Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография

Содержание


Преемник христа
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   ...   61

капитана не найдется еще одной сигаретки? Благодарю покорно! Века придут и

века пройдут -- как ни в чем не бывало, но бункеры останутся, как остались

пирамиды. И тогда в один прекрасный день явится так называемый исследователь

древности и подумает: до чего ж обделено искусством было то время, время

между Первой и Седьмой мировыми войнами: тупой серый бетон -- изредка

беспомощные, дилетантские завитушки в народном духе над входами в бункеры,

-- и вдруг у Доры-четыре, Доры-пять, Доры-шесть и Доры-семь он увидит мои

структурные формации и скажет себе: а это у нас что такое? Любопытно,

любопытно. Я даже берусь утверждать: магически, грозно и в то же время --

пронзительная духовность. Тут творил гений, возможно, это единственный гений

двадцатого столетия высказался однозначно и на все времена. А есть ли у

этого творения имя? А не увидим ли мы где-нибудь мастера? И если господин

капитан приглядится повни мательней, наклонив голову к плечу, то увидит

между двумя формациями с насечкой...

Бебра. Мои очки... Помогите мне, Ланкес. Ланкес. Итак, там написано:

Герберт Ланкес, году в одна тысяча девятьсот сорок четвертом. Название:

МИСТИЧЕСКИ-ВАРВАРСКИ-СКУЧЛИВО.


Бебра. Этими словами вы обозначили все наше столетие.

Ланкес. Вот видите!

Бебра. Возможно, при реставрационных работах спустя пятьсот или даже

тысячу лет в бетоне будут обнаружены собачьи косточки.

Ланкес. Что лишний раз подчеркнет мое название.

Бебра (взволнованно). Ах, что такое время и что такое мы, дорогой друг,

когда б не наши произведения... Однако взгляните: Феликс и Китти, мои

акробаты. Они кувыркаются на бетоне.

Китти (какая-то бумажка уже долгое время ходит по кругу от Развиты, к

Оскару, от Феликса к Китти, на ней они что-то пишут. Китти с легким

саксонским акцентом). Вот видите, господин Бебра, чего только не сделаешь на

бетоне. (Ходит на руках.)

Феликс. А еальто-мортале на бетоне вы еще и не видывали. (Кувыркается.)

Китти. Вот такую бы нам сцену на самом деле.

Феликс. Только уж больно здесь ветрено.

Китти. Зато здесь не так жарко, да и не воняет, как в этих дурацких

кино. (Свивается узлом.)

Феликс. Нам здесь, наверху, даже пришло в голову одно стихотворение.

Китти. Почему "нам"? Оскарнелло это пришло в голову и синьоре Розвите.

Феликс. Но когда не получалось в рифму, мы ведь тоже помогали.

Китти. Нам не хватает только одного слова, и стихотворение будет

готово.

Феликс. Оскарнелло хотел бы знать, как называются эти стебельки на

берегу.

Китти. Потому что их надо вставить в стихотворение.

Феликс. Не то не будет чего-то очень важного.

Китти. Ну скажите же нам, господин солдат, ну как они называются, эти

стебельки?

Феликс. А может, ему нельзя, потому как враг слышит тебя.

Китти. Так мы ведь больше никому не расскажем.

Феликс. Мы потойу только и спрашиваем, что без этого с искусством

ничего не получится.

Китти. Он ведь так старался, наш Оскарнелло.

Феликс. А как он красиво умеет писать готическими буквами.

Китти. И где только он так выучился, хотела бы я знать.

Феликс. Он одного только не знает: как называются стебли.

Ланкес. Если господин капитан не будет возражать...

Бебра. Ну если только это не военная тайна, которая может повлиять на

исход войны.

Феликс. Раз Оскарнелло интересуется...

Китти. Раз без этого стихотворения не получается...

Рознит а. Раз нам всем так любопытно...

Бебра. Раз я вам приказываю...

Ланкес. Ну так и быть. Мы их соорудили для защиты от возможного

появления танков и десантных лодок. И поскольку они так выглядят, мы

называем их "спаржа Роммеля".

Феликс. Роммеля... , Китти. Спаржа? Тебе это подходит, Оскарнелло?

Оскар. Да еще как! (Записывает слова на бумаге, передает стихотворение

Китти, стоящей на бункере. Она еще больше свивается узлом и декламирует, как

у доски на уроке, следующие стихи):

Китти. "НА АТЛАНТИЧЕСКОМ ВАЛУ" Еще мы зубья маскируем, Бетон и спаржу

мы трамбуем, Но держим путь в страну жилетов, Нет воскресенья без омлетов.

По пятницам -- обед из рыбы. Мы к бидермайеру пришли бы. Еще мы спим за

огражденьем, Еще в сортире топим мины, Но уж мечтаем о беседках, О кеглях,

голубях, соседках. Труб водосточных зрим изгибы. Мы к бидермайеру пришли бы.

Еще земля кого-то спрячет, И чья-то мать еще заплачет, Под парашютными

шелками, Где рюши собраны пучками, Смерть перьями украсит грудь. Мы ж в

бидермайер держим путь. (Все аплодируют, Ланкес в том числе.)

Ланкес. А сейчас у нас отлив. Розвита. Тогда самое время позавтракать.

(Она поднимает большую корзинку с провизией. Корзина украшена бантами и

искусственными цветами.)

Китти. Браво! Пикник на свежем воздухе!

Феликс. Это природа возбуждает наш аппетит.

Розвита. О священнодействие еды, соединяющее народы, пока не кончится

трапеза.

Бебра. Будем есть прямо на бетоне. Это надежное основание! (Все, кроме

Ланкеса, карабкаются на бункер. Развита расстилает скатерть в веселый

цветочек. Из своей необъятной корзины она извлекает подушечки с кистями и

бахромой. Раскрыт зонтик от солнца, розовый со светло-зеленым, заведен

миниатюрный граммофон с трубой. Розданы тарелочки, ложечки, ножички и

рюмочки для яиц, салфетки.)

Феликс. Я бы поел печеночного паштета.

Китти. А у вас не осталось той икры, которую мы спасли из Сталинграда?

Оскар. Розвита, зря ты так толсто намазываешь датское масло.

Бебра. Очень разумно, мой сын, что ты заботишься о ее фигуре.

Розвита. А если мне вкусно и полезно, тогда что? О-о! Как вспомню про

торт со взбитыми сливками, которыми нас угощали летчики в Копенгагене...

Бебра. А голландский шоколад в термосе совсем не остыл.

Китти. А я так просто влюблена в американские галеты.

Розвита. Только когда их можно намазать южноафриканским имбирным

повидлом.

Оскар. Не так густо, Розвита, прошу тебя.

Розвита. А сам ты какие толстые куски берешь от этой отвратительной

английской тушенки.

Бебра. Эй, господин солдат! Не желаете ли тоненький кусочек хлеба с

изюмом с джемом из мирабели?

Ланке с. Не будь я на службе, господин капитан...

Розвита. Тогда отдай ему приказ!

Китти. Да-да, приказ!

Бебра. Итак, обер-ефрейтор Ланкес, я приказываю вам употребить в пищу

хлебец с изюмом, намазанный французским джемом из мирабели, датское яйцо

всмятку, советскую икру и чашечку голландского шоколада.

Ланкес. Слушаюсь, господин капитан! Есть употребить в пищу! (Как все,

усаживается на бункер.)

Бебра. Разве у нас нет подушечки и для господина солдата?

Оскар. Пусть возьмет мою. А я сяду на барабан.

Розвита. Только не простудись, мое сокровище! Бетон штука коварная, а

ты к этому не привык.

Китти. Пусть тогда возьмет мою подушку, я слегка закручусь узлом,

заодно и хлебец с медом лучше проскочит.

Феликс. Только делай все над скатертью, чтобы не испачкать бетон медом.

Иначе это будет подрыв боевой мощи. (Все прыскают.)

Бебра. Ах, до чего ж полезен морской воздух.

Розвита. Да, очень полезен.

Бебра. Грудь расправляется.

Розвита. Да, расправляется.

Бебра. Сердце меняет оболочку.

Розвита. Да, меняет.

Бебра. Душа выпархивает из кокона.

Розвита. До чего все хорошеет под взглядом моря.

Бебра. Взор становится свободным и летучим...

Розвита. Он летит...

Бебра. Уносится вдаль над морем, безбрежным морем... А скажите-ка,

обер-ефрейтор Ланкес, что это за пять черных пятен я вижу на берегу?

Китти. И я вижу. С пятью зонтиками!

Феликс. Их шесть!

Китти. Пять! Раз, два, три, четыре, пять!

Ланкес. Это монахини из Лизье. Их эвакуировали сюда вместе с детским

садом.

Китти. Но деточек Китти не видит! Она видит пять зонтиков.

Ланкес. Ребяток они всегда оставляют в деревне, в Бавене, а сами

приходят, когда отлив, и собирают ракушки и крабов, которые застряли среди

Роммелевой спаржи.

Китти. Ах они бедняжки!

Розвита. Может, предложить им тушенки и галет?

Оскар. Оскар предложил бы хлебцы с изюмом и вареньем из мирабели, раз

сегодня пятница, и тушенку монашкам есть не полагается.

Китти. А вот они побежали! Прямо поплыли с ихними зонтиками!

Ланкес. Они всегда так делают, когда соберут сколько надо. Потом они

начинают играть. Больше всех -- новообращенная, сестра Агнета, совсем

молоденькая девочка, она еще ничего не смыслит, а вот если бы у господина

капитана нашлась еще одна сигаретка для обер-ефрейтора... благодарю покорно!

А которая позади, толстая, она еще не поспевает за ними, так это мать

игуменья Схоластика. Она не желает, чтобы сестры играли на берегу. Возможно,

это против правил их ордена.

(На заднем плане пробегают монашки с зонтиками. Развита заводит

граммофон. Раздается Катание на санках в Петербурге"- . Монашки танцуют под

него и перекликаются.)

А г нет а. Эй, сестра Схоластика!

Схоластика. Агнета! Сестра Агнета!

А г нет а. Да-да, сестра Схоластика!

Схоластика. Поворачивайте, дитя мое! Сестра Агнета!

Агнета. Не могу! Ноги сами меня несут.

Схоластика. Тогда помолитесь, сестра, чтобы сделать поворот.

Агнета. Болезненный?

Схоластика. Нет, благодатный!

Агнета. Дарующий радость?

Схоластика. Так молитесь же, сестра Агнета!

Агнета. Я и так молюсь, молюсь! А ноги несут меня все дальше и дальше.

Схоластика (чуть тише). Агнета! Сестра Агнета!

Агнета. Эгей, сестра Схоластика!

(Монашки исчезают. Лишь время от времени на заднем плане мелькают их

зонтики. Пластинка кончается. У входа в бункер звонит полевой телефон.

Ланкес соскакивает с крыши бункера, снимает трубку, остальные продолжают

есть.)

Розвита. Подумать только, чтобы здесь, в сердце беспредельной природы,

был телефон!

Ланкес. Дора-семь слушает. Обер-ефрейтор Ланкес.

Х е р ц о г (медленно выходит с телефонной трубкой с правой стороны,

часто останавливается на ходу и говорит в трубку). Вы что, заснули,

обер-ефрей-тор Ланкес?! Когда перед Дорой- семь такое оживленное движение!

Видно невооруженным глазом!

Ланкес. Это монашки, господин обер-лейтенант.

Херцог. Какие еще монашки?! А что, если это вовсе не монашки?

Ланкес. Но это монашки. Видно невооруженным глазом.

Херцог. Вы что, ни разу не слышали о маскировке? О пятой колонне?

Англичане уже не первое столетие так поступают. Приходят вроде бы с Библией,

и вдруг -- здрасте -- раздается взрыв.

Ланкес. Они собирают крабов, господин обер-лейтенант...

Херцог. Чтоб немедленно очистить берег, ясно?

Ланкес. Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Но только они просто

собирают крабов.

Херцог. Обер-ефрейтор Ланкес! Вам давно уже пора нажать гашетку!

Ланкес. Но они просто ищут крабов, потому что отлив, а им для детского

сада...

Херцог. Приказываю вам как вышестоящий...

Ланкес. Слушаюсь, господин обер-лейтенант! (Скрывается в бункере.

Херцог с телефоном снова уходит направо.)

Оскар. Розвита, зажми, пожалуйста, уши. Сейчас начнут стрелять как в

"Вохеншау".

Китти. Ах, какой ужас! Я еще пуще заплетусь узлом.

Б е б р а. Я даже думаю, что мы кое-что услышим.

Феликс. Надо снова завести граммофон. Граммофон кое-что смягчает.

(Заводят граммофон, группа Platters поет -"Великого обманщикам. В унисон с

медленной, тягучей музыкой стрекочет пулемет. Развита зажимает уши. Феликс

становится на голову. На заднем плане возносятся к небу пять монашек с

зонтиками. Иголка застревает, повторяет одно и то же, потом тишина. Феликс

опускается с головы на ноги. Китти расплетает собственное тело. Развита

поспешно убирает в корзинку для провизии остатки завтрака. Оскар и Бебра ей

помогают. Все спускаются с крыши бункера. Из входа в бункер возникает

Ланкес.)

Ланкес. Может, у господина капитана сыщется еще одна сигаретка для

обер-ефрейтора?

Бебра. (его труппа робко жмется за ним). По-моему, господин солдат

слишком много курит. Люди Бебры. Слишком много курит. Ланкес. А все из-за

бетона, господин капитан. Бебра. А если однажды бетона вовсе не станет? Люди

Бебры. Бетона вовсе не станет. Ланкес. Бетон бессмертен, господин капитан.

Лишь мы да наши сигареты...

Бебра. Знаю, знаю. Вместе с дымом уносимся и мы.

Люди Бебры (медленно отступая). Вместе с дымом!

Бебра. А вот бетон люди смогут осматривать и через тысячу лет. Люди

Бебры. Через тысячу лет! Бебра. И будут находить в нем собачьи кости. Люди

Бебры. Собачьи кости. Бебра. И косые формации из бетона. Люди Бебры.

МИСТИЧЕСКИ-ВАРВАРСКИ- СКУЧЛИВО. (Ланкес остается один, курит.) Пусть даже

Оскару во время завтрака на бетоне мало или почти не приходилось говорить,

он не мог не записать этот разговор на Атлантическом валу, ведь подобные

слова были произнесены накануне высадки союзников, да и того обер-ефрейтора

и художника по бетону Ланкеса мы еще снова встретим, когда на других

страницах будет воспето послевоенное время и наш расцветший нынче пышным

цветом бидермайер.

На морском променаде все еще дожидалась бронемашина. Большими скачками

приблизился к своим подчиненным обер- лейтенант Херцог. Тяжело дыша, он

извинился перед Беброй за этот небольшой инцидент. "Запретная зона -- она и

есть запретная зона", -- сказал он, после чего помог дамам влезть на

броневик, дал какие-то указания водителю, и мы тронулись в обратный путь в

Бавен. Приходилось спешить. Мы с трудом улучили время, чтобы пообедать,

поскольку уже на два часа было назначено представление в Рыцарском зале

симпатичного нормандского замка, лежавшего за тополями на краю деревни.

У нас оставалось всего полчаса, чтобы опробовать освещение, после чего

Оскару предстояло под барабанный бой открыть занавес. Мы играли для

унтер-офицеров и солдат. Смех звучал часто и грубо. Мы тоже не

деликатничали. Я разрезал голосом стеклянный ночной горшок, в котором лежало

несколько сосисок с горчицей. Густо нарумяненный Бебра проливал клоунские

слезы над разбитым горшком, потом вынул из него сосиски, подбавил горчички и

с аппетитом съел, вызвав у солдатской массы шумное ликование. Китти и Феликс

с некоторых пор выступали в кожаных штанишках и тирольских шапочках, что

придавало их ак робатическим номерам особую окраску. Розвита надела плотно

облегающее серебряное платье, светло-зеленые перчатки с крагами и расшитые

золотом сандалии на крохотные ножки, ни разу не подняла чуть подсиненных век

и своим сомнамбулическим средиземноморским голосом демонстрировала присущий

ей демонизм. Говорил ли я, что Оскару незачем было переодеваться для

концерта? Я надел мою старую добрую бескозырку с вышитой надписью "ЕВК

Зейдлиц" и рубашку цвета морской волны, а поверх -- куртку с золотыми

якорями на пуговицах, из-под куртки выглядывали брюки гольф, закатанные

носки в порядком изношенных ботинках и крытый бело-красным лаком барабан,

кото рый в точности пятикратно воспроизведенный хранился в моем

артистическом багаже как резервный фонд.

Вечером мы повторяли представление для офицеров и телефонисток из

службы связи в Кабуре. Розвита почему-то нервничала, и хотя не допускала

ошибок, но посреди своего номера вдруг надела очки в синей оправе,

переменила интонацию, стала откровеннее в своих прорицаниях, сказала,

например, одной бледной и дерзкой от смущения связистке, что у той роман с

начальником. Откровенность эта произвела на меня тягостное впечатление, хотя

в зале вызвала дружный смех, не иначе начальник сидел рядом с девушкой.

После представления расквартированные в замке штабные офицеры полка

давали банкет. Бебра, Китти, Феликс остались, а Рагуна и Оскар незаметно

откланялись, легли в постель, быстро заснули после этого богатого событиями

дня и. проснулись лишь в пять утра, разбуженные начавшейся высадкой.

Ну что вам об этом рассказывать? На нашем участке, неподалеку от устья

Орны, высадились канадцы. Пришлось оставить Бавен. Свои вещи мы уже уложили.

Нас предполагалось отправить назад вместе со штабом. Во дворе замка курилась

паром моторизованная походная кухня. Розвита попросила принести ей чашечку

кофе, потому что она не успела позавтракать. Слегка нервничая и боясь

упустить грузовик, я отказался и был даже несколько груб с ней. Тут она сама

спрыгнула с машины, в своих туфлях на высоком каблуке, с посудой в руках

помчалась к полевой кухне и угодила к горячему утреннему кофе одновременно с

упавшим туда же снарядом.

О Розвита, я так и не знаю, сколько тебе было лет, знаю только, что

росту в тебе было девяносто девять сантиметров, что твоими устами вещало

Средиземное море, что от тебя пахло корицей и мускатом, что ты могла

заглянуть в сердце любому человеку, и только в свое собственное ты заглянуть

не могла, иначе ты осталась бы со мной, а не побежала за тем слишком горячим

кофе.

В Лизье Бебре удалось раздобыть для нас предписание следовать в Берлин.

Вернувшись из комендатуры, он заговорил -- впервые после гибели Розвиты:

-- Нам, карликам и шутам, не след танцевать на затвердевшем бетоне,

который был утрамбован для великанов. Лучше бы нам оставаться под сценой,

где никто не догадывался о нашем присутствии.

В Берлине я расстался с Беброй.

-- Что ты будешь делать во всех бомбоубежищах без своей Розвиты? --

спросил он с тонкой паутинной усмешкой, после чего поцеловал меня в лоб и

дал мне в провожатые до Главного вокзала Данцига Китти и Феликса со всеми

дорожными документами, а также подарил мне из артистического багажа

оставшиеся пять барабанов. Снаряженный таким образом, по-прежнему имея при

себе свою книгу, я одиннадцатого июня сорок четвертого года, накануне

третьего дня рождения моего сына, прибыл в свой родной город, который, все

так же невредимый и средневековый, каждый час разражался гулом своих

различного размера колоколов с колоколен различной высоты.


ПРЕЕМНИК ХРИСТА


Итак, вот оно, возвращение домой! В двадцать часов четыре минуты поезд

с фронтовиками прибыл на Главный вокзал города Данцига. Феликс и Китти

доставили меня на Макс-Хальбе-плац, попрощались, причем Китти даже

всплакнула, потом наведались в свое управление на Хохштрассе, а Оскар в

двадцать один без малого зашагал со своим багажом по Лабесвег.

Возвращение домой. Весьма распространенная и прескверная традиция нынче

превращает в Одиссея наших дней любого юнца, который подделал пустяш-ный

вексель, из-за этого пошел в иностранный легион, а через годик-другой,

повзрослев, вернулс домой и рассказывает всякие байки. Кто-нибудь по

рассеянности садится не в тот поезд, едет в Оберхаузен вместо Франкфурта, по

дороге испытывает кой-какие приключения -- да и как же иначе, -- а воротясь,

так и сыплет вокруг себя такими именами, как Цирцея, Пенелопа и Телемак.

Оскар не был Одиссеем уже хотя бы потому, что, воротясь, застал все в

прежнем виде. Его возлюбленную Марию, которую он на правах Одиссея должен бы

называть Пенелопой, отнюдь не осаждали сластолюбивые женихи, она по-прежнему

оставалась при своем Мацерате, которого избрала еще задолго до отъезда

Оскара. К тому же надеюсь, что тем из вас, кто получил классическое

образование, не придет мысль в бедной моей Розвите лишь из-за ее былых

сомнамбулических занятий увидеть Цирцею, сводящую мужчин с ума. И наконец,

что до моего сына Курта, то он ради своего отца не ударил бы палец о палец,

стало быть, Телемак из него никакой, хотя и рн не узнал Оскара.

А уж если без аналогий никак не обойтись -- причем я понимаю, что

человек, вернувшийся домой, вынужден терпеть аналогии, -- то пусть я буду