Осень прощальная
| Вид материала | Книга |
- Конкурс стихов. Награждение ризами за стихи, 51.9kb.
- На конкурсе стихов и сочинений было три номинации: выразительное чтение стихотворений, 49.22kb.
- Родная природа в творчестве поэтов 20 века, 178.48kb.
- Осень! Славная пора!, 48.89kb.
- План I. Введение. II. Этап > Чехословакия. Политика союзников по отношению, 252.54kb.
- Загадки: Пришла без красок и без кисти и перекрасила все листья (Осень), 900.58kb.
- Болдинская осень в творчестве А. С. Пушкина Звучит музыка П. И. Чайковский: "Времена, 75.89kb.
- Беседа Александров «Осень», 103.34kb.
- В. Дорогие друзья! Мы рады видеть Вас на нашем празднике «Золотая осень». Этот праздник, 96.15kb.
- «осень» (1968) 1, 56.9kb.
Шестнадцатое ноября
Я не провожал Сергея Довлатова, не состоял в его близких друзьях, но знал его, встречался с ним, пил, разговаривал. Помню, однажды я проснулся от его богатырского храпа. За окном – ленинградская белесая ночь или утро. Не зажигая света, можно рассматривать книжную полку. Джон Дос Пассос «Манхеттен», «Три солдата», «1919», «42-я параллель». Все четыре книги разом я увидел тогда впервые. Сергей храпел, а я вспоминал, как пили вчера. Виктор Ширали, Чейгин, Володя Зумакулов, какой-то Лева, две девушки в «мини». Начали в «Сайгоне», потом Дом журналиста...
Не припомню, когда появилась ты, отыскала меня или случайно… Не заснуть.
Помнится, этот Лева сказал, что женщины продажны по своей природе, их внешность, их манеры, их возраст – это все, по марксистским формулировкам, товар. Естественно, такое заявление, да еще в присутствии представительниц прекрасного пола, поддержки не нашло. И началось... Заговорили все. Мне показалось интересным такое суждение: «Женщин привлекает в нас не богатство, не элегантные костюмы, не автомобили, не рестораны, не роскошь, не деньги! Речь идет, конечно же, только о женщинах, о которых нам приятней говорить. Этих женщин привлекает в нас особое свойство, умение, что ли, врожденное или приобретенное качество, которым обладают не все. Дело тут не в физической силе, не в физиологической потенции, не в возрасте, не в занимаемой должности, а в возможности. Есть категория мужчин, обладающих скрытой возможностью, которую очень хорошо чувствуют женщины. Эти мужчины талантливо сильны». Помнится, я возразил: «Кто же любит слабых, беззащитных, неумелых, а их любят. Может, такие женщины недостойны нашего разговора?» Мне ответил Сергей: «Да нет же, слабых не любят – их жалеют, что, впрочем, одно и то же. Жалость порой сильней любви». Я на это ничего не сказал, но подумал: «Да, это так, но лишь порой».
Ночь за окном все светлела. Сергей храпел. Я ждал его пробуждения и вспоминал вечерние разговоры.
***
^ Семнадцатое ноября.
Ленинград переименован в Санкт-Петербург. Мой любимый город, до чего же ты стал грязным, неухоженный, не ремонтированный. Даже автомобили твои какие-то побитые, невзрачные, автобусы, трамваи... Вечером, когда за окном грязный дождь, задернув штору, хорошо при свете настольной лампы читать и перечитывать любимые книги и, конечно же, Пушкина.
Валерий Федорович говорит: «Не люблю Достоевского, вонючка он и зануда, но тонок, бестия, психолог, а подлость человеческую знает и понимает до самой ее черной глубины. А еще мне противен ныне модный Розанов. Этот просто пошляк. Его знаменитые «Опавшие листья» очень уж опавшие. Старческое сюсюканье, злоба, зависть, сопливые рассуждения о морали, девственности, распутстве, любви. Тьфу!»
***
Четырнадцатое ноября.
Евгений Зарецкий пишет о «постояльцах Невского проспекта». У него хорошие очерки об уличных оркестрах, об отдельных исполнителях, о художниках Невского, о профессиональных нищих, городских сумасшедших и проч.
Я уже упоминал здесь моего бывшего соседа Робинзона. Ю.К. Рапопорт ярко выраженный паразит. В Санкт-Петербурге он чувствует себя, как рыба в воде. В многомиллионном городе не трудно отыскать доверчивого приличного человека, а женщины очень падки на интеллигентность. Но интеллигентность нынче не оплачивают. Очень трудно получить какую-либо плату за исполнение на флейте «Чижика-пыжика», или мелодии из кинофильма «Шербургские зонтики» одним пальцем на рояле, или первых двенадцати нот «Катюши», даже на старинном клавесине.
Рисует Робинзон плохо, но многие рисуют еще хуже, а потому он пытается продать всякий свой рисунок, «шарж» или «пейзаж», и, надо сознаться, к великому удивлению окружающих, это ему иногда удается. Уж поистине, можно найти покупателя и на зубную боль. А вот и доказательство тому: Робинзон за деньги обучает рисунку. У него есть ученица, молодая русская жена лопоухого шведа, которая платит Робинзону за час столько, сколько грузчику трансагентства платят за день.
Следует заметить, что доходы Робинзона, в основном, носят все-таки весьма эпизодический характер. (Там стащил, здесь взял – не отдал.) Постоянного заработка у него нет и не предвидится, но это его не сильно тревожит. На работу теперь не гонят, и никто не интересуется источниками дохода. Робинзон никогда не скрывал своего отношения к подневольному труду. «Не намерен, не согласен и не буду... Это не тяжело, но противно. Подневольный труд нивелирует личность, а мы человеки».
Потомство у Робинзона, как утверждает он сам, многочисленно и многоязыко, но признает он лишь двоих детей от двух незадачливых жен. Под Ригой у него очаровательная дочурка, а в Кировске подрастает обаятельный сынишка.
Прежде Робинзон часто ездил в Латвию к дочери отдохнуть, поесть лесных ягод, побродить босиком по латышским лугам, поиграть на флейте у журчащих ручейков. А вдруг и деньжат подбросят, на ход ноги, не чужие ведь. Теперь в Латвию добираться стало сложно. Нужны какие то формальности, визы, суета, и Юра зачастил к своему сыну. Кировская жена хорошо готовит картофельные оладьи «дрочены», где-то достает хорошие продукты, и воздух там, в Кировске чище, чем в Санкт-Петербурге. А сын, судя по фотографии, очень милый мальчик, вот подрастет и будет к кому обратиться за помощью, если что-нибудь.
За последние годы Робинзон уже гораздо лучше играет на флейте и самостоятельно импровизирует на фортепьяно. У него хороший слух. Лизочка Ваткина говорит, что у него хороший вкус, только вот запах плохой, но это от носков.
Да. Совсем забыл. Робинзон еще владеет английским, в объеме десятилетки, а потому мечтает найти молодую ученицу, желающую обучаться за валюту английскому языку. Хорошо бы – из хорошей (богатой) семьи, меломанку, с хорошей фигурой. На днях такая ученица отыскалась, и с ногами у нее все в порядке, да вот беда, ей нужен не английский, а французский язык. Но это не страшно, у каждого свои причуды. Робинзон не унывает. Есть язык – будет и пища.
Раз в месяц Робинзон посещает баню с парилкой. Он заранее договаривается об этом с Петей Чижиком. Чижик – человек добродушный, он парится каждую неделю, у него веники припасены еще с лета. В бане голый Юрка называет Петю доктором Соколовым, а голый Петя Юрку – маэстро Рапопортом.
***
«Запищат в испуге мыши в старых листьях серых скверов. Я уйду совсем неслышно, только тихо вскрикнут двери».
***
Восемнадцатое ноября.
У меня сегодня в гостях Валерий Билецкий. Он умница, много читал, знает языки, увлекался философией. Он говорит: «Я давно уже понял, что вселенная подошла к новому рубежу. Интеллект Человечества изменился качественно. Я убежден в том, что это новое качество или свойство человека должно появиться и проявиться, заявить о своем существовании и необходимости. Может быть, этим свойством станет способность общения на уровне подсознания или телепатии. Оглянитесь вокруг. Поэты уже не нужны – все написано, все сказано, а недостающее допишет компьютер по уже созданным образцам. Шнитке утверждает, что возможности гармонических сочетаний звуков, темпов, ритмов, пауз и т.д. – исчерпана. Компьютер пишет неплохую музыку. Близится глобальное электронное решение всех шахматных проблем. Геноинженерия делает значительные успехи. Уже возможны вторжения в физиологию и психологию. Зомби. Наше жизненное пространство катастрофически сужается, загаживается, перенаселяется. Я не знаю, где и как будут жить мои дети, обыкновенные человеки. Разве ты не боишься жить дальше?»
Наверное, молодых дальнозорких, мудрых и ответственных людей будущее тревожит, но пока жить можно. Мне близок оптимизм сброшенного с крыши котенка, который, пролетая мимо сидящей в окне кошки, кричит ей: «Пока все идет хорошо». Я не боюсь. Да и что толку бояться? Глобальные изменения вселенной происходят независимо от моих желаний и усилий. Нам подарен природой совсем небольшой отрезок времени, в нем надо как-то жить, устраиваться. Свою «среду обитания», «жизненное пространство» человек создает себе сам. Его бывает трудно защитить от агрессии окружающего нас мира, от новых идей, новых укладов, технических и химических совершенствований, которые так лукаво соблазняют комфортом. Виктор Ширали живет в XIX веке. Ну, пользуется санузлом, трамваем и телефоном, но живет в XIX веке. Помню, в 60-х годах от его обращения «господа» на официальном приеме в Доме Писателя возникло некоторое замешательство.
В 70-х годах я влюбился в очаровательную Дарью Васильевну Елагину. Сумасброднее создания свет не знал. Дашенька жила со своей бабушкой Софьей Викторовной в квартире дома, когда-то принадлежавшего ее предкам. Их большую квартиру, по словам Софьи Викторовны, «большевики поделили пополам», и теперь с лестничной площадки входящий попадал сразу на кухню, т.к. при разделе прихожая отошла к другой половине квартиры. Родители Даши затерялись в сталинских лагерях, а вот Софья Викторовна как-то уцелела.
Однажды мы с друзьями, по Дашиной настоятельной просьбе, собрались помянуть Александра Сергеевича Пушкина, да не в день его рождения, не в день трагической гибели, а поздней осенью. Накупили шампанского и отправились к скверику у Петропавловки, а тут – проливной дождь. Дашенька предложила выпить у нее дома. «Это здесь, недалеко. Бабушка уже спит». Дарьину бабушку никто не знал, но почему-то все очень боялись.
Затаив дыхание, мы поднялись по старинной лестнице, тихонько пробрались на огромную кухню с великолепным стеклянным плафоном под высоким потолком, открыли шампанское... и тут в дверях появилась Дашенькина бабушка. Гордо оглядев собравшихся, она проговорила с сожалением: «Большевики испортили шампанское, товарищи», – и удалилась.
Позже я часто бывал у Дашеньки, познакомился с Софьей Викторовной. Меня восхитило умение и отвага этой милой беззащитной женщины – ее умение не замечать творящееся вокруг. С высоких потолков ее комнат, ее крепости, свисали люстры в стиле «модерн» начала века, на книжных полках – романы на французском, «Маркиза» в шелковом переплете, тома «Брокгауза», годовые подшивки «Нивы» и «Аполлона», Библия с иллюстрациями Доре; на письменном столике – приборы от Фаберже...
Квадратные метры «среды обитания».
У каждого человека своя «среда обитания», она определяет его эстетику, его нравственность, ее определяет его кредо.
***
^ Тридцатое сентября.
Книги, книги, книги...
Любовь, страсть, ревность, коварство, добро и зло, мечты, надежды... Чужие книжные страсти нас порой потрясали сильней, чем свои.
Уже больше месяца я ничего не читаю.
Я не одинок, да, вот беда, опять один, и тишины нет – гул какой-то. Все тот же узор обоев и тень от шкафа, и давно не беленый потолок. Холодно. Промозгло. Скука, никаких личных событий.
***
^ Первое октября.
Из дому выходить стало страшно.
Как там, у Саши Черного: «В книгах гений Соловьевых, Гейне, Гете, и Золя, а вокруг от Ивановых содрогается земля».
Вчера вечером в лифте избили моего соседа из девятой квартиры.
Злодейство не удивляет, не ужасает.
Третьего дня убили Валентина Верлиоку. Просто так, от скуки, что ли, а может, просто от безнаказанности.
***
^ Восемнадцатое июня.
Вероятно, я человек общительный от природы. Судьба сводила меня с самыми разными людьми.
Я знаком с поэтом-песенником Олегом Чупровым, с популярным актером-эпизодистом Желяевым, с жуликом-интеллигентом Юркой Рапопортом, с философом марксистом Владимиром Завадко, с поэтом-грибником Петей Чейгиным. Встречался даже с откровенным негодяем, Борисом Календаревым. Впоследствии я много писал о них, да и было о чем писать. Я выдумывал им новые имена, а иногда сохранял и подлинные.
Володя Зумакулов как-то сказал мне: «При таких знакомых, а тем более при таких приятелях, не только разуверишься в людях, но и возненавидишь все человечество».
Ну, это он, конечно же, слишком... Все они весьма самобытны и талантливы.
Вообще о плохих людях писать легче, интереснее, и читать о них интереснее с ними много происходит, да и внешне они живописнее, а о хороших людях писать трудно. Здесь нужен и тон, и такт, и многое другое. Но хороших-то больше!
Я очень редко поминаю добрым словом своих друзей, самых близких, мою среду, в которой живу и которой жив. Мой школьный друг Миша Брусиловский, всегда далекий, но очень свой, Володя Рязанцев и Виктор Петрович Федоров (За дружбу с ними в юности я готов был отдать жизнь, да им этого не потребовалось), Дима Бурак, Леня Колпакчиев, Сима Островский (дружба с ним – это дружба с кактусом), Виктор Ширали, Леня Рубинштейн, Валерий Иванович Шевченко, Сергей Майоров, Сергей Довлатов, Олеся Шауб, Вахтанг Халиани, Георгий Схиртладзе, Анатолий Ушаков, Евграф Пайманов, Михаил Александрович Левшин, Роман Савельевич Свирский...
Как приятно мне писать ваши имена, а я ведь еще многих не назвал. Что написать мне о вас, умных, красивых и сильных?
***
^ Девятое августа.
Сима Островский, Сима… друг мой, брат. А вот общался я с тобой непростительно мало. Только с пятидесятых, а потом очень редко, случайно, и только перед твоим отъездом – три года «сборов и решений» часто, три последних месяца почти ежедневно и отвальная. До чего же ты был одинок тогда, в своем шумном окружении юродивых неудачников, музыкантов и художников.
Да разве я, дилетант любитель джаза, мог быть тебе интересен? Ты жил джазом, блестящий тромбонист и импровизатор, интереснейший художник, живописец, график, дизайнер. А как выразительно ты рассказывал, как владел пластикой лица, телом, хорошо натренированным! А твои рассказы, повести? Ты обладал тончайшим чувством юмора. Не каждый тебя понимал, но тебя это не заботило. А как точно, как аккуратно ты использовал смысловые оттенки русского языка! Как чувствовал интонацию сленга!
Подаренные мне, рисунки шариковой ручкой, – по существу повести. Позже они лягут в основу книги «Рисунки с коллажем», и станут ее иллюстрациями. На некоторых из них, ты сделал надписи той же шариковой ручкой, своим неразборчивым почерком. Я долго ломал голову – как издать этот материал, как назвать его: может быть, «Наброски» или «Эссе в картинках». То, что получилось, – просто маленькие повести о друзьях, о соседях, все, как в жизни, с матом, с путаницей и неразберихой, все, как есть. У тебя острый глаз и слух. Ты хорошо видишь комичность привычных ситуаций, точен в эпитетах. То, что я издал – это, скорее, не пересказ твоих историй, а воспоминания о них. Я пытался сохранить твою манеру, но мне не передать твоей интонации, жеста. Впрочем, не мне судить.
***
Он говорил: «И будет великое преобразование языков. В конце тридцатого века все народы будут стремиться говорить на одном, понятном всем языке. Этот язык еще не создан. Будут попытки сохранить свои национальные языки, свои литературы, как памятники культуры, уже не понятные и ненужные. Новый язык, язык учебников будет краток, точен и ясен. Бесстрастная информация, необходимая человеку, определит свой стиль и форму, а может быть, схему».
Но, если это так, мы последние читатели, счастливые «пользователи» прекраснейшего искусства, созданного Богом, – Литературы. Ах, наши любимые книги! Наши любимые литературные герои! Книга Моисея и пророков! Книги, учившие нас любви и дружбе, стойкости и честности! Наши первые самые интимные, самые откровенные друзья! Кому в тридцатом веке будут интересны поэзия, изощрения футуристов, ритмическая проза Булгакова, сленг концептуалистов, Юз Олешковский? Разве только отдельным чудакам специалистам? Да нет! Не волнуйтесь! Рукописи не горят! Одисей, Мальчик Мотл, поручик Ромашев, Том Сойер, Шимеле, Татьяна, Олеся и Анфиса, капитан Глан и Д'Артаньян, граф Монтекристо останутся навсегда с нами.
***
^ Семнадцатое августа.
«Вечером, вечером, вечером, стекла осенние синие. Мягко окутает плечи вам серая теплая шаль. Нечего, нечего, нечего, листья листов перелистывать. Ах, что забудешь – не сбудется, а невозвратное жаль.
Вечером, вечером, вечером, звуки, как вздохи раздумий. Верьте, оно неизменчиво, вечное волшебство. Строчек серебряных струны… серый уснул на стуле… тикают часики тихие… осень берет свое».
***
^ Одиннадцатое февраля.
Паша говорит мне: «Ты часто пишешь о своих знакомых и даже о друзьях зло, злобно, иногда опускаешься до сплетни, злорадствуешь, злишься». Да ничуть я не злюсь, не злорадствую, хотя подлость, конечно же, не вызывает моего восторга. Я стараюсь, как могу, честно, без ханжества и лицемерия описать себе и своим друзьям себя и людей, среди которых мы живем, которых я, видно, скоро покину, без химер, без самообмана – так будет легче.
***
^ Двенадцатое мая.
Ленка пишет письмо Саше в Иерусалим: «Стало голодно. Плохо моим друзьям: врачам, педагогам, инженерам, служащим госучреждений, литераторам, актерам, художникам. – (Это в Питере-то! Что уж говорить о других городах, о глубинке?) – Не умеют мои друзья заниматься ни бизнесом, ни рэкетом». И дальше: «Можно ли жить в стране, которая сейчас образовалась на территории России? Да, можно, но не всем. Неровен час, могут и убить. Толпу, «общество», хорошо представил отдельными портретами Мишка Арбузов в своей «Осени», да и в «Невыдуманных повестях Симы Островского» все выписано с натуры. Это мое общество, моя среда, круг моего общения, наша колонна на первомайской демонстрации». (Спасибо, Лена!)
Мне хочется приписать в конце ее письма, в P. S. «Благодарю покорно. Не извольте беспокоиться. Поеду к немцам, если удастся. Там порядок, да и помирать не хочется. Оставлю Вас с сожалением. Оставлю всякие мечты и надежды. Оставлю тебя, мой город. Оставлю театры, концерты, выставки, общение. Оставлю Вас, мои дорогие друзья, поэты, писатели, мечтатели, художники, актеры... Оставлю тебя, черноокая, – оставлю последнюю надежду на позднюю любовь».
***
^ Пятнадцатое января.
Сегодня узнал о смерти W ова.
W-ов говорил: «Редко кто прощает всякого рода разоблачения своих недостатков, даже если эти разоблачения справедливы. В нормальном обществе вопрос чести – это весьма острый и щепетильный вопрос. Но я всегда с недоверием относился к тем, кто об этом много говорит. Есть суждение, что честь – это гордыня. В десяти заповедях честь не упоминается, как понятие».
W-ов говорил: «Глупость и подлость часто проявляются в одних и тех же признаках. Не мешает присмотреться, идут ли лестные Вам предложения от горячего сердца и глупой головы или от хитрой головы и холодного сердца. Следует принимать предложения, лишь природа которых понятна, понятен их смысл, понятны стимулы предлагающей стороны. Иногда это может быть бескорыстное проявление дружбы, но чаще определенный расчет, бывает тщательно завуалированная или далеко идущая выгода. Требуется здравое осмысление предложения, и уж, конечно, выгода партнера явится надежным гарантом его заинтересованности в конечном результате. Не бойся быть выгодным. Не завидуй партнеру и получишь свое».
Он жил широко. Его дело приносило ему надежный доход. Он любил себя, свое тело, свою душу, считал своим долгом получать удовольствие от окружающего мира. По-доброму относился к ближним, не посягал на чужое, не завидовал. Он учил своего сына и меня, и того, кто приходил к нему, потому что считал, что учить – это тоже доброе дело, хотел нам добра. И умер он внезапно в постели рядом с молодой почитательницей, которая вечерами пела ему свои песни под гитару. Умер зимним утром, когда она только заснула, а окно уже начинало светлеть.
Павел Петрович не был на его похоронах. Впервые за последние 45 лет опоздал на похороны, задержался в Москве по какому-то делу, которое, как всегда, не удалось. Ах, не огорчайся, Паша – скоро умрет кто-нибудь другой.
***
^ Третье августа.
С телевизионного экрана улыбаются молодые красивые женщины. Какие ножки, попки, глаза! Я давно уже не вижу таких лиц на улицах, разве что иногда, мелькнет в стекле дорогого автомобиля.
***
^ Десятое сентября.
Третий день, не переставая, льет дождь. Телефона в этой квартире нет, а потому все мои гости неожиданны, сидят допоздна, а иногда остаются и ночевать на старом кожаном диване, по словам хозяйки, некогда принадлежавшем главному прокурору Балтийского морского пароходства. Впрочем, не все являются ко мне неожиданно.
Я ежедневно звоню тебе из телефона автомата, расположенного недалеко от Скобелевского проспекта, и уговариваю приехать, а когда ты соглашаешься, спешу на станцию за пионами, жду.
Каждый день ко мне приезжают в гости мои приятели. Мы пьем чай, иногда вино, слушаем грамзаписи или гитару, разговариваем. Если мой сосед Коля на работе, Людмила часами стоит на кухне в своем мини с незажженной сигареткой, в маникюре, слушает музыку.
Часто ко мне заходят о. Владимир и Виктор Ширали, еще чаще Олег Чепров с женой секс-поэта Лобановского, в шляпке. Анатолия Ушакова, которому я всегда рад, не дозовешься. Сергей Довлатов давно уехал в Америку, а его Наташка забегает покурить, выпить чашечку кофе. По пятницам появляется журналист и актер Володя Зумакулов. Бывает здесь и Петя Чейгин, и другие. Сознаюсь, не все визиты мне приятны.
***