Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   61

гармошка, а пакетик шипучего порошка.

Мария изобразила удивление. А может, она и впрямь удивилась. Вот я так

был удивлен на самом деле, не уставал повторять и повторяю по сей день: как

попал этот порошок, эта дешевка, которую покупают только дети безработных да

грузчики, потому что у них нет денег на настоящий лимонад, как этот

совершенно неходовой товар угодил в нашу сумку? Впрочем, покуда Оскар еще

предавался размышлениям на сей счет, Мария захотела пить. Пришлось и мне,

против воли прервав нить размышлений, признаться, что я тоже испытываю

сильнейшую жажду. Стакана мы с собой не взяли, до крана с питьевой водой

было не меньше тридцати пяти шагов, если бы к воде пошла Мария, и не меньше

пятидесяти, если бы отправился я. Что означало: если сходить к смотрителю за

стаканом либо отвернуть кран рядом с его же кабинкой, придется страдать от

раскаленного песка между блестящими кремом "Нивея", лежащими на спине или на

животе горами мяса.

Нас обоих отпугивал этот далекий путь, а потому мы оставили пакетик на

простыне. Под конец я схватил его, прежде чем Мария успела сделать то же

самое. Но Оскар положил пакетик на прежнее место, чтобы Мария могла его

взять. А Мария не брала. Тогда я взял его сам и протянул Марии. А Мария

вернула его Ос кару. А я поблагодарил и подарил его Марии. А она не желала

принимать от Оскара никаких подарков. Пришлось положить пакетик на прежнее

место, где он и пролежал довольно долго, не шевелясь.

Оскар отмечает про себя, что именно Мария после тягостной паузы взяла

пакетик. Мало того, она оторвала полосу бумаги как раз там, где пониже

пунктира было написано: отрывать здесь! Потом она протянула мне вскрытый

пакетик. На сей раз Оскар с благодарностью отказался. Марии удалось

напустить на себя обиженный вид, и она с величайшей решительностью положила

вскрытый пакетик на простыню. Что мне еще оставалось делать, кроме как в

свою очередь схватить пакетик, прежде чем туда насыплется песок, и, схватив,

предложить Марии?

Оскар констатирует, что именно Мария запустила один палец в надрыв, что

именно она вытащила оттуда палец и выставила его напоказ в вертикальном

положении: на кончике пальца виднелось что-то бело-голубоватое, порошок для

шипучки. Она предложила мне свой палец, и я, разумеется, взял предложенное.

Хотя мне ударило в нос, лицу моему удалось отразить вкусноту. А Мария

подставила ладошку. А Оскар не мог удержаться и насыпал в эту розовую

мисочку немного порошка. Она не знала, что ей дальше делать с этой горсткой.

Холмик посреди ладони был для нее слишком нов и слишком удивителен. Тогда я

наклонился, собрал во рту всю слюну, какая там была, и увлажнил ею порошок,

повторил маневр и принял прежнюю позу, лишь когда у меня во рту совсем не

осталось слюны.

На ладони у Марии порошок начал шипеть и пениться. Ясменник начал

извергаться, словно вулкан. Здесь вскипала зеленоватая ярость уж и не знаю

какого народа. Здесь совершалось нечто, чего Мария еще и не видывала и,

возможно, не испытывала тоже, ибо рука ее вздрогнула, задергалась, хотела

улететь, потому что ясменник оказался кусачий, потому что ясменник проникал

сквозь ее кожу, потому что ясменник волновал ее, будил в ней чувства,

чувства, чувства. ..

Хотя масса зелени неудержимо множилась, Мария покраснела, поднесла

ладонь к губам, облизала ее, далеко высунув язык, повторила это действие

несколько раз и с таким исступлением, что Оскар уже готов был подумать,

будто язык Марии не уничтожает столь волнующее ощущение ясменника, а,

напротив, возвышает его до того предела или за пределы того предела, ко

торый обычно положен всем нашим чувствам...

Потом чувство ослабло. Мария захихикала, огляделась по сторонам, нет ли

там свидетелей ясменника, и, поскольку увидела, что морские коровы, пыхтящие

в своих купальниках, распластались кругом, безучастные и загорелые от крема

"Нивея", вновь рухнула на свою простыню. На столь белом фоне краска стыда

медленно ее покинула. Возможно, купальной погоде того полуденного часа еще

удалось бы погрузить Оскара в сон, не надумай Мария примерно через полчаса

вторично выпрямиться и предпринять атаку на теперь уже неполный пакетик. Не

могу сказать, боролась ли она с собой, прежде чем высыпать остатки порошка в

пустую ладонь, освоившуюся с его воздействием. При мерно столько времени,

сколько требуется, чтобы протереть очки, она держала пакетик слева, а

розовую ладошку справа, как неподвижный противовес. И не сказать, что она

устремила взгляд на пакетик или на пустую ладонь, что ее взгляд блуждал

между полупустым и вообще пустым: нет, Мария глядела куда-то между пакетиком

и рукой, и глаза у нее при этом были строгие и темные. Но мне еще предстояло

узнать, насколько этот взгляд слабее, чем наполовину израсходованный

пакетик. Пакетик приблизился к подставленной горсти, горсть вышла навстречу

пакетику, взгляд потерял свою насыщенную мрачным раздумьем строгость,

наполнился поначалу жадным интересом, а потом и просто жадностью. С

напускным равнодушием Мария высыпала остатки порошка в свою пухлую, несмотря

на жару, сухую ладошку, отбросила затем пакетик вместе с равнодушием,

подперла освободившейся рукой наполненную горсть, задержала серые глаза на

порошке, потом взглянула на меня, перевела на меня серый взгляд, чего-то

потребовала от меня серыми гла зами, пожелала моей слюны, почему бы ей не

взять собственную, у Оскара слюны почти не осталось, у нее наверняка было

больше, так быстро слюна не скапливается, взяла бы лучше свою, ее слюна

ничуть не хуже, а может, и лучше, и, уж конечно, у нее сейчас больше слюны,

чем у меня, ведь не мог же я так быстро накопить много слюны, да к тому же

Мария была крупнее, чем я.

Но Марии хотелось получить мою слюну. То есть с самого начала было

ясно, что речь может идти только о моей слюне. Она не отводила от меня

требовательного взгляда, и вину за эту жестокую неуступчивость я возлагал на

ее ушные мочки, не свободные, а приросшие. И Оскар сглотнул, начал

представлять себе предметы, от которых у него обычно текли слюнки, но

виноват оказался морской воздух, соленый воздух, соленый морской воздух, что

слюнные железы не подействовали, и, подстрекаемый взглядом Марии, я

принужден был встать и отправиться в путь. Если не глядеть ни влево, ни

вправо, предстояло сделать пятьдесят шагов по раскаленному песку, подняться

по еще более раскаленным ступеням к кабине смотрителя, отвернуть кран,

разинув рот, подставить запрокинутую голову под струю, пить, полоскать рот,

глотать, чтобы во рту у Оскара снова набежала слюна.

Когда я одолел бесконечное расстояние между кабиной смотрителя и нашей

белой простыней, как ни бесконечно оно было, какие гадкие виды ни

открывались по обеим сторонам моего пути, я увидел, что Мария лежит на

животе, запрятав голову между скрещенных рук. Косы устало распластались по

круглой спине.

Я толкнул ее, потому что у Оскара теперь была слюна. Мария не

шелохнулась. Я толкнул еще раз. Ни ответа, ни привета. Я осторожно разжал ее

левую ладошку. Она не сопротивлялась: ладошка оказалась пустой, словно в

жизни не видывала никакого порошка. Я силой выпрямил ее пальцы на правой

руке: линии влажные, ладошка розовая, горячая и пустая.

Может, Мария пустила в ход собственную слюну? Может, не смогла меня

дождаться? Или просто сдула с ладони порошок, затушила чувство, не испытав

его, насухо оттерла руку о простыню, прежде чем снова обнажилась привычная,

пухлая ладошка со свидетельствующей о суеверности лунной горой, жирным

Меркурием и туго набитым Венериным холмом.

Вскоре после этого мы пошли домой, и Оскару так и не доведется узнать,

заставила ли Мария в тот день вторично вспениться шипучий порошок, или лишь

несколько дней спустя та смесь из порошка и моей слюны, повторившись, стала

грехом, ее грехом и моим.

Случай или, скажем, случай, подвластный нашим желаниям, подстроил так,

чтобы Мацерат вечером того же купального дня -- мы как раз успели пообедать

черничным супом и картофельными оладьями -- растолковал мне и Марии со всеми

подробностями, что стал членом небольшого клуба любителей ската в рамках

городской партийной организации, а потому дважды на неделе будет встречаться

в пивной со своими новыми партнерами, которые все, как и он, возглавляют

низовые ячейки, да и сам Зельке, новый ортсгруппенфюрер, будет иногда

заглядывать к ним на огонек, и хотя бы по одной этой причине ему, Мацерату,

придется бывать там, нас же, к сожалению, оставлять в одиночестве. Лучше бы

всего по вечерам, посвященным скату, оставлять Оскара у мамаши Тручински.

Мамаша Тручински не возражала, тем более что этот вариант куда больше

приходился ей по душе, чем предложение, которое Мацерат, не посоветовавшись

с Марией, сделал накануне. Согласно его варианту не я должен был ночевать у

мамаши Тручински, а сама Мария два раза в неделю проводить ночь у нас на

кушетке.

Поначалу Мария спала на той широкой постели, где во времена оны покоил

свою изрубленную спину мой друг Герберт Тручински. Этот массивный предмет

меблировки стоял в дальней, в маленькой комнате, а мамаша Тручински спала в

гостиной. Густа Тручински, которая по-прежнему подавала холодные закуски в

отеле "Эдем", там же и жила, изредка приходила в свободные дни, на ночь

редко когда оставалась, а если уж и оставалась, то спала на софе. Если,

однако, увольнительная заносила из дальних стран прямо в квартиру Фрица

Тручински с подарками, наш то ли фронтовик, то ли командированный спал в

постели Герберта, Мария -- в постели матушки Тручински, а сама старуха

стелила себе на софе.

Мои потребности нарушали заведенный порядок. Поначалу они решили

стелить мне на софе. Этому намерению я воспротивился -- кратко, но твердо.

Тогда мамаша Тручински решила уступить мне свою старушечью кровать и

удовольствоваться софой, но тут на чала возражать Мария. Она не желала,

чтобы эти неудобства помешали личному покою ее старой матери, и со своей

стороны изъявила готовность разделить со мной бывшее кельнерское ложе

Герберта, причем выразила свою мысль в таких словах:

-- Ну дак и посплю с ним в одной постели, он же у нас восьмушка порции.

Так получилось, что со следующей недели Мария по два раза переносила

мои постельные принадлежности из нашей квартиры в первом этаже к ним на

третий и раскладывала постель для меня и для моего барабана слева от себя.

В первую картежную ночь Мацерата ничего ровным счетом не произошло.

Кровать Герберта показалась мне слишком большой. Я лег первым, Мария пришла

позже. Она умылась на кухне и появилась в до смешного длинной и

по-старомодному каляной ночной сорочке. Оскар, ожидая, что она явится голой

и с во лосатым треугольником, поначалу был разочарован, но потом даже

испытал удовлетворение, потому что ткань из прабабушкиного сундука легко и

приятно перекинула мост к белым складкам на сестринском халате. Стоя перед

комодом, Мария распускала волосы и при этом насвистывала. Всякий раз,

одеваясь и раздеваясь, заплетая и расплетая косы, Мария насвистывала. Даже

просто расчесывая волосы, она неустанно выталкивала через выпяченные губы

эти две ноты, но никакой мелодии у нее не получалось.

Отложив гребень в сторону, она переставала свистеть. Она

поворачивалась, еще раз встряхивала головой, несколькими движениями наводила

порядок на своем комоде, наведенный порядок наполнял ее веселым задором:

своему сфотографированному и ретушированному усатому папаше в черной

эбеновой рамочке она посылала воздушный поцелуй, потом с излишней грузностью

прыгала в кровать, несколько раз подскакивала на матрасе, на последнем

прыжке перехватывала верхнюю перину, скрывалась до подбородка под этой

пуховой горой, никак не задевая меня, лежащего под собственной периной, еще

раз выныривала из-под перины круглой рукой, отчего у нее задирался рукав,

искала у себя над головой шнур, чтобы, дернув за него, погасить свет,

находила, дергала и уже в темноте говорила мне чересчур громким голосом:

"Покойной ночи!" Дыхание Марии очень скоро делалось ровным. Возможно, она и

не притворялась вовсе, а засыпала на самом деле, поскольку за ее

повседневными трудовыми достижениями могли и должны были последовать столь

же значительные достижения по части сна. Оскару же еще долгое время являлись

заслуживающие внимания и прогоняющие сон картины. Как ни тяжко нависала тьма

между стенами и светозащитной бумагой на окне, все равно белокурые сестры

милосердия склонялись над испещренной шрамами спиной Герберта, смятая белая

рубашка Лео Дурачка -- что напрашивалось само собой -- превращалась в белую

чайку и летала, летала, пока не разобьется о кладбищенскую стену, и стена

после этого казалась свежевыбеленной, ну и так далее. Лишь когда все

крепнущий, навевающий истому запах ванили заставлял мерцать, а потом и вовсе

обрывал ленту перед сном, у Оскара устанавливалось то же спокойное, ровное

дыхание, которое уже давно обрела Мария.

Столь же хрестоматийно благопристойное представление о девице,

отходящей ко сну, явила мне Мария три дня спустя. Она пришла в ночной

сорочке, свистела, распуская косы, свистела, когда причесывалась, отложила

гребень, перестала свистеть, навела порядок "а комоде, послала фотографии

воздушный поцелуй, совершила утрированный прыжок в постель, покачалась,

схватила перину и увидела -- я мог наблюдать только ее спину -- увидела

пакетик -- я восхищался ее длинными волосами -- она обнаружила на перине

нечто зеленое -- я закрыл глаза, решив подождать, пока она освоится с видом

порошка для шипучки, -- но тут под телом откинувшейся назад Марии скрипнули

пружины, тут щелкнул выключатель, и, когда щелканье заставило меня открыть

глаза, Оскар мог убедиться в том, что и без того знал: Мария выключила свет,

она неровно дышала в темноте, она не сумела освоиться с видом пакетика, но

оставался открытым вопрос: не усугубляет ли созданная ею темнота

существование пакетика, не заставляет ли эта темнота более пышным цветом

расцвести ясменник, не насыщает ли она ночь пузырьками углекислоты?

Я уже готов был поверить, что темнота заодно с Оскаром. Ибо спустя

всего несколько минут -- если в совершенно темной комнате вообще уместно

говорить о минутах -- я ощутил движение в изголовье постели: Мария принялась

выуживать шнур, шнур закусил наживку, после чего я снова мог восхищаться

длинными волосами поверх стоящей колом сорочки. Как ровно и желто осветила

спальню лампочка под гофрированным абажуром! Откинутая и неприкосновенная,

горбатилась в ногах перина. А вот пакетик на этом взгорке не посмел в

темноте сдвинуться с места. Зашуршала бабкина ночная сорочка на Марии,

задрался рукав с принадлежащей ему пухлой ладошкой, и Оскар принялся

накапливать во рту слюну.

В последующие недели мы опустошили с дюжину пакетиков, по большей части

со вкусом ясменника, потом, когда ясменник кончился, с лимонным и малиновым

вкусом, причем одним и тем же способом: заставляли шипеть с помощью моей

слюны, что вызывало у Марии ощущения с каждым разом все более для нее

приятные. Я понаторел в накапливании слюны, я прибегал ко всевозможным

уловкам, чтобы слюна собиралась во рту быстро и обильно, и вскоре уже мог

содержимым одного-единственного пакетика три раза подряд вызывать у Марии

желанное ощущение.

Мария была вполне довольна Оскаром, иногда прижимала его к себе, а

насладившись шипучкой, даже целовала два-три раза куда-нибудь в лицо, после

чего скоро засыпала, но перед этим Оскар еще слышал в темноте ее короткое

хихиканье.

А вот мне с каждым днем становилось все труднее засылать. Я уже достиг

шестнадцати лет, обладал живой фантазией и отгоняющей сон потребностью

выразить любовь к Марии в еще неведомых формах, других, нежели те, что,

таясь в шипучем порошке, пробуждались от моей слюны и неизменно взывали к

одному и тому же чувству.

Размышления Оскара не ограничивались лишь тем моментом, когда гас свет.

Целые дни напролет я корпел за своим барабаном и предавался размышлениям,

листал зачитанные до дыр распутинские выпуски, вспоминал прежние

образовательные оргии при участии Гретхен Шефлер и моей бедной матушки,

вопрошал также и Гете, из которого в отдельных выпусках -- как и "Распутина"

-- имел "Избирательное сродство"; короче, брал бурную активность чудодея,

приглушал ее с помощью объемлющего всю землю естественным чувством короля

поэтов, то наделял Марию внешностью царицы и отчасти чертами великой княгини

Анастасии, подбирал дам из аристократически-эксцентрической свиты Распутина,

чтобы немного спустя, не приемля слишком бурных страстей, узреть Марию в

неземной прозрачности Оттилии либо за искусно подавляемой пылкостью

Шарлотты. Себя же Оскар видел то самим Распутиным, то убийцей Распутина,

очень часто атаманом, куда реже -- этим мямлей, мужем Шарлотты, а однажды ю

признаюсь честно -- гением, который в общеизвестном облике Гете витает над

спящей Марией.

Странным образом я больше черпал импульсы в литературе, чем в

неприкрашенной реальной жизни. И потому Ян Бронски, которого я куда как

часто заставал в трудах над телом моей бедной матушки, почти ничему не мог

меня научить. Хоть я и знал, что именно этот порой составленный из матушки и

Яна, порой из матушки и Мацерата бурно, потом обессиленно взды хающий,

кряхтящий, распадающийся, протягивающий за собой нити клубок тел означает

любовь, Оскар не желал верить, что такая любовь и есть любовь, из любви

отыскивал другую любовь, неизменно наталкивался на любовный клубок,

ненавидел эту любовь еще прежде, чем сам успел ей предаться, и вынужден был

защищать ее от самого себя как любовь единственно истинную и возможную.

Мария наслаждалась порошком лежа. Поскольку она, едва порошок зашипит,

начинала дрыгать и сучить ногами, ночная сорочка уже при первом ощущении

задиралась у нее до бедер. Когда порошок начинал шипеть по второму разу,

сорочке чаще всего удавалось задраться вверх по животу до самых грудей.

Импульсивно, не проконсультировавшись для начала с текстами из Гете и

"Распутина", я, после того как неделю подряд наполнял порошком ее левую

ладонь, высыпал порошок с малиновым вкусом в ее пупочную ямку, полил все это

сверху слюной, и, когда в маленьком кратере начало бурлить и шипеть, Мария

разом утратила все потребные для протеста аргументы: шипящий и бурлящий

пупок был много лучше, чем ладонь. Пусть и порошок был тот же самый, и моя

слюна оставалась моей слюной, и чувство было то же самое, только сильней,

гораздо сильней. Оно было столь безмерным, что Мария больше не могла

выдержать. Она подалась вперед, хотела остановить кипение малины у себя в

пупке, как останавливала ясменник у себя на ладони, когда тот выполнит свою

миссию, но длины языка для этого не хватало, пупок был для нее недосягаем,

как Африка или Огненная Земля, зато для меня он был очень даже близко, и я

запустил в него язык, искал малину и находил ее все больше, совершенно

углубился в сбор ягод, угодил в те края, где властвовал лесничий, имеющий

право потребовать с меня квитанцию на сбор, я сознавал свои обязательства

перед каждой отдельной ягодкой, не имел ничего, кроме ягод в глазах, на уме,

на сердце, на слуху, воспринимал лишь малиновый запах. Я до того углубился в

сбор ягод, что Оскар мельком про себя отметил: Мария одобряет твои старания.

Вот почему она выключила свет. Вот почему она с полным доверием отдалась во

власть сна, не мешая тебе продолжать поиски, ибо Мария была переполнена

ягодами. А когда ягоды иссякли, я как бы невзначай и уже в других местах

обнаружил лисички. И поскольку лисички были глубже запрятаны и росли под

слоем мха, мой язык с этой задачей уже не мог справиться, и тут я отрастил