В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 37

122

тийно-государственного аппарата, которая только начинает формироваться, должна показать, в какой степени он отражал, а в какой — культивировал и усиливал древнюю «войну всех против всех».

Если аппарат усиливался на протяжении всей истории социалистического государства, то оно выступало средством материального благополучия псе больших масс людей. А отношение к государству как кормушке — определяющий признак экономического поведения бюрократии. В этом смысле бюрократические тенденции революции и режим личной власти выразили материальные, властные и престижные интересы людей в условиях социального неравенства. Хорошо об этом сказал Б. Слуцкий:

Генерала легко понять,

Если к Сталину он привязан,—

Многим Сталину он обязан.

Потому что тюрьму и суму

Выносили совсем другие.

И по Сталину ностальгия,

Как погоны, к лицу ему.

Довоенный, скажем, майор,

В сорок пятом или покойник,

Или, если выжил, полковник,

Он по лестнице славы пер.

До сих пор он по ней шагает,

В мемуарах своих — излагает,

Как шагает по ней до сих пор [43, 78].

Конечно, слава в той или иной степени связана с удовлетворением материальных интересов. А источник славы — выполнение команд вышестоящих органов. Поскольку при социализме политика (внутренняя и внешняя) выполняет ведущую роль, постольку экономическая монополия партийно-государственного аппарата неизбежно приобретает политическую и идеологическую специфику. Каковы ее конкретные параметры?

При ответе на этот вопрос следует учитывать воздействие бюрократических тенденций революции, а затем — «великого вождя и учителя всех времен и народов» на все элементы политической системы: партию, государство, избирательную систему, конституцию и идеологический аппарат.

Преобразование диктатуры пролетариата в режим личной власти никогда конституционно оформлено не было. Однако элементы данного режима существовали не только во время правления Сталина. В общем виде их можно рассматривать как разновидность «наполеоновских идей» в общественном сознании советского общества. Но остается неясным, какую социальную группу следует считать разновидностью парцелльного крестьянства? Можно ли к ней отнести партийно-государственный аппарат? И насколько глубоко

123

диктаторские политические идеи были укоренены в национальной политической психологии?

На эти вопросы нельзя ответить без сравнительно-исторического анализа политических режимов всех социалистических стран. Изучать режим личной власти не как локальное, а как универсальное явление. СССР и Китай в этом отношении образуют исследовательский плацдарм, который может расширяться за счет страноведческого анализа. Следует показать, насколько глубоко в каждой стране были укоренены демократическая и либеральная традиции общественно-политической мысли и борьбы. Но взятые не изолированно, а в соотношении с социальным и политическим положением национальной бюрократии.

Принципиальное отличие русского и западно-европейского права — один из политических корней сталинизма. В России право отражало феодально-крепостнические отношения между государством и обществом, бюрократией и народом [2, 7, 134]. А в Западной Европе — отношения силы между сословиями и классами. Поэтому нужно сопоставить организационную структуру, программы и практическую деятельность всех политических партий, существовавших в России к моменту революции. Выяснить, насколько каждая из них, не исключая и большевистской, пользовалась стереотипами бюрократических отношений, государственного формализма и политического рассудка в своей легальной и нелегальной деятельности.

Эта проблема поставлена Лениным, показавшим, что народническая и либеральная политическая мысль России заимствовала у национальной бюрократии идею регламентации экономической, социальной и политической жизни. Регламентация обычно базируется на отождествлении принципов гражданской, военной и политической организации общества. От этого отождествления не была свободна и большевистская партия. Историки партии, видимо, должны тщательно описать проявление всех основных характеристик бюрократического управления в ее деятельности до и после взятия власти. Без такого анализа нельзя выявить соотношение общих и особенных политико-идеологических предпосылок генезиса командно-административного управления и режима личной власти.

Поставленная проблема не может отрываться от конкретно-исторических обстоятельств. Под влиянием гражданской войны и внутрипартийной борьбы после смерти Ленина выработка стратегии и тактики строительства социализма в значительной степени совпала с властными и идейными притязаниями Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина. В борьбе с ними Сталин начал опираться на партийный аппарат. И тем самым закрепил бюрократические тенденции революции. Создал политические предпосылки для бюрократизации партии. Подчинил всю ее политическую и идейную

124

жизнь исполнительным органам. Все другие партии отказались, по сути дела, сотрудничать с РКП(б). Она стала единственной партией в государстве.

Такая ситуация объективно вела к тому, что принадлежность к партийному аппарату становилась основным критерием возможности участвовать в политической жизни. И главной гарантией монополии на управленческую деятельность. Рядовые члены партии превратились в преданных исполнителей команд вождя и партийных чиновников. Все попытки вести политическую деятельность вне аппарата и развивать демократию во внутрипартийной жизни были последовательно ликвидированы. Следовательно, монополия партийного аппарата на политическую и управленческую деятельность была непосредственной причиной генезиса и укрепления командно-административного управления.

В результате такой монополии в разряд врагов попадали не только те, кто с оружием в руках выступал против Советской власти. Но и те, кто был несогласен с монополией права аппарата и его вершины на истину в последней инстанции в отношении всего комплекса социальных проблем. Кто обладал критичностью, честностью, мужеством, неподкупностью и способностью противостоять общепринятым взглядам и предрассудкам. Без таких качеств невозможна не только политическая, но и человеческая самостоятельность.

Итак, монополия партийного аппарата на истину объективно вела к деполитизации партии в целом. Эта монополия переплелась с руководящей ролью партии — идеологическим прикрытием перехода власти в руки партийного аппарата. А резкое усиление власти аппарата "(неважно какого — государственного или партийного) — существенный признак авторитарного политического режима. В результате бюрократизации партии глава аппарата стал политическим вождем страны, а затем — «отцом народа». Следовательно, партия стала носителем консервативных, патерналистских и корпоративных политических установок.

Первоначально ее вождь выполнял чисто исполнительскую, канцелярскую роль генерального секретаря, затем — главы правительства и верховного главнокомандующего. Но всякая бюрократия невозможна без персонификации властных функций на вершине. Так в одних руках сосредоточилась* партийная, государственная и военная власть. Вождь выступал верховным носителем тождества гражданской, военной и политической организации общества. А каждый аппаратчик и член партии — копией этого тождества. Произошло политическое закрепление авторитарно-бюрократических тенденций революции.

Отсюда не следует, что воля вождя моментально становилась законом, а его власть — правовой. Но его указаний было вполне достаточно для функционирования всего аппа-

125

рата управления страной. Тем самым возникла дистанция между управлением и правом. Вождь, конечно, стремился создать видимость стабильного правопорядка. Разложить ответственность за социальные процессы на различные политические институты. Каждый из них зависел от его указаний и воли. Кроме того, обычно профессиональные юристы страдают политическим недомыслием, несмотря на их специальные занятия государственными науками. В этих условиях конституционно-правовая деятельность и избирательная система потеряли самостоятельность и были приспособлены к нуждам режима. Использовались для укрепления личной власти вождя. А такое отношение к праву — еще один признак авторитарно политического режима.

Как правило, такой режим сознательно пользуется конституционными иллюзиями — и в то же время является их продуктом. Здесь нельзя сбрасывать со счета два фундаментальных факта истории Советского государства. Сталинская конституция была принята тогда, когда режим личной власти укрепился окончательно. Ленинская программа строительства социализма (особенно кооперативный план) была отброшена. Аппарат репрессий работал в полную силу. Партийно-государственная бюрократия переживала медовые годы своего брака с командно-административным управлением. В итоге узурпация власти одним человеком стала выдаваться за важнейший критерий полной победы социализма в СССР. Затем этот критерий стал на полстолетия бродячим сюжетом пропаганды и обществоведения.

Ныне действующая брежневская конституция была принята в период социального и политического застоя и реставрации сталинизма, когда партийно-государственная бюрократия чувствовала себя хозяином страны. А бюрократизм и связанные с ним другие извращения социализма стали «нормой» социальной и политической жизни. В идеологии и пропаганде процветала концепция развитого социализма.

Таким образом, конституционно-правовая деятельность в условиях авторитарного политического режима и господства бюрократии превратилась в самую безобидную сферу политической жизни.

В этом режиме вождь занимал важнейшую политическую должность. Но решающее значение при определении сферы его власти имело не столько право приказа и обладания истиной в последней инстанции, сколько моральный и политический авторитет партии. Вождь выступал его носителем. Поэтому тезис о руководящей роли партии обслуживал потребности укрепления его власти и власти партийного аппарата. В национальной политической психологии транслировалось монархическое убеждение: вождь всегда готов реагировать на потребности и мнения подданных. Укреплялась иллюзия того, что граждане могут ожидать и требовать такой же реакции от любого аппаратчика. Это способствова-

126

ло относительной свободе граждан от низших начальников. Каждый мог обратиться в бюро жалоб в соответствии со сталинской установкой: «...они [жалобы.— В. М.] являются одним из серьезных средств проведения в жизнь завета Ленина о борьбе за улучшение аппарата» [44, 13, 235]. С бюрократизацией нового аппарата предлагалось бороться испытанным бюрократическим способом.

Этот способ был разновидностью челобитной, поскольку она означала солидарность с вождем и режимом в целом. Обжаловаться могли только частности социальной жизни и управления. Такого же мнения придерживался Сталин и другие коноводы его режима. Поэтому по числу и частоте подачи жалоб в центр можно судить о том, насколько командно-административное управление и режим личной власти пустили глубокие корни в массовой политической психологии и бюрократические стереотипы перенесены в деятельность партии. А ее авторитет отождествился с режимом личной власти. Приобрел силу политической традиции, не дотягивающей даже до классического демократического принципа: привлекать должностных лиц к суду без жалобы по начальству.

Граждане таких прав не имели. Тем самым укреплялось древнее религиозно-политическое чувство: слово вождя обладает магической силой для разрешения всех социальных проблем. Это чувство было составным элементом всеобщей тирании слов и выразилось в глубоком разрыве официального и практического сознания советского общества [16]. Официальное сознание, густо замешанное на марксистской терминологии, выражало стремление верхушки партийно-государственного аппарата к монопольному суждению о положении дел в обществе и государстве. А за фасадом официального сознания скрывались человеческие, «слишком человеческие» страстишки и установки.

Всеобщая тирания слов и культивирование бессознательно-доверчивого отношения к вождю как составной части политико-бюрократического патернализма шло в ногу с разделением всего общества и партии на сторонников и противников сталинского режима. Предполагалось, что только первые обладают монополией на ленинское наследство. При Сталине сложилась схема, по которой генеральный секретарь партии может быть только «верным ленинцем» (типа Н. С. Хрущева) или «верным марксистом-ленинцем» (типа Л. И. Брежнева). Тем самым исключалась возможность полемики с ним, не говоря уже о критике. Другие попадали в разряд врагов народа или инакомыслящих. Требование Ленина не видеть интригу или противовес в инакомыслящих или инакоподходящих к делу, а ценить самостоятельных людей, было исключено из политической жизни.

К несогласным применялись все меры морального и физического подавления. Они породили в обществе страх и

127

подозрительность. Внутренний шпионаж — компонент бюрократического управления — стал нормой политической жизни страны. Образ внутреннего врага был составной частью политической символики, маскирующей и укрепляющей режим личной власти. Распространялось, как пишет В. Померанцев в романе «Итога, собственно, нет...», убеждение в том, что недостаток жилья, транспорта, света, воды, всех средств жизни вообще — плод козней врагов. Из-за их коварства происходят давки в автобусах, слаб накал в лампочках, трудно постирать белье. Эта символика была реанимацией средневековой охоты за ведьмами и черносотенных традиций в истории России.

Дестабилизация образа жизни, экономической самостоятельности и сословно-патриархального мировоззрения, происшедшего в результате коллективизации, выразилась в перекачке бывших крестьян в города. Усилилась социально-психологическая неопределенность огромных масс людей, что создало почву для их податливости на пропаганду и символику. Громадные портреты и скульптурные изображения вождя в каждом городе и деревне, в каждой конторе и жилье верноподданных, оснащение этими политическими иконами паровозов, строек и колхозных обозов, татуировки на груди у многих уголовников,— вся эта символика апеллировала к монархическим чувствам, а не к разуму. И еще более усилила манихейство обыденного сознания.

Образ врага объяснял массам непонятные социальные процессы. Точнее — непредвиденные последствия сталинской политики. И был, по сути дела, заменителем политической апатии масс. Под политикой стала пониматься не способность отражать действительность во всей ее сложности и противоречивости, принимать решения, адекватные социально-историческим тенденциям и ситуациям. А умение обнаружить врага среди своих близких, друзей и даже единомышленников. Тем самым в каждом гражданине культивировался комплекс дворника-соглядатая, издавна бывшего союзником городового на Руси. Не притязая на конституционное право абсолютной власти, вождь в то же время обладал такой властью. Политические факторы личной диктатуры переплелись с бюрократическими.

Для анализа этого явления нужно выработать конкретные параметры измерения роли аппарата насилия в режиме личной власти. Простой констатацией — его роль была высокая — уже не обойтись. Социологических данных, за исключением числа репрессированных членов этого аппарата, пока нет. Хотя они могут стать разделом военной социологии [12]. Пока можно исходить из того, что этот аппарат был и остался вне контроля общества. (Газеты недавно рассказали, как попытка Н. Кузнецова осуществить такой контроль привела к фабрикации «ленинградского дела».) Ясно и то, что деятельностью военно-репрессивного аппарата всегда базируется

128

на определенных политических концепциях. Как правило, они далеки от демократии и транслируют авторитарную политическую психологию. Политические установки профессиональных военных и служащих репрессивного аппарата обычно совпадают с общими характеристиками бюрократии. В недавно опубликованных произведениях А. Азольского и Ю. Полякова блестяще показано, как армия закрепляет и усиливает всеобщую посредственность и корпоративное сознание — почву бюрократического управления.

При режиме личной власти возникла, распространилась и используется до сих пор в средствах массовой информации, литературе и искусстве идеализация профессий военного, разведчика, контрразведчика или инспектора уголовного розыска. До «суровых рембрандтовских красок» в изображении профессионального менталитета этих социальных групп искусству и науке пока далеко. Подавляющая масса книжной, кино-, радио- и телепродукции с различных сторон укрепляет это бессознательно-доверчивое отношение граждан к данным звеньям государственной машины.

Обычно недостаток информации о деятельности названных ведомств обосновывается соображениями государственной тайны. Однако практика показала, что и ведомства, далекие от обороны, безопасности и внутренних дел, используют те же соображения, чтобы скрыть свою деятельность от контроля общества. Поэтому отделить политическую целесообразность от бюрократических стереотипов при пользовании грифом секретности крайне затруднительно. Да и сам этот вопрос еще не стал предметом публичного обсуждения и научного исследования. Его решение отдано в руки указанных ведомств и монополизировано ими.

Между тем уже довольно давно классики марксизма показали, что всеобщий дух бюрократии есть тайна. А стремление скрыть социальные явления представляет собой неотъемлемое свойство бюрократического управления. Наилучший вариант знания о социальной действительности и ее ведомственных модификаций для бюрократа — чтобы о ней не знал никто. За исключением его самого. Оно должно быть государственной или служебной тайной. Режим личной власти, разделив все общество на доверенных лиц и внутренних врагов, укрепил это убеждение.

При анализе роли аппарата насилия в сталинском режиме следует исходить из количественного и качественного роста его функций. Нет оснований считать, что этот аппарат свободен от общих правил функционирования и развития бюрократических организаций. Что он не создает для самого себя проблем и не расширяет сферу своей деятельности. Для доказательства социальной и политической полезности и необходимости.

Обычно репрессивный аппарат следит за тем, чтобы граждане исправно платили налоги и не нарушали установленные

129

законы и обычаи. Но при сталинском режиме усилилась всеобщая подозрительность. От каждого гражданина требовалось не только соблюдение обычных правил человеческого общежития, но и «активная жизненная позиция». Она предполагала верность вождю, а не марксизму. Даже за неупоминание имени Сталина в частной беседе, не говоря о публичном выступлении, можно было попасть в тюрьму. Политические зрелища (съезды партии, публичные выступления и встречи вождя, парады по случаю государственных праздников, годовщин и других событий) создавали эмоционально-политическую ауру. Стимулировали всеобщую солидарность народа с вождем.

Активная жизненная позиция требовала также анонимных и публичных доносов всех на всех. В результате каждый гражданин был одновременно и объектом и субъектом насилия. А общество в целом — отражением «войны всех против всех», господствующей в партийно-государственном аппарате. О ней неплохо сказал современный романист: «Эпоха грубого политического примитивизма, на первом плане зоологические методы борьбы за личную власть, прикрытые демагогией и удобной трескотней, все в чем-то друг друга убеждают, куда-то зовут, вместо того, чтобы просто хорошо и честно работать... И никто никому не верит» [41, 82]. Следовательно, господствующее при сталинизме правовое, политическое и педагогическое сознание могут рассматриваться как отражение связи между режимом и обществом, бюрократией и народом.

Идеологический аппарат отражал эту связь. Его роль в укреплении режима возрастала, поскольку население становилось все более грамотным. Росла урбанизация и средства сообщения. Улучшалась материальная база пропаганды. Средства массовой информации постепенно становились доступны для всех. Партийный аппарат обладал монополией на пропаганду. Поэтому все признаки деформации марксизма есть следствие такой монополии.

Пропаганда, густо замешанная на марксистской фразеологии, пронизывала все поры общественного организма, став средством насилия. Ее стереотипы в любую минуту могли быть обращены против образа жизни и мысли каждого человека. Ему ничего другого не оставалось, кроме усвоения этих стереотипов и использования их в борьбе за свое социальное и материальное благополучие. В. Белов хорошо показал живучесть данных стереотипов и в настоящее время в образе Авенира Козонкова из «Плотницких рассказов» — активиста эпохи коллективизации.

Пропаганда скрывала действительные социальные проблемы и сознание общества. Базировалась на радикальных или либеральных бюрократических стереотипах отражения действительности, которые были превращены в идеологические установки обществоведения и печати, вплоть до стен-

130

газет. Они не имели ничего общего с марксизмом, а просто отражали консервативный житейский принцип не выносить сор из избы.

Например, во многих работах Ленин отмечал, что бюрократизм и обломовщина — признаки русского национального характера. Спустя шесть лет после его смерти Сталин объявил, что лень и стремление сидеть на печке уже не являются признаками национальной психологии. И потому изображение этих качеств в печати есть клевета на народ и развенчание СССР [44, 13, 23—27]. Остается предположить, что история России и свойства ее национального характера были более известны грузину, нежели русскому. Здесь уместно вспомнить известное предостережение Ленина: «...обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения...» [2, 45, 358].

Но была и есть оборотная сторона такого пересаливания. Не успел В. Астафьев напечатать безобидный для нормального восприятия рассказ «Ловля пескарей в Грузии», как сразу трое современных грузинских писателей, перечислив все свои регалии, написали письмо в редакцию, усмотрев в этом рассказе «злопыхательство» и «унижение народа». Видимо, есть основание предположить, что пересаливание, о котором писал Ленин, есть следствие переплетения национальных чувств с бюрократическим восприятием действительности. Национально-бюрократическое недоверие — оборотная сторона национально-бюрократического высокомерия.

Разрушение этих стереотипов в печати после апреля 1985 г. встречает ожесточенное противодействие консервативных сил. Поэтому можно сказать, что массовое сознание нашего общества, сформировавшегося в перид сталинизма, включает все перечисленные стереотипы. А политическое сознание в значительной степени переплетено с бюрократическим. Этим объясняется популярность казарменных представлений о социализме.

Выше уже шла речь о глубокой взаимосвязи бюрократии и политики, бюрократического и идеологического мышления. В этом отношении Сталин был классическим типом политика-бюрократа. Такой политик, как уже говорилось, отличается специфическим макиавеллизмом: способностью использовать все средства не для искусного управления государством, а для увеличения личной власти. Если этот макиавеллизм преобразуется в политическую мораль, то на всех уровнях управления культивируются одни и те же качества: доносительство, интриги, ложь, клевета и заискивание перед вождем. Эти качества были превращены в критерии отбора на высшие посты в партии и государстве. Сделались нормой поведения всего партийно-государственного аппарата.

Каждый член правительства лично зависел от вождя. А каждый уровень управления — от вышестоящего началь-

Blog

В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм