Николай Фёдорович Фёдоров письма н. Ф. Федорова печатается по
| Вид материала | Документы |
- Николай Фёдорович Фёдоров статьи о разоружении и умиротворении печатается, 1908.43kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров самодержавие печатается, 1286.35kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров (1828 или 1829—1903), 43.95kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров статьи религиозного содержания печатается, 1471.59kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров статьи философского содержания печатается, 3314.73kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров статьи о литературе и искусстве печатается, 2686.61kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров, 222.28kb.
- Николай Фёдорович Фёдоров библиотеки и музейно-библиотечное образование печатается, 30.42kb.
- В «Приложении» к Т. Iv наст изд помещен целый ряд материалов лиц из окружения Н. Ф. Федорова, 3417.57kb.
- Николай Федорович Федоров: спасение как философия "общего дела" По материалам доклад, 367.54kb.
и потому, что понесшие утрату не могут согласиться ни на какую замену, ни на какое вознаграждение, кроме действительного возвращения жизни; а лишить возможности возвращать жизнь — в отношении вынужденных убивать других, защищая своих, было бы величайшею несправедливостью, в отношении же убивающих не вынужденно, а вольно, равнялось бы лишению их возможности искупления.И вовсе не одни лишь военные поставлены в необходимость убивать; строго говоря, умерших нет, а есть только убитые. И гражданские убивают, и словом, и всеми способами, убивают не по тяжелой лишь обязанности или необходимости, а иногда и по злобе; и если уже военных считать преступниками, то во сколько же раз преступнее гражданские?!.. И почему в военных Вы видите только убивающих, т. е. осужденных убивать, и не видите в них также и идущих положить свою жизнь?!.. И кому же желательнее прекращение войн, как не военным, поэтому от них-то именно и должно ожидать самого искреннего и горячего участия в деле умиротворения, и не потому только, что война им самим грозит смертию, а главным образом, быть может, именно потому, что во время войны они вынуждены убивать других. И как можно считать недостойными великого дела людей, которые гибнут, томимые жаждою, под жгучими лучами солнца, в пустынях Туркестана, гибнут в ледниках, на вершинах Альп, в снегах Балканских гор и пр.
Во всяком случае, создавая и себя грешными, виновными в вытеснении других, вольном и невольном, мы не осмелимся считать недостойными великого дела даже биллионеров, хотя для умиротворения, как сказано в статье «Разоружение», биллионы и миллионы не нужны. Чтобы не нуждаться в миллионах, мы и предлагаем ввести в войска, которые, как все признают, уничтожить в настоящее время нельзя — а мы думаем, что и не следует уничтожать, — пока хотя бы метеорологические лишь наблюдения во время учений, маневров и т. п.; и эти наблюдения, в связи с стрельбою, дадут, можно надеяться, «точный опыт», как сказано в статье, «опыт активный, определяемый числом, мерою, весом». Нужно даже зло не уничтожать, чего и сделать нельзя, а превращать его в добро, — в этом и заключается смысл заповеди, повелевающей не противиться злу злом.
Не будучи еще знаком с Вами лично, я знал Вас за человека в высшей степени справедливого, который служит украшением общества, как выразился о Вас один также весьма почтенный человек, а потому Вашу несправедливость относительно войска и военных я приписываю только недоразумению.
Примите уверение в совершенном почтении всегда готового к Вашим, Милостивый Государь, услугам.
22 ноября 1898 года. г. Воронеж.
P.S. Позволяю себе обратить Ваше внимание на письмо к редактору «Дона», которое на днях будет напечатано в этой газете, по поводу отзыва о статье «Разоружение» — в «Саратовском Дневнике»2. Я был бы очень рад, если бы Вы нашли возможным напечатать и это письмо с Вашим на него возражением, или же не сообщите ли мне Ваши возражения просто в письме?3 Желаю этого в видах разъяснения дела, которое не могу не считать делом великой важности и стоящим того, чтобы о нем говорить. Думать, что умиротворение возможно в силу таких договоров, не ведущих к расширению области знания и не имеющих никаких ручательств, гарантий, за их ненарушимость, о которых говорил профессор в своей лекции 20 го ноября4, было бы уже слишком наивно и может быть извинительно лишь профессорам и ученым, действительной жизни не знающим.
164.
Н. Ф. ФЕДОРОВ, Н. П. ПЕТЕРСОН — В. А. КОЖЕВНИКОВУ
26 ноября 1898. Воронеж
Глубокоуважаемый Владимир Александрович!
По поручению Николая Федоровича пишу Вам нижеследующее:
Прежде всего приношу Вам мою глубокую и горячую благодарность за превосходное стихотворение — « Предкремлевский Музей»*; но почему оно не может быть напечатано? Для меня это непонятно и очень жалко. Затем, мы не могли достать здесь «Курьера», того номера, в котором напечатан отзыв о статье «Разоружение»1; не поможете ли Вы нам в этом случае, просмотрев «Курьер», начиная с 15 октября, номеров пять-шесть, и прислав нужный номер? Заметка о памятнике Александру III му посылалась, главным образом, для прочтения, если возможно, Жуковскому, и то не иначе, как прочитав ему наперед заметку о памятнике Александру II му, посланную в редакцию «Московских Ведомостей» и, по всей вероятности, оттуда не полученную2, судя по тому, что в Вашем письме об этой заметке нет ни слова. Печатать эту заметку не предполагалось, так как теперь это было бы бесцельно, а в «Русском Архиве» печатать ее тем более нельзя, что и она подвергнется, конечно, той же участи, как и статья о Пред кремлевском Музее**.
Предлагая автобиографию Соловьева редакции «Русского Архива», мы хотели сделать ей услугу; теперь же мы решили поместить эту автобиографию в газете «Дон», редактор которой очень просит ее и обещает сотню особых оттисков4; а Марков хочет писать к ней предисловие5.
Зверев говорил, что Ваша книга в Семинарии разослана, а в светские средне-учебные заведения рекомендована. На днях Вы получите от него приглашение читать в Воронеже в пользу Музея6; а также он будет просить Вас прислать Вашу коллекцию видов, вывезенную из Святой земли, которую хорошо бы было выставить в здешнем Музее на праздники Рождества7; а затем она будет в целости и с благодарностью возвращена Вам.
Николай Федорович поручил мне написать обычные поклоны и пожелания Вам и всем Вам близким, Юрию Петровичу, Ивану Михайловичу8 и проч.
И я прошу принять мое искреннее пожелание всего лучшего. Бесконечно обрадовали бы нас, если бы согласились приехать в Воронеж и прочитали бы здесь лекцию, — в блестящем успехе мы не сомневаемся9.
Глубоко Вас уважающий, всею душею преданный и благодарный
Н. Петерсон
26 ноября
1898 года
Г. Воронеж
165.
Н. Ф. ФЕДОРОВ, Н. П. ПЕТЕРСОН — В. А. КОЖЕВНИКОВУ
2—3 декабря 1898. Воронеж
Глубокоуважаемый Владимир Александрович
После Вашего письма, в котором Вы отвечаете на восемь пунктов и по всем восьми оказывается полная неудача, получены и остальные Ваши письма1, причем последнее с вырезкою из «Курьера»2, за которую премного благодарю; весь же номер «Курьера», откуда сделана вырезка, ни на что не нужен. По второму пункту из восьми в первом письме Вы говорите — «еще неизвестно», — но что может сказать Жуковский, если ему будут читать конец без начала?!3 В начале (т. е. в статье о памятнике Александру II му, погибшей в редакции «Моск<овских> Вед<омостей>») говорится о воставших собирателях, говорится, что прах, который защищали стены и башни Кремля, ожил; после этого, конечно, будет понятно и то, что говорится на первой же странице 2 й заметки, утверждающей, что мысль, выраженная в памятнике отцу, может быть еще яснее выражена в памятнике сыну, если дать ему в руки акакию... Не зная же и не читая 1 й заметки, что может подумать Жуковский, сразу же встретившись во 2 й заметке с акакией, — ведь это вызовет в нем изумление или смех! Конечно, из какой-нибудь статейки не стоит подвергать себя неприятности, отправляясь в редакцию «Московских Ведомостей», но за что же подвергать осмеянию мысль, во всяком случае, ничего зловредного в себе не заключающую? а между тем Юрий Петрович хочет поступить именно так, настаивая на прочтении Жуковскому конца без начала, несмотря на самые настоятельные просьбы не читать. Покорнейше прошу Вас возвратить мне хоть вторую заметку, чтобы и она не погибла у Юрия Петровича...
Вы не отвечали еще на вопрос, отдано ли в печать стихотворение «Жить или не жить»4, а если оно не отдано, — это девятая и весьма горькая неудача; кто знает, быть может, оно и заставило бы кого-либо жить, кто потерял охоту к жизни. Конечно, быть может, странно говорить о возвращении жизни, когда она потеряла всякую ценность; но возвращение жизни самим человеческим родом, как дело всего рода человеческого, как исполнение им самим Божественного дела, и придает жизни самую высокую ценность. Не может быть большего обвинения Создателю, как сказать, что Он скрыл от нас цель жизни, — она скрыта только от мудрых и разумных и открыта младенцам: каждый младенец, каждое дитя чувствует эту цель. Если не будете как дети, то будете осуждены на вымирание, на малоденствие. А если будете как дети, т. е. сохраните жизнь цельною, не поврежденною, беспорочною, безгрешною, т. е. причин смерти в себе не носящею, следовательно сказать, будете бессмертны, [а] это значит повторить то, что было сказано впереди. Так бы это и было, если бы не было наследственного греха; во 2 м же Адаме (в Котором нет наследственного греха), на руках Матери <лежащем>, есть указание на безусловную жизненность. Быть детьми значит сохранить жизнь цельною, беспорочною, бессмертною, а не быть детьми значит носить в себе смерть; это просто труизм, который, к сожалению, неизвестен мудрецам нынешнего века. Поэтому долгоденствие в ветхом завете, бессмертие — в новом завете за любовь к отцам, выраженную в возвращении жизни родителям, есть не награда, а естественное следствие. Быть детьми, т. е. сынами и дочерьми, и любить родителей, это одно и то же; поэтому и требуется быть детьми и ничем кроме, ибо в этом — все, и воскрешение, и жизнь, т. е. все благо.
Приношу Вам глубочайшую благодарность за известие о коротком опросе по поводу циркуляра 12 го августа. Нужно бы узнать, как смотрит народ на цель воинской повинности; думает ли он, что воинская повинность служит для защиты праха отцов, который имеет востати и поэтому сожигания которого он так страшится. Опрос об этом был бы необходимым дополнением, второю частью первого опроса — «Любовь погибает»5, этой «философии извозчиков и разносчиков», как произнесли хульные уста Черногуба, или — лучше — Черноуста6. Хорошо было бы спросить также татар, слыхали ли они о новом могучем друге Падишаха и что они о нем думают; надеются ли они, что этот враг мира, Черный Царь, антиимператор, Вильгельм-хан, успеет наделить их оружием7, когда Белый Царь задумал разоружение.
Сказав о московских неудачах, скажем и о воронежских: на известное Вам письмо к Вашкевичу8 — нет ответа; на письмо к Маркову о том же предмете9 — нет ответа; от ректора — ни о статье о внутреннем умиротворении (или иконе-картине), ни о заметке о молитвенном участии церкви в деле, начатом Циркуляром 12 августа, которая ректору по-видимому так понравилась, — тоже нет ответа10. Проповедь на 6 ое декабря11 хотя и взял св. Зверев, но хочет ее разбавить, чтобы не быть трубою чужих слов, как он выразился, признавая по ошибке, конечно, общее, родственное всем за чужое. Ко 2 му слову на день Рождества Христова, которое предполагалось произнести в Кадетском Корпусе на текст «На земле мир»12, Зверев отнесся холодно, хотя в этом слове разбирается вопрос, — должно ли уничтожиться военное звание с осуществлением умиротворения, которому начало полагается циркуляром 12 августа. Вопрос неизбежный и пусть ему придумают иное разрешение, кроме указанного в ст<атье> от 14 ноября13. В слове говорится: «Должна и даже может исчезнуть война, но святое звание военное, звание — положить жизнь за своих, за других, за всех не исчезнет, пока в мире будет смерть, смертоносная сила, борьбу с которой и будет вести сила военная...» Написано еще письмо в редакцию Епарх<иальных> Вед<омостей> с жалобою, можно сказать, на лекцию Комаровского и двух излагателей этой лекции в двух светских, выходящих в Воронеже газетах, отдающих дело умиротворения, это священное дело, исключительно в руки бездушных юристов14. Письмо по назначению еще не послано, но, вероятно, и оно не пройдет.
Статья, посланная в Редакцию «Дона», о заметке «Саратовского Дневника», совершенно сходной с заметкою «Курьера», искажена цензором и осталась у нас в гранке15.
О Выставке16 в следующем письме.
Прочитав Ваше прекраснейшее стихотворение «Предкремлевский Музей», я перечитал Ваше же неоконченное и не менее прекрасное стихотворение «Кремль»17 и не только открыл конец этого стихотворения, но и изложил его виршами в прозе, а Вас прошу изложить эти вирши, хотя и <изложенные> прозою, в стихах, конечно, не для печати.
За оставшуюся не по Вашей вине в Редакции «Моск<овских> Вед<омостей>» прозу заплатите стихами, окончив Ваше стихотворение о Кремле.
Живою оградой...
………….
Священного праха
………….
Вы были……..
Перед тучей врагов.
А вот и конец:
Когда тучи врагов, метавшие молнии,
станут стройными полками друзей (братьев)
в ряд с живою оградою сынов,
тративших жизни силу на защиту мертвого праха отцов, — тогда что станет с избытком силы у сынов и с прахом, лишенным жизни, отцов?
На этот вопрос в прозаических виршах требуется ответ в стихах. Стихотворение будет именоваться «Кремль и Умиротворение».
Приношу Вам глубокую благодарность за Ваше неленостное поддержание письменных сношений. Прошу засвидетельствовать мое глубокое почтение Вашей мамаше, гг. Северовым, Надежде Степановне, Юрию Петровичу, Ивану Михайловичу18.
И я присоединяю мое засвидетельствование глубокого к Вам почтения. Пишем далеко за полночь, а потому если что и не так, не обессудьте. Глубоко Вас уважающий и всею душею Вам преданный
Н. Петерсон
2-3 декабря
1898 года.
В следующем письме постараемся исправить недосмотры этого письма.
166.
Н. Ф. ФЕДОРОВ, Н. П. ПЕТЕРСОН — В. А. КОЖЕВНИКОВУ
8 декабря 1898. Воронеж
Глубокоуважаемый Владимир Александрович.
Из Вашего письма от 5 декабря1, в котором Вы прислали вырезку из «Нового Времени», видно, что Вы не получили еще длинного письма с добавлениями на полях, чрезвычайно мелко написанными2; — жаль, конечно, что Вы не получили этого письма, а вместе и хорошо, что не утруждали своих глаз чтением мелкого писания (конечно, это шутка). За вырезку из «Нового Времени»3 приносим глубокую благодарность, но «Новым Временем» мы здесь пользуемся и присланное Вами уже читали, — во всяком случае присылка вырезок очень важна, эти вырезки указывают то, на что необходимо обратить внимание. Но, к сожалению, надо признаться, что известие о паломничестве Стэда4 на меня (Ник<олая> Фед<оровича>) не произвело хорошего впечатления; в пояснение этого будет прислана Вам беседа на наступающий новый год, где говорится о партии гордецов, не дающих себе труда подумать о причинах царствующего в мире взаимного истребления, а также и о бесплодности сходок, всякого рода демонстраций, манифестаций, агитаций, т. е. употребления насилия, хотя бы и нравственного только, для дела умиротворения. Такие действия нельзя сравнивать с общими молениями или адресами, челобитными к верховной власти. Есть два рода содействия умиротворению, последнее — мирное, а первое — воинственное. Допустим, что две паломнические экспедиции из двух Британии, европейской и американской (т. е. из Соединен<ных> Штатов), прибудут в Петербург и своими криками о мире так повлияют на конференцию5, что члены ее единогласно постановят полное разоружение, т. е. распущение всех солдат и моряков в чистую отставку; не скажут ли тогда все правительства, не исключая и России, что послы превысили власть? Эти два снежные кома, вышедшие из Англии и Американских Штатов, прокатившись по Америке и всей Европе, дойдя до Петербурга, вырастут в огромные лавины и, обрушившись на конференцию, могут вынудить ее к чему угодно. И надо думать, что эти люди, страдающие ревностию не по разуму, смотрят на солдат (подобно Вашкевичу6) как на свору дрессированных собак; действуют они, очевидно, по чувству, по страсти, а не по разуму, действуют, не думая, даже не зная, что все существующее имеет свои причины, и нужно действовать на причины, а не <на> следствия. Видно, что Стэд — из страны, где господствуют говорильни (парламенты), превратившиеся ныне в кричальни, бранильни, в смеяльни, в места драк; не возвращение ли это опять к кулачному праву, как несомненно возвратились мы ныне к той эпохе, когда ежеминутно ожидались нашествия неприятеля. Стэд — журналист, твердо верящий, что агитация всесильна, всемогуща, что агитацией можно сделать все, потому что все зло, по их<, журналистов,> мнению, зависит только от нежелания власти и вообще людей делать добро, зависит от нежелания лишь, а не от тех условий, в которые поставлена деятельность человеческая, вынуждающих людей делать зло, которого они не хотят; они не хотят знать, что только изменение этих условий сделает иною и самую деятельность человеческую. Это-то и доказывает трезвость проекта, требующего чрез всеобще-обязательное образование дать оружию иное лишь употребление, требующего не сейчасного разоружения, а лишь и такого употребления оружия, которое, развиваясь, несомненно приведет к миру и больше, чем к миру, а между тем этот проект не кричит «долой оружие» и держащих оружие не только не дерзает считать сворою собак, но считает их не хуже всех других, а даже лучше многих, не усвоивает себе презрительного к ним отношения, думая, что может приказать им бросить оружие.
Воронежский Музей хотел бы тоже откликнуться на призыв к умиротворению, как бы следовало назвать циркуляр 12 августа, окрещенный русскою и иностранною прессою именем — «разоружение». Вопрос об умиротворении имеет божественное происхождение, родина его Палестина, день его рождения есть день Рождества Христова, поэтому выставку и нужно сделать к Р<ождеству> Х<ристову>7; а Вы посетили весною настоящего года эти святые места и, конечно, не с тою целью, с какою был там осенью Черный Царь, враг мира и друг войны8; Вы были в городе мира (Иерусалиме) и, вероятно, привезли масличную ветвь с Елеонской горы, помянули у Гроба Спасителя собирателей и умиротворителей Русской земли, вывезли коллекцию видов замечательных мест Палестины, которую Вы и обещали выслать по письму Зверева9; но мы обращаемся к Вам с другой просьбой: Вы, видевший столько картин, картинных галерей, выставок, не можете ли указать, а еще лучше подобрать для выставки гравюры картин, которые относились бы к делу умиротворения, к делу мира. Впрочем, мы понимаем всю трудность и даже невозможность выполнения нашей просьбы; но желание содействовать всеми мирными способами делу мира заставляет нас обращаться с этою просьбою и к Вам, и к Вашему родственнику-художнику, и к другим знакомым Вам художникам в надежде, не выйдет ли что-нибудь из этого; может быть, самая невозможность нам кажется по нашему незнакомству с произведениями живописи. Нельзя ли попросить у Ю. П. Бартенева издание описания нового Кремлевского памятника?10
Если Вы не получили письма нашего последнего большого, в котором объяснено, почему нельзя читать Жуковскому статьи о памятнике Алекс<андру> III му без прочтения статьи о памятнике Алекс<андру> II му, мы постараемся восстановить это письмо11.
Николай Федорович свидетельствует свое глубокое почтение Вам, Вашей мамаше, гг. Северовым, Надежде Степановне и Ю. П. Бартеневым, И. М. Ивакину.
Глубоко Вас уважающий и душевно преданный
Н. Петерсон
8 декабря 1898 г.
Простите за небрежность письма. Переписывать решительно нет времени.
167.
В. А. КОЖЕВНИКОВУ
10 декабря 1898. Воронеж
Глубокоуважаемый и дорогой
Владимир Александрович
Ваш ответ, что «стихотворение "Жить или не жить" будет напечатано в одной из следующих* книжек "Русск<ого> Вестника"»1, я оценил надлежащим образом. Просьбу об окончании стихотворения «Кремль»2 беру назад. Проповедь отца Зверева3, если была написана и произнесена, то будет напечатана в одной из следующих книжек какого-нибудь из духовных журналов и газет. О почтительном или непочтительном отношении к моим мыслям Юрия Петровича мне нет никакого дела4, и я решительно не могу понять, для чего Вы об этом пишете мне. О Вашем же непочтительном отношении к моим мыслям я окончательно убедился, получив письмо (от 1 го дек<абря>) от одного из сотрудников английского «Revue des Revues», живущего в Москве5. Я всегда думал, что Вы очень опасаетесь быть заподозренным в сочувственном отношении к моим мыслям, теперь в этом сомнения быть не может, да и дурного тут нет ничего. Вы имели право сделать перевод статьи о разоружении и послать от себя, как переводчика, к Стэду, но по какому праву Вы указали на меня как на автора статьи, этого я понять не могу. Препровождая к Вам письмо г. Роберта Лонга, прошу Вас передать ему, что я никаких сообщений к г. Стэду не посылал. Сделать это Вы обязаны, но можете заявить, что Вы не разделяете мнений, выраженных в этой заметке о разоружении, а послали ее как курьезную.
Свидетельствую мое глубочайшее почтение Вашей мамаше и гг. Северовым.
Глубокоуважающий и преданный
Н. Федоров.
10 декабря
1898
168.
Н. Ф. ФЕДОРОВ, Н. П. ПЕТЕРСОН — В. А. КОЖЕВНИКОВУ
Между 11 и 17 декабря 1898. Воронеж
Глубокоуважаемый Владимир Александрович!
Прежде всего надо повидаться с Лонгом и узнать, что ему хочется узнать1. Многое, по всей вероятности, Вы и сами ему разъясните; относительно же того, что Вы не решитесь разъяснять сами, сообщите сюда, и тотчас же получите ответ. Если, по болезни, личное свидание с Лонгом для Вас невозможно, то не напишете ли ему и не спросите ли его письменно разъяснения, чего ему нужно2. Вы можете беседовать с ним как переводчик статьи, а относительно автора статьи можно сказать, что его в Москве нет, что он и не объясняется по-английски и не желает быть известным. До получения вопросов от мистера Лонга мудрено догадаться, что ему нужно.
Поэтому просим Вас поспешить войти в сношение с Лонгом, — ведь он может и уехать из Москвы. Интересно знать, как они смотрят на посланную им статью и на письмо, при котором послана статья; во всяком случае видно, что они эту статью еще не поместили3. Интересно самого мистера Лонга расспросить, а все сведения, которые ему нужны, тотчас же будут доставлены.
По-видимому, можно бы послать мистеру Лонгу статью