Современное искусство и учение Лессинга о границах живописи и поэзии
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
позже. Сперва - о предмете повествования, о мире, каким он, очевидно, рисуется больным головам пациентов не названной автором психиатрической больницы.
Вот, скажем, Вшкафусидящий Примаков, пристрастившийся с детства к тесноте и темноте замкнутого глухого пространства, где его никто не тревожил, и лишь по звукам представляющий себе всё, что происходит снаружи, в комнате. Сама эта комната, типичная для среднего советского быта, изображена на листах альбома весьма натурально, приёмами, откровенно идущими от детской книжки. Однако темнота в шкафу передана при этом вполне условно: зачернённой, слегка рябящей поверхностью листа.
Сидя там, я воображал себе, как я вылетаю из шкафа, поднимаюсь над городом и над всей землёй, и исчезаю в небе…, - объясняет Примаков. И в соответствии с этим мы далее, на листах Второго альбома Примакова (Из шкафа), видим мир взглядом этого улетающего ввысь персонажа. Сперва мамину комнату, затем двор, разумеется, сверху, улицу Розы Люксембург… Масштаб рисунка становится всё мельче, подробности исчезают, листы пустеют. Следуют: город Рогачев, Усть-каменский район, Черниговская область, Багдасарский край, Земля, Небо (оно обозначено красной надписью в верхнем углу пустого листа). И наконец - Эфир, Небо II, Меон (девственно чистый прямоугольник обведённого рамкой экрана). В конце альбома, в таких же рамках - словесные комментарии родных и знакомых, рассказывающие о странностях героя. И вот - третий альбом, где Примаков произносил только бессмысленные слова: Свежая морковь; Свежий огурец … Белое облако … Сильный свет. Потом идут лишь какие-то отдельные буквы. Обрывки текста витают в пространстве листа, накарябанные на каких-то полосках. Сходя к концу на нет, они завершаются опять чистым полем экрана. Простодушные комментарии родных сообщают, что, когда открыли шкаф, Примакова в нём не оказалось...
Ещё три листа под рубрикой Общий комментарий содержат соображения о случае Примакова неких посторонних лиц, скорее всего - психиатров. Эти же три человека, Коган, Шефнер и Лунина, комментируют и в других альбомах мотивы поведения различных персонажей. Проходя через всю словесно-графическую эпопею Кабакова, они, тем самым, объединяют и скрепляют её.
Очевидно, что тесно сплетённые ряды последовательных картинок и сложно иерархизированных текстов, одинаково заключённых в повторяющиеся графически строгие рамки, соединены в развернутое, но целостное повествование. Пронизанное типично кабаковской иронией, оно переливается оттенками бытового натурализма и гротеска, скрещениями обыденности и абсурда. Болезненным фантазиям персонажа (представленного в качестве автора рисунков!) аккомпанируют прозаические, якобы объективные голоса различных комментаторов.
Литературная основа всего этого изобразительно-словесного текста очевидна и сознательно подчёркнута - характерной для книги композицией альбомов, развитой системой титульных листов и шмуцтитулов, введением иронических эпиграфов и т.п. Ощущение, что перед нами вовсе не графический цикл, а именно в необычной - не чисто словесной - технике выполненный роман, по мере углубления анализа лишь укрепляется.
Легко предположить, что в основе литературно-изобразительных игр Ильи Кабакова лежит прочная традиция иллюстрированной книги как синтетического словесно-зрительного повествования. В известном смысле это, очевидно, так и есть. Но здесь преодолено одно принципиальное качество классической иллюстрации - её дополнительность, вторичность по отношению к литературному тексту. Рисунки у Кабакова, как и всё графическое оформление и сама композиция его альбомов, определённо есть необходимые, органические элементы самого текста. Однако нельзя свести построение альбомов и к принципу комикса, где повествование идёт как раз по рисункам, а слово лишь дополняет их. В системе Кабакова (а вслед за ним и у других московских концептуалистов) зрительный и словесный образы принципиально равноценны и взаимозаменяемы. Структура же целого - отчётливо литературна. При том она не лишена своих предшественников в чисто словесном искусстве. О том, что игры Кабакова со словом и, в частности, имена его персонажей восходят к традиции, отлично разработанной Зощенко и Хармсом, давно уже писал его соратник по кругу московских концептуалистов Виктор Пивоваров.
Кабаков чрезвычайно изобретателен в своём фантастическом миростроительстве. В мечтах Полетевшего Комарова люди стаями летают над крышами, привязанные к хвостам и крыльям самолётов, кружатся, взявшись за руки, уносимые птицами. Вольная и вполне детская фантазия. По словам автора, это утопия блаженства, состояния вечного полета, парения, зависания над землёй, между землёй и небом, между сном и реальностью. И графика здесь привычная, будто из уютных иллюстраций к сказкам Андерсена.
У Шутника Горохова случайные зрительные наложения пространственно удалённых друг от друга разномасштабных предметов трактуются в подписях как их катастрофические столкновения, идёт игра на мнимом непонимании принципов перспективного изображения.
Пространство Вокноглядящего Архипова приведено к плоскости. Пейзаж, обозреваемый якобы из окна, очерчен лишь плоской рамкой, на которой объяснено словами, где нужно видеть окно, а где подоконник. В его же втором альбоме пространство за ?/p>