Geum.ru

Руку, и мы идем в пятиэтажку, но не такую длинную, как на улице Молодежной, идем ночевать теперь уже к своим родственникам маминому троюродному брату Николаю

Вид материалаДокументы

Содержание


Мы в искупленье верим оба
Ему судьба готовила, путь славный
Пускай ты выпита другим
Для веселья нам даны молодые годы!
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7
По духу братья мы с тобой,

^ Мы в искупленье верим оба,

И будем мы питать до гроба,

Вражду к бичам страны родной.

Серьезно готовился, серьезно… А между занятиями подготовительными… написал вдруг махом, написал за столиком фанерным, под кленом зеленым, кленом расписным, рассказ. Первый в своей жизни.

В основу написанного, как говорят, положил увиденное прошлым летом в городе. Назвал рассказ «Удостоверение», потому как речь в нем шла о фронтовике, который пришел покупать билет на автобус в предварительные кассы, а удостоверение участника и инвалида Отечественной войны он дома забыл, а очередь злая его не пустила и слабое заступничество некоторых в очереди стоящих фронтовику не помогло.

«Николай Петрович вышел на улицу прихрамывая, и торопливый ветерок согнал с его щетинистой щеки набежавшую слезу. Пусть никто не видит». Таким слезно-щемящим финалом, а в том, что слез читательских будет пролито над рассказом много я был уверен, я, свой первый литературный опус и закончил. Потом залез с тетрадкой по немецкому на клен, - там была у меня хорошо закрепленная и удобная сидушка – и стал повторять наизусть уже заученные темы.

Надо сказать, что к сдаче экзамена по немецкому языку я готовился с особым старанием. Немецкий у нас в школе или совсем месяцами, не преподавался, или обучали ему люди совсем случайные, сами с трудом по-немецки читающие.

К подготовке по немецкому были привлечены резервы из родственного клана Прошкиных. Двоюродная сестра Людмила, выпускница факультета иностранных языков, и как раз немецкого отделения, и невеста, вот, новоиспеченная, как я уже говорил, и которую я панически боялся, так как она умела как-то внезапно подловить меня и начать настоящую эксгумацию над моими прыщами, проверив мной, составленные предложения по темам, внесла в них существенные поправки и дополнения. И, вот, сидя на клене, с учетом этих поправок, я и продолжал заучивать наизусть темы.

На клен время от времени присаживались бесцеремонные воробьи и начинали вести свои шумливые разговоры. Я не мог выдержать долго этого трепа и прогонял их. Тогда им на смену прилетала другая воробьиная эскадрилья, не менее говорливая.

Что ж, делать нечего – эти птички меня совсем за пацана не считают, который раньше регулярно и небезуспешно охотился с рогаткой проволочной за этими пташками наглыми и прожорливыми. Действительно, китайцев на них не хватает. Ну, ничего – у нас тоже оружие имеется, похлеще атомного.

Я спускался с клена и шел искать кота Егора, создание, скажу я вам, поразительное. В этом рыжем пройдохе умещался чудесным каким-то образом еще и нахалюга, коих мир редко видывал.

Поскольку мне были хорошо известны любимые места отдыха кота, то я быстро находил его и залазил на клен уже вместе с ним.

От Егора, как от настоящего кота несло за версту духом несгибаемого бойца и покорителя многочисленных кошачьих сердец. Находясь у меня на руках, он, никоим образом не показывал своего недовольства по поводу временного лишения его свободы, потому как был иногда мною серьезно бит за свои регулярные хулиганские проступки. Видимо и сейчас, кот судорожно анализировал свое поведение за последнее время и размышлял: будут его драть или нет?

Итак, рыжая бестия у меня на руках, а что ж воробушки? А воробушки боятся садиться даже и на соседний клен, настолько, значит сильно несет от котяры воинственным духом, только на дальней черемухе встревожено щебечут. Наверняка предмет их разговора - Егор.

Иногда, глядя на бандитскую, всю в шрамах котярову морду, я думал: что жизнь и время делает, а?! Был ведь, я хорошо это помню, таким миленьким, таким добродушно-игривым котеночком, и вот… Превратился в монстра настоящего, которого панически боятся все коты и кошки в округе, и который зимою, иногда и в разгар самых лютых морозов, исчезает на неделю, исчезает, но ведь и все равно возвращается. Шатающимся от усталости возвращается, худющим, порою с новыми боевыми отметинами на морде, насквозь пропитанным чердачными запахами, с виноватым взглядом, где нетрудно прочитать: ну, виноват… сам знаю… ну, что поделаешь, хозяева… такова уж моя натура…

И о Егоре я этюдик написал между своими подготовительными занятиями. И даже этот этюдик Ваське Янтареву заглянувшему ко мне, прочитал. Ваське понравилось. Правда, рассказ о фронтовике обиженном злой очередью я другу своему читать не решился.

Мне тогда вот что представилось.

Когда я поступлю, когда, стало быть, стану я студентом, то отнесу рассказ в газету и там его, разумеется, напечатают… Я представил сладко, с замиранием сердца, свою крупно набранную фамилию, а внизу текст, много текста, моего текста на полстраницы, пожалуй, даже больше…Так, вот, рассказ напечатают, а на следующее утро я проснусь знаменитым. Васька рассказ прочитает, поудивляется, повосхищается, погордится, что у него такой друг, ну а полученный большой гонорар за мое творение мы с ним пропьем в каком-нибудь ресторане… Тут я и вовсе распалился, и погрузился в фантазии, где все перемешалось: и ресторанная светомузыка, и дым табачный коромыслом, и официанты предупредительные, и поющие цыганки в цветастых широких юбках, и я, известный писатель, нет, скандально известный писатель, так лучше, пьяно облокотившийся на кабацкий столик с полудюжиной бутылок шампанского и трагически произносящий блоковские строчки: «Я пригвожден к трактирной стойке, я пьян давно, мне все равно, вон счастие мое на тройке в сребристый дым унесено…» … а вокруг меня роковые красавицы, томно воздыхающие и восторгающиеся, понятно, чьим талантом…

…В кленовых зарослях хорошо мне не только фантазировалось, не только по-немецки хорошо рассказывалось об «Унзере Хаймат», «Майне фамилии», «Майне шуле» и так далее по списку, но и стихи хорошо декламировались.

Стихи любимых мною Пушкина и Блока, Некрасова и Фета, Есенина и Маяковского…

Да, да, я уже всеяден. После того, как прочитаю некрасовское:

…^ Ему судьба готовила, путь славный,

Имя доброе, народного заступника,

Чахотку и Сибирь…

Начинаю без пауз читать из Есенина:

^ Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость…

…Все же хорошо, что в десятом классе я не видел ее каждый день…

Она, старше меня на год и уже училась в городе, училась, не поступив в сельхоз на экономический, в техникуме на бухгалтера.

Конечно, я ее вспоминал, вспоминал каждый Божий день, и, засыпая, желал и ей спокойной ночи.

Я ее и простил давно уже, за измену мне, ни разу ее даже не сумевшего поцеловать, так… только один танец… на новогоднем школьном вечере при горящем свете, при взгляде мамином, она сидела на скамейке у стены, и, конечно же, наблюдала только за сыночкой, у которого от волнения ноги заплетались.

В десятом классе она дружила с макаровским Филимошей – другом Сани Паньшина – высоченным дурниной, только, что вернувшимся из армии, а до армии у них что-то намечалось, она, говорили, обещала его ждать… Как же я не хотел слышать, но жадно прислушивался к рассказам того же всезнайки сельских сплетен Юрки Колесова, повествовавшего о том, что встретил он как-то вечером поздним ее с Филимоновым, и Филимоша целовал ее грудь в расстегнутой белой кофточке…

А еще спасал, здорово дисциплинировал меня, уже в мечтах-фантазиях декаденствующего, спорт. Мало времени, почти нет времени на всякие глупости. Только учеба, подготовка к институтским экзаменам, тренировки и соревнования. Ну, иногда… редко-редко… с Васьком, как мы выражались, «нравственно взбодримся», то есть разопьем втихушку бутылку портвейна или вермута, где-нибудь в бору.

На выпускном же вечере я не мог позволить себе даже глотка шампанского и рассвет с классом встречать не пошел, так как утром мы совхозной сборной уезжали в Тюменцево на районную олимпиаду. И мне предстояло еще забить три мяча в футбольном финале и занять второе место в соревнованиях по прыжкам в длину. А потом опять за штудирование учебников…

…Как же мне в деревню-то возвращаться? Засмеют. Засмеют за глаза, конечно же, в глаза трусливый в основном и шкодливый и вороватый народец этот, смеяться не посмеет. И такого народца в деревне хватает, все больше такого становится. Все больше и больше сникают люди честные, работящие, молчаливые. Все больше людей с чересчур громкими голосами – разве могут такие иметь тонкие мысли?

В этих выводах своих насчет деревни я уверен. Как уверен и в том, что лгут, лгут по-разному – топорно и витиевато - современные писатели, лгут, когда со слюнопусканием начинают расписывать идиллию деревенскую.

«Все в деревне нынешней мирно, свободно. Энергичный секретарь парткома знакомит меня с дальнейшими планами строительства» - как один пишет.

Другой в повестушке, казалось бы, остросоциальной, повестушке о шабашниках, все же лизнуть власть успевает: «Все в селе изменилось к лучшему. Хуже только им, шабашникам, стало…»

Чувствую эту ложь, точнее полуправду, что всякой лжи страшнее, злюсь, отбрасываю книжки и журналы с такими рассказами и повестями, за чтение Чехова или Льва Толстого принимаюсь…

Было бы, думаю, в деревне хорошо и вольно людям порядочным, свободным, не блюдолизам начальничьим, не ворью, не бежали бы из деревни так. Не бежали бы от, действительно много строящегося добротного жилья, от бора пахучего с его грибами-ягодами, от ласковых летних вечеров, пахнущих парным молоком не бежали бы…

Впрочем, зачем возвращаться? Устроюсь на работу в городе где-нибудь, кем-нибудь…

…А на следующий год опять поступать буду, если в армию не призовут…

…Спокойствие, Серый, главное спокойствие…

…Но не спалось совсем ночью этой, как я себя не успокаивал. И на следующий день весь разбитый, весь усталый – и куда только вся тренированность тела исчезла? – я бродил сомнамбулой по Потоку, не хотелось никуда больше ехать, ничего не хотелось…

…И ведь закончились же все-таки эти пыточные дни! Закончились!

И родственники, и родители со свадьбы вернулись, и вторник наступил и утром прильнул я, как и десятки других абитуриентов к листу большому с оценками за сочинение…

…Ищу сверху по алфавиту свою фамилию… ну… ну! Уф…Пять-три. Пять за раскрытие темы, за содержание, и три, стало быть, за грамотность мою… Ура! Ура! Ура!

Вышел из института – радость переполняет.

Решил, вдруг, так часто со мною происходит, вот, это «вдруг» явится внезапно и все! Слушаюсь и повинуюсь! Решил поехать на ВДНХ.

Выставку достижений народного хозяйства, что в нагорной части города находится я однажды с сестрой и шуряком Валерой посещал. Правда, было это еще до Димкиного рождения.

И захотелось, вот, – сейчас, немедленно, одному.

И поднялся по долгой извилистой лестнице, махом поднялся, и не запыхался нисколько, и встал на площадке, и на город глянул с высоты нагорной…

…Солнце озаряло Барнаул, заливало его плавным, растворяющимся светом… Далеко этот солнечный город просматривался, далеко, а справа катила свои воды, бесчисленно бликовала и ликовала, красавица Обь…

Хотелось петь мне, и я тихонечко, хотя и никого-то почти в этот еще утренний час на выставке не было, кроме контролеров в павильонах, запел: «Утро красит нежным светом, стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся родимая земля…»


И пошли дни первые, институтские, студенческие. С бодростью внутренней, даже напряжением некоторым – новый коллектив, приглядываешься, присматриваешься, кого-то выделяешь, на других мимо смотришь, третьи настораживают своей бесцеремонностью, гонором…

Напряжение внутреннее… Зато, какой сентябрь тогда случился!

Дни мягкие, солнечные, плывут они как облака – тихо и незаметно.

Идешь с остановки трамвайной по Социалистическому, идешь к институту по тротуару, в этом месте всегда оживленному, а над тобой свисают клены и тополя, и солнце сквозь начинающую желтеть листву ласково к тебе стремится… Студент!

Хорошо-то как в мире! И на душе хорошо!

Город обхватывает тебя, я это, едва ли не физически чувствую, объятием теплым обхватывает, объятием неотрывным, многоцветно-голосистым. Словно говорит: ну, вот, ты и с нами, не стесняйся, осваивайся, будь как дома…

Первые две недели, пока утрясался вопрос с общежитием, я жил у сестры. Помню, лежу на постеленном на полу матраце, заснуть не могу и повторяю и повторяю что-нибудь из немецкого. Как-то сразу за нас из всех преподавателей, «немка» взялась. Крепко так взялась, а мне это понравилось. Наконец-то немецкий я серьезно изучаю….

И вот, я сижу на только что заправленной байковым синим одеялом кровати, в комнате сижу за номером пятьсот десять общежития номер три, что совсем рядом с институтом.

Сижу на кровати, осматриваю, прямо скажем, убогонькое жилище, где я четвертый жилец, отвечаю вежливо и кратко на вопросы невысокого парня в синем трико и белой майке, он только что из умывальной комнаты вернулся, усики свои аккуратненькие расчессочкой причесал, и на голове своей темноволосой изумительной правильности пробор навел.

Аккуратиста зовут Алексеем, он уже на четвертом курсе. А еще два его однокурсника также в пятьсот десятой комнате проживающие – Борис и Сергей – летом работали в стройотрядах и потому приедут на учебу через неделю.

Алексей, видимо уже считающий себя без пяти минут завучем по воспитательной работе, как минимум, устраивает надо мной шефство. Объясняет, как маленькому, дотошно объясняет, с нотами явными менторства в голосе, правила поведения в институте и общежитии.

- Главное в институте на лекции к бабушке Зине ходить. И к Уманскому Алексею Палычу…Ну, и… Да, хватит… остальных… можно периодически видеть. С тебя не убудет. С них тоже. В общаге, смотри, нос не задирай, могут его, того, у нас тут народ горячий, особенно под нами, что живут, на четвертом этаже. Там военруки живут. Все после армии. С одной извилиной в голове. К юмору глухи.

Вскоре выясняется, что к юмору глух и сам Алексей. Вернувшиеся на учебу Борис с Сергеем, тотчас, словно вдоволь наголодавшись, набрасываются на Алексея с шуточками-приколами. Нормальными такими, не плоскими, не обидными. А он фыркает, серьезно, он все делает серьезно, начинает своим сокурсникам объяснять, что внешность для мужчины это главное.

Внешность – это потому, что среди главных объектов приложения шуточек - болезненная страсть Алексея к наружности своей.

Маленький, но с фигуркой, как у гимнаста, он по полчаса не вылазит по утрам из умывальной комнаты. Потом еще с полчаса приглаживает свои усики, свой пробор наводит, в который, каждый раз просятся взглянуть, как в зеркало Борис с Серегой. То боком встанет у зеркала, то прямо, то бицепсами своими поиграет, то щеки начинает надувать (зеркало прикреплено над тумбочкой на стене между моей койкой и койкой Бориса, и я спросонья, сквозь ресницы за этим утренним обрядом Алексея наблюдаю), а как тщательно он костюм надевает, сколько времени на это уходит… Костюм и галстук – галстук, непременно! – Алексей надевает по нечетным дням недели, а по четным он в джемпере и вельветовых джинсах.

С костюма его Борис с Сергеем просят разрешения, по очереди, сдувать пылинки и волосинки убирать.

- Можно, Алексей Владимирович, сегодня я опять за вами поухаживаю? Ну, можно, а? Ну, пожалуйста, ну, что вам стоит, Алексей Владимирович… - шутит Серега, самый словоохотливый из этой троицы. Борис подхватывает:

- У него стоИт, а не стОит. Причем постоянно, я правильно говорю, шеф?

Иногда они, особенно Борис, называют Алексея шефом, шефулей, боссом. Борис в упражнениях своих шуточных над Алексеем, с которым, они, кстати, из одного района, все больше любит именно эту, плотскую тему развивать.

- Шеф, можно поинтересоваться? За минувшее лето вы значительно пополнили список своих жертв? И как всегда вкусам своим не изменяете? Вам, шеф, по-прежнему, толстушечки нравятся?

На смазливеньком, тщательно ухаживаемом лице Алексея выступают пятна. Он, любящий, как я заметил, держаться важно, гордо, не выдерживает и срывается на крик:

- Ну, сколько можно?! Заколебали!

Ко мне же все трое относятся ровно, дружелюбно, без всяких там колкостей. Особенно, что меня не может не радовать, насмешник острый Серега.

Может оттого, что я хорошо так и сразу почти влился в их спаянно-споенный коллектив?


В первый же день возвращения в общагу Бориса и Сереги в нашей комнате состоялось «рандеву», как его сами участники обозвали. Встреча боевых кораблей после долгой разлуки.

Наш первый курс начал учебу в институте со второй смены и потому я, вернувшись с лекций, застал вечером в нашей комнате человек десять. Мужская, и «наиболее передовая часть», как выразился кто-то, четвертого курса разместилась на четырех кроватях. Один из парней с ленцой вытягивает из гитарных струн меланхолические звуки. Знакомясь, обращаю внимание на их какой-то обще-загадочный и измаявшийся в нетерпении, вид.

В накуренной комнате, тем не менее, сильно пахнет арбузной трапезой. Хотя никаких арбузных корочек нигде не наблюдается. А на столе нашем покрытом изрезанной и прожженной окурками клеенчатой скатертью в центре самом, действительно огромный полосатый арбуз. Целехонький.

- Ну, так может, начнем? – спрашивая, похоже, выражает общее мнение, один из парней. - Семеро одного не ждут. Начнем, а?

Одобрительный галдеж и на стол дружно выставляются собранные откуда-то стаканы, а из-под подушки извлекается поварешка.

Кряжистый парень с лапищами размером с совковую лопату, видно, что он старше всех по возрасту, торжественно приподнимает за хвостик арбузную вырезанную крышечку. Обводит всех взглядом добродушным, который на мне останавливается.

- Глянь-ка, молодой, какой арбуз мы классный выбрали.

Подхожу из своего дальнего уголка (субординация) к столу, заглядываю…Вон, оно что! Мякоть арбузная удалена искусно, и судя по всему, благополучно исчезла в недрах желудков четверокурсников, а из заполненного почти доверху арбузного муляжа рвется на волю водочный забористый запах.

Кряжистый разливает поварешкой по стаканам мутно-розоватый напиток. Оказывается в поварешку входит примерно две трети стакана. Все встают. Кряжистый ставит стакан себе на локоть и произносит:

- За нас мужики!

- Точно! За нас!

- За историков!

- И чтобы … стоял и деньги были! – это Борис отметился со своей любимой темой.

Кряжистый, оказывается его зовут Павлом, ловко цепляет граненый стакан зубами и опрокидывает арбузную водку в рот. Трюк его повторить никто не решается. Впрочем, до поры до времени не решается - как позже выяснится. Так как гульба начинается сразу широкая и привольная. Ее течением и меня подхватывает как соломинку…

…Пришли еще человека три. Принесли пива, хлеба, колбасы, сыра и консервов. Пили. Некоторые повторяли удачно и не совсем удачно, трюк Павла, который, как он мне, молодому, объяснил из «потомственных прокопьевских шахтеров» и сам в шахте три года провел, пока не воспылал желанием стать школьным учителем истории.

Пили. Пели. Дружно, акаппелльно, первый куплет (больше не знали) «Гаудеамуса»:

^ Для веселья нам даны молодые годы!

Жизнь пройдет, иссякнут силы,

Ждет всех смертных мрак могилы –

Так велит природа! Так велит природа!

Пели под гитару. Чаще других исполнялась песня про поручика Голицына и корнета Оболенского. Борис опять докапывался до Алексея, но на этот раз беззлобно и мило, отмечая его сходство с поручиком Ржевским. Алексей, хмелея, порывался меня воспитывать с удвоенной энергией.

- Главное, запомни, что я скажу. Ты обязан не пропускать лекции Зинаиды Сергеевны и Алексея Павловича. И, забыл, сказать, лекции доцента Сергеева. Понял, да?

Киваю, поплывшей в неизвестности туман, головушкой. А мне уже другой старший товарищ втолковывает:

- Два курса продержишься – все! Потом как по маслу. Хотя, вам то, что не учиться. Вам не учеба, а лепота. Английский вам, я слышал, правом заменили, да? Выпьем! До дна, молодой

Опять киваю. Опять выпиваю. Сгустившийся туман делает мою речь практически непереводимой. А хочу я просто выразить признательность своим старшим товарищам. За все. За советы, за пожелания и напутствия. И, подтвердить, что второй профилирующий предмет у нас, действительно, не английский теперь, а советское право.

Девушки появляются. «Рандеву», отмечаю с трудом в голове, выходит с их появлением на новый виток. Кто-то успел сгонять в магазин и успеть купить водки и вина. Гитара отложена. Танцы самых стойких под «Шокинг Блу» и «Синюю птицу»…

...- Как? Ты молодой, не знаешь, что такое франц-хераус? Ну, ты, даешь! Слушай тогда. Слушай, я сказал, не спи! Значит, дело было так. Нашему русскому солдату предложил австрийский солдат выпить за здоровье австрийского государя. Наш воин, конечно – хопа, без закуси! Потом австрияку говорит: теперь твоя очередь за моего царя пить. А австрияк в отказ. Ну, коли так, говорит русский, то Франц маршир хераус и запустил два пальца в рот. Ха-ха! Понял теперь, что такое франц-хераус? Ладно, отдыхай, молодой…

… Кажется, говорит все это Володя Авин… с которым мы душевно беседовали о любви нашей к изучению иностранных языка. Я ему рассказывал, помнится, о своих мытарствах в школе, хвастался, что все же сдал на вступительных немецкий на пятерку. Володя о том, что именно из-за обожания им английского он и пытается удержаться в институте, прочно занимая лидирующее место в списке кандидатов на отчисление…Только для чего он мне все это говорит?.. А туман в голове все чернеет и чернеет…

…В комнату перегарную лениво вползает сентябрьский рассвет. Я это или не я? Кажется, я. Точно я. Лежу на кровати…У изголовья тазик… Все понятно… Ах, ну зачем я превратился в соломинку? Никакой силы воли… Ну, выпил бы сначала со всеми, а потом увиливать бы взялся… Нет же… Как болит голова, как во рту мерзко… А кто же это так жизнерадостно храпит на кровати напротив? На Серегу не похож… А! Это Володя Авин, с которым у меня связано последнее воспоминание о вчерашнем.

В нашу комнату, комнату студентов истфака, словно наведывались в гости из глубины веков орды Мамая, вволю здесь повеселившиеся…Особенно впечатляет композиция гитары на столе со стоящим на ней порожним арбузом. Опрокинутые бутылки и стаканы не столь впечатляют. Хотя – какое уж тут, «впечатляют»…

Преодолевая героически слабость во всем теле, головокружение в голове, встаю с кровати, и начинаю осторожно, стараясь не разбудить соседей по комнате, убираться за собой. Да… Стыдно-то как! Чтобы я еще хоть каплю в рот… Да, чтобы я еще хоть раз… Хорошо еще, что я успел до начала «рандеву» переодеться в старенький спортивный тренировочный костюм…

Убрался, композицию на столе, правда, оставил не тронутой, открыл настежь створку окна, побрызгал окрестности одеколоном «Спортклуб». Пошел по пустынному в этот ранний час коридору в умывальню, и три раза подряд чистил зубы супермощной пастой «Маклинз». Полтюбика, наверное, выдавил. И лил и лил на голову холоднющую воду.

Потом оделся, наодеколонился, взял «дипломат» с тетрадями и парой учебников, перед тем как выйти из комнаты оглянулся на спящих товарищей. Борис укрылся с головой одеялом оголив пятки, Алексей спал с серьезно-назидательным выражением на лице, а Володя Авин храпел безмятежно на Серегиной кровати. Серега, видно где-то пристроился на ночлег к какой-нибудь студенточке, оставив ночевать вместо себя бедного Володю Авина, вспомнил, вот, он жаловался, что его выселили из общежития и потому он вынужден перейти на полулегальное положение.

Я вышел на крыльцо общежития… Рыжеватые клены с поредевшей шевелюрой с двух сторон осуждающе на меня смотрели, словно они уже сообщили домой маме о моем недостойном поведении…Надо, надо взбодриться!