Николай Фёдорович Фёдоров письма н. Ф. Федорова печатается по

Вид материала

Документы

Содержание Мистицизм признаем болезненным явлением В. а. кожевникову Воронеж, Троицкое, дом Скрынченко, № 45 В. а. кожевникову В. а. кожевникову В. а. кожевникову В. а. кожевникову В. а. кожевникову

Подобный материал:

• Николай Фёдорович Фёдоров статьи о разоружении и умиротворении печатается, 1908.43kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров самодержавие печатается, 1286.35kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров (1828 или 1829—1903), 43.95kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров статьи религиозного содержания печатается, 1471.59kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров статьи философского содержания печатается, 3314.73kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров статьи о литературе и искусстве печатается, 2686.61kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров, 222.28kb.
• Николай Фёдорович Фёдоров библиотеки и музейно-библиотечное образование печатается, 30.42kb.
• В «Приложении» к Т. Iv наст изд помещен целый ряд материалов лиц из окружения Н. Ф. Федорова, 3417.57kb.
• Николай Федорович Федоров: спасение как философия "общего дела" По материалам доклад, 367.54kb.

Черновое

Энгель наконец откликнулся, после, однако, настойчивых требований возвращения посланных ему статей. Прямого и подробного разбора их он, однако, не дал, ссылаясь на угнетенное состояние духа, произведенное последними событиями. Признав мистицизм великого писателя (Достоевс<кого>) больною стороною его духа, он себя причислил к приверженцам строгого критицизма Канта¹, а нас, следовательно, как признавших себя приверженцами Достоевского, <признал> мистиками и противниками критицизма.

Полагаю отвечать так: Мистицизм признаем болезненным явлением², а Критицизма держимся гораздо строже самого Канта, который в Критике практического разума признает то, что не допускает в Крит<ике> чистого (теор<етического>) разума, то, что должно быть предметом общего действия, перенесено [у него] в область веры. Мы же признаем лишь доказательства от опыта, от общего дела, от практического разума, только не так узкого, как у Канта. Чтобы практический разум соответствовал теоретическому, был бы делом, исполнением идеала (Бога, по Кр<итике> чис<того> разума), нужно человека из орудия слепой силы, вытесняющего своих отцов, обратить в орудие Бога, возвращающего жизнь отцам. Называть это дело «задачею», а не Священным долгом могут только блудные сыны, а считать эту задачу «обширною» могут лишь живущие в розни. «Мне кажется, — говорит Энгель, — задаваться столь обширною задачею, как воскресение бывших до нас^*, значит переходить пределы, которые поставлены духу человеческому его самокритикою»³. Что же это за самокритика, которая поставляет пределы долгу, труду, делает дух бездушным? Очевидно, эта критика подкупленная, а чем <она> подкуплена, можно видеть на всякой промышленной Выставке: <она подкуплена стремлением> жить для блага, даваемого фабрикою. Неподкупленная, беспристрастная критика, обращая все знание, науку в вопрос о причинах немирного состояния мiра (милитаризма неба и земли), признает только, что нет вражды вечной и безусловной, а устранение временной, конечной, как бы обширна она ни была, считает долгом разумных существ, таких, у коих дело с мыслью, теория с практикою не расходятся. Отказывая человеку в исполнении этого долга, Вы оставляете людей осужденными убивать друг друга, убивать постоянно, понемногу, в чем и мы виновны против Вас, возражая и причиняя этим хотя малейшую неприятность. А что всего хуже, просить прощения бесполезно, ибо лишать жизни понемногу мы можем каждый в отдельности, а возвращать жизнь, — что возможно лишь в совокупности, — запрещает самокритика. Верить же в возможность прощения — значит впадать в мистицизм, потому-то покаяние есть таинство. Разве раскаяние уничтожает то зло, которое уже сделано? Только воссоздание исправляет зло. Итак, наше <учение> есть чистейший Критицизм без компромисса, допускаемого практич<еским> разумом Канта. Оно есть позитивизм без «непознаваемого», хотя деятельность, требуемая от нас, не выходит из области временного и условного, ибо нет зла вечного, а устранение временного есть наше дело, наш общий долг, как орудий Безусловного. В религии мы не отделяем догмата от заповеди; в философии отрицаем всякий догматизм. Наше учение не догма, а метод, в противоположность мистицизму, который есть догматизм без всяких доказательств; наше учение соединяет в себе веру с безусловным неверием.

-------------------------------

Если кому нужна Самокритика, то именно Канту и особенно Фихте, ибо отрицание действительности мира значит признание себя лишь мыслящим сословием, а вовсе не отсутствие действительного мира. Самокритика прямо противоположна познанию самого себя, т. е. знать только себя; ибо и критика есть осуждение и отрицание всего и всех, а потому и самокритика должна быть осуждением и отрицанием себя, т. е. покаянием, смирением, а не гордостью.

Вопрос об отношении «проективного» к субъективному и объективному заслуживает гораздо более внимания, чем вопрос об отношении субъективного к объективному^*. Последний, исключающий, или, вернее, отличающийся отсутствием проективного, есть выражение нынешнего глубоко безнравственного состояния мира, обрекающего громадное большинство человеческого рода на темноту невежества, а меньшинство на бездействие, а то и другое, т. е. весь род человеческий, на бессилие, на подчинение его слепой силе, на вечное несовершеннолетие. Вопрос об отношении субъективного к объективному, на который так много было положено труда, тем не менее не разрешен и не может быть разрешен сам по себе, а требует внесения проективного, которое возглавливает всех, объединяет всех в деле познавания слепой, умерщвляющей силы. Для проективизма небо не может быть лишь предметом созерцания и умершие не могут <быть только> предметом бесплодного сожаления.

Вы говорите в своем письме о Самокритике. О науке под таким названием мы не слыхали, но если эта наука говорит о господстве (нынешнем) слепой силы над разумною, то непризнающих такого господства мы не знаем, кроме разве поэтов (на тему Прометея); или же если <само>критика опровергает возможность мистичес<кого> воздействия, вроде заклинаний, на природу, то и такая наука нас не касается. Если же Самокритика находит невозможным объединение всех в труде познания слепой силы природы, носящей в себе голод, язвы и смерть, то такой науки, ни ее литературы мы совершенно не знаем.

195.

В. А. КОЖЕВНИКОВУ

12 мая 1899. Воронеж

Глубокоуважаемый и дорогой

Владимир Александрович

Опасаясь наскучить своими рассуждениями, не могу, однако, не упомянуть об одном забытом юбилее. В будущем 1900 году 25 декабря исполнится 19 ть веков, по принятому счислению, от Рожд<ества> Христова. Возражения против юбилея я слышал от людей верующих, но говорить об них не буду. Задача этого 19 векового юбилея, конечно, подвести итоги тому, что сделано и что недовершено христианством; почему именно недовершено и что нужно для довершения, т. е. это вопрос о причинах небратского или немирного состояния всего мира; следовательно, задачи Юбилея и задачи Конференции¹ имеют много общего, могут содействовать, дополнять одно другое. Такое совпадение можно бы считать обстоятельством очень благоприятным для дела умиротворения, но говорить об этом в коротких словах нельзя, а потому оставляю...

Н<иколай> Пав<лович> Петер<сон> со своим семейством теперь, вероятно, уже в Асхабаде². Письмо Ваше получено им пред самым отъездом.

Мой адрес: Воронеж, Троицкое, дом Скрынченко, № 45; по этому адресу, как я сейчас узнал, письма доходят чрез две недели и даже больше. Впрочем, по словам хозяина дома, письма гораздо скорее будут доходить по следующему адр<есу>: Воронеж:, Губернское Правление, Григорию Дмитриевичу Скрынченко³ с передачей Н. Ф.

Будете ли Вы в Москве в конце мая и могу ли я выслать к Вам пенсионную книжку?

Свидетельствую мое глубочайшее почтение Марии Григорьевне, Сергею и Михаилу Михайловичам.

Преданный Вам

Ник. Федоров.

12 мая 1899 г.

Еще два слова: Воронежская Выставка, устроенная почти накануне XIX ти векового юбилея христиан<ства>, устроенная, можно сказать, из ничего, могла бы дать начало двум большим Выставкам⁴.

Но у нас точно заговор всех сословий против Конференции. Даже духовенство участвует в общем замалчивании. Какой-то Архиерей отслужил молебен об успешности Конференции, но пример не нашел подражателей. Пушкинский юбилей⁵ для того, очевидно, и раздут, чтобы отвлечь внимание от Конференции. Что мог бы сделать М. А. Веневитинов для Музейской Выставки по делу об умиротворении (см. «Исторический Вестник» № 2 й. 1899 г. Статья «Первый конгресс по Истории Дипломатии» (стр. 653, 655), бывший прошлого года осенью)⁶.

196.

В. А. КОЖЕВНИКОВУ

29 июля 1899. Воронеж

Глубокоуважаемый и дорогой

Владимир Александрович.

Премного благодарен Вам за посещение Воронежа. Из беседы о Вашем последнем путешествии¹ я вынес много нового, неожиданного. Вашу поездку на север можно назвать путешествием в страну обыденных храмов, в ту часть ее, по крайней мере, которая наименее исследована в этом отношении. Если бы я знал, что Вы поедете не по железной дороге, а по старой дороге, по северным рекам, то я бы просил Вас описать обыденный храм в Великом Устюге², в Цивозере, Туровце, кальки с коих (последних двух) мне дал В. В. Верещагин³ и которые я Вам, кажется, показывал⁴. После не совсем удачной попытки собирания сведений о храмах обыденных чрез посредство Епархиальных Ведомостей и Архивных комиссий⁵ в Вас неожиданно открылся непосредственный исследователь на самых местах единодушного соединения в труде построения целых храмов, в чем прообразовано будущее соединение живущих для воскрешения умерших. В этом соединении не рук только, но и душ заключается самая отличительная черта Православия, так же характерная, как и печалование. Мне кажется, что печалование о розни и гнете и объединение, отрицающее то и другое <(рознь и гнет)>, как это в строении обыденных храмов, заключает в себе критерий для суждения о достоинстве религий, сект, обзором коих Вы занимаетесь. Будем надеяться, что Вы побываете и в Брянске, где положено начало строению храмов из рельс⁶, которое могло бы иметь великую будущность.

Если бы я владел стилем, я непременно бы прославил эти редкие теперь и в прошедшем минуты плодотворного единодушия, создававшие в один день, точно в сказке, храм, соединяющий в себе все искусства.

В нескольких картинах могло бы быть представлено это построение. Для нашего времени, времени побоищ в парламентах, должно представляться изумительным зрелище обыкновенно бурного веча или мирского схода с его горланами и мироедами, согласно и единогласно решающего создать храм в один день.

Поездка в лес и возвращение из леса в виде священного хода и вся работа, превращающаяся в Священное дело, показывает, как исчезает противоречие между мирским и духовным, и человеческое дело становится Божиим. Невероятное для нашего времени соединение Божественного и человеческого становится очевидным. При сильном душевном подъеме рабочий день достигает 24 часов.

В идеальной картине построения обыденной церкви нужно было бы положить почин работы «в шестой день и час (пяток)», когда сам народ разрушил храм тела Христова. В день же покоя, в Субботу, день, в который Христос воскресил Лазаря и воссоздал храм своего тела, <надлежит> совершить весь труд построения храма, окончив его освящением к началу Воскре<сного> дня. В этом построении не заключается ли все догматическое, этическое и эстетическое Богословие?

Преданный Вам Н. Федоров.

29 июля 1899.

Ваше письмо (27 июля)⁷ получил прежде отправки своего и жду с нетерпением другого о Вологодских храмах и подвижниках.

197.

В. А. КОЖЕВНИКОВУ

4 августа 1899. Воронеж.

Глубокоуважаемый и дорогой

Владимир Александрович

Крайне сожалею, что Вы не можете поехать в Среднюю Азию¹, а вернее в Средину мира, к Священному Меру, к Памиру, этой кровле мира, по имени которого весь старый свет следует назвать Памирским материком, не можете побывать на пределах Царства добра <(Иран)> и зла <(Туран)>, где легче было бы для Вас решить, что говорил и что не говорил Заратуштра². Если бы наша (скорее не наша) интеллигенция одною жизнию жила с русскою землею, то приближение Руси к пределам этих Царств³ обязывало бы ее сказать свое слово по этому вековечному вопросу. Одно уже слово «ташкентцы» показывает, как чужд был Салтыков русской Жизни <и> Истории⁴. От Салтыкова не укрылась эта тяга в Ташкент для наживы, но укрылось значение этого движения к центру мира.

Все это я говорю, конечно, для того, чтобы отдалить решение вопроса: ехать или не ехать в эту страну, которая, однако, от самого детства представлялась для меня в высшей степени обаятельной. Впрочем, вопрос этот решился, можно сказать, сам собою. Косьма Петрович⁵ вызвался заменить Вас, сопутствовать мне, и даже ему обещан уже отпуск и билет до Петровска^*, и я должен согласиться на Ваше предложение⁶. Впрочем, билет до Петровска нужно будет взять 3 го класса, потому что и у Косьмы Петровича будет не 2 го, а именно 3 го класса. Отъезд назначен 15 августа. Удобно ли будет Вам приехать к этому времени в Воронеж? Свидетельствую мое глубочайшее почтение Марии Григорьевне и всем Вашим.

4 августа 1899 г.

198.

В. А. КОЖЕВНИКОВУ

8 сентября 1899. Ашхабад

Глубокоуважаемый и дорогой

Владимир Александрович

Я очень опасаюсь, что ничего не сумею сказать для Вас любопытного о Туркестане¹, об этой в высшей степени, впрочем, замечательной стране, замечательной своей пустынностью, требующею наибольшей (высшей?!) деятельности от человека.

Красноводск² служит достойным входом в безводный Туркестан. Этот красный водою город не имеет, оказывается, своей воды, а пользуется привозною, цена которой, как я слышал, доходит иногда до 50 и коп<еек> и даже, будто бы, до рубля за ведро! Есть в Красноводске «опреснитель», но вода этого опреснителя имеет, говорят, очень неприятный вкус.

Туркестан после всего, что я видел, читал и слышал об нем, представляется мне в виде высокой пирамиды, сложенной из черепов и поставленной под безоблачным небом, среди безводной песчаной пустыни. Такое изображение символа смерти, умерщвления и безжизненной пустыни могло бы служить даже гербом Туркестана. В этом гербе была бы вся и География и История Турана^*, указывающая не на прошедшее только, но и на будущее, т. е. на то, что должно бы быть, ибо нигде так не очевидна необходимость обращения орудий истребления, создавших пирамиды черепов, в орудия спасения от бездождия и безводия, как в этой центральной на всем земном шаре пустыне. В Закаспийской области³, равняющейся по величине Франции, более 4/5 занимает необработанная земля (пустыня) и лишь 1/5 обработанной, притом еще вместе с горами, почти лишенными всякой растительности. Чтобы обратить внимание людей науки на эту пустыню, которая, как говорят, более и более разрастается и грозит поглотить всю Россию... была составлена записка, в которой указывалось на необходимость сделать Туркестан, и именно Самарканд, местом будущего съезда естествоиспытателей и врачей, а также и археологического съезда. Самарканд же лежит у подножия Памира^**, столько же важного в естественном, как и в историческо-археологическом отношениях. Записка эта была представлена Вице-Президенту Археологического Кружка в Ташкенте Н<иколаю> П<етровичу> Остроумову и принята им, по-видимому, очень благосклонно⁴, хотя в этой записке то, что многие считают фантастичным, не отсутствует.

В столице Тимура⁵ пробыл только день, потому буду говорить не о том, что видел, а о том, что, по краткости времени, не мог видеть и что Вы рассмотрите поподробнее, если будете в Туркестане. В 10 верстах на юг от Самарканда находятся развалины Кяфир-Калы, последней крепости христиан в Туркестане, — тут-то бы и следовало быть русскому Самарканду. Недалеко от этих развалин находится пещера — Кяфир-мола (могила неверных), т. е. христиан. Это та пещера, в которой исполнители воли Тимура задушили дымом последние остатки несториан — чтителей пророка Ионы и апостола Фомы⁶. Несториане в настоящее время присоединяются к Православию⁷, поэтому, кажется, следовало бы у этой пещеры поставить Новопечерский монастырь-памятник, сделать его Лаврою всего Туркестана. Назначить день памяти этих мучеников и сделать его местным или даже всероссийским праздником. В русском Самарканде, за неимением других святынь, чтут мифическую могилу Даньяра, т. е. пророка Даниила⁸. — По восточному обычаю, заменяющему наш поклон, прижимаю руку к сердцу, находя, что таким знаком лучше можно выразить приязнь, благодарность, с коими и остаюсь Н. Федоров. Свидетельствую мое глубокое почтение Марии Григорьевне, Сергею и Михаилу Михайловичам. 8 сент<ября> 1899. Прилагаю 1 й лист к статье «О хр<амах> обыденных»⁹.

Николай Павлович и Юлия Владимировна¹⁰ Вам шлют свой поклон.

199.

В. А. КОЖЕВНИКОВУ

15 сентября 1899. Ашхабад

Дорогой и глубокоуважаемый Владимир Александрович.

Спешу дать ответ на Ваш вопрос о выписках из статьи о храмах обыденных¹. Чем более будет этих выписок сделано Вами, тем лучше. Если бы вся эта статья вошла в Ваше сочинение, то было бы очень хорошо и, конечно, в дословных выражениях, если эти выражения точны, и в измененных, если они не очень точны и ясны в статье о храмах обыденных². Прилагаю при сем 3 и листа продолжения статьи «О храмах обыденных» и два письма, которые вошли в статью, а в Вашем экземпляре их нет³. Эти письма набело не переписаны, потому что спешили отправкою, согласно Вашему желанию.

Можно сказать кое-что и о храмах Туркестанских.

Создание каменных храмов в Туркестане также требовало соединения множества человеческих сил, как у нас строение деревянных храмов в один день. Обыденный храм — торжество над временем. Каменный храм Туркестана, воздвигнутый в лишенной камня местности, — торжество над пространством и тем большее, чем дальше место строения от места добывания камня. Добровольное у нас заменялось здесь принудительным. Легенда приписывает построение огромных мечетей-памятников эмирам, султанам, употреблявшим свои громадные полчища на эти постройки, расставляя их от каменоломен до мест сооружения этих храмов.

-------------------------------

В № 33 газеты «Неделя» напечатано письмо из Рима под заглавием «Уничтожение града»⁴. Листок с этой статейкою прислал Е. Л. Марков из Воронежа в Асхабад Ник. Пав. Пет<ерсону> с надписью под заметкою о граде «Прямо-таки Ваши чаяния». По поводу письма из Рима составлена была небольшая записка и препровождена к Е<вгению> Льв<овичу> с просьбою переслать ее, если он найдет это возможным, в Редакцию «Недели»⁵, коей он, кажется, состоит сотрудником. Записка начинается словами, взятыми из лекции Наццари, отставного офицера, читанной им пред многочисленной публикою. «Если бы, — сказал бывший офицер, — пушки были направлены вместо груди людей на тучи, несущие разорение бедным крестьянам, то это было бы более достойно человечества»^*8. Сказав верно, высказав истину, как говорится в записке, он не остался верен этой мысли, а тотчас ей изменил. Вместо того чтобы говорить об обращении орудий истребления, огненного боя, в руках войска находящегося, в орудия спасения, хотя бы от града лишь, он заговорил о другой артиллерии, заводимой сельскими хозяевами. «Неделя», говоря о лекции Наццари, думает ознакомить Россию с совершенно в ней будто бы неизвестным вопросом. Записка же, приводя выписки из газет и журналов, доказывает, что не только этот вопрос известен, но даже имеет, с одной стороны, ожесточенных противников (арх<иепископ> Амвросий), а с другой — возведен даже в теорию, в общий вопрос об отношении разумных существ к слепой бесчувственной природе, не как двух сил, от века существующих (как Ормузд и Ариман, белбог и чернобог), а как временное лишь раздвоение силы, которая делается тем более слепа, чем больше бездействует разумная. Россия, как продолжательница Ирана, делаясь орудием Безусловного Существа, т. е. делаясь христианскою, объединив всех, устраняет обусловленное бездействием разумной силы зло, т. е. смерть, и восстановляет благо, т. е. жизнь. Впрочем, в самой Записке не говорится ни об Иране и Туране, ни об Ормузде и Аримане, а говорится о высшей нравственности, в которой добро не обусловливается существованием зла и не обречена она, как нынешняя мораль, делать добро, не искореняя никогда зла. В Записке это изложено полнее, а потому и яснее.

Приготовлено письмо к Вам, в котором излагается программа наиболее плодотворного путешествия по Туркестану⁹, и будет вскоре послано к Вам... Свидетельствую мое глубочайшее почтение Марии Григорьевне. Поздравляю от себя и от Н<иколая> Пав<ловича>¹⁰ со днем Ангела Сергея Михайловича¹¹, и с имянинником Михаила Михайловича¹².

Пожелав всяких благ, остаюсь преданный Вам Н. Федоров.

15 сентября

1899 года.

200.

В. А. КОЖЕВНИКОВУ

19—22 сентября 1899. Ашхабад

У подошвы Парапомиза, на рубеже Ирана и Турана¹

19 сентября 1899 г.

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Александрович!

До сих пор все путешественники, приезжавшие сюда, были или специалисты, или же люди, мало понимавшие всемирно-историческое значение той страны, куда приезжали. Чувству их ничего не говорили, ничего священного не представляли ни Памир, ни Иран, ни Туран; путешественники последнего сорта ничем, можно сказать, не отличаются от живущих здесь русских — приказчиков, чиновников, офицеров, — людей, конечно, очень либеральных, но совершенно чуждых истории страны, имеющей мировое значение, и потому их нисколько не поражает в стране Заратуштры, Джемшида, Афросиабов, Густаспов, Искандер-Душаха, Тимура² — названия улиц именами Пушкина, Белинского, Добролюбова, Салтыкова-Щедрина, — этих карликов пред такими исполинами. Новая, секулярная Русь не может понять величия Ирана и Турана, она не чувствует пульса исторической жизни, который бьется в этой стране. Равным по значению этому пункту можно признать лишь китайское побережье Великого Океана, где Россия, сойдясь с Китаем, встретилась с соединенными силами Запада, встретившись с передовым его (Запада) отрядом (Англией) еще ранее на Памире³, также русско-китайском. В этих двух пунктах, можно сказать, наисильнее бьется в настоящее время пульс истории, здесь решаются