослужился до лейтенанта, хоть его и заставляли носить в детстве

длинные шерстяные чулки. Сын Шла-гера погиб, сын Эйке погиб, сын Коллина

погиб. Зато часовщик Лаубшад был жив и возвращал к жизни погибшие часы. И

старый Хайланд был жив и все так же прямил кривые гвозди. А фрау Швервински

по-прежнему была больна, а герр Швервински был здоров, но тем не менее умер

раньше, чем она. А вот напротив, в первом этаже, кто же там жил? А жили там

Альфред и Мария Мацерат и с ними почти двухлетний сынишка по имени Курт. А

кто покидал ночной порой большой, тяжко дышавший дом? Это был Оскар, отец

Куртхена. А что же он выносил на затемненную улицу? А выносил он свой

барабан и свою толстую книгу, по которой получал образование. Почему же

среди одинаковых, затемненных домов, веривших в противовоздушную оборону, он

помедлил перед одним затемненньм, верящим в противовоздушную оборону домом?

Да потому что там жила вдова Грефф, которой он хоть и не был обязан своим

образованием, но зато был обязан некоторыми чувствительными навыками. Почему

же он снял шапку перед этим черным домом? Да потому что вспомнил зеленщика

Греффа, у которого были курчавые волосы и орлиный нос, который сам себя

взвесил и одновременно повесился, который и в повешенном виде сохранял те же

курчавые волосы и тот же орлиный нос, только карие глаза, обычно мирно

сидящие в глазных впадинах, выкатились от чрезмерного напряжения. Почему же

тогда Оскар снова надел матросскую шапку с летящими ленточками и уже с

покрытой головой зашагал дальше? Потому что у него была назначена встреча на

товарной станции Лангфур. А прибыл ли он вовремя на условленное место? Да,

прибыл.

Вернее сказать, в самую последнюю минуту я еще успел влезть на

железнодорожную насыпь неподалеку от подземного перехода Брунсхефервег. И не

сказать чтобы я задержался перед находящимся поблизости кабинетом доктора

Холлаца. Правда, мысленно я попрощался с сестрой Ингой, послал приветы

квартире пекаря, что на Кляйнхаммервег, но все это совершил на ходу, и лишь

портал церкви Сердца Христова заставил меня сделать ту остановку, из-за

которой я чуть не опоздал к поезду. Двери церкви были заперты. Однако же я

очень отчетливо представил себе голого розового младенца Иисуса на левом

колене у Девы Марии. И вновь она явилась мне, моя бедная матушка Она

преклоняла колена, она пересыпала в ухо его преподобию Винке все грехи,

которые совершила хозяйка лав ки колониальных товаров, как имела обыкновение

пересыпать сахар в голубые фунтовые и полуфунтовые кулечки. Оскар же

преклонял колена перед алтарем в левом приделе, хотел научить младенца

Иисуса барабанить, а этот сорванец не пожелал явить мне чудо. Оскар поклялся

тогда и вторично поклялся теперь пе ред закрытым порталом: я еще выучу его

барабанить. Если не сегодня, то, уж верно, завтра!

Но поскольку впереди у меня было длительное путешествие, я заменил

завтра на послезавтра, повернулся к порталу спиной, убежденный, что Иисус

никуда от меня не денется, вскарабкался на железнодорожную насыпь возле

подземного перехода, потерял при этом малость Гете и Распутина, однако

большую часть своих учебных пособий сумел поднять наверх, между рельсами

споткнулся еще раз о шпалы и щебенку и чуть не сбил с ног поджидавшего меня

Бебру -- до того было темно.

-- А вот и наш виртуоз на жести, -- вскричал капитан, он же музыкальный

клоун. Потом, взаимно призвав друг друга к осторожности, мы начали ощупью

пробираться через рельсы, стрелки, заплутались между перегоняемыми товарными

вагонами и наконец отыскали поезд с отпускниками, где для фронтового театра

Бебры было выделено специальное купе.

На трамвае Оскару уже не раз доводилось ездить, теперь ему предстояло

ехать поездом. Когда Бебра затолкал меня в купе, Рагуна подняла глаза от

какого-то шитья, улыбнулась и с улыбкой поцеловала меня в щеку. Не

переставая улыбаться и в то же время не отрывая пальцев от шитья, она

представила мне остальных членов фронтового ансамбля: акробатов Феликса и

Китти. Кипи, медовокудрая, с чуть сероватой кожей, была довольно мила, а

размером примерно с синьору. Легкие признаки саксонского диалекта усиливали

ее привлекательность. Акробат Феликс был из всей труппы самый высокий. В нем

насчитывалось добрых сто тридцать восемь сантиметров. Несчастный очень стра

дал из-за своего непомерного роста. Появление моих девяносто четырех

сантиметров еще пуще усугубило его комплексы.

К тому же профиль акробата демонстрировал известное сходство с профилем

племенного скакуна, почему Рагуна и называла его в шутку "Cavallo" либо

"Феликс-Сауа11о>>. Подобно капитану Бебре акробат носил серую полевую форму,

только по знакам различия он был обер-ефрейтор. Обе дамы -- что их отнюдь не

красило -- тоже облачались в серое походное сукно, из которого были сшиты их

дорожные костюмы. Да и шитье под пальчиками Розвиты тоже оказалось на

поверку сукном серого, полевого цвета; позднее оно стало моей военной

формой, на которую скинулись для меня Феликс и Бебра. Розвита и Китти по

очереди ее шили, отрезая за ненужностью все больше и больше серого, покуда

китель, брюки и кепи не пришлись мне впору. Зато обувь по ноге Оскара не

удалось отыскать ни в одной из каптерок вермахта. Так я и остался при

гражданских ботинках на шнуровке, а короткие солдатские сапоги выкинул из

головы.

Бумаги мои пришлось подделывать, и акробат Феликс проявил в этом

сложном деле недюжинный талант. Уже хотя бы из чистой вежливости я не мог

возражать: великая сомнамбула выдала меня за своего брата, за старшего к

слову сказать. Оскарнелло Рагу на, родился двадцать первого октября одна

тысяча девятьсот двенадцатого года в Неаполе. До сего дня мне приходилось

существовать под разными именами, Оскарнелло Рагуна было одним из них, и,

видит Бог, звучало отнюдь не хуже прочих.

А потом мы, как это говорится, тронулись в путь. Поехали через Штольп,

Штеттин, Берлин, Ганновер, Кельн -- в Метц. От Берлина я практически ничего

не увидел. Мы там провели пять часов. И конечно же, как раз в это время

объявили воздушную тревогу. Нам пришлось спрятаться в погребке Томаса.

Отпускники набились под его своды, будто сардинки. Когда кто- то из полевой

жандармерии попытался провести нас вперед, раздались приветственные

возгласы. Некоторые солдаты, возвращавшиеся с Восточного фронта, знали Бебру

и его труппу по прежним гастролям на передовой, люди зааплодировали,

засвистели, Рагуна принялась посылать в толпу воздушные поцелуи. Нас

уговорили выступить. За несколько минут в углу бывшей пивнушки соорудили

некое подобие сцены. Бебра вообще не умел отказывать, тем более что один

майор из противовоздушной обороны сердечно и с подчеркнутой выправкой

попросил его чем-нибудь порадовать людей.

Оскару впервые предстояло принять участие в обычном представлении. И

хотя я не то чтобы был совсем уж неподготовлен -- пока мы ехали, Бебра

многократно отрабатывал со мной мой номер, -- меня все-таки охватил мандраж,

так что Рагуна улучила возможность погладить мои руки. Едва следом за нами

приволокли наш артистический реквизит -- солдаты прямо из кожи лезли от

усердия, -- Феликс и Китти начали свой акробатический номер. Оба работали

программу человек-каучук, сплетались в узел, сами себя сквозь него

продевали, сами себя расплетали, вокруг себя обматывались, от себя вычитали,

к себе прибавляли, выменивали то на это, вы зывая у теснящихся и глазеющих

солдат сильные боли в суставах и мышцах, продолжавшиеся потом несколько

дней. Покуда Феликс и Китти сплетались и расплетались, Бебра выступал как

музыкальный клоун. На по-разному налитых бутылках, от полной до совсем

пустой, он играл самые популярные шлягеры тех воен ных лет, играл "Эрику" и

"Мамаша, купи мне лошадку", заставлял горлышки бутылок звенеть и вспыхивать

"Звездами Родины", но когда все это не произвело должного эффекта, обратился

к своему испытанному, к своему коронному номеру, и между бутылок начал

свирепствовать "Джимми-тигр". "Тигр" понравился не только отпускникам, тигр

проник даже в избалованное ухо Оскара, и, когда Бебра после нескольких

неуклюжих, но гарантирующих успех фокусов объявил Роз-виту Рагуну, великую

сомнамбулу, и ее брата Оскар-нелло Рагуна, убивающего стекло барабанщика,

зрители оказались уже достаточно подогреты: Розвита и Оскарнелло были

обречены на успех. Легкой дробью я предварил наше выступление, я подчеркивал

кульминацию, усиливая дробь, а после завершения номера искусным барабанным

боем потребовал аплодисментов. Некоторых солдат и даже офицеров Рагуна

вызывала из толпы зрителей, просила старых, закаленных обер-ефрейторов или

дерзких от робости юнкеров сесть, заглядывала тому или другому в сердце -- а

уж это она умела -- и сообщала публике, кроме неизменно совпадающих данных

из солдатских книжек, кой- какие интимные подробности из жизни

обер-ефрейторов и юн керов. Делала она это вполне деликатно, при своих

разоблачениях проявляла остроумие, одному из разоблаченных подарила -- в

завершение, как полагали зрители, -- полную бутылку пива, затем попросила

одаренного поднять бутылку повыше, чтоб все могли ее видеть, и подала знак

мне, Оскарнелло: нарастающая барабанная дробь -- детская забава для моего

голоса, который решал задачи и потрудней, -- и пивная бутылка с грохотом

раскололась, в результате растерянное, забрызганное пивом лицо прошедшего

огонь и воду не то обер- ефрейтора, не то желторотого юнкера, после чего

восторг, продолжительные аплодисменты, к которым примешались звуки тяжелого

воздушного налета на столицу рейха.

Разумеется, то, что мы им предлагали, было не высшего сорта, но это

забавляло людей, помогало им забыть и фронт, и отпуск, это вызывало смех,

нескончаемый смех, ибо когда у нас над головой разорвались бомбы, встряхнув

и завалив подвал со всем его содержимым, погасив и нормальное и аварийное

освещение, когда все валялось вперемешку, сквозь этот темный удушливый гроб

все еще просачивался смех.

-- Бебра! -- кричали люди. -- Хотим Бебру1 И добрый несокрушимый Бебра

откликнулся на зов, изображал в полной темноте клоуна, исторгал из

засыпанной массы взрывы хохота, а когда публика потребовала Рагуну и

Оскарнелло, пророкотал:

-- Синьор-ра Р-р-рагуна очень устала, дорогие мои оловянные солдатики.

Да и малютка Оскарнелло должен малость вздремнуть во имя Великого немецкого

рейха и окончательной победы.

На самом же деле Розвита лежала со мной и ужасно боялась. А Оскар

совсем не боялся, но лежал с Розви-той. Ее страх и моя храбрость свели

вместе наши руки. Я собирал повсюду признаки ее страха, она собирала

признаки моей храбрости. Под конец я и сам начал слегка бояться, она же