Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   61

верно, там что-нибудь да не так, люди из пробирной палаты опять у него

побывали.

При этом я совершенно убежден: Грефф никого не хотел обманывать.

Недаром же большие картофельные весы, напротив, обвешивали Греффа, после

того как он в них кое-что усовершенствовал. Так, незадолго до начала войны

Грефф пристроил именно к этим весам куранты, которые в зависимости от веса

покупки исполняли какую-нибудь песенку. Купивший двадцать фунтов получал,

так сказать, в придачу "На Заале светлых берегах", пятьдесят фунтов выдавали

"Ты честен будь и верен будь", а уж центнер картофеля зимних сортов извлекал

из курантов наивно завораживающие звуки песенки "Наша Энхен из Тарау".

И хотя я сознавал, что пробирной палате могут прийтись не по вкусу

подобные музыкальные шуточки, Оскар относился с полным пониманием к

дурачествам зеленщика. Вот и Лина Грефф снисходительно принимала странности

мужа, поскольку, да, именно поскольку брачный союз Греффов на том и

держался, что каждый из супругов был снисходителен ко всем странностям

другого. Это дает нам право утверждать, будто брак Греффов был вполне

удачным. Зеленщик не бил свою жену, никогда не изменял ей с другими

женщинами, не был ни пьяницей, ни забулдыгой, а, напротив, был веселый,

пристойно одетый господин, весьма любимый за отзывчивость и общительный нрав

не только молодежью, но и той частью покупателей, которые охотно покупали

вместе с картофелем музыкальное со провождение.

Вот почему Грефф спокойно и с пониманием наблюдал, как его Лина год за

годом превращалась в грязную халду, издающую все более дурной запах. Я

видел, как он улыбается, когда люди, желавшие ему добра, открыто называли

халду халдой. Я порой слышал, как, дыша на свои, несмотря на возню с

картофелем, холеные руки и потирая их, он говорит Мацерату, на дух не

переносившему Греффиху:

-- Ну само собой, Альфред, ты прав. Она у нас малость неаккуратная,

наша добрая Лина. Но разве мы с тобой совсем уж без единого пятнышка?

Если же Мацерат не унимался, Грефф обрывал дискуссию решительно, хотя и

вполне дружелюбно:

-- Ты, конечно, судишь правильно, но сердце у нее доброе. Уж я-то свою

Лину знаю.

Очень может быть, что он ее и в самом деле знал. Зато она его почти не

знала. Точно так же, как соседи и покупатели, она объясняла отношения Греффа

с теми мальчиками и юношами, которые нередко к нему захаживали, обычным

преклонением молодых людей перед хоть и не имеющим специальной подготовки,

но все равно страстным другом и воспитателем молодежи.

Зато у меня Грефф не мог вызвать преклонения и воспитывать меня своим

примером он тоже не мог. Оскар и вообще был не в его вкусе. Конечно, надумай

я возобновить свой рост, я, может, и стал бы в его вкусе, потому что мой сын

Курт, которому сейчас около тринадцати, всем своим видом костлявого

переростка точно соответствует вкусу Греффа, хотя уродился-то он вообще в

Марию, от меня почти ничего не унаследовал, а про Мацерата и говорить

нечего.

Грефф вместе с Фрицем Тручински, который как раз приехал на побывку,

был в свидетелях, когда заключался брак между Марией Тручински и Альфредом

Мацератом.

Поскольку Мария, равно как и ее супруг, была протестантской веры, они

ограничились походом в магистрат. Происходило это в середине декабря.

Мацерат при партийной форме произнес свое "да", а Мария уже была на третьем

месяце.

Но по мере того, как моя возлюбленная становилась все толще, ненависть

Оскара все крепла. Впрочем, против самой беременности я ровным счетом ничего

не имел. И лишь то обстоятельство, что некогда зачатый мною плод будет

носить фамилию Мацерат, лишало меня радости по поводу предстоящего появления

на свет продолжателя рода. Поэтому, когда Мария была на пятом месяце, я

предпринял, хотя и слишком поздно, первую попытку устроить ей выкидыш.

Случилось это во время карнавала, и Мария хотела развесить на медной

перекладине, где обычно висят колбасы и шпик, бумажных змей и прикрепить еще

две клоунские маски с большим красным носом. Лестница, обычно надежно

упиравшаяся в полки, была на сей раз прислонена к прилавку и покачивалась.

Мария -- высоко наверху, руки между бумажных змей, Оскар -- внизу, у

основания лестницы. Используя барабанные палочки как рычаг, подсобляя себе

плечом и твердым намерением, я чуть приподнял ступеньку и двинул ее вбок:

Мария среди бумажных змей и клоунских масок тихо и очень испуганно

вскрикнула, лестница зашаталась, Оскар отпрянул в сторону, и совсем рядом,

увлекая за собой цветную бумагу, колбасу и маски, рухнула Мария.

На вид все получилось куда страшнее, чем оно было в действительности.

Она всего подвернула ногу, ей пришлось слечь и вообще вести себя осторожно,

а больше с ней ровным счетом ничего не произошло, она становилась все

бесформенней, но даже Мацерату не рассказала, кто помог ей подвернуть ногу.

Лишь когда в мае следующего года, недели примерно за три до ожидаемых

родов, я предпринял вторую попытку устроить ей выкидыш, она, не открывая,

впрочем, всей правды, переговорила с Мацератом, своим супругом. За обедом, в

моем присутствии, она вдруг сказала:

-- Чегой-то Оскархен у нас такой бедовый стал, того и гляди, съездит

мне по животу, может, нам до родин отдать его матери, у ней там и место

есть.

Мацерат ее выслушал и все принял на веру. На самом же деле убийственный

замысел помог мне осуществить совсем иную встречу с Марией.


В обеденный перерыв она прилегла на кушетку Мацерат остался в лавке и,

перемыв после обеда посуду, украшал витрину. В комнате стояла тишина. Разве

что жужжит одинокая муха да тикают часы и радио чуть слышно передает

сообщения об успехах наших парашютистов на Крите. Я начал слушать, только

когда к микрофону подошел великий боксер Макс Шмелинг. Насколько я мог

разобрать, он, приземлившись после прыжка на скалистой земле Крита, повредил

свою чемпионскую ногу, должен был лечь в постель и щадил себя, точно как

Мария, которая после падения с лестницы тоже должна была щадить себя.

Шмелинг вещал спокойно, скромно, потом выступали парашютисты не столь

знаменитые, и Оскар перестал слушать: тишина, может быть, одинокая муха,

часы -- как всегда, радио -- чуть слышно.

Я сидел перед окном на своей скамеечке и созерцал чрево Марии -- на

кушетке. Она дышала тяжело и лежала с закрытыми глазами. Изредка я с досадой

ударял по своей жестянке. Однако Мария не шевелилась и все же принуждала

меня дышать одним воздухом с ее животом. Правда, тут же были и часы, муха

между гардиной и стеклом и радио с каменистым островом Крит на заднем плане.

Но все это исчезло в мгновение ока, я видел только живот, уже не знал, в

какой комнате бугрится этот живот и кому он, собственно, принадлежит, почти

позабыл, кто сделал этот живот таким огромным, и испытывал одно-

единственное желание: живот должен исчезнуть, это ошибка, он застит тебе

белый свет, ты должен встать, ты должен что-то сделать. И я встал. Ты должен

сообразить, что здесь можно сделать. И я направился к животу, кое-что

прихватив по дороге. Надо выпустить лишний воздух, это недобрая опухоль. Тут

я поднял то, что прихватил по дороге, отыскал местечко между пухлыми

ладонями, дышащими на животе и вместе с ним. Оскар, тебе пора наконец

принять решение, не то Мария откроет глаза. Тут я почувствовал, что за мной

уже наблюдают, про должая, однако, неотступно следить за чуть дрожащей левой

рукой Марии, хоть и заметил, что она убрала правую руку, что у правой руки

недоброе на уме, а потому не слишком удивился, когда Мария правой рукой

вывернула ладонь Оскара и выдернула из нее ножницы. Возможно, я еще

некоторое время простоял с занесенной, хотя и пустой рукой, слышал часы,

муху, по радио голос диктора, завершавшего отчет о высадке на Крит, потом

развернулся и, прежде чем могла начаться очередная передача -- бодрые

мелодии от двух до трех, -- покинул нашу гостиную, которая стала слишком для

меня тесна из-за всю ее заполнившего чрева. Два дня спустя Мария снабдила

меня новым барабаном и отвела к мамаше Тручински в пахнущую эрзац-кофе и

жареной картошкой квартиру на третьем этаже. Сначала я спал на софе,

поскольку Оскар наотрез отказался спать в бывшей кровати Герберта, до сих

пор, как я мог опасаться, хранящей ванильный аромат Ма рии. Спустя неделю

старый Хайланд втащил вверх по лестнице мою деревянную детскую кроватку. Я

разрешил установить это сооружение подле того ложа, которое в свое время

хранило молчание подо мной, Марией и нашим общим порошком для шипучки. У

мамаши Тручински Оскар стал спокойнее или, скажем так, равнодушнее. Благо

теперь я больше не видел этого живота, поскольку Мария боялась лестницы. А я

обходил стороной нашу квартиру на первом этаже, нашу лавку, улицу и даже

двор нашего дома, где из-за трудностей со снабжением снова появились

кроличьи вольеры. По большей части Оскар сидел перед набором почтовых

открыток, которые прислал или привез из Парижа унтер-офицер Фриц Тручински.

Я много чего представлял себе под словом "Париж" и, когда мамаша Тручински

дала мне открытку с видом Эйфелевой башни, начал, проникая мыслью в железную

конструкцию смелого сооружения, отбивать на барабане Париж, начал отбивать

мюзет, хотя до сих пор ни разу не слышал никакого мюзета.


Двенадцатого июня, по моим расчетам на две недели раньше срока, под

знаком Близнецов, а не Рака, как я предполагал, явился на свет мой сын Курт.

Отец -- в год Юпитера, сын -- в год Венеры. Отец -- во власти Меркурия под

определяющим знаком Девы, что наделяет скептицизмом и находчивостью, сын --

тоже во власти Меркурия, но под знаком Близнецов, наделяющих холодным

целеустремленным умом. То, что у меня смягчала Венера под знаком Весов в

Доме восходящего светила, Овен в том же Доме портил у моего сына, и мне еще

предстояло почувствовать его Марса.

Мамаша Тручински взволнованно и с ужимками мыши сообщила мне новость:

-- Ты только подумай, Оскархен, аист все ж таки принес тебе братика. А

я уже думала, вот думаю, чтоб не Маричка была, с ней потом столько забот.

Я почти не стал прерывать барабанный бой по нотам Эйфелевой башни и

недавно присоединившегося к ней вида Триумфальной арки. Мамаша Тручински в

качестве бабушки Тручински тоже не ждала от меня поздравлений. И хотя было

вовсе не воскресенье, она решила малость подрумяниться, схватилась за уже

давно зарекомендовавшую себя обертку из-под цикория, натерла щеки чистой

свежей краской и покинула комнату, дабы там, на первом этаже, подсобить

Мацерату, предполагаемому отцу.

Как уже говорилось, был июнь" Июнь -- обманчивый месяц. Успехи на всех

фронтах -- если только успехи на Балканах можно обозначить как таковые. Зато

предстояли успехи еще более весомые -- на востоке. В том направлении

выдвигалось огромное войско. Железная дорога работала как никогда. Вот и

Фрицу Тру чински, которому до сих пор так весело жилось в Париже, пришлось

начать путешествие на восток, и путешествие это не обещало скоро завершиться

и отнюдь не походило на увеселительную прогулку. А Оскар продолжал спокойно

сидеть перед глянцевыми открытками, он все так же пребывал в теплом Париже

раннего лета, слегка барабанил "Три юных барабанщика", не имел ни малейшего

отношения к немецкой оккупационной ар мии, а стало быть, мог не опасаться

партизан, которые только о том и думали, как бы спихнуть его с моста в Сену.

Нет, с головы до ног в партикулярном платье я карабкался со своим барабаном

на Эйфелеву башню, сверху, как и полагается, любовался обширной панорамой,

чувствовал себя отменно, без малейшего признака сладостно-горьких мыслей о

самоубийстве -- несмотря на затягивающую высоту, так что лишь после спуска,

когда я, ростом в девяносто четыре сантиметра, стоял у подножья Эйфелевой

башни, мне снова припомнилось рождение моего сына.

Цпймб, вот вам и сын! -- подумалось мне. Когда ему исполнится три года,

он у меня получит жестяной барабан. Вот тут мы и посмотрим, кто из нас

настоящий отец -- некий господин Мацерат или я, Оскар Бронски.

В жарком месяце августе -- нам, помнится, как раз снова сообщили об

успешной ликвидации одного котла, смоленского -- крестили моего сына Курта.

Но как получилось, что на крестины пригласили мою бабку Анну Коляйчек и ее

брата Винцента Бронски?

Если я снова приму ту версию, согласно которой Ян Бронски -- мой отец,

а тихий и всегда малость чудаковатый Винцент Бронски -- мой дедушка с

отцовской стороны, тогда, конечно, для приглашения были все основания. Ну и

в конце концов, мои дед и бабка были прадедом и прабабкой моего сына Курта.

Впрочем, такая линия доказательств была, разумеется, совершенно чужда

Мацерату, от которого и исходило приглашение. Ибо даже в самые сомнительные

моменты, например после с позором проигранной партии в скат, он мнил себя

дважды производителем, еще вдобавок отцом и кормильцем. Так что своих деда и

бабку Оскар увидел совсем по другой причине. Обоих стариков онемечили. Они

больше не считались поляками, они только сны видели теперь по-кашубски. А

именовались они "фольксдойче, группа три". Вдобавок Хедвиг Бронски, вдова

Яна, вышла за балтийского немца, который служил в Рамкау ортсбауэрнфюрером.

И уже были поданы заявления, чтобы в случае положительного ответа Марга и

Стефан Бронски могли впредь носить фамилию своего отчима и называться Элерс.

Семнадцатилетний Стефан пошел добровольцем, находился теперь на плацу в

Гросс-Бошполе, где проходили подготовку пехотные части, -- словом, имел все

шансы своими глазами увидеть европейские театры военных действий, -- тогда

как Оскар, который тоже близился к призывному возрасту, принужден был ждать

за своим барабаном, покуда в армии, либо на флоте, или, предположим, в

авиации не сыщется возможность применения такого вот трехлетнего

барабанщика. Начало положил ортсбауэрнфюрер Элерс. За две недели до крестин

он запряг пару и со своей Хедвиг приехал на Лабесвег. У него были кривые

ноги, больной желудок, и он не шел ни в какое сравнение с Яном Бронски. На

голову ниже, чем его Хедвиг с коровьими глазами, сидел он у нас в гостиной

за столом. Его приезд даже Мацерата поверг в смятение. Разговор никак не

завязывался. Поговорили о погоде, отметили, что на востоке много чего

происходит, что там все идет как по маслу и вообще куда успешнее, чем в

пятнадцатом году, по словам Мацерата, который в пятнадцатом году и сам

участвовал.

Все старались не заговорить ненароком про Яна Бронски, пока я не

перечеркнул все их планы умолчания и, выпятив губы, как дитя, многократно и

громко позвал Оскарова дядю Яна. Мацерат взял себя в руки и произнес

несколько задумчивых и добрых слов про своего былого друга и соперника.

Элерс тотчас с ним согласился, хотя сам он своего предшественника вообще

никогда не видел. Хедвиг выдавила из себя несколько искренних, медленно

катящихся по щеке слезинок, и -- наконец -- заключительные слова по теме

"Ян":

-- Хороший был человек. Он бы и мухи не обидел. Кто мог подумать, что

он так погибнет, когда он был такой робкий, а вот дал себя застрелить зазря,

ну как есть зазря.


После этих слов Мацерат велел стоящей позади него Марии принести

бутылочку пива, а у Элерса спросил, умеет ли тот играть в скат. Элерс, как

выяснилось, не умеет, о чем крайне сожалел, но у Мацерата хватило

великодушия, чтобы простить ортсбауэрнфюреру этот небольшой изъян. Он даже

похлопал его по плечу и, когда пиво уже было разлито по бокалам, заверил,

что, если даже Элерс ничего не смыслит в скате, это, вообще- то говоря,

пустяк и они все равно могут остаться друзьями.

Вот как Хедвиг Бронски уже под именем Хедвиг Элерс снова проторила

дорожку в нашу квартиру, приведя на крестины моего сына Курта не только

своего ортсбауэрнфюрера, но и своего бывшего свекра Вин-цента Бронски и

сестру его Анну. Мацерат, судя по всему, был в курсе, он громко и очень

сердечно при ветствовал обоих стариков прямо на улице, под окнами у соседей,

а когда бабушка уже в гостиной запустила руку под свои четыре юбки и достала

оттуда крестильный гостинец -- откормленного гуся, сказал:

-- Зря беспокоилась, мамаша. Я тебе всегда рад, хоть с гусем, хоть без.

Формулировка, однако, моей бабке не понравилась. Она, напротив, желала

услышать, чего стоит ее гусь, она хлопнула ладонью по жирной тушке и

сказала:

-- Да ты не кочевряжься, Альфред. Это тебе не кашубский гусь, это

фольксдойчер гусь, и на вкус он будет точно как до войны.

Тем самым были решены все как есть национальные проблемы, и лишь перед

самыми крестинами возникли некоторые трудности, ибо Оскар не пожелал войти в

протестантскую церковь. Даже когда они достали из такси мой барабан,

подманивая меня как на живца и заверяя, что в протестантской церкви

разрешается ходить с барабаном, я продолжал оставаться католиком чернее

черного и готов был уж скорее произнести краткую обобщающую исповедь в

волосатое ухо его преподобия Винке, нежели выслушать протестантскую

крестильную проповедь Мацерат уступил. Может быть, опасаясь моего голоса и

связанного с ним неизбежного возмещения убытков. Вот почему я, покуда в

церкви совершался обряд крещения, сидел в такси, разглядывал затылок шофера,

изучал физиономию Оскара в зеркале заднего вида, вспоминал собственные,

случившиеся уже много лет назад крестины и все попытки его преподобия Винке

изгнать сатану из младенца Оскара.

После обряда сели за угощение. Сдвинули вместе два стола и начали с

черепашьего супа. Ложка и -- край тарелки. Деревенские громко хлебали. Грефф

отставил мизинец. Гретхен Шефлер откусывала суп. Густа широко улыбалась

поверх ложки. Элерс говорил поверх ложки. Винцент, дрожа, вслепую отыскивал

свою ложку. Одни только старухи, бабушка Анна и мамаша Тручински, уделяли

ложкам должное внимание, а Оскар, если можно так выразиться, выпал из своей

ложки, он встал из-за стола, покуда все они работали ложками, и отыскал в

спальне колыбель своего сына, так как хотел поразмышлять о своем сыне, а

остальные со своими ложками тем временем скукоживались, все более бездумные,

все более вычерпанные, хоть и вливали в себя суп ложками.

Светло-голубой тюлевый полог над плетенкой на колесах. Поскольку

плетенка была слишком высока, я поначалу углядел лишь нечто

лилово-сморщенное. Я подставил себе барабан, после чего мог разглядеть

своего спящего и нервно подергивающегося во сне сына. О ты, отцовская

гордость, которая неизменно алчет высоких слов! Но поскольку при виде

младенца мне ничего не пришло в голову, кроме короткой фразы: "Когда ему

исполнится три года, он получит барабан", и поскольку мой сын никак не

информировал меня о ходе своих мыслей, и поскольку я мог лишь надеяться, что

он, подобно мне, принадлежит к числу прозорливых младенцев, я еще раз, снова

и снова, посулил ему на третий день рождения барабан, после чего слез со

своего барабана, чтобы снова попытать счастья среди взрослых в гостиной.

Там они как раз успели разделаться с супом. Мария принесла зеленый

горошек в масле. Мацерат же, ответственный за свиное жаркое, сам сервировал

блюдо, он сбросил пиджак, в одной рубашке начал отрезать пластину за

пластиной, и лицо у него над мягким и сочным мясом стало до того раскованно

нежным, что я невольно отвел глаза.

А зеленщику Греффу подавали особо. Он получил баночную спаржу, крутые

яйца и хрен со сметаной, поскольку вегетарианцы не едят мяса. Как и все

остальные, он взял себе шматок пюре, но поливал его не соусом от жаркого, а

растопленным маслом, которое заботливая Мария принесла ему из кухни в

шипящем ковшике. Все пили пиво, тогда как в стакане у Греффа был налит

фруктовый сок. Разговор шел об окружении под Киевом, считали на пальцах