Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография

Содержание


Осматривать бетон, или мистически-варварски-скучливо
Подобный материал:
1   ...   31   32   33   34   35   36   37   38   ...   61

расхрабрилась. И когда я первый раз прогнал ее страх и вселил в нее

храбрость, моя мужская храбрость восстала вторично. В то время как моя

храбрость насчитывала прекрасные восемнадцать лет, она, уж и не знаю, на

каком году жизни пребывая, в какой раз лежа, отдалась своему

натренированному, вселяющему в меня бодрость страху. Ибо ее изготовленное с

минимальным расходом материала, но, однако же, вполне пропорциональное тело

точно так же, как и ее лицо, не являло ни малейших примет оставляющего

глубокие следы времени. Со страхом вне времени и храбростью вне времени

отдавалась мне некая Розвита. И никто никогда не узнает, сколько лет было

той лилипутке, которая благодаря моей храбрости утратила свой страх во время

большого налета на столицу рейха, когда нас засыпало в погребке Томаса, пока

люди из противовоздушной обороны не откопали нас, сколько, девятнадцать или

девяносто девять; Ос кару же тем легче хранить молчание, что он и сам не

знает, кем ему было даровано то первое, соответствующее его физическим

размерам объятие -- то ли храброй старушкой, то ли податливой от страха

девушкой.


ОСМАТРИВАТЬ БЕТОН, ИЛИ МИСТИЧЕСКИ-ВАРВАРСКИ-СКУЧЛИВО


Три недели подряд из вечера в вечер мы играли в почтенных древних

казематах гарнизонного и римского города Метц. Ту же самую программу мы две

недели показывали в Нанси. Шалон-сюр- Марн гостеприимно принимал нас целую

неделю. С языка у Оскара уже соскакивали порой французские словечки. В

Реймсе мы еще могли полюбоваться разрушениями времен Первой мировой войны.

Каменный зверинец всемирно известного собора из отвращения, внушаемого ему

человечеством, непрерывно сплевывал воду на камни мостовой, что означало:

дождь в Реймсе шел изо дня в день, и по ночам тоже. Зато в Париже нам

достался ослепительный, теплый сентябрь. Под руку с Розвитой я мог бродить

по набережным Сены и так отметить свое девятнадцати летие. Хоть я и знал

столицу Франции по открыткам унтер- офицера Фрица Тручински, Париж меня

никоим образом не разочаровал. Когда Розвита и я впервые оказались у

подножия Эйфелевой башни и--во мне девяносто четыре, в ней девяносто девять

сантиметров -- подняли глаза, нам обоим, стоявшим рука к руке, стали

очевидны и наша уникальность, и наше истинное величие. Мы поцеловались прямо

на улице, что в Париже, впрочем, ничего не значило.

О ты, прекрасное общение с искусством и с историей! Когда, все так же

держа Розвиту под руку, я нанес визит Дому инвалидов и вспомнил великого, но

не высокого ростом и по этой причине столь близкого нашему сердцу

императора, я заговорил словами Наполеона. Как тот сказал на могиле Фридриха

Второго, который, к слову говоря, тоже не вышел ростом: "Живи он сегодня, мы

бы здесь не стояли!" Вот так же и я нежно прошептал на ушко своей Розвите:

-- Живи корсиканец сегодня, мы бы здесь не стояли, не целовались бы под

мостами на набережных, sur Ie trottoir de Рбтйу.

В рамках гигантской концертной программы мы выступали и в зале Плейель,

и в Театре Сары Бернар. Оскар скоро освоился со сценическими условиями

большого города, усовершенствовал свои репертуар, приспособился к вкусу

избалованных оккупационных частей: я больше не разрезал своим пением

примитивные немец кие бутылки с пивом, о нет, я резал и обращал в осколки

изысканнейшие, дивно закругленные, выдутые тончайшим дыханием вазы для

цветов и вазы для фруктов родом из французских замков. Программу свою я

строил по принципам культурно- историческим, я начинал с бокалов времен

Людовика Четырнадцатого, обращал в стеклянную пыль изделия эпохи Людовика

Пятнадцатого. Со стремительностью, характерной для революционной поры, я

расправлялся со стеклянными кубками не счастного Людовика Шестнадцатого и

его безголовой Марии- Антуанетты, потом немножко Луи Филиппа, а в завершение

разбирался со стеклянными изделиями французского модерна.

Пусть даже походно-серого цвета публика в партере и на ярусах не

способна была постичь историческую после довательность моих выступлений и

награждала аплодисментами осколки как нечто вполне заурядное, встречались

иногда штабные офицеры и журналисты из рейха, которые восхищались не одними

лишь осколками, но и моим чувством истории. Некий ученого вида субъект в

военной форме наговорил мне немало комплиментов по поводу моего искусства,

когда после гала- концерта для комендатуры мы были ему представлены. Особую

при знательность испытывал Оскар к корреспонденту одной из ведущих газет

рейха, который обитал в городе на Сене, назвал себя специалистом по Франции

и весьма деликатно указал мне на небольшие ошибки, вернее, даже не ошибки, а

погрешности стиля в моей программе.

Мы провели в Париже всю зиму. Нас селили в первоклассных отелях, и--не

буду скрывать -- всю долгую зиму Розвита бок о бок со мной неустанно

проверяла и подтверждала преимущества французских постелей. Был ли Оскар

счастлив в Париже? Окончательно ли он забыл своих оставшихся дома близких --

Марию, Мацерата, Гретхен и Александра Шефлер и, наконец, своего сына Курта и

бабушку Анну Коляйчек?

Пусть даже и не забыл, но скучать я ни по одному из них не скучал. По

этой причине я не послал им полевой почтой ни единой открытки, не подал

никаких признаков жизни, напротив, дал им возможность прожить без меня целый

год, ибо, уже уезжая, твердо решил вернуться, и мне было любопытно, как

устроилась вся эта компания за время моего отсутствия. На улице, а также во

время представлений я порой искал среди солдат знакомые лица Может, Фрица

Тручински или Акселя Мишке отозвали с фронта и перевели в Париж, думал

Оскар, раз или два ему даже казалось, будто он углядел в толпе пехотинцев

лихого братца Марии, но он ошибался: походная форма сбивает с толку.

Тоску по родине пробуждала во мне только Эйфеле-ва башня. И не в том

дело, что, вскарабкавшись на нее и соблазнясь открывшейся панорамой, я

испытал желание двинуться по направлению к родине. На почтовых открытках и в

мыслях Оскар уже столько раз восходил на башню, что реальное восхождение

могло привести лишь к сулящему разочарование спуску. Но когда я стоял у

подножия башни, в одиночку, без Розвиты, стоял, а то и сидел на корточках

среди смелых изгибов металлической конструкции, это хоть и ажурное, однако

закрытое сооружение превращалось во все накрывающий колпак моей бабушки

Анны: сидя под Эйфелевой башней, я одновременно сидел под ее четырьмя

юбками. Марсово поле оборачивалось кашубским картофельным полем, октябрьский

парижский дождь сеялся косо и неутомимо между Биссау и Рамкау, весь Париж и

даже парижское метро пахло по таким дням чуть прогорклым маслом, а я

становился задумчивым и тихим. Розвита по таким дням обходилась со мной

бережно, чтя мою боль, ибо была человеком очень чутким.

В апреле сорок четвертого -- когда, по сводкам, на всех фронтах

происходило успешное сокращение линии фронта -- нам пришлось уложить свой

артистический багаж, оставить Париж и осчастливить гастролями Фронтового

театра Бебры Атлантический вал. Мы начали турне с Гавра. Бебра, по-моему,

выглядел тогда рассеянным и несловоохотливым. Правда, во время представления

он ни разу не сплоховал и по-прежнему завоевывал любителей посмеяться, но,

едва занавес падал в последний раз, его древнее лицо, лицо Нарсеса,

каменело. Поначалу я полагал в нем ревнивца или, что того хуже, человека,

капитулирующего перед превосходящей силой молодости. Розвита шепотом меня

про светила, она, правда, сама ничего не знала толком, но говорила что-то

про офицеров, навещавших Бебру после представления при закрытых дверях.

Похоже было, что мой наставник собирается выйти из своей внутренней

эмиграции, словно он замыслил нечто конкретное, словно в нем заиграла кровь

его предка, принца Евгения. Планы Бебры увели его так далеко от нас, завели

его в столь высокие сферы, что интимная связь Оскара с Розвитой, некогда ему

принадлежавшей, вызывала лишь усталую улыбку на морщинистом лице. Застигнув

нас -- дело было в Трувиле, нас разместили в курортном отеле, и мы лежали,

сплетясь в объятии, на ковре нашей общей гримуборной, -- он лишь отмахнулся,

когда мы хотели разомкнуть объятие, и сказал прямо в свое гримерное

зеркальце:

-- Обладайте друг другом, детки, целуйтесь, завтра мы будем осматривать

бетон, а послезавтра бетон захрустит у вас на зубах, так что целуйтесь, пока

охота.

Это происходило в'июне сорок четвертого. Мы успели тем временем пройти

весь Атлантический вал вверх от Бискайи до самой Голландии, по большей части

находились в тылу, мало что повидали из легендарных бункеров, и лишь в

Трувиле мы первый раз давали представление непосредственно на побережье. Нам

предложили для начала осмотреть бетонный вал, и Бебра согласился. Последнее

выступление в Трувиле. Ночью нас перевели в деревушку Бавен неподалеку от

Кана и за четыре километра от береговых дюн. Разместили нас у крестьян.

Много пашни, живых изгородей, яблонь. Там гонят яблочную водку, кальвадос.

Мы выпили этого кальвадоса и потом очень хорошо спали. Колючий воздух

струился в окно, лягушачья лужа без передыху квакала до самого рассвета.

Встречаются лягушки, которые умеют барабанить. Я слышал их сквозь сон и

внушал себе: тебе пора домой, Оскар. Скоро Курту, твоему сыну, исполнится

три года, ты должен обеспечить его барабаном. Ты это ему обещал! После

такого внушения Оскар несколько раз просыпался, как измученный заботами

отец, начинал щупать подле себя, убеждался, что Розвита тут, вдыхал ее

запах: Розвита чуть-чуть, самую малость, пахла корицей, толченой гвоздикой и

-- немножечко -- мускатом, она издавала предрождественский запах пряностей и

сохраняла этот запах даже летом.

С рассветом к крестьянскому двору подъехал бро нетранспортер. Нас,

стоящих в подворотне, пробирала дрожь, было рано, было свежо, мы

разговаривали, одолевая ветер с моря: Бебра, Рагуна, Феликс, Кипи, Оскар и

тот обер-лейтенант Херцог, который собирался отвезти нас на свою батарею

западнее Кабура.

Говоря, что вся Нормандия зеленого цвета, я тем самым не упоминал тот

пятнистый бело-коричневый скот, который по левую и по правую руку от

прямого, как стрела, шоссе выполнял свои профессиональные жвач- ные

обязанности на мокрых от росы, слегка туманных пастбищах и воспринимал наш

бронированный экипаж с той невозмутимостью, которая заставила бы покраснеть

от стыда покрывавшие его листы брони, не сообрази кто-то заблаговременно

закамуфлировать их. Тополь, живые изгороди, стелющийся кустарник, первые

прибрежные отели, неказистые, пустые, с хлопающими на ветру ставнями: мы

свернули на променад, вылезли и вслед за обер-лейтенантом, который выказывал

капита ну Бебре хоть и снисходительное, но вполне форменное почтение,

затопали через дюны, навстречу ветру, насыщенному песком и шумом прибоя.

О нет, это было не кроткое Балтийское море, поджидавшее меня, с

девическими всхлипами бутылочной зеленью своей волны. Тут Атлантика прибегла

к своему исконному маневру: в прилив бросалась вперед, в отлив отступала.

И вот мы его увидели, этот бетон. Нам было дозволено гладить его и

восхищаться; бетон молчал.

-- Смирно! -- закричал кто-то внутри бетона, затем некто долговязый

выскочил из того бункера, который походил на приглаженную сверху черепаху,

располагался между двумя дюнами, носил имя "Дора-семь" и наблюдал прилив и

отлив бойницами, смотровыми щелями, а также металлическими частями малого

калибра. Человека, который отдавал рапорт обер- лейтенанту Херцогу, а также

нашему капитану Бебре, звали обер- ефрейтор Ланкес.

Ланке с (отдавая честь). Дора-семь, один обер-ефрейтор, четверо

рядовых. Никаких особых происшествий.

Херцог. Спасибо! Обер-ефрейтор Ланкес, вольно. Вы слышали, господин

капитан: никаких особых происшествий. И это продолжается уже много лет.

Бебра. По крайней мере есть прилив и отлив. Выступления самой природы.

Херцог. Вот это и есть главная забота наших людей. Вот потому мы и

строим один бункер подле другого. Мы, если можно так выразиться, сами лежим

друг у друга в поле обстрела. Придется вскоре взорвать несколько бункеров,

дабы освободить место для нового бетона.

Бебра (потопывая по бетону, причем люди из его труппы проделывают то же

самое). А господин обер-лейтенант верит в бетон?

Херцог. Ну это не совсем подходящее слово. Мы здесь почти ни во что

больше не верим. Вам чего, Ланкес?

Л а н к е с. Так точно, господин лейтенант, ни во что.

Бебра. Но они замешивают и трамбуют.

Херцог. Совершенно между нами: при этом набираются опыта. Раньше я

ничего не смыслил в строительстве, малость поучился в университете, а потом

все и началось. Надеюсь, после войны мне пригодится "ой опыт работы с

цементом. На родине-то все придется отстраивать заново. Вы только поглядите

на бетон вблизи. (Бебра и его люди утыкаются носами в бетон.) Ну и что вы

видите? Ракушки. Материал просто лежит под ногами. Бери и замешивай. Камни,

ракушки, песок, цемент... Что вам сказать, господин капитан... Вы как

артист, как человек искусства должны это понять. Ланкес, а ну расскажите-ка

господину ка питану, что мы утрамбовываем в бункер.

Ланкес. Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Приказано рассказать

господину капитану, что мы утрамбовываем в бункер. Мы в него забетонировали

молоденьких собачек. В основании каждого бункера -- вот где зарыта собака.

Люди Бебры. Щеночка?!

Ланкес. На всем побережье от Кана до Гавра скоро не останется ни одной

собаки.

Люди Бебры. Ни одного щеночка. Ланкес. Вот какие мы старательные. Люди

Бебры. Такие старательные! Ланкес. Скоро нам придется перейти на котят. Люди

Бебры. Мяу!

Ланкес. Но кошки не так полноценны, как собаки. Вот почему мы и

надеемся, что скоро начнутся события.

Люди Бебры. Гала-нредставление! (АгишОируют.)

Ланкес. Мы уже довольно натренировались. И если у нас не останется

больше собак...

Люди Бебры. О-о-о!

Ланкес. ...мы больше не сможем строить бункеры. Потому что кошки -- это

добром не кончится.

Люди Бебры. Мяу-мяу!

Ланкес. Но если господин капитан пожелает вкратце узнать, почему

молодых собак...

Люди Бебры. Щеняток!..

Ланкес. Могу сказать одно: я в это не верю!

Люди Бебры. Фу!

Ланкес. Но наши солдаты, они по большей части из деревни. А у них и по

сей день так заведено, что, когда строят дом, или там амбар, или церковь,

надо замешать в основание какую- нибудь живность и...

Херцог. Хватит вам, Ланкес. Вольно. Короче, как господин капитан уже

изволили заметить, здесь, у Атлантического вала, мы, так сказать, отдаем

дань суевериям. Ну все равно как у вас на театре, перед премьерой нельзя

свистеть или артист перед началом должен сплюнуть через левое плечо.

Люди Бебры. Тьфу-тьфу-тьфу! (Плюют через плечо друг другу.)

Херцог. Впрочем, оставим шуточки Нельзя отнимать у людей удовольствие.

Даже и к тому обстоятельству, что за последнее время они начали украшать

выходы бункеров мозаикой из ракушек либо орнаментом из бетона, ведено

относиться снисходительно -- высочайшим приказом. Люди хотят чем-то

заняться. И я не устаю твердить нашему шефу, которого раздражают бетонные

завитушки: лучше завитушки из бетона, господин майор, чем завитушки в мозгу.

У нас, немцев, золотые руки, и с этим ничего не поделаешь!

Бебра. Вот и мы со своей стороны попытаемся развлечь армию, которая

ждет за Атлантическим валом...

Люди Бебры. Фронтовой театр Бебры поет для вас, играет для вас,

помогает вам добиться окончательной победы.

Херцог. Вы и ваши люди рассуждаете совершенно правильно. Но одного

только театра здесь мало. По большей части мы находимся здесь в полном

одиночестве, вот и помогаем себе как умеем. Что скажете, Ланкес?

Ланке с. Так точно, господин обер-лейтенант. Помогаем себе как умеем!

Херцог. Вот слышите? И -- надеюсь, господин капитан меня извинит -- мне

нужно еще на Дору-че-тыре и Дору-пять. А вы можете спокойно разглядывать

бетон, здесь есть на что посмотреть. Ланкес вам все покажет.

Ланкес. Есть все показать, господин обер-лейтенант. (Херцог и Бебра

обмениваются воинскими приветствиями. Херцог уходит направо, Рагуна, Оскар,

Феликс и Китти, которые все это время держались позади Бебры, выскакивают

вперед. Оскар держит свой жестяной барабан, Рагуна корзинку с провизией, Фе

ликс и Китти карабкаются на бетонную крышу бункера и начинают там

акробатические упражнения. Оскар и Развита играют с ведерком и совочком в

песке возле бункера, изображают взаимную любовь, шумят и дразнят Феликса и

Китти.)

Бебра (небрежно, осмотрев бункер со всех сторон). Скажите, пожалуйста,

обер-ефрейтор, а кто вы, собственно, по профессии?

Ланкес. Живописец, господин капитан, но это уже давно было.

Бебра. Вы хотите сказать, маляр?

Ланкес. Маляр тоже, но больше -- картины.

Бебра. Слушайте, слушайте! Из этого следует, что вы, чего доброго,

идете по стопам великого Рембрандта или, скажем, Веласкеса.

Ланкес. Лучше скажем: между тем и другим.

Бебра. Но, человече, чего ради вы тогда мешаете бетон, трамбуете бетон,

охраняете бетон? Вам надо в роту пропаганды. Нам позарез нужны военные

художники.

Ланкес. Я вам навряд ли подойду, господин капитан. По нынешним вкусам,

я рисую в раскос. А не найдется ли у господина капитана сигаретка для обер-

ефрейтора? (Бебра протягивает ему сигарету.)

Бебра. В раскос -- это означает современное искусство?

Ланкес. При чем тут современное? Еще до того, как явились эти со своим

бетоном, раскос уже долгое время считался современным.

Бебра. Ах вот как?

Ланкес. Да, вот так.

Бебра. Вы пишете по цементному тесту, может быть, мастихином?

Ланкес. И это тоже. Я и большим пальцем пробую, чисто автоматически,

наклеиваю пуговицы и гвозди, а до тридцать третьего был у меня такой период,

когда я пускал колючую проволоку по киновари. В газетах были хорошие

отклики. Теперь они висят в частной коллекции у одного швейцарского

коллекционера. Он мыльный фабрикант.

Бебра. Ах, эта война, эта ужасная война. Значит, нынче вы

утрамбовываете бетон! Тратите свой талант на фортификационные работы!

Правда, в свое время то же самое делали Леонардо и Микеланджело.

Проектировали машины для сабель и возводили бастионы, когда не было заказов

на мадонну.

Ланкес. Вот видите! Какая-нибудь лазейка всегда отыщется. И если кто

истинный творец, он себя проявит, так или иначе. Может, господин капитан

пожелает взглянуть на орнамент над входом в бункер, его, между прочим, делал

я.

Бебра (после основательного изучения). Просто удивительно! Какое

богатство форм, какая строгая сила выражения.

Ланкес. Этот стиль можно бы назвать "Структурные формации".

Бебра. А ваше творение или картина -- у него есть название?

Ланкес. Я ведь сказал уже: формации, по мне, можете называть это

скошенные формации. Новый стиль. Такого еще никто не делал.

Бебра. И все же именно потому, что вы творец, вам следует дать своему

произведению какое-нибудь уникальное название.

Л а н к е с. Названия, названия, к чему они? Их потому только и

придумывают, что для выставок нужны каталоги.

Бебра. Вы просто ломаетесь, Ланкес. Постарайтесь увидеть во мне

поклонника искусств, а не капитана. Еще сигарету? (Ланкес хватает.) Итак?

Ланкес. Ну, если вы с этой стороны заходите... Ладно. Короче, Ланкес

рассуждал так: когда здесь все кончится, а рано или поздно все должно

кончиться так ли, эдак ли, бункеры останутся стоять, потому что бункеры

остаются всегда, даже если все остальное рушится. И тогда придет время! Я

хочу сказать (он прячет последнюю сигарету), придут века. А у господина