В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 ... 37

158

коммунистическое и рабочее движение — дело его рук и разума.

Но ни Ленин, ни большевистская партия не «сделали» революцию, как утверждается в популярной пропагандистской литературе. Уже в конце XIX в. для многих было ясно, что русское самодержавие колеблется и вот-вот рухнет. Хотя никакие «исторические законы» не могли пред·' сказать форму его краха. Февральская революция была результатом совпадения многих исторических тенденций и факторов: войны, крестьянских движений, памяти о революции 1905 г., заговора либералов, поддержки Антанты и радикализации пролетариата. Дальнейшее развитие революции шло под лозунгом «Вся власть Советам», а не большевистской партии.

Однако основные требования революционно-демократической диктатуры не были реализованы. По сути дела, они предполагали создание общества, в котором народные массы (в большинстве — темные и неграмотные) путем бесконечных митингов решают все экономические, социальные, военные и административные вопросы. Оказалось, что демократические требования легче сформулировать, чем воплотить в действительность. В этом смысле они в большей степени были политической тактикой большевистской партии в период с марта по октябрь 1917 г., с помощью которой можно было разрушить царскую государственную машину, нежели политической программой.

Отсюда не вытекает, что революционно-демократическая диктатура было сознательно ликвидирована большевистской партией после революции. Наоборот, лозунг «Вся власть Советам» обеспечил поддержку партии со стороны широких народных масс. Но их революционная энергия была деформирована всей системой политических традиций и иллюзий, обусловленных бюрократическим управлением царской России. От противоречия между бюрократическими и демократическими тенденциями, как ранее было показано, не была свободна и большевистская партия. В то же время она была единственной партией, готовой взять власть в свои руки и ни с кем ее не делить. Поэтому система политических иллюзий и традиций народа постепенно становилась внутренним противоречием политики и идеологии правящей партии. Которое, в свою очередь, повлияло на политические споры 20-х гг.

Действительный революционный процесс был шире большевистских концепций. Его следы сохранялись в настроениях, обычаях, нравах и культуре нового общества, которое оказалось следствием социального взрыва. Но партия большевиков стала единственной силой, сумевшей овладеть революционным процессом для достижения своих целей. Нетрудно понять, что данные цели были следствием и причиной противоречия между бюрократическими и демократиче-

159

сними тенденциями исторического процесса. Оно повлияло и на отношение между теорией и практикой.

Распространение и усвоение всякой новой теории обычно происходит путем ее приспособления к стереотипам консервативного мировоззрения. В России это привело к тому, что марксизм как новая теория в большей степени воспринимался как специфическое мировоззрение, нежели метод исследования действительности. Поверхностное усвоение марксизма массами обычно приводит к тому, что критерий истины оказывается подчинен критерию веры. Если последний критерий становится ведущим, то действительность так или иначе схематизируется. Общие свойства развития массовых движений укрепляют эту схематизацию. В результате действительность рассматривается не с точки зрения объективной логики и противоборствующих тенденций, а «подгонки» к принятым идеологическим схемам. Тем самым развивается безразличие к тому, что не помещается в данные схемы.

Хорошо известно, что период с 1870 по 1914 г. Ленин называл периодом распространения марксизма вширь. И главной его исторической особенностью считал упрощение революционной теории. Нет оснований отрицать, что такое упрощение не увеличивается по мере того, как марксизм становится государственной идеологией. В этом случае теория все в большей степени переплетается с обычным здравым рассудком. Начинает господствовать только буква и ритуал, если марксизм становится предметом веры широких масс. Они узнаваемы без большого труда, поскольку преобразуются в новый политический язык пропаганды, выступлений политических вождей, поэтики партийных документов и разнообразных учебников. С учетом специфики политического языка на марксизм распространяются все свойства политической софистики. Если действительность не помещается в ее рамках, она перестает существовать. Верующему некогда обращать внимание на такие пустяки.

Если теоретик или политик добровольно или принудительно подчиняется данным установкам — падает потребность анализа реальных противоречий и тенденций действительности. Они отражаются только в той мере, в которой не противоречат знанию, признаваемому в данный момент за марксизм. Теория вроде бы и существует, но марксизма нет, поскольку под его именем скрываются обычные и привычные радикальные и либеральные бюрократические стереотипы отражения действительности. Марксизм становится матрицей, которую время от времени прикладывают к действительности для получения хвалебных результатов. Если иметь в виду политические споры 20-х гг., нельзя не отметить начало процесса парцелляции текстов Маркса, Энгельса, Ленина. Политические вожди брали из их сочинений политические высказывания, философы — фило-

160

софские, экономисты — экономические, историки — исторические и т. д. Но ведь хорошо известно, что тексты классиков не являются научными трактатами в обычном смысле слова. В них снято различие между перечисленными отраслями знания. Памфлет выступает в единстве с холодным анализом, страстность агитатора — с расчетливостью стратега, пытливость теоретика — с хитростью политика.

В сочинениях классиков отсутствует и четкая граница между частными и общими положениями. Например, о диалектике Ленин писал, обсуждая задачи профсоюзов. О фракциях в партии — при анализе вопросов теории познания. О коммунистической морали — дискутируя роль комсомола. О закономерностях социальной структуры — при обсуждении вопроса о свободной продаже хлеба. О принципах деятельности большевистской партии — по случаю разъяснения спора материалистов с идеалистами. Таким образом, освоение теоретического и политического наследства классиков марксизма требует не только значительных интеллектуальных усилий, но и преодоления традиционных границ между теорией и практикой, наукой и политикой.

Между тем профессиональное разделение труда после революции осталось без изменений. Поскольку марксизм стал государственной идеологией, постольку он переплелся с обычными корпоративными интересами и сознанием. Укрепилась опасность такого его толкования, которое базировалось на непосредственном опыте людей, совершивших революцию и прошедших фронты гражданской войны. Данный опыт, конечно, способствовал тому, чтобы диалектику учить не только не по Гегелю (если вспомнить Маяковского), но и не по Марксу и Ленину. А по правилам штыковой или кавалерийской атаки, главной ставкой которой является не познание целостности противоречий действительности, а победа любой ценой.

Данные противоречия никогда не могут быть изучены до конца. Знание о них всегда полно белых пятен и пробелов. И прежде чем наступает их теоретический анализ, всегда появляются констатации и истины, основанные на обычном или политическом рассудке. Люди, принимающие марксизм как предмет веры, не выходят за рамки такого рассудка, который формируется стихийно, на основе элементарных потребностей и непосредственного опыта. Люди, воспринимающие марксизм как теорию, тоже не могут избежать соблазна приписать его принципам и категориям самоочевидность. В результате возникает обыденный и теоретический автоматизм.

Споры 20-х гг. показывают, что данный автоматизм не является чисто познавательной установкой. Она всегда переплетена с достижением определенных социальных и политических целей. В то же время разделение труда в обществоведении способствовало тому, что в ранг науки попадало

161

только то, что можно было снабдить цитатой, ссылкой или комментарием Маркса, Энгельса и Ленина. Однако эти общие правила научного труда ничуть не препятствовали тому, чтобы в состав марксистской теории включать повседневные наблюдения и эмоции людей, считающих себя марксистами. На этой основе крепла тенденция искать в марксизме подтверждение своего обычного житейского или политического опыта. Вслед за нею в марксизм проникали все составные части консервативного мировоззрения.

Превращение марксизма в предмет преподавания было не менее мощным средством укрепления догматизма. Дидактическая практика так или иначе способствовала упрощению теории. Научные категории использовались как аналоги реально существующих явлений. Капиталиста отождествлять с эксплуататором, мелкого буржуа — с крестьянином или торговцем, прибавочную стоимость — с прибылью и т. д. Вместо восхождения от абстрактного к конкретному деформировать теорию.

В результате действия всех этих факторов создавалось впечатление, что марксизм — чисто рассудочная теория. Что он сводится к идеалам, намерениям, обещаниям или планам и решениям, которые принимали политические вожди. Сообразно такой установке, политический язык и пропагандистский жаргон отождествлялся с теоретическим аппаратом марксизма-ленинизма. Поскольку понятия и категории вырывались из естественного теоретического контекста, они зачастую выступали средством сокрытия правды о действительном положении дел в обществе. Тем самым укреплялся политический рассудок, а марксизм — ослаблялся. Создавались предпосылки для бюрократического понимания единства теории и практики.

Напомним, что понимание теории и практики в марксизме не имеет ничего общего с обыденным смыслом этих слов. Теория есть описание механизмов, которые управляют действительностью в целом и ее отдельными фрагментами, методы поиска истины, понятия и категории, необходимые для создания теоретических концепций. Практика — это процесс производства социальных отношений, т. е. действия, которые ведут к их изменению. Поэтому теория только тогда не соответствует действительности, когда она не говорит всей правды о процессе ее практического преобразования. Теория не содержит никаких идеалов и обещаний. Но с опорой на нее можно показать, насколько эти идеалы и обещания могут быть практически воплощены. Политические решения тогда не соответствуют действительности, когда они не учитывают положений, открытых теорией.

Известно также, что деятельность любой политической организации не может осуществляться без формулировки определенных социальных обещаний и постановки целей. Если теория неадекватно отражает практику, то нельзя ска-

162

зать, насколько реальны поставленные цели и возможно ли их практическое воплощение. Познание, как отмечал еще Энгельс, идет не от истины к истине, а от ошибки к ошибке. Никогда нельзя избежать ошибочных теоретических решений. То же самое относится к политике в целом и к политическим спорам 20-х гг. в том числе. Нет оснований отрицать, что все общие и особенные характеристики бюрократического управления, свойства консервативного мировоззрения, бюрократические тенденции революции и факторы сохранения бюрократии при социализме не проявились в данных спорах.

Ленин раньше других увидел эту тенденцию. На XI съезде РКП(б) он говорил о незначительных силах коммунистов по сравнению с силами культуры, унаследованной от царизма: «Экономической силы в руках пролетарского государства России совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить переход к коммунизму. Чего же не хватает? Ясное дело, чего не хватает: не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет. Но если взять Москву — 4700 ответственных коммунистов — и взять эту бюрократическую махину, груду,— кто кого ведет? Я очень сомневаюсь, чтобы можно было сказать, что коммунисты ведут эту груду. Если правду говорить, то не они ведут, а их ведут. Тут произошло нечто подобное тому, что нам в детстве рассказывали по истории. Нас учили: бывает, что один народ завоюет другой народ, и тогда тот народ, который завоевал, бывает завоевателем, а тот, который завоеван, бывает побежденным. Это очень просто и всем понятно. Но что бывает с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ, который завоевал, культурнее народа побежденного, то он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре? Правда, тут может как будто получиться впечатление, что у побежденных есть высокая культура. Ничего подобного. Культура у них мизерная, ничтожная, но все же она больше, чем у нас. Как она ни жалка, как ни мизерна, но она больше, чем у наших ответственных работников-коммунистов, потому что у них нет достаточного уменья управлять» [2, 45, 95—96].

Это, пожалуй, наиболее проницательное суждение Ленина о бюрократических тенденциях партии после гражданской войны и нового государства. Лозунг «Учиться у буржуазии», выдвинутый Лениным в начале нэпа, был реализован в форме трагедии и гротеска одновременно. Партия и государство с громадным трудом усваивали технические достижения капитализма. Зато без особого труда усвоили методы власти и управления, взятые у царских чиновников. Усовер-

163

шенствовали эти методы в политических спорах 20-х гг. Революционные идеалы превратились в политическую фразеологию, которая стала просто декорацией нового бюрократического господства.

Глава 10

Можно ли построить социализм в одной стране?

Дискуссия по этому вопросу началась сразу после смерти Ленина. В борьбе против концепции перманентной революции Троцкого Сталин осенью 1924 г. выдвинул идею о возможности построения социализма в одной стране. При Сталине она рассматривалась как важнейший вклад вождя в марксизм-ленинизм. Затем имя Сталина исчезло, но его точка зрения по данной проблеме до сих пор существует в монбланах обществоведческой литературы и пропаганде.

Данная точка зрения послужила основанием для противопоставления сталинизма и троцкизма. Последний стал определяться как самостоятельный теоретический и политический блок, в существование которого поверил и Троцкий. Был ли он прав?

Октябрьская революция началась в предположении, что она даст толчок мировой или, на худой конец, европейской революции. Это положение было общепринятым и не дискутировалось. Ни о каком строительстве социализма в одной стране тогда речи не было.

Перед возвращением в Россию в письме к швейцарским рабочим Ленин писал, что в связи с крестьянским характером России и массой накопившихся противоречий, русская революция, благодаря своему размаху, «может» стать прологом мировой социалистической революции: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции» [2, 30, 328].

Но после возвращения в Россию слово «может» исчезает из работ Ленина. Он был глубоко убежден, что мировая революция вот-вот наступит. «...Наличность революционных и социалистических пролетарских масс,— писал Ленин в сентябре 1917 г.,— внутри всех европейский государств есть факт, назревание и неизбежность всемирной социалистической революции не подлежат сомнению... (...) Завоевав власть, пролетариат России имеет все _;шансы удержать ее и довести Россию до победоносной революции на Западе»

164

[2, 34, 226—2271. Накануне Октября Ленин отмечал: «Сомнения невозможны. Мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции» [2, 34, 275].

Аналогичные убеждения Владимир Ильич высказывал и после революции: «...во всех странах мира социалистическая революция зреет не по дням, а по часам» [2, 35, 278],— говорил он в январе 1918 г. То же самое — в августе: «Видно уже, как участились искры и взрывы революционного пожара в Западной Европе, дающие нам уверенность в недалекой победе международной рабочей революции» [2, 37, 38]. В октябре: «Кризис в Германии только начался. Он кончится неизбежно переходом политической власти в руки германского пролетариата» [2, 37, 97]. В ноябре: «Уже близко то время, когда повсеместно будет праздноваться первый день всемирной революции» [2, 37, 131]. В марте 1919 г., на I конгрессе Коминтерна Ленин развивает эту же мысль: «Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена. Грядет основание международной Советской республики» [2, 37, 511]. В июле 1919 г. на Московской конференции РКП(б) он утверждал: «...следующий июль мы встретим победой международной Советской республики,— и эта победа будет полная и неотъемлемая» [2, 39, 89].

Надежда на мировую революцию базировалась не только на событиях, связанных с наплывом революционной волны и революциями в Германии, Венгрии и Эстонии. Но и на убеждении в том, что европейская война не может закончиться иначе, нежели крахом капитализма: «Из общего положения вещей вывод один — война становится безысходной. В этой безысходности лежит залог того, что наша социалистическая революция имеет серьезное основание продержаться до того момента, когда вспыхнет мировая революция, а в этом порукой — война, которую смогут закончить только рабочие массы» [2, 36, 487].

Нет сомнений и в том, что Ленин не верил в победу социализма в одной стране: «Конечно, окончательная победа социализма в одной стране невозможна. (...) И мы закрываем исторический съезд Советов под знаком все растущей мировой революции, и недалеко то время, когда трудящиеся всех стран сольются в одно всечеловеческое государство, чтобы взаимными усилиями строить новое социалистическое здание» [2, 35, 227, 289—290]. Россия может стать могучей и обильной, «...если поймет, что спасение возможно только на том пути международной социалистической революции, на который мы вступили» [2, 36, 80]. В мае 1918 г., выступая на I Всероссийском съезде советов народного хозяйства, Ленин подчеркивает: «Мы не закрываем глаза на то, что нам одним — социалистической революции в одной стране, если бы она была даже гораздо менее отсталой, чем Россия, если бы мы жили в условиях более легких, чем после четырех лет неслыханной, мучительной, тяже-

165

лой и разорительной войны,— в одной стране социалистической революции своими силами всецело не выполнить» [2, 36, 382]. То же самое Владимир Ильич говорил в июле 1918 г.: «Сознавая свое революционное одиночество, русский пролетариат ясно видит, что необходимым условием и основной предпосылкой его победы является объединенное выступление рабочих всего мира или некоторых передовых в капиталистическом отношении стран» [2, 36, 529].

Однако надежды на мировую революцию не оправдались. Революции в европейских странах закончились поражением. Стало ясно, что мировая империалистическая война может завершиться и без революции. Перед партией встал вопрос: что делать с властью, завоеванной в результате Октябрьского переворота? Отречься от нее? Или допустить к участию в ней другие партии и социальные силы? Но горький опыт участия в правительстве левых эсеров окончился контрреволюционным мятежом... Таковы были теоретические и политические предпосылки спора о социализме в одной стране.

Этот спор начался после смерти Ленина. И хотя Сталин фальсифицировал исходный пункт дискуссии, в то же время был более последовательным защитником ленинского наследства, чем Троцкий. Суть спора состояла не в том, можно или нельзя строить социализм в одной стране, которая по ряду исторических обстоятельств оказалась в изоляции. А в том, должно ли социалистическое строительство подчиняться перспективам мировой революции — или наоборот?

Проблема имела решающее значение для внутренней и внешней политики молодого Советского государства. А также для взаимосвязи теории марксизма с государственной политикой.

В полемике с Зиновьевым, Каменевым, Бухариным и Сталиным Троцкий постоянно ссылался на многочисленные высказывания Ленина о том, что русская революция есть пролог мировой, а Советская Россия — штурмовой отряд международного пролетариата. От таких положений Ленин никогда не отказывался.

Сталин тоже постоянно ссылался на Ленина. Однако эти ссылки были скорее вербальными, а не содержательными: один вопрос подменялся другим. Вместо вопроса — что чему должно быть подчинено: строительство социализма мировой революции или наоборот? — Сталин сформулировал другой вопрос: можно ли построить социализм в одной стране? Уже такая формулировка создавала впечатление, что Троцкий отрицает возможность построения социализма в России.

Нельзя не отметить и то обстоятельство, что после гражданской войны вопросы мирного строительства почти целиком занимали внимание Ленина. В последние годы жизни он выступал преимущественно как глава государства, а не как вождь мировой революции. Правда, еще в 1920 г. Ленин

166

говорил, что едва Россия станет настолько сильной, чтобы победить весь капитализм,— она тотчас схватит его за шиворот. Но когда он писал, что коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны, он, конечно, имел в виду электрификацию России, а не Западной Европы. Такая перестановка акцентов была отражением текущей политики, а не модификацией теории.

Поэтому стремление Сталина противопоставить Ленина Троцкому было чистейшей демагогией. При жизни Ленина сталинская постановка вопроса просто не существовала. Однако Сталин не только трезвее Троцкого оценивал перспективы мировой революции. Он более последовательно интерпретировал тезис Ленина о том, что Советская Россия есть передовой отряд мировой революции. И сделал отсюда вывод: если Советская Россия наиболее ценное достояние мирового пролетариата, то все, что ценно и нужно для России, не менее ценно и нужно для мирового пролетариата. Тем самым лозунг интернационализма пошел в услужение великорусскому шовинизму и государственному национализму.

На основе подобной логики невозможно решить такую, например, проблему: что делать, если особый интерес Советского государства противостоит особым интересам революционного движения в другой стране? Если воспользоваться сталинской логикой, то ответ всегда ясен: никогда не жертвовать интересами государства во имя неопределенных судеб революции за рубежом.

И в этом отношении Сталин мог найти предпосылки для своего вывода в политике Советского государства в первые годы Советской власти. Особенно показательна здесь история заключения Брестского мира.

До Октябрьской революции Ленин выступал против заключения сепаратного мира между Россией и Германией. После революции этот мир был заключен. При ожесточенном противодействии не только большевистской партии, но и населения всей России. Для русских патриотов Брестский мир был национальным позором. Для большевиков — предательством интересов мировой революции. Отказом от принципа, провозглашенного Лениным до революции: не может быть и речи о сепаратном мире с германским империализмом.

Брестский мир был поражением,— в такой оценке Ленин был последователен, в отличие от Сталина, который имел привычку выставлять все поражения задним числом как триумфальные победы. Ленин ясно видел дилемму: позорный мир ценой сохранения Советской власти или революционная война с Германией при огромных шансах поражения и потери власти. Эта дилемма крайне болезненно переживалась Лениным. Он вспоминал ситуацию заключения Брестского мира вплоть до конца жизни.

Blog

В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм