Осень прощальная
| Вид материала | Книга |
- Конкурс стихов. Награждение ризами за стихи, 51.9kb.
- На конкурсе стихов и сочинений было три номинации: выразительное чтение стихотворений, 49.22kb.
- Родная природа в творчестве поэтов 20 века, 178.48kb.
- Осень! Славная пора!, 48.89kb.
- План I. Введение. II. Этап > Чехословакия. Политика союзников по отношению, 252.54kb.
- Загадки: Пришла без красок и без кисти и перекрасила все листья (Осень), 900.58kb.
- Болдинская осень в творчестве А. С. Пушкина Звучит музыка П. И. Чайковский: "Времена, 75.89kb.
- Беседа Александров «Осень», 103.34kb.
- В. Дорогие друзья! Мы рады видеть Вас на нашем празднике «Золотая осень». Этот праздник, 96.15kb.
- «осень» (1968) 1, 56.9kb.
За окном весь вечер льет дождь.
Ты пришла сегодня ровно в девять, как обычно. За печной дверкой гудит пламя.
– Эти астры мне?
– Тебе.
Ты хотела сегодня послушать Гумилева. Я принес из дома его старые сборники «Жемчуга» и «Фарфоровый павильон», «Капитаны». «Жираф», «Ночь» – любимые стихи уже забытой юности...
А ты говоришь, что мои стихи тебе нравятся больше. Чепуха, но приятно.
Как легко верить комплиментам, хотя и прекрасно знаешь их цену.
Афродита скребется за дверью. Я впустил eе в комнату, пусть погреется у огня.
Ты говоришь: «Не надо принимать все так серьезно», а еще ты спрашиваешь, почему мы не ходим в театр, ты хочешь послушать «Кармен».
– Ты бы пошел смотреть кориду! Тебе нравится Карменсита?
Я молчу, а ты рассказываешь, сколько раз слушала эту оперу.
Ты говоришь: «Любовь цыганкой рождена».
Ты сегодня очень красива. Я отворил печную дверцу, гляжу на огонь и не придаю твоей фразе никакого значения, а напрасно.
***
^ Седьмое ноября.
У соседей праздник. Коля играет на баяне и поет: «Яблоки в снегу…», а мы пьем подогретое красное вино просто так, от плохой погоды.
***
^ Восьмое ноября.
«Желание писать, высказаться, найти точное слово, эпитет, формулировку, быть понятным... Тщеславие или гордыня? Меньше всего – посмертная слава, но, может быть, желание остаться в памяти тех, кого знал, с кем говорил, встречался, кого любил.
Что Пушкину его слава? В какой мере она заботила его при жизни?
Да, конечно же, заботила, была нужна, необходима для радости, для любви, для свободы, для счастья. А вот как будет относиться к поэту Пушкину наш современник (и ныне дикий тунгус), возможно, его беспокоило не очень сильно. Иное дело – юная Лопухина, Потоцкая, Строганова или вон та прелестница.
Его наследие, его значение, его образ... Пушкин и декабристы, Пушкин и русская прогрессивная мысль, Пушкин и современность и т.д. и т.п. Все это наше дело. Это нужно нам. А ему что до того? Это уже наша забота.
***
^ Девятое ноября.
Как много стало пишущих «на душу населения»! И пишут много, и жаждут быть прочитанными, а, еще лучше, постоянно читаемыми. И я в той толпе, вот сбоку, у ограды, с хризантемами в руке. А писать «в стол» почему-то стыдно, предосудительно. Есть такой диагноз – «графоман».
А мне писать – удовольствие, счастье, привычка, необходимость. Я не могу жить без этого. И дело тут не в славе (какая уж там слава), не в памяти людей, которых я не знаю и чьим мнением не могу дорожить, не в претензиях, не в амбиции... Просто, такая потребность, такая форма интеллектуального общения, способ существования, такая манера жить. А все эти высокие слова, проза, литература, потомки, память, слава...
«Что такое человек? – начало его прах и конец его прах; с опасностью для жизни он добывает свой хлеб насущный, рискуя жизнью, пытается он улучшить существование свое; он подобен хрупкому черепку в неосторожных руках, засыхающей траве, увядающему цветку, проходящей тени, умчавшемуся облаку, дуновению ветра, развевающейся пыли, сну исчезающему.
Слава Богу, вечно живому и присно сущему. Он опора мне в страдании, в сомнениях, в исканиях и надежде».
^ «АДОНАЙ ЭЛЕХЭЙНУ. АДОНАЙ ЭХАД».
Так пишут в мудрых, вечных, святых книгах. Те, Кто умеет писать и знает, зачем надо писать. Аминь.
***
Пятое марта.
Евгений Зарецкий начинал как поэт. Я знаком с ним давно, еще по Царскому Селу. Теперь он журналист, работает в многотиражке.
Зарецкий приехал ко мне поздним вечером, привез какие то книги и остался на ночь, пить чай и играть в шахматы. Он говорил, что дружбы нет и друзей не бывает, а есть знакомые, сотрудники, соседи, члены садоводства или еще чего-нибудь. Мы сидели за столом на кухне.
Зарецкий говорил: «Уж так повелось, что понятия, обозначающие взаимоотношения людей, весьма расплывчаты и позволяют любые толкования до противоположных по значению. Это с успехом используют ловкие юристы, дипломаты и демагоги». Мне хочется спать, а он продолжает: «Ну, например, ДРУЖБА. Разве не справедлива пословица: «Избавь Бог от друзей, а от врагов я и сам избавлюсь?» в то же время, чего бы мы стоили без наших друзей. Разве не их уникальный подбор определил нас, наше место в жизни, в искусстве, в политике, определяет и формирует нашу нравственность? Я не согласен с приписываемой Ромену Роллану фразой «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Чаще мы дополняем наших друзей. Их пороки вызывают в нас сожаление, сострадание, а их дурные поступки очень редко служат примером для подражания, скорее наоборот, потому что все дурное со стороны еще заметнее. Потому и дружат очень разные люди, это общение сделало их такими разными. Словосочетание «плохой друг» звучит парадоксально, ну и что ж? Друзья у нас разные. Разве мы сами выбираем себе друзей? Разве в природе существует тот единственный, идеальный?» – Зарецкий щурится, уверенный, что говорит достаточно убедительно.
Да я и не возражал. Чего возражать-то? Очень хотелось спать.
***
^ Первое декабря.
Он говорил: «Ничего, рассосется». А время шло. Охотники его уже обложили, как волка «Ничего, рассосется». Такое рассуждение позволительно беременной школьнице, да и то, пожалуй, очень уж наивной, а не взрослому мужчине.
***
^ Девятнадцатое октября. Дождь.
В семидесятых годах, в 77-ом или 78-ом в конце октября я отдыхал на юге, в Гудауте с Леночкой Андреевой. Там, по просьбе преподавателя литературы, я согласился почитать стихи ученикам ее десятого класса, поговорить с ними о современной литературе. Народу пришло много: вероятно, соседи, родители учеников, отдыхающие и просто так, кому делать нечего. Там я познакомился с молодым человеком по имени Игорь. Потом мы не раз встречались и в Гудауте и в Гаграх. Он рассказал много интересного, страшного, невероятного. Он рассказал, как жестоко убили его отца за то, что тот предсказал пожар в старой заброшенной церкви, используемой как склад фуража.
Отца убили не за способность предсказывать, а просто, заподозрив его в поджоге, т.е. в преднамеренном преступлении. Поверить в пророчество жителям села не позволил их истый атеизм.
Семья Игоря переехала из родных мест на Юг и поселилась под Адлером в доме, расположенном недалеко от моря. Там они зажили – мать, Игорь и две его старшие сестры. Горе забылось. Новые места пришлись Игорю по душе.
Как-то раз он сидел у моря: «думал о красоте, о солнце, о небе, мечтал», и вдруг почувствовал тревогу. Ему очень захотелось понять ее причину, «перевести ее на внятный язык, понятный разуму». Он долго сидел, закрыв глаза, вслушиваясь в свои ощущения, и вдруг ему представилась страшная картина гибели его старшей сестры Сони, где-то на горной дороге, по пути к озеру.
Обе сестры Игоря выросли красивыми девушками. Младшей светловолосой Светлане исполнилось 17 лет, а смуглянке Соне – 19. У Сони был жених, который жил во Владикавказе (это бывший Орджоникидзе). Жених имел собственный автомобиль и давно уже приглашал Соню на прогулку к озеру Рица.
Игорь сильно встревожился, побежал домой и там рассказал о своих видениях матери и сестрам. Но Соня посмеялась над его тревогами. «Подумаешь, какой провидец!» Ей очень хотелось побывать на Рице. А еще она рассказала, что на той неделе «ей тоже приснился сон», будто отец звал ее в какой то дом у дороги, с мраморным столом на теневой стороне и тремя кипарисами. А еще ей приснился орел в небе.
Игорь понял значение ее сна, но понял также и то, что сестра ему все равно не поверит. Уж и вправду «нет пророка в своем отечестве», а тем более в своей семье.
Соня не придала никакого значения словам брата и на следующий же день укатила вместе с младшей сестренкой и своим женихом на озеро Рица, в его красивой новой машине, и больше не вернулась.
Светлане повезло. Она случайно вывалилась из переворачивающейся машины и как-то чудом осталась целехонька, без единой ссадинки, а Соня и ее жених погибли.
Игорь говорил, что с той поры он многое научился видеть и в прошлом, и в будущем, и в настоящем, но боится, что кто-нибудь об этом узнает. «Я много видел и знаю. Меня выгодней убить».
Ленка расспрашивала его о своей судьбе, о том, сколько ей еще осталось жить. Игорь все отшучивался, а потом взял в ладони больной лист платана и сказал:
«Страшные времена наступят очень скоро в этих краях. Лет через десять все здесь переменится. Много крови прольется здесь, много слез. Будет много пожаров. Много людей погибнет. Поглядите, уже и море болеет, и земля, и свет совсем изменился, и лист болеет».
Я тогда ничего этого не видел. ничему не поверил. Через три года я опять с Еленой поехал в Сухуми к моим старым друзьям, но лишь ступив на абхазскую землю, сразу почувствовал перемены, а уже на другой день и заметил их. Что-то произошло, изменилось, исчезло и никогда больше не повторится, не будет, как прежде. И город стал другим, и море. На городских пляжах – мазут, грязь, помои. Сгорела гостиница «Абхазия» и ресторан «Рица». Городской чудак Свобода погиб под колесами какого-то заезжего водителя. Тень отчуждения уже затаилась в домах, в беседах, в глазах.
В том году в Сухуми я купил у Вани Козанжиди архив его покойного тестя, художника Голяховского.
Зачастили дожди. Елена капризничала, не отходила от меня ни на шаг. «Мне здесь страшно. Уедем отсюда скорей».
Мы вернулись в Ленинград поздней осенью. Отъезжающий в штаты сосед подарил мне старую настольную лампу, латунную, с цветным стеклянным абажуром, и в ее модерном свете я сел за разборку архива.
Действительность как бы отошла, отодвинулась за пределы пространства, отмеченного цветными бликами, и со стороны теперь казалась более понятой и как бы уже давно знакомой. Из этого ограниченного пространства вдруг отчетливо проступили страшные трупные пятна на теле того, что осталось за его пределами. Мир, в котором я жил, разваливался, погибал во всех формах и сферах своего существования. Разваливались прочные государственные сооружения, подточенные невидимым недугом, незыблемые основы порядка шатались и рушились. Закон, государство, его силовые структуры – армия, КГБ, милиция, флот, авиация, железные дороги, банки, промышленность, торговля, сельское хозяйство, образование, искусство, политика, нравственность - все поразила страшная быстро развивающаяся болезнь, лечить которую было уже поздно, да никто и не занимался этим делом. Мне припомнилось пророчество Григория. До Сумгаита еще было три года. Миру еще предстояло узнать и о трагедии турков мсхетинцев, и о, пока еще не начавшейся, братоубийственной войне в Абхазии и Грузии.
Архив Голяховского, его документы, дневники, письма, газеты и журналы далекой, давно прошедшей поры являли бесспорные аналогии и ассоциации.
Архив Голяховского увлек меня. Наряду с собственными записями и письмами современников, различными газетными и журнальными материалами, собранными самим Голяховским, архив содержал эпистолярные и прочие материалы, относящиеся к более раннему периоду. Письма Суворина, номера петербургских газет за девяностые годы прошлого века и за последующие годы, до самой революции, четыре тетради дневников кого-то из князей Мещерских, номера «Гражданина», дневники некоего Н. Сугробова и пр. Много интересного, доселе неизвестного мне о русских эмигрантах в Чехии, о встречах с Массариком, о жизни студентов петербургского университета и других высших учебных заведений России в Праге.
Мне удалось установить имена отца и сына Мещерских, авторов трех тетрадей дневников, удалось установить, кто скрывался под псевдонимом Н. Сугробов.
Я заинтересовался дневниками изучал их, а перед сном читал «Ниву» газеты и журналы тех лет, пытаясь воссоздать для себя фон, на котором писались дневники, обстановку, в которой маленькие семейные драмы, объединились в общую человеческую трагедию огромного государства. И вдруг я почувствовал, что под светом своей латунной лампы живу уже в том давно ушедшем времени. Произошел какой то невероятный перенос, некое мистическое действо. И поверьте, мне вдруг стало понятнее и то, давно прошедшее, казалось бы, невозвратное время, и сегодняшняя действительность, и уже возможно стало прогнозировать, что будет через год, два, пять. В этом чудном пространстве я прожил почти два года. Ко мне приходила ты, приносила свои дары и уходила куда-то, ни о чем никогда не рассказывала.
***
^ Одиннадцатое апреля.
М. Арбузов не умел браниться. Видимо, ему не хватало таланта, воображения, мешала логика, замедленная реакция.
Есть много справедливых и бесспорных истин. Всем известно, не следует исправлять неисправимое, от хулиганов следует держаться подальше, не следует метать бисер перед свиньями, даже если они его очень любят с отрубями или картошкой. Нельзя ласкать жаб, им это неприятно, и на ладонях могут появиться волдыри. Арбузов, конечно же, знал все это, да что толку? В жизни часто просто невозможно руководствоваться самыми простыми и мудрыми правилами, неловко обижать. «Простите, где Ваша вежливость, уважение к возрасту и слабому полу, снисхождение к слабому уму?..»
С тещей Арбузову не повезло. Его теща, Сарбона Фадеева, по семейным преданиям родилась нормальным ребенком, а по ее собственным словам, училась на одни пятерки, даже по пению, при полном отсутствии музыкального слуха. Но ребенок подрастал, сумел выйти замуж (временно), и вот Сарбона Фадеева вдруг внезапно и, как она считает, слишком рано становится тещей. Но какой тещей!
Арбузов говорит: «Если вам повстречается в жизни классическая теща русских анекдотов, перемноженная на беспардонную наглость, беспросветную глупость, изощренную подлость и стервозный нрав при самой отвратительной внешности, уверенно обращайтесь к ней с приветствием: «Здравствуйте, госпожа Фадеева». Вы не ошибетесь и услышите в ответ, произнесенное как бы в сторону с ханжеской улыбкой на жабьем лице: «Это он мне?» Потому, что вам повезло – вам повстречалась моя теща».
Ее единственная дочь, испытывая некоторую неловкость, пытается оправдать Сарбону, объясняя ее поступки болезнью, – психическим расстройством, изменениями щитовидки, врожденным слабоумием и пр. Арбузов же главным ее заболеванием считает нравственную болезнь.
Арбузову удалось удрать на безопасное расстояние от Сарбоны. У Миши Лопухова точно такая же теща. Просто удивительно – как две капли воды! Паша говорит: «Может быть они оба женаты на ее единственной дочери?»
***
^ Шестнадцатое августа
Оказывается, Коля большой специалист по русской бане. У него заготовлены веники, не только березовые и дубовые, но и можжевеловые, за ним высылают машину. Он личный банщик руководителей Балтийского морского пароходства, знает все его начальство «в лицо» но с задней стороны и, конечно же, имеет через них влияние на все Северо-западное Балтийское пароходство.
***
^ Двенадцатое апреля.
Там, за стеклянной дверью ты рассматриваешь старинный сонник. Чуть вздернутый носик… Ты не знаешь, что я вижу тебя со своего дивана, твой силуэт на экране двери, думаю о тебе. Ты увлечена.
Зарецкий утверждает, что большинство женщин верит снам. Он занимался какими-то исследованиями, то ли психологическими, то ли социологическими. Врет, наверное.
Ты говоришь: «Сон и сновидения – это значительная и самая загадочная часть нашей жизни». Ты запоминаешь свои сны и помнишь их долго. «Вот в четверг я во сне опять играла в волейбол и все время портила подачи. Удар не получался».
Валерий Федорович лукаво спрашивает: «По какому же соннику растолковать этот сон, может быть по самой любимой тобою книге «Научное толкование снов, хиромантия и физиогномика» 1881 года издания? Этой книге ты же особенно доверяешь». Твои сны, как живые существа, живут с тобой рядом, ходят за тобой, преследуют тебя. Ты боишься их обидеть, оскорбить. Это целый мир таинственный, не понятый. Ты общаешься с ним, силишься понять, изучить язык общения. Ты хочешь знать будущее. Ах, все хотят знать будущее. В сновидениях тайна будущего. Ты боишься снов. В них знамения, предупреждения, секреты спасения. Все, что с тобой происходит, сообщалось в сновидениях, а ты не поняла сразу, не предприняла никаких мер.
Зарецкий говорит: «Она живет в облаке снов». Я бы сказал «Рой», «Вереница» или «Хоровод» снов. На мой взгляд, облако помягче, ближе ассоциативно к понятию сон спать. Рой, вереница или хоровод – хаотическое или организованное движение конкретных сюжетов.
Иисус сын Сирахов писал: «Сновидения – суета, если они не посланы Всевышним. Не прилагай к ним сердца своего», а ты возражаешь Священному Писанию, ты говоришь: «Все сны – предсказания, предупреждения, предчувствия».
Вчера тебе приснилось море. Будто мы заплыли далеко-далеко от берега. Тебе стало страшно, ты пробовала дотянуться до моего плеча и не могла. Я все плыл от берега, а у тебя уже кончались силы. Ты нахлебалась соленой воды, теряла сознание. И тут, непонятно как, мы оказались на берегу. Мы оба устали и не могли подняться с камней. Но я все-таки встал и пошел от тебя прочь, и ни разу не обернулся. Чепуха какая–то, а ты говоришь, что такие сны надо сразу рассказывать, чтобы они не сбылись.
Ну, что ты придумала! Какое море? Куда ушел? Ложись спать. Уже поздно.
***
^ Двадцать четвертое сентября.
Московский поэт, Саша С-цев говорит:
– Вот нет у тебя описания. Все как-то плоско, бесцветно. Твоих героинь невозможно представить. «Полуулыбка», «прищур», да эдак любая женщина умеет «полу улыбаться» и прищуриваться. Нет образа. Я не вижу. Не-ви-жу!
За меня вступается Евгений Зарецкий:
– У каждого человека своя любимая женщина, женщина, которую он любит. Мир пестрит такими женщинами. Общее у них только то, что их любят, а внешность здесь уж у кого какая. Это, знаешь, очень индивидуально. Описание внешности сужает круг, число сопереживающих читателей. Меня вполне устраивает схематичность твоих скупых описаний – их можно наполнить своим содержанием и, на мой взгляд, это прекрасно. Да и все твои героини, это одна и та же, твоя любимая женщина, под разными именами, в разных городах, в разное время. Где эта женщина, как ее зовут, сколько ей лет, ушла она от тебя, или ты ее бросил, только вот не возвратится никогда. Это понятно.
***
^ Двадцать пятое сентября.
Стол. Абажур. Привычное пространство.
Печальный праздник праздную.
В убранстве старинном затаилась лень. За стенкой, рядом, чей-то будний день…
Чу, по снегу прихрамывая, тень.
Расставленные с умыслом особыми, окрестные дома, как берега прозрачных рек без всякого названья, чужая жизнь, туманным очертаньем, вдруг четко писанным штрихом… и мы в незапертый восходим дом. По лестнице крутой ведет, ведет-уводит от сонных серых дней к таким же серым дням, (в которых узнаю минувшие печали и строчки, что молчали столько лет, а вот сегодня горечью встречали), мой утренний мотив… Но серый день в окно… Едва пробило шесть, а уж опять темно.
***
^ Двадцать шестое сентября
«Воспоминания, как лирические отступления, позволяют забыть нам свежие ссадины, боль и страдания. Но они не залечивают их. Они не способны изменить нашу судьбу. Все пройдет».
Да, те самые «жернова времени» неизбежно и неумолимо сотрут нас и наши раны в легкую пыль, а жестокие вселенские ветры развеют ее над бескрайним океаном прошлого. Но мы еще ждем, нам больно, мы еще живем».
***
^ Семнадцатое декабря.
Паша играет днем на Невском со своими джазменами. Он говорит: «Устаю. Боюсь поздно ехать домой. Вот у Пети отобрали гитару».
Вчера в лифте избили Славу Ильина. Требовали денег. «Да я художник. Откуда у меня деньги?» «Врешь, рыжая сука!» Пашка говорит: «Конечно, врал!»
Борис Цветков жалуется: «Уже год нет заказов. Иногда перепадает случайный заработок, вот и берегу каждую копейку, а инфляция удивляет своим темпом. Если удается что-нибудь заработать или продать (картину, акварель, книгу с полки), покупаю продукты: крупу, сахар, постное масло и потом долго не хожу в магазины, разве только в булочную».
И мне тошно. Читаю, пишу о том, что вижу. А ты уже второй день не приходишь, не звонишь.
***
^ Второе ноября.
V. сегодня раздражен. Жалуется на боль в правом глазу, говорит, что не может так жить. Нет дела, нет любви, нет перспективы, неинтересно, нет стимула; и не пишется, потому что нет ТОЙ и уж, наверное, никогда более не будет. В голову лезут какие-то абсурдные мысли, а вот вчера задумал небольшую поэму или шансону, которая могла бы начинаться так: «Второй раз замужем моя жена. Мою жену ербет охранник мужа». (Букву «р» в текст вставил, разумеется, я не только для благозвучия, но и потому, что приятно в это дело вставить что-нибудь свое.
***
^ Двадцать девятое августа.
Ты заказала свой портрет Евграфу Пайманову, а позировать отказалась. «Некогда. Уезжаю в Финляндию. Евграф меня уже рисовал, помнишь, тогда на Невском у Катькиного садика».
Евграф романтик. Свою работу он назвал: «Обнаженная с чайной розой в волосах».
Тебя уже месяц нет в Петербурге.
У Евграфа на стене твой поясной прошлогодний карандашный портрет и увеличенная пляжная фотография трехлетней давности. В мастерской отключили электричество. Я прихожу ежедневно, смотрю, как продвигается работа. Евграф блестяще импровизирует. Опыт, талант, а еще любовь к женскому телу, его красоте, особой пластике. Работа идет нормально. Евграф закончит портрет к твоему приезду.
***
^ Двадцать второе марта.
В Санкт-Петербурге, неподалеку от арки, соединяющей здания Сената и Синода, в своей комнатке, увешанной эротическими фотографиями, лежал ленинградский поэт К. К. Кузьминский и все его очень жалели, потому что он сильно страдал больной почкой. Такому больному человеку и морду не набьешь.
Зимой я встречал Кузьминского у книжных магазинов на Литейном в распахнутом полушубке с большим поповским крестом на обнаженной тощей груди, он торговал лотерейными билетами. Рядом ошивался его ученик, очень серьезный Петя Чайник. В ту пору я еще здоровался с Кузьминским, и он всякий раз кивал мне рыжей бородой с небрежным достоинством. Надо признаться, великий русский литератор Константин Константинович Кузьминский на людях старался меня не замечать. Я не имел чести состоять при нем, в его свите. Он весьма благосклонно разрешал называться его учениками и Борису Куприянову, и Олегу Охапкину, и Пете Чейгину, и даже Виктору Ширали, которого это очень забавляло. Как-то в Царском Селе после выступления Кузьминского перед слушателями литературного объединения Татьяны Гнедич Евгений Зарецкий выразился более категорично: «Не могу серьезно относиться к этому Кузьминскому – ряженый. Я понимаю, он не обязан служить нравственным примером, но очень уж он подловат и заносчив, вместе с тем нагл, картинен и предприимчив». Православный патриот Кузьминский свалил в Америку при первой же возможности.
***
^ Двадцать третье марта.
У Саши Самарцева:
«...владельцы фиги в теплом кармане, прищура, хватки деловой, или, совсем недолго – женщины одной единственной, с египетскими скулами рожденной...»
Вот и все. Мне это нравится. Здесь бы ему остановиться. К чему еще продолжать на двух страницах, так сложно связанное между собой?
***
^ Двадцатое августа.
Сергей говорил: «Дети – это не капиталовложение, не результат твоих воспитательных усилий, твоих воспитательских опытов. Дети, к сожалению, не всегда наследники твоих идей, твоей нравственности и морали, а может и к счастью. Дети Божьи создания, от которых ты, увы, сам зависишь. Они хотели бы и силятся тебя улучшить, а ты любой ценой должен сохранить с ними нормальные человеческие отношения. Порой это очень нелегко».
***
^ Двадцать первое сентября.
Гости у меня не часто. Вечерами, а порой и днем, я сижу один или гуляю с Афродитой. И не скучно, скорее тоскливо, тревожно. Пишу, пишу, вспоминаю, разбираю старые записи и новые, рассматриваю фотографии.
А ну-ка, посмотрим, как раскладывается пасьянс, что получается в моем коробе. Какой букет из опавших листьев?
От женщин рябит в глазах. Кто она – Аня, Ася, Ирка, Лена, а может быть, Дашенька? Я имею в виду ту, которая приходит ко мне в Озерки, ту которую я жду, о которой пишу.
От Миши Лопухова жена ушла, с дочерью, он ее любит, и дочь свою любит, он никогда не сможет позабыть их. Ни что и ни кто ему не заменит их. Я тоже потерял семью, и жену и дочь.
Миша Лопухов, и Виктор Ширали, и Миша Арбузов прекрасно пишут о своей любви. Да это же все обо мне! Я так же любил, и ее, и другую, и эту… ах, это я любил только тебя, я всегда любил только тебя, и жду только тебя, а ты сегодня опять не пришла.
***
^ Пятое декабря.
W.R. говорил:
«Не трудно предсказать, что ждет нас в ближайшем будущем, если знать все, что произойдет вокруг нас. Но для этого, кроме точных научных знаний и статистических данных необходима сильнейшая интуиция, наитие пророка или какое то особое знание, знание более высокого порядка».
Такое знание существует. Он обладал таким знанием. Вера в Единого Бога озаряла его знание. Относясь весьма уважительно к Библии, Евангелиям и Корану он, тем не менее, называл эти великие книги литературой для непосвященных, видя в них лишь великую пользу, необходимость для распространения веры в обществе, утверждение в нем основ нравственности, а потому допускал возможность некоторого своевременного совершенствования их текстов, которое могли бы осуществить, разумеется, лишь посвященные.
Его знание складывалось из огромного по объему конкретного физического знания, блестящей способности анализировать, это при отличной памяти и при возможности использования самых новейших средств информации.
Но важнейшим в его интеллекте были случайные наития, повторяющиеся так часто, как это было ему необходимо, озарения, природу которых не знал он сам. Он умел их понимать. Они ложились в основу его расчетов, а его количественные расчеты были гениально просты и казались примитивными, но позволяли судить о многом. У него можно было получить ответ на самые сложные вопросы, а мы спрашивали всякую чепуху. Это от него я узнал, что ты меня бросишь и предашь.
***
^ Восьмое декабря.
А вот еще такой сюжетик для твоих повестей.
Недалеко от моего дома, в Климовом переулке, в большой ленинградской коммунальной квартире жил мой друг Сима Островский. Вообще-то по паспорту он был Юлием, но с самого детства и в семье, и все окружающие его люди, и друзья, и соседи, и даже знакомые звали его Симой. Впрочем, об этом, пожалуй, не стоит писать. Ты можешь дать ему любое имя, ну, к примеру, Боря, а фамилию можно даже не называть.
Итак, Боря очень любил рисовать.
Ну, здесь можно писать много.
Он рисовал еще в детском садике, потом в школе на любой подвернувшейся под руку промокашке, на любом чистом листке. А как ему нравилось рисовать первыми шариковыми «авторучками»! Ну, это ты отдельно опиши. Здесь очень интересны, хранящийся у его друга Михаила, учебник истории СССР для шестого класса, с разрисованными форзацами, и разрисованная задняя обложка тетради по химии.
Дальше напиши о его увлечении гимнастикой, да не для общего развития, а так, чтобы «накачать» мускулы, чтобы можно было себя защищать. Следует заметить, что он был самый маленький, самый худенький в классе, а в 242-ой мужской средней школе со слабыми не церемонились, как и в других школах тех лет.
В нашей школе занимались в две смены. В пятый класс я ходил во вторую смену, это с двух до семи часов вечера. А в декабре темнело уже после пяти. Избиения и драки считались нормой внеклассной жизни.
Однажды, «в один прекрасный вечер» ребята объявили «облом» за ябедничество Володе Нарбуту, красивому чистенькому мальчику по кличке «Швед». Никаких доказательств ябедничества вообще-то не было, да они и не требовались. Еще во время занятий, прямо на уроках и на переменах в классе появились листовки с дурацкими рисунками и неряшливыми каракулями «шведу облом». Их авторами были два друга второгодника: тщедушный рыжий Коля Дубовой (Дубок) и его толстый туповатый сосед по парте Саша Никитин (Никита). Володя Нарбут, конечно же, видел все это, но что он мог сделать? Мне в тот день удалось убежать с последнего урока, чтобы не участвовать в намеченном «мероприятии». На другой день Вовка Нарбут не пришел в школу. Он появился только в понедельник с повязкой на лице, бледный, под глазами темные круги. Рана на его подбородке оказалась такой глубокой, что пришлось накладывать шов, и красноватый уродливый шрам остался у Володи Нарбута на всю жизнь.
А другого моего одноклассника Яшу Пестуновича искалечил его сосед по парте второгодник Лапин (Лапа). Он занимался Яшей методично, но Яша боялся рассказывать об этом дома или учителям. Утром Лапа съедал Яшин завтрак, а после, на каждой перемене издевался над ним в туалете или на площадке пожарной лестницы черного хода, дверь которого давно уже отпиралась учениками третьего этажа втайне от учителей. На этой лестнице курили, там прятались прогуливавшие занятия, играли в «чхе». Дело в том, что свободно уйти (выйти из школы в любое время) было невозможно. Входные двери всегда находились на запоре и охранялись сторожем гардеробщиком Егором Ильичом.
Но так было в моей, 249-й мужской средней школе. Возможно, в 242-ой школе, где учился твой Боря, все было иначе.
Итак, наш герой благополучно окончил школу. С поступлением в художественное училище Штиглица у Бори началась новая жизнь.
Здесь можно написать, как он прошел по конкурсу на факультет дизайна, как там учился, как там рисовал. Стоит сразу заметить, что рисование – только одна грань его редчайшего таланта, но о Бориной многогранности можно писать еще много.
Бесспорно, Боря был блестящим рисовальщиком, очень интересно работал акварелью, масляными красками. Очень выразительны его коллажи. А как он чеканил! Как резал по дереву и кости! А как прекрасно знал он историю живописи, да не историю, а саму живопись всех стран и народов до самого современного авангарда. К авангарду Боря относился особо. Филонов, Любовь Попова, Малевич, Матюшин, Лисицкий стали его кумирами еще в студенческие годы, позднее Дали, Кранах, Брейгель... Его друг Славка Ильин говорил: «Да, руки у Симы растут откуда надо, и это, знаете ли, сильно заметно».
У Бори всегда было много друзей, самых разных: художники, джазисты, буддисты, нудисты, актеры, монтеры, шахтеры, много красивых женщин. Все липли к нему и вились вокруг него, и это неспроста. Вероятно, он действительно обладал большой притягательной силой, и секрет его обаяния не только в остром уме, не только в его популярности в ряду интереснейших современных живописцев. Ко всему прочему, Сима был еще и прекрасным рассказчиком. (Ты уж извини, что я называю его то Симой, то Борей, но о ком идет речь, я надеюсь, понятно, а как там написать, ты уж сам разберешься.) Так вот, знаешь, я однажды попробовал записать его рассказы на магнитофон и потом переписать на бумагу, но без жеста, без его интонации и мимики получилось как-то пресно, невыразительно. Пропало особое очарование его собственного исполнения. Бесспорно, Боря обладал не только незаурядным литературным талантом, но и актерским. Особой гранью его столь разнообразной одаренности, третьей, что ли, по счету, но, безусловно, первой по значению, следует, пожалуй, считать Борину природную музыкальность, его увлеченность музыкой симфонической, джазом. Джазом он увлекался еще в конце 50-х. Сперва записи «на костях». (Это такие пластинки из использованной рентгеновской пленки, иногда со снимком какого-нибудь органа). Потом радиоприемник, первые бытовые магнитофоны. Возможность самостоятельно сделать запись или перезапись в те годы воспринималась, как в начале века в деревнях первые электрические лампочки.
С девяти лет Боря обучался игре на скрипке и достиг в этом определенного успеха, но позже его увлек джаз, и в начале 60-х он уже прилично играет на тромбоне.
Тромбон инструмент дорогой, я не знаю, как ему удалось приобрести его, на какие жертвы идти ради этого. Но тромбон был приобретен, и Боря начал играть джаз, а заодно и подрабатывать с лабухами на танцах, на свадьбах, а, случалось, и на похоронах. Здесь можно описать две-три комичные ситуации, возникающие при проводах в последний путь чужих покойников или два-три анекдотика из Бориной жизни. Их расскажет тебе Пашка Соколов или вечно скорбящий Женя Красовский, или иерусалимский профессор Саша Окунь.
В середине 60-х годов Боря уже играл профессионально с профессионалами. Его тромбон с туговатой кулисой помнят до сих пор. «Ленинградский Диксиленд», «Доктор джаз», «Гамма джаз», «Пароход», комбинатор Соколов, покойный Эдисон, композитор Женя Артамонов, Канонников, Вайнштейн, Голощекин, да кто из известных ленинградских джазменов 60-х, 70-х годов не помнит его?
Но это все о нем. А вот и сама повесть. Начинается она со встречи. Надо очень точно, без сюсюканий и выдумок, написать встречу Симы Островского с Галкой. Ее имя, пожалуй, не надо называть.
Галка, Галина Ивановна, молодой кандидат физико-математических наук, увлекалась джазом, и однажды... Ну, это ты все узнай у Пашки или у его друга Славки Ильина, они все знают.
Имея рост 177 см и устойчивое пристрастие к высоким каблукам, Галка всегда несколько возвышалась не только над Симой, который был невысок ростом, но и над всеми его друзьями. Об этом, может, и не стоит писать, но только тебе, и только конфиденциально, позволь заметить, что это обстоятельство во всякой другой повести могло бы придать некоторую пикантность умело написанным эротическим сценам и обеспечить коммерческий успех такой книге, но мы за дешевым успехом не гонимся. Здесь следовало бы подумать и о лаконичных иллюстрациях, но вернемся к нашему сюжету.
Итак, однажды, в мокром осеннем городе возникла и расцвела еще одна прекрасная любовь. Сима забросил живопись, Галка как-то просветлела лицом, похорошела, расцвела.
Где они обитали, что слушали, что смотрели, о чем говорили – это все напиши ты сам.
А время шло. Отгорела осень, растаяла зима.
Сима в семье всегда жил небогато, да и откуда? Улучшений своего материального положения в обозримом будущем он не предвидел, а Галка его любила и очень хотела за него замуж. А Сима, как назло, еврей, а у нее отец – полковник КГБ. А на дворе весна 1970-го года. И тут Сима принимает решение свалить из родного гнезда в государство Израиль.
И вот они с Галкой переезжают от своих семей из центра города в новостройки, в маленькую однокомнатную квартирку на последнем этаже. И вот они регистрируют свой брак в районном ЗАГСе и подают документы на отъезд из страны.
Нетрудно вообразить, что тут случилось, что произошло! «Как оценит этот поступок общественность?» Ну, ты это все сам напишешь, но вот несколько не приукрашенных фактов.
Ее отец, Иван Васильевич, ровно через двенадцать дней после откровенного разговора с дочерью умер прямо там, в комитете. Дело о его внезапной смерти до сих пор не закрыто.
У ее матери, старшего преподавателя марксизма-ленинизма в высшей школе, случился затяжной понос, и до сих пор не проходит неразборчивое, но громкое урчание в области живота, сделавшее невозможным дальнейшее преподавание столь серьезной дисциплины.
В этой напряженной обстановке ровно через девять месяцев Галка родила очаровательную девочку по имени Лариса, а еще через полгода Сима с Галкой и Лариской укатили в замечательный город Герцлия и живут там безбедно до сих пор, и часто пишут обстоятельные письма мне, Женьке Красовскому, Шамилю и великому предпринимателю Пашке Соколову.
Оказывается, живут они там хорошо, Сима много работает, Галка быстро освоила иврит, а вот Симе он не дается. Вероятно, в отместку за это, а может быть и просто так, он обучил свою обаятельную дочурку выразительному и сочному русскому мату и получал огромное удовольствие от бесед с ней.
Теперь действие.
Ну, ты сам все придумай, а в конце можешь дать эпизод, который имел место на шестом году пребывания Островских в Израиле, когда Ларисе уже шел седьмой годик.
Дело в том, что, как выяснилось позже, еще проживая в России, Сима очень любил путешествовать, и поэтому летом 1977 года решил уже из Израиля вместе со всем своим немногочисленным семейством посетить Париж. Поселились Островские на двенадцатом этаже гостиницы «Глория».
Однажды Сима с дочерью после прогулки по городу поднимались в лифте к себе в номер. И тут, на промежуточном этаже, в их кабину, любезно улыбаясь, вошла престарелая дама в какой-то невообразимой шляпе с птичкой и обратилась к Симе на французском, вероятно, с какой-то очень вежливой фразой. Любознательная Лариса, конечно же, сразу заинтересовалась этим. Но прежде чем поддержать беседу, она, скосив глазки на даму и приветливо улыбаясь, обратилась к Симе с вопросом: «Слушай, папа, эта старая пизда, совсем, что ли, ебнулась?» Сима, глядя куда-то в сторону, как бы между прочим, посоветовал ей не разевать варежку; лифт продолжал движение вверх, но дочь не унималась: «Пап, пап, смотри, эта клизма, кажется, совсем охуела». И тогда Сима обернулся и сразу заметил, что с пожилой дамой в шляпе действительно что-то случилось, но это, видимо, только потому, что она была совсем не француженка, а доктор филологических наук из Ленинграда Циля Владимировна Судак, прибывшая в Париж на той неделе для изучения особенностей разговорного языка русской эмиграции и только год назад перенесшая инфаркт.
Не волнуйтесь, с Цилей Владимировной все в порядке, она быстро оклемалась за какие-то две недели, и сейчас уже вполне здорова, проживает себе преспокойно на Рю де Шателен,19, и на днях получает статус беженки, как отчаянная диссидентка, подвергающаяся гонениям и террору до сих пор.
Ее имя тоже не стоит упоминать в твоей повести. Ну, вот и все. Ты напиши свою повесть, как следует, и отправь Симке, а то от него что-то давно нет писем.
***
^ Тридцатое октября.
Сегодня мои рукописи просматривал Анатолий Ушаков. Доверяю его вкусу и всегда с вниманием отношусь к его замечаниям, советам. Ушаков считает, что всю задуманную мной книгу, в которую войдет и эта «Осень», и «Повести Симы Островского» лучше назвать, «Не унывай, собака, все будет хорошо!» Эпиграфом ко всей книге он предлагает взять строки Владимира Семеновича Высоцкого «Мы тоже дети страшных лет России, – безвременье вливало водку в нас!» А еще Ушаков говорит: «Рецензии никем толком не читаются, а вот аннотация, если шрифт удобочитаем, может способствовать успешному сбыту твоей книги».
***
^ Двадцать седьмое ноября.
Помню в школьном учебнике истории: «Наши предки славяне занимались охотой и рыбной ловлей». Да, это так.
Лишь во времена Ивана Калиты заметная часть населения занялась скотоводством и земледелием. Но охоту на Руси не забывали никогда. Уж таков русский характер.
Страшно читать сегодняшние газеты. Убийства, поджоги, мафия, рэкет. Невольно вспомнишь, что живешь в стране охотников.
Евгений Зарецкий пишет: «Охота в крови русского человека, и охотничьи повадки, и охотничья смекалка, и охотничья жестокость, зависть и охотничьи рассказы. Искусство для русского человека – работа, вообще культура и спорт – работа. Любовь, секс, политика в стране охотников имеют место, как и в любой другой стране, но все предпочтения здесь охоте», – а потому так страшно.
Эти мысли, увы, не новы. Я уже читал об этом. Ленинградский журналист Евгений Зарецкий придумал в своей газете рубрику – «Охотничьи рассказы», которая весьма популярна даже в наше время. В этой рубрике не только рассказы охотников, но кое-что и о самих охотниках. Вот начало одной из сказок Евгения Зарецкого, в некотором сокращении, она написана еще в 1978-1991 гг.: «Есть на свете страна охотников. Раскинулась она от моря и до моря. «В декабре в той стране снег до дьявола чист, и метели заводят веселые прялки», – написал о ней поэт. И действительно, на ее необозримых просторах есть еще дичь, а где дичь, там и охотники. А в этой стране испокон веков, мужчины предпочитают охоту любым развлечениям, любым наслаждениям и сексу, и любви, и культуре, и спорту, и эротике, и путешествиям.
Охотники, как правило, таятся в засадах, но, бывает, и дома, и на работе, и на улицах, в парках и кинотеатрах, изредка попивая охотничью водку и закусывая охотничьими сосисками, но это уж когда деньги есть. Но с деньгами, как правило, у охотников всегда большие трудности. Городской ландшафт, да и сельский в той стране часто расцвечен пустыми бутылками, за которые с девяти часов специальные приемные пункты выплачивают приличные деньги. Всякий проснувшийся охотник с утра может собрать в какой-нибудь охотничий мешок или рыболовную сетку десятка два пустых бутылок и получить за это деньги, которых ему хватило бы на полную бутылку отличной водки. Но настоящий охотник никогда не снизойдет до такого, «не станет позориться». Уж лучше он в собственном туалете или в другом каком-либо тайном интимном месте, поймает живого червя, посадит его в специальную баночку, дождется погожих дней, отвезет его на электричке за город, а там, наконец-то, плюнет на него, насадит на крючок и будет, сколько надо, очень ловко закидывать этот крючок в реку и ждать, когда клюнет большая и глупая рыба, бесплатно. Охота пуще неволи.
Бывает, через неделю возвращаются с рыбалки и без улова. А я знаю случай, когда охотник пропадал два года и отыскался совсем случайно в другом городе, у другой женщины – большой охотницы.
А еще бывает, охотники соберутся вдесятером, залягут в снег с собаками и уж непременно дождутся случайного зайца, может и последнего в этих местах. А уж тогда – держись, косой! Ни жалобы, ни мольбы тебя, брат-заяц, не спасут. От меткой пули не уйдешь.
Случается, правда, что охотники, на радость зайцам, постреливают друг в друга, случайно, конечно же. Но это у нас климат такой суровый. «Держи ухо востро» и т.д.»
Евгений Зарецкий пишет об этом с легкой иронией, и рассказы его адресованы городским охотникам, т.е. охотникам, проживающим в городах. Но городские охотники не менее жестоки. Говорят, когда за зайцем гонится гончая собака, он кричит и плачет перед смертью, как маленький ребенок, и в последней надежде бросается к человеку. А там – охотник.
Мой знакомый, Миша Лопухов – собиратель, коллекционер по своей натуре. В детстве – марки, открытки, потом книги. Миша любил читать, но страсть собирательства в нем сильнее.
Обязательно все собрание полностью, всю серию целиком, полные годовые комплекты журналов «Аполлон», «Весы», все книги ЖЗЛ. Многие из них были редкими, выходили малыми тиражами, а собирателей таких серий всегда было очень много. В серии ЖЗЛ случались и такие книги, которые и читать то было невозможно; плохо написаны, не интересно. Но Миша собирал серию полностью.
Его увлечения с годами менялись. В восьмидесятых он стал обладателем довольно приличной коллекции современной живописи. Коллекция живописи очень приметна, и скоро стало понятно, что она стоит немалых денег. И вот тогда появились охотники на Мишу Лопухова и его коллекцию. Ночные телефонные звонки, угрозы, требования. По всем правилам охоты, – гон, засада, и капкан.
Обращения в милицию и органы безопасности стали опасны. Преследователи всегда были информированы о каждом его обращении. Он бы рад был отдать все, что имеет, да вряд ли это его могло спасти. 14-го декабря прострелили заднее стекло в машине, в которой он находился. Через полчаса – телефонный звонок, угрозы, ультиматум. Мише удалось бежать вместе с женой и полуторагодовалой дочкой в Германию, от родного дома, от любимых книг, от могилы отца.
***
^ Второе декабря.
Опять ночной звонок, угрозы.
Навсегда покидать свою Родину добровольно – непростительная глупость. Обидно и горько, если тебя высылают, выгоняют из твоей страны, виноват ты сам или нет. Но еще больней, еще горше, еще обиднее, если сама страна покидает тебя, бросает тебя однажды и насовсем, безвозвратно, навсегда! Целая страна, твоя страна, твоя жизнь, а ты еще живешь, приспосабливаешься, ковыляешь непонятно с кем, где, выброшенный из жизни.
***
^ Двадцать второе сентября.
Валерий Федорович говорит: «Я часто слышу фразу: «Все это сентиментальные сопли». Вероятно, имеют в виду слезы. Почему боятся, стесняются сентиментальности? Разве сентиментальность не благо? Страшно, если она сочетается с жестокостью или подлостью, а такое, к сожалению, бывает. Но это уже ханжество. А сама сентиментальность – прекрасное свойство души. Если женщина не сентиментальна, если она не любит мелодраму, не плачет над чужим горем, да разве это женщина?»
***
^ Двадцать пятое сентября.
Афродита сидит с виноватой мордой. Она сегодня утром залаяла, разбудила Колю. Видимо, кто-то стоял за дверью: человек, собака или кошка.
Коля очень раздражен, зол. У него какие то неприятности на работе. Вечером предложил мне забрать «эту животную» в город, домой. «А что поделаешь? Я ее прибить могу». Он говорит очень серьезно, убедительно: «Ты уедешь в свою квартиру, а я покупать ей кости не намерен. Что поделаешь, перестройка».
Мне брать Афродиту некуда.
В ленинградской квартире я живу не один, и мне не разрешат держать собаку. Я уже пытался об этом договориться. Близится зима. Коля выгонит Афродиту, лишь только я съеду. Он говорит: «Не бойся – не погибнет. Дворняги зимой не погибают».
Мне жаль Афродиту и страшно за нее.
***
^ Двадцать седьмое декабря.
Ночь уходит. Скоро шесть часов. Еще очень темно за окном, тихо и слышно, как сгребают мерзлый снег с тротуара. Спать совсем не хочется. Хорошо бы посидеть у камина или у печки – у открытого огня, а ты кошкой, котенком рядом...
Я часто вспоминаю круглую печь в нашем старом доме на Лермонтовском, снесенном еще в 60-х. Запах дров, с мороза, сосновых, березовых или осины… Сажа. Вьюшка, Лучина. Березовая кора. Дымок. Ах, как разгоралась наша старая печь, как пела! Как горели поленья! Как они догорали! О чем думалось у огня? Что можно вообразить, понять, увидеть, если тебе четырнадцать лет и ты смотришь на пламя обыкновенной круглой печи, сидя на маленькой деревянной скамеечке, подальше от огня, чтобы не загорелись промокшие ботинки.
Я давно не видел открытого огня, только по телевизору. В этом году у меня огонь стал ассоциироваться с пожарищами. Ежедневно с телеэкрана война, убийства, кровь, изуродованные трупы. Передачи телевизионного живодера Невзорова померкли перед ужасом Нагорного Карабаха, а еще Сумгаит, Осетия, месхитинцы, Грузия...
Очень тревожно. Страшно. Государство как гарант правопорядка, справедливости, как защитник от разбоя, насилия и убийств, больше не существует – да и существовало ли оно когда-нибудь в таком качестве? Впрочем, государственные формы массовых убийств и насилия внешне не столь ужасны. Трудно вообразить, что нас ожидает... Беспредел.
Придвинься поближе. Вот так. Не бойся, не дрожи. Дверь заперта на крюк. Вот и за окном светлеет.
***
^ Двадцать седьмое сентября.
Мой дядя Залман-Бер говорил, что женщина стоит столько, сколько ты ей платишь. Но это уже не о любви, это о другом. Он говорил, что скряга живет с самыми дешевыми женщинами, а щедрый – с самыми дорогими; это не означает, что среди дорогих нет весьма дрянных особ. Цену женщине, ее ценность в большинстве случаев создает мужчина. Цену мужчине, на мой взгляд, создает чувство собственного достоинства, потребность в сострадании, чувство долга, сила желания, но не зависть. Здесь, может быть, уместно вспомнить еще одно наставление моего дяди Залман-Бера: «Никогда не учись экономить – учись зарабатывать». Это мудро. Но мне всегда был ближе другой его девиз: «Живи по средствам». У этого девиза широкое толкование. Им можно оправдать любой уклад, любые роскошества, только не долги.
Вечная память Залман-Беру Нахимовичу Соломонову.
***
^ Одиннадцатое октября.
Ушаков пишет: «Не дробь, а добрая картечь!» – это о четырех моих книгах, в большей мере о «Повестях Симы Островского», написанных еще в 70-х, затерявшихся в самиздате.
Ранее Анатолий Ушаков писал: «Я всегда испытываю какую-то неловкость от патетики. На самом деле все, конечно же, проще, скромнее. Надо ли придавать такое значение самому обычному, необходимому?»
А вот фрагмент частной рецензии Анатолия Ушакова:
«...обрывки воспоминаний, относящихся ко вполне конкретному времени, шестидесятым – семидесятым годам. Их обрывочность при почти полном отсутствии сюжета вызывает, конечно, досаду (для читателя можно б и тщательней потрудиться), но даже выстрелы дробью, если они точны, оставляют след – картину из ярких пятнышек – эдакое импрессионистическое произведение эпохи соцреализма. Читателю предлагается для обозрения панорама крысиного подвала, размеры которого определены государственными границами. Этот подвал заселен существами, прошедшими специальную идеологическую и экономическую обработку. Узнаются годы, узнаваемы физиономии, ощущаются миазмы быта, колорит эпохи «тех замечательных свершений».
В загаженном замкнутом пространстве под надзором зловещего Тарантула в одиночку выживает не каждый, а лишь единицы (вроде лубочного силача Фишера), никнут или спиваются творческие личности (тренер, музыкант), вынужденно эмигрируют те, кто могли бы послужить славе Отечества (Симофей, Кон), зато вовсю резвятся довольные собой крысы обоего пола – Пашки, Юрки, Галки, Ирки, Эдички и прочие. На стене – восхитительный «Кодекс строителя коммунизма», а под ним – сами строители – любители поминок в чужих домах, беглые отцы, вальяжно навещающие брошенных своих чад, мается вороватый «северный поэт». Вот вырвалась на волю бывшая комсомольская активистка (пять абортов за четыре года), – «сошла с корабля да и не взошла обратно...»
Отечество метафорически предстает бесхозной дворнягой, о которой сказано «мне жаль Афродиту и страшно за нее», но ей же адресована оптимистическая фраза, еще более усиливающая тревогу, «Не унывай, собака,– все будет хорошо!»
Никаких навязчивых эффектов, – так, заметки на опавших листках, а получилась добрая картечь, да еще в те удушливые годы (отдельные повести известны нам еще по самиздату 70-х), страстный, бесспорно обоснованный иск, обличающий душителей судий, предъявляя им вещественные доказательства – страшные результаты их преступной деятельности, жертв и свидетелей».
Вот и вся рецензия. А говорил: «Патетика, патетика...» Признаюсь, мне лестна его патетика, мне она нравится и не только потому, что лестна – она выразительна.
«Жертв и свидетелей».
Все мы жертвы и свидетели тех черных дней.
Я понимаю, что это, конечно же, не о моих книгах. Это голос честного справедливого человека Анатолия Ушакова, а повод здесь на втором плане.
***
^ Двадцать второе сентября.
Сегодня ты печальна, молчишь, смотришь в окно.
Ты любишь объяснять, учить. Тебе доставляет удовольствие отыскание точной формулировки. Твои сегодняшние рассуждения интересны. Но я, вероятно, плохо тебя слушал, отвлекался.
Ты вдруг смолкла и смотришь, смотришь в окно. Да что ты все смотришь, смотришь?
А за окном осень, дождь, слякоть.
***
^ Тридцатое мая.
Ирина Сергеевна говорит: «Если Вы любите женщину, испытываете потребность в ней духовную, экономическую, физическую, сексуальную, душевную, т.е., любите честно, не сентиментально, а осознанно, т.е. не туманно абстрактно, а рассудительно, и потому сильно и надежно, у Вас, наверняка, возникнет желание, даже необходимость, одарить ее порадовать, украсить ей жизнь. Если Вы любите, Вы почувствуете себя вознагражденным возможностью такого дара. При этом, ваша любимая женщина, удовлетворяет ваше желание, ставя себя в некую моральную зависимость. То жемчужное ожерелье, которое ты ей подарил, ты подарил только себе, ты ведь не мог отказать себе в этом удовольствии, удовольствии чувствовать себя сильным и щедрым. А она? Это уж от нее зависит».
***
^ Девятое сентября.
Ты приехала только на третьей электричке. Я ждал более часа. Лицо твое светлое, спокойное, теперь казалось очень усталым.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй.
Я раскрыл зонт. Дождь вдруг усилился, и шум его стал заглушать твое дыхание.
Мимо луж. От фонаря к фонарю. Ты молчишь все время. Я думаю о том, как ты красива и юна, а еще вспоминаю ту ночь, аромат той ночи. Ты просила зажечь настольную лампу, чтобы я видел твое лицо.
– В темноте нетрудно быть красивой.
А ты действительно красива. О чем ты думаешь теперь? Мы уже дома. Я все приготовил: и чай, и твой ликер, и яблоки. Мы сидим и ждем чего-то. Впрочем, понятно чего.
Ты сегодня не хочешь разговаривать, молчишь. Взяла из шкафа полотенце, как-то просто отправилась в ванную и вернулась в халате с коробкой конфет. Это от Коли. «Вот чудеса! Сидит там на кухне...» А я уже жду.
Ты не торопишься. Еще чайку с конфеткой, потом сама гасишь свет и зажигаешь настольную лампу. Я вижу, как медленно ты раздеваешься, как бы демонстрируя свое тело.
Воображуля.
Афродита царапает дверь, ревнует.
А я жду, и озноб уже бродит волнами: то отхлынет, то снова. Я закрываю глаза, так спокойней. И зачем эта настольная лампа? Я, ведь все знаю и все помню, и видел, и никогда не забуду.
Утром мы пьем чай из электрического самовара на кухне. Коля собирается на работу, приглашает нас в баню.
Афродита ворчит, она недовольна.
У тебя в прозрачной сумочке всегда книга или журнал на французском. «Это для электрички. Чтобы не забыть язык». Но я то знаю, как рассматривают тебя в электричке, – и тебя, и твой журнал, и твой задранный носик, и эту русую прядку, которую ты только что смахнула со лба. Да и сама ты все это отлично знаешь.
***
^ Четырнадцатое августа.
У меня в гостях Валерий Симановский. Общаться с ним легко, приятно. Мы пьем чай с вялеными абрикосами.
В этой трудной жизни для защиты от обид и огорчений у него выработалась своя философия, позволяющая сохранить оптимизм и даже чувство собственного достоинства. Это сформировало его как личность независимую, свободную, самодостаточную. С ним приятно общаться. Он умеет слушать. Легко признает превосходство собеседника, если оно есть. Он умеет уважать чужое мнение, не пытаясь подавить его, изменить в удобную для себя форму. Симановского любят молодые девчонки, и, видимо, не зря.
***
^ Двадцать пятое июня.
Газета «Невское время» в статье С. Лурье «Хор нищих» сообщила своим читателям, что постоянный персонаж повестей Миши Лопухова, нестареющий и неутомимый, талантливый северный поэт Олег Чупров стал редактором газеты бывшей «областной писательской организации» – «Писательский дом» (вполне погромного толка). «Ура! Поздравляю газету и ее нового редактора Альберта Акимовича».
***
^ Третье января.
Виктор говорит: «Нет, я не подхалим. Я так воспитан. Я всегда буду вежлив даже с врагом. А уж женщинам следует говорить только приятное, иначе им будет очень трудно жить».
***
^ Шестнадцатое августа.
Валера Симановский говорит: «Спад в экономике, переход к другой, более разумной системе, вызвал небывалое сокращение рабочих мест. Распад громоздких структур способствует росту безработицы. Имущественное разложение общества породило зависть и озлобление большей его части. А тут еще ситуация… а еще менталитет… Господи, да Россия без милиции! Вот и растет число преступных групп. Растет их интеллектуальный и качественный уровень. В их распоряжении самое современное оружие, самые современные технологии, самый современный инструмент (электроника, компьютеры, автомобили, новейшие средства наблюдения, подслушивания и связи). В преступные группы уходят высокообразованные специалисты: профессиональные военные, инженеры, химики, связанные совместной учебой и работой с огромной армией бывших сослуживцев и соучеников. А это идеальные условия для возникновения мафиозных структур. И все это на фоне прогнившей и не успевшей еще окрепнуть коррумпированной государственности».
Может быть, все это выглядит слишком страшно, да ведь разговор не о здоровых силах общества, которые, конечно же, есть, но которые пока еще не способны противостоять преступности.
***
^ Семнадцатое июля.
Жора здорово постарел. Вчера вечером он убеждал меня в том, что V. стукач и провокатор, говорил, что имеет неопровержимые доказательства и магнитофонную запись признаний V. Да Бог с ним. Видимо, пришло время взаимных обвинений, выяснений. Я и себе-то не судья, а тем более другим, и, уж конечно, не собираюсь никого защищать или там обвинять. Но, на мой взгляд, обвинить могли бы пострадавшие, а если нет пострадавших, то кого же он предал? Да и располагал ли V. такой информацией, которая представляла бы определенный интерес? Думаю, что нет. Я хорошо отношусь к V., люблю его стихи. Я не вижу в нем, в его характере, в его поведении и поступках что-либо такое, что в наш подлый век было бы противно понятиям приличия и чести.
***
^ Семнадцатое октября.
На два дня уезжал в Новгород. Сегодня вернулся, приехал автобусом. Очень устал.
В Озерках солнечный день. Клен возле моего дома совсем красный. Очень красиво и грустно.
Лежу, не раздеваясь, поверх одеяла. Афродита у двери «стережет». Она ездила со мной в наморднике. Я хотел пристроить ее своему другу художнику Лене Костуру, который живет под Новгородом в пределах Юрьева монастыря, но Леню я не застал дома. Говорят, он с семьей уехал на Украину. Вот мы с Афродитой и вернулись в Озерки.
Ничего, не унывай, собака, все будет хорошо.
***
^ Пятнадцатое августа.
Ч-гин как-то уж очень пренебрежительно относился к чтению чужих сочинений. «Отработанный пар пошел гулять по чужим мозговым извилинам» Жестоко, но очень самовито. Он все пытался написать сам, лучше всех. Эдакий возгордившийся нигилист двадцатого века.
Мне ближе сентиментальная романтика, вера в то, чего никогда не было, нет, но, может, в этот раз будет.
***
^ Десятое февраля.
Он не стал профессиональным писателем, поэтом, драматургом, сценаристом, а всю жизнь мечтал написать хорошую книгу, придумывал сценарии, сочинял стихи.
Очень хотелось кому-нибудь рассказать о своем. Сколько замыслов самых разнообразных он похоронил! Сколько удачных строк не записал, позабыл! Да и для чего записывать, кому? И все-таки, у него была тетрадь-песенник, была записная книжка со стихами, было четыре дневника. Порой ему хотелось прочесть свои стихи или что-нибудь из прозы, то, что уже аккуратно выправил и переписал, прочесть редактору или какому-нибудь профессионалу, занимающемуся литературой, или просто грамотному читателю. Но рукописи из редакций не возвращаются и не рецензируются (нет времени),а там, где их рецензируют, сидит, вероятно, очень милая ученица профессора Жарова.
У нее, наверняка, в сумочке диплом, предоставляющий ей право вежливо объяснять, что учиться поэзии надо у Маяковского по книге «Как делать стихи», лучше попробовать себя в прозе.
Ему очень хотелось прочесть свои стихи девушке, которая ему нравилась. В стихах можно сказать то, что так не скажешь. Но она не любила стихи, она любила заграничные фильмы и оперетту.
***
^ Тридцать первое октября.
С утра солнце. Светло и очень грустно.
Он смолк. Она возразила ему как-то между прочим, поправляя прядку волос перед зеркалом, и он продолжил:
«Все это справедливо, пожалуй, только для мужчин. У женщин, на мой взгляд, две страсти – тщеславие и любовь. Тщеславие, как известно, выражается стремлением к роскоши, завистью, желанием быть замеченной, желанием вызвать восторг, любовь, поклонение. А вот любовь – это что-то неопределенное».
Принято считать, что любовь женщины – это привязанность, фантазия, мечта, но не только. Конечно же, кто не умеет мечтать, не верит в невозможное, никогда не полюбит.
Но никто не знает, что именно называется любовью. Разве можно определить словом даже самые безусловные составляющие этого коктейля (страсть, ревность, привычка, половое влечение, любопытство, страх, зависть, расчет, желание, физиология, биополе, сверхъестественное, таинственное, физическо-химическое, и т.д.).
Здесь пора заметить, что мы давно уже подвергаем анализу самое деликатное понятие. Анализ означает разложение, а разложить – значит разрушить, уничтожить. Остановимся. Чем больше мы будем знать о любви, тем дальше будем от ее понимания, от встречи с ней.
Она возразила: «Любовь – это когда невозможно жить без тебя, и секс тут не самое главное, а, может быть, даже и вовсе ни при чем» Здесь вошел Андрей Сулоев и заорал: «Ну вот, опять. Приехали. О чем бы ни говорили с женщиной, всегда все сводится к любви и сексу».
Он ответил очень спокойно: «Видишь ли, можно говорить и о рыбной ловле, но тебе ведь интересно, что думает о любви Елена. Ты помнишь Елену?»
Я помнил Ленку.
Я никогда ее не забывал и не забуду!
***
^ Десятое ноября.
О нем писали всякое, чаще плохое и плохо. Писали из ревности, от злости, по глупости, с целью, вроде бы не о нем и прямо «в лицо», бестактно, нагло; бранили в грязных газетенках и в больших столичных газетах, в записках и листовках, в мемуарах и дневниках. Особенно истово кинулись писать после его трагической гибели, когда совсем перестали бояться. А он их и при жизни то не читал. «Пущ пишуть». Распутин! Григорий Ефимович! Уж который раз читаю Ваших современников, пересматриваю факсимиле Ваших собственноручных корявых записок. До чего же здорово!
Все сказанное о Вас – правда, и самое невероятное – тоже правда. Вы и пророк, и друг, и прорицатель, и проходимец, и экстрасенс, и «эдакая глыба», и «матерый человечище». Эка, придумать такое!
Мария Васильевна Нарбут в своих воспоминаниях пишет с укором: что сильному мужчине не прибавит славы умение заставить порядочную женщину обнажиться добровольно и даже «с тайной радостью и восторгом».
Да, обнажать женщин! Ах, каких женщин! Самых гордых, самых красивых, самых неприступных, самых независимых, самых добродетельных, самых-самых...
«С тайной радостью и восторгом».
Да разве просто обнажаться? Преклоняться. Стоять в очереди, ждать благосклонности, страдать от ревности, норовить без очереди, мучиться, скрывать от мужа, от друзей, молить Господа, лить гордые слезы по ночам.
Пьянство отвратительно, а Он частенько перепивал, особенно в последнее время, когда уже разуверился в человеках.
Что за чудные звуки: честь, совесть, смелость, дружба, отвага, гордость, элементарная порядочность, вера, православие, Святая Русь.
«Ах, оставьте, ах, оставьте, все слова, слова, слова», как поет в модной песенке Вера Панина.
А Он напивался и наблюдал из-под тяжелых век пестрый карнавал обреченных, рой бабочек над пламенем свечи или пир во время чумы.
Григорий Ефимович! Эх, мне бы выпить с Вами! Да куда там! Силенок маловато с Вами то пить. Да и где оно, то время? Да и где я тогда мог бы быть, кем?
Сегодня опять болело сердце, и Анька грозит кулаком. Прости, Господи, душу раба твоего.
Прости, Господи, рабов твоих, забывающих в суете мирской помолиться, поблагодарить Тебя, поклониться Тебе, влить и свой тихий голос во славу Твою! Бог един.
***
^ Двадцать седьмое декабря.
На улицах становится все страшней, все опасней. Ты запираешь входную дверь на крюк и вечерами стараешься не выходить из дому. Читаешь. Смотришь телевизор. Измены и лицемерие, ложь и подлость уже не удивляют тебя. Ты говоришь: «Нет веры, нет любви, и надежда умирает». Ты говоришь: «Все порядочные люди уже умерли или уехали куда-то».
Я не спорю с тобой. Я знаю, у тебя в запасе такие аргументы как честь, свобода, слава. Иногда мы вместе рассматриваем альбом моего деда, коричневатые фотографии начала века, его братья и сестры, родители, родственники. Какие прекрасные лица: спокойные, умные, честные! Сколько достоинства и благородства!
Ты говоришь: «Наверное, настоящие люди остались в XIX-ом веке, а мы просто неудачные, жалкие и больные их потомки. Основная часть здорового потомства истреблена, остальные переработаны в специальных системах».
Я молчу и думаю о своем.
***
^ Пятое октября.
Афродита сегодня тревожится. И хвост поджат и морда виноватая, скулит.
Что произошло?
Коля пьян, играет на баяне и поет. Коля поет: «У любви, как у пташки, крылья». Баян звучит фальшиво. Я затопил печь. На сердце тревога, беспокойство, предчувствие необратимого.
Я успокаиваю себя: «Приходила. Приходила, но не застала дома. Ну и что? Придет сегодня. Надо позвонить в Ленинград и все прояснится». А предчувствие – холодным камнем в животе. Боюсь идти: холодно, сыро, темно. «Вот и все. Окончилось мое короткое счастье». Не спится. Дождь стих. Уже двенадцать ночи...
В коридоре, положив локти на туалетный столик, Людмила плачет. Рядом пачка сигарет и зажигалка.
– Вы уходите?
Оделся, взял зонт, иду звонить. На улице темень, дождь, лужи – знак что ли?. Автомат испорчен, плохо слышно:
– Ты что?
– Да я здесь уезжал на два дня и не успел тебя предупредить… Ты, наверное, приезжала ко мне, в Озерки...
– Нет. Никуда я не приезжала...
Все. Ты вешаешь трубку. Ну вот!
Иду домой. Холодно. Печь прогорела. Афродита уткнула морду мне в колени.
16. ***
^ Шестое ноября.
С утра прохладно, но ясно.
Осеннее солнце. Антонина Анатолиевна проветривает квартиру – распахнула все окна и двери.
Надо перебираться домой. Надо собираться. На сердце тревожно. Вот пойду с Афродитой – она уже просит.
Мы вернулся из Удельного парка.
Афродита, Афродита, что с тобой делать?
Собираю свои бумаги, записи, документы…
Вот и эта осень кончилась. Давно кончилась.
Я думаю о тебе, а вечер подкрался совсем незаметно.
И вдруг Афродита залаяла, заскулила. Потом резко зазвонил телефон в комнате Антонины Анатолиевны. Он звонил и звонил, настойчиво, но на этот раз как-то жалобно, будто просил. А Антонины Анатолиевны опять не было дома. Телефон все звонил.
– Да что ж это – они не понимают что ли, что никого нет дома?
А телефон не унимался, он звонил беспрерывно.
Я вышел из дому. Но и на улице и здесь через газон из открытого окна комнаты Антонины Анатолиевны настойчиво скулит телефон, слабо, но некуда деться от него.
– Да что ж это она окно оставило открытым, первый этаж, без решетки…
Что вело меня? Вероятно, желание любым способом прекратить эти невыносимые непрекращающиеся звонки. По раскисшему от дождей газону я подошел к окну и снял трубку стоявшего на подоконнике аппарата.
– Але!
И тут я неожиданно услышал твой прерывающийся, приглушенный голос:
– В 2130 я отчаливаю из порта от второго причала. Теплоход «Михаил Калинин». Теплоход «Михаил Иванович Калинин». Я уплываю, уплываю. –
И все. В трубке только короткие гудки.
«Уплываю, уплываю…», – эхом отозвалось где-то рядом, может, в моей груди.
Да что это? Наваждение, что ли?
Я бросился искать такси.
Часто пишут «Не раздумывая, он бросился на помощь». Вот, то, что «не раздумывая» – это точно. Разве нормальные люди в такие минуты раздумывают. А вот – «на помощь», это очень спорно. Что я мог сделать? Чем помочь? Да и кому помочь, ей или себе?
На всякий случай, я для чего-то сунул в карман, хранившийся у меня пистолет Володи Зумакулова с тремя патронами, и бросился ловить такси.
– Куда поедем, шеф?
Ты могла звонить только из правления БМП. Искать тебя там? Но теплоход отчаливал через два часа, а путь от Озерков до порта, через весь город…– В порт, ко второму причалу.
Быстро темнело. Дождь все усиливался. По дороге началась гроза, но когда я вылез из такси на причал. Дождь стих и прекратился совсем. Я попросил таксера подождать меня до отплытия и заплатил ему вперед. Вдруг сверкнула молния и гром треснул как пушечный выстрел. Я выл уже на причале. Солнце появилось вновь, но уже багрово красное, отразилось в воде и подкрасило красным дальний план мрачной картины.
Теплоход чуть-чуть покачивался, нелепо рассвеченный иллюминацией, праздничный веселый, шумный. Мне удалось незаметно пройти на него мимо контроля с группой иностранцев. Я не знал где тебя искать… что искать на этом огромном многопалубном теплоходе.
Надо было успокоиться. Я остановился на пятой палубе, у буфета и заказал стакан чая. Чая не было, мне подали кофе и я пристроился с чашечкой у борта. Гремел теплоход, гремела вода. Я рассматривал пассажиров, без какой-либо надежды, заранее смирившись с тем, что мне тебя не найти в этой толчее. И тут я увидел тебя в самом конце стойки, с бокалом бардового коктейля. Ты стояла чуть сутулясь, невеселая, но и не печальная, скорее, сосредоточенная. Ты стояла просто так, не пила свой коктейль, ты смотрела по сторонам, будто ждала. И я ждал. Я выжидал, когда успокоится дыханье, чуть утихнет сердце. Я подойду незаметно и очень тихо, с улыбкой, как будто ничего не было, я скажу тебе: «Вы свободны, я Дубровский», – очень спокойно.
Я тихо пробирался к стойке… умиротворясь. А вот рядом с тобой появился крашенный блондин в современной стрижке, в переливающемся желтом костюме. Он чуть ниже тебя, но сложен прочно, ловко. Хо! Да это же Коля! Вот это да-а! У него с собой бутылка шампанского, по моему и фужеры свои.
– А, писатель! Напиши про нас роман о любви и о путешествиях, – это он уже мне.
Ты увидела меня, смотришь на меня и мимо меня. А Коля весел – видно, успел вмазать.
– Писатель, пойдем на палубу, покурим.
– Пойдем.
Я не курю, да и он, вроде, бросил, но мы втроем вышли на палубу. А вот и зумакуловский пистолет – «Ружье на стене». Ветер усилился, а тут еще опять полил дождь, хлесткий холодный. По твоему бледному лицу стекает вода и потекла краска ресниц. Мне, почему-то, стало смешно, а может быть страшно.
Пистолет.
Я выстрелил три раза в то, что еще недавно было небом, а теперь стало темной мутью:
– За женщин и любовь! За разлуку!. За Балтийское Морское Пароходство! Прощай Иринка, будь счастлива. – и выбросил пистолет подальше в воду.
Я не взглянул на них, а просто без оглядки побежал к трапу. Теплоход еще не отчалил. Дождь вдруг резко прекратился. Низко над трапом с криком пролетели две чайки.
Такси долго мотало меня по темным улицам города, до Озерков. Сердце колотилось, но в нем было пусто, ни досады, ни сожаления, ни печали.
Людмила стояла, в дверях, выпучив глаза, словно ждала, вздохнула очень громко и чуть повернула голову в полуанфас. Афродита бросилась ко мне, повизгивая радостно или сочувственно. Разве их, сучек, поймешь?.
– Ну, что, что? Вот теперь совсем все. Finita! А раньше было еще не все. Не унывай, собака, мы с тобой не пропадем, попробуем не пропасть.
_________
Оформление и иллюстрации
ГАВ Траугот
ББК 84. 2
УДК 882
В37
Литературно-художественное издание
«Повести Симы Островского».
Вершвовский М. А. 2000.
Иллюстрации: Сима Островский. 2000.
Оформление обложки: ГАВ Траугот. 2000.
Лицензия ЛП №000345 от 23.12.99. Подписано к печати с готовых диапозитивов 21.17.2003. 268 стр. Печ. листов 16,75. Формат 60х84 116 Тираж 2000 экз. Заказ 007-311. Отпечатано ППП ТОО «ШиК» СПБ. Ул. Химиков д.2. ISBN 5 93796 001 7
«Повести Симы Островского» – книга повестей о молодых ленинградских поэтах, художниках и музыкантах 60-х – 70-х годов, о их друзьях и любимых, о их радостях и невзгодах.