Практика сюрреализма
Статья - Культура и искусство
Другие статьи по предмету Культура и искусство
ок с ощущения, обрастающий сюрреалистической замысловатостью, обретающий сюрреалистическую фантасмагоричность.
Наш скелет просвечивал как дерево через последовательные всходы плоти, где крепко спят детские желания, таков, так сказать, подстрочник одного из множества примеров трудно переводимого сюрреалистического образотворчества, трудно переводимого или вовсе непереводимого и на язык разума.
Возникает вновь и вновь вопрос а надо ли его переводить на этот язык? И можно ли его перевести? Можно ли понять то, в возникновении чего разум участия, возможно, не принимал или принимал весьма скромное? Можно ли осмыслить то, что создается как нарочитая бессмыслица, на основе свободных ассоциаций, не зависящих от смысла слов? Не будет ли более правильным просто отдаться впечатлению, ощутить прикосновение reves, которые призваны выполнить роль суггестивную, призваны то вызывать беспокойство, тревогу, то настраивать на лад сюрреалистического юмора?(Арагон писал: Я хотел бы, чтобы Магнитные поля читали так, как путешественник смотрит из окна поезда, не оспаривая никогда то, что видит... Позвольте вести вас... У нас уже не возраст почему. (Les Lettres franchises, 1968, 915 mai). Прелесть, красота Магнитных полей по убеждению Арагона в irreductibi-lite, в неприводимости к какому бы то ни было знаменателю, к какой-нибудь классификации. Да, но называется же это сюрреализм? Значит знаменатель есть. К тому же вопросы задают не только в детстве.) Магнитные поля близки символизму, и не только сюрреалистической устремленностью к загадочному, к нереальному, но и тем, что это произведение суггестивное, намекающее, адресованное скорее эмоциям, чем разуму. Главным оказывается не мысль, а обессмысленный образ, суггестивная сила слова как такового. Как и символизм, сюрреализм предпочитает поэзию. По сути своей, Магнитные поля ближе жанрам лирическим, чем эпическим. Скорее это стихотворение в прозе, чем собственно проза. Плод сюрреалистических грез и превращается в поэзию: последние фрагменты Магнитных полей написаны уже стихами.
Кроме того, читая Магнитные поля, порой испытываешь нарастающее желание увидеть, представить себе возникающие образы. Происходит перерастание, преобразование повествования в изображение, в замкнутую, статично-описательную миниатюру. Многие из этих образов кажутся прямыми предшественниками грядущей сюрреалистической живописи, описанием странных картин, шокирующих зрителя своей противоестественностью. Например: Окно, пробитое в нашем теле, открывается на наше сердце. Видно огромное озеро, где в полдень опустились золотистые стрекозы, душистые как пионы.
Одновременно с первым манифестом сюрреализма было опубликовано произведение Бретона под названием, которое можно перевести и как Растворимая рыба (Poisson soluble). Это довольно большое по объему произведение в прозе, в общем несколько более связное, нежели Магнитные поля. Оно тоже состоит из большого числа (32) небольших фрагментов. Но каждый из них обладает более или менее выраженной связностью. Кроме того, все они написаны от первого лица, и вся эта Растворимая рыба может восприниматься как дневник сновидений Андре Бретона. Правда, картину портит рассудочность, склонность к философствованию, противоречащая иррациональности сна.
В еще большей степени, чем Магнитные поля, Растворимая рыба кажется не столько созданием автоматизма, скороговорки, сколько описанием reves, изображением такого внутреннего состояния, благодаря которому фантазия деформирует реальность.
И в Растворимой рыбе нередко читатель натыкается на жутковатые картины, на подробные описания странностей, предваряющие живопись сюрреалистов. Вот я встречает на своем пути осу с талией красивой женщины, спросившую у меня дорогу. Я дает осе советы, а та, поглядев на меня с тем, без сомнения, чтобы засвидетельствовать свое ироническое удивление, приблизилась ко мне и сказала на ухо: Я возвращаюсь. Это странность простейшая, несложная, почти фарсовая, дадаистская.
А вот через стенки крепко заколоченного ящика человек медленно пропускает одну руку, потом другую, затем обе сразу. Потом ящик спускается вдоль берега, Руки больше нет, а человек, где же он? Здесь странность усложняется, она более сюрреалистична; загадочное содержит в себе некую тайну, поражает и вызывает ощущение кошмара.
Далее рассказывается о том, как некий охотник наткнулся на нечто вроде газовой лиры, которая безостановочно трепетала и одно крыло которой было столь длинным, как ирис, тогда как другое, атрофированное, но значительно более сверкающее, было похожим на дамский мизинец с надетым чудесным кольцом. Цветок отделился и закрепился основанием воздушного стебля, который был глазом охотника, на корневище небес. Затем палец, приблизившись к нему, предложил провести его в место, где никогда не бывал человек. Так охотник достиг края французской земли, потом он выстрелил в странное создание. Вскоре нашли труп охотника: Он был почти нетронут, за исключением ужасно сверкающей головы. Она покоилась на подушке, исчезнувшей, когда ее подняли, сделанной из множества маленьких бабочек, голубых как небо. Возле тела брошено было знамя цвета ириса, а бахрома этого истрепанного знамени трепетала как длинные ресницы.
Приведен классический для сюрреализма эпизод. Составляющие его д