Руку, и мы идем в пятиэтажку, но не такую длинную, как на улице Молодежной, идем ночевать теперь уже к своим родственникам маминому троюродному брату Николаю
| Вид материала | Документы |
- Галактическая федерация света исцеление болезнью путь от инвалидности до вознесения, 6434.07kb.
- Боги нового тысячелетия, 6966.86kb.
- Жизнь движение! Все должно двигаться! Но, коль это так, то вполне закономерен и сам, 1889.95kb.
- Боги нового тысячелетия, 7077kb.
- Полимеры и наночастицы. Куда идем и будет ли встреча?, 897.43kb.
- Шалинская районная территориальная избирательная комиссия решение, 73.02kb.
- Национальная идеология азербайджана кто мы, от кого произошли и куда идем?, 154.55kb.
- Русское правописание. Куда идем мы с "пятачком"?, 420.15kb.
- Zte zxdsl 831 Series, 28.27kb.
- Верховної Ради України на пленарних засіданнях 9 лютого 2012 року. Розглянуто 28 питань, 1174.95kb.
…И я еще крепче, после всех этих взъерошенных чувств сжимаю мамину руку, и мы идем в пятиэтажку, но не такую длинную, как на улице Молодежной, идем ночевать теперь уже к своим родственникам – маминому троюродному брату Николаю.
Мне велено называть его непременно Николаем Федоровичем – он большой начальник, говорит мне мама, работает… я напрягаю память…в … край…сполкоме… кажется так…
Другой мамин троюродный брат дядя Саша тоже, как говорят родители, «большая шишка», в торговле работает, каждый год за границу ездит, а еще на юг на курорты. Дядя Саша приезжал к нам в деревню и даже подарил мне шахматы – красивые-прекрасивые. Дядя Саша и сам красавец, важный такой. А вот тетя Мария, что живет в частном доме на улице Анатолия не в братьев пошла – жизнь у нее личная не сложилась, ребеночка нажила, одна его ростит, потом еще тетя Мария в детстве еще ногу сломала, ее хромушкой зовут взрослые и жалеют, что она сильно «поддает», то есть выпивает – таковы мои сведения об этих городских наших родственниках.
Николай Федорович, то есть дядя Коля, зови меня так, говорит он мне при знакомстве, худощавый, стройный, все в нем спортивно и подтянуто, с добрым, чуточку грустным лицом, прищурившись слегка, рассматривает меня и видимо остается доволен и моей скромностью и краткими моими односложными ответами на вопросы о том, как я учусь, чем люблю заниматься. Тетя Маша – строгая, молчаливая жена дяди Коли – зовет всех к столу, а стол круглый, покрыт красивой сине-красной скатертью, стол стоит прямо посреди комнаты под низко висящей лампой укрытой зеленым каким-то и тоже красивым чехлом со свисающей бахромой.
Да и так-то все у них в квартире красиво! Так уютно и тепло, особенно если вспомнишь какая сейчас на улице погода и как мы сегодня с мамой намерзлись, таскаясь по городу.
-Нас ведь из больницы в больницу врачи гонять стали, тут этого нет, там другого, - жалуется мама. Потом, я это заметил, заметил и как-то застеснялся этого, мама резко замолкает.
Мама у меня уж чего не любит так это жаловаться, я это уже за ней знаю – она все в себе хранит, так иногда вырвется из нее накопившееся, но она полувыговорившись на полуслове себя и обрывает как вот сейчас за этим обеденным столом, где я впервые в жизни вижу большую такую кастрюлю, но не железную, не алюминиевую, а из того же из чего тарелки, те которые если их уронить бьются.
«Супница» - так кастрюля эта называется. Из нее черпаком тетя Маша суп по тарелкам и разливает всем нам. А потом и вовсе чудеса начинаются. На второе подается на стол длинная такая предлинная и тонкая такая претонкая лапша, как-то ее тетя Маша назвала, я не расслышал диковинное какое-то слово, что-то на сапог похожее, сапогети что ли, а поверх такой диковинной лапши еще одна невидаль явилась моему взору, да в двух экземплярах – тоненькая колбаска со смешным названием «сосиска»… Как все это есть-то? Как вот с лапшой такой, особенно расправляться прикажите?..
Словом, натерпелся я страхов, сидя за таким столом, и только когда на третье компот предложили, просто компот из стаканов, я с облегчением выдохнул. Тут уж ничего сложного – выдул стакан и все. А «спасибо» я всегда говорю из-за стола вставая, родители приучили.
Мама тоже волновалась и стеснялась и не только когда мы за столом обедали, точнее, ужинали, как-то напряглась она, я это чувствовал, и за весь вечер разговора между взрослыми почти и не было.
Мы рано легли спать, рано встали, потом весь день опять ходили по больничным кабинетам, я устал сильно от одних и тех же расспросов, осматриваний, слежения глазами за молоточком докторским, а главное от сидения в очередях.
А вечером мы отправились ночевать к бабке Комарихе. Здесь мама была уже и разговорчива и я себя гораздо лучше чувствовал, несмотря на то, что за это время здесь, в квартире стало еще неприбраннее, только и досадно мне было, что у них, у Комаровых, та девушка, любящая дождь уже не живет. И дверь на балкон была закрыта и туда никак нельзя было выходить, даже если дверь и отпереть – осень, холодно.
Потом встречи с городом стали чаще, так как сестра Таня после окончания Каменского педучилища устроилась работать в одну из барнаульских школ. А еще встречи стали гораздо волнительнее. Тут уж причиной послужила покупка родителями автомобиля.
Это были более близкие к оранжевому, чем красному цвету «Жигули» одиннадцатой, совсем новой тогда, в 1976 году, модели. Шесть тысяч триста рублей цена. Вторые «Жигули» в Березовке. Первые были у папиного приятеля слесаря-наладчика МТМ Виктора Ивановича Шмидта, мастера «золотые руки», тоже передовика, «стахановца вечного», и который и пригнал вместе с папой наши «Жигули» из Барнаула в самом начале лета.
Покупка родителями машины проверила наших знакомых, друзей и родственников, как сказал как-то под хмельком папа, «на вшивость».
- Вот, Витька Трегубович, тот - молодец! Не завидует. Понимает человек сколько я пыли наглотался в кабине-то в тракторе на нее зарабатывая. Сколько жил она из меня вытянула. А другие, б…, морды при встрече кособочить стали. Ну, и х… на них положить, завистников.
Когда батя, выпивши, он и при мне матерится, не замечает. «Не контролирует себя», - как говорит в таких случаях мама. Трезвый же редко-редко в присутствии сыночка крепкое словцо выдаст – тут уж его надо чем-то чрезвычайным из себя вывести.
Купить машину – такой целью мой отец задался года три назад – я только в первый класс пошел. И вкалывал мой папка любимый так, что все эти годы на ноябрьские праздники его отмечали и награждали как победителя социалистического районного соревнования по вспашке зяби. И он, действительно, из трактора своего, красавца Т-4, когда посевная или вот осенняя вспашка зяби в совхозе идет, сутками не вылазил. Перекусит лепешками, чаем запьет и вперед.
- Ты, говорят мне, чифирист, знаем, как ты работаешь, - опять же однажды с обидой нескрываемой, и опять же под хмельком, тогда и только тогда становился он разговорчив, говорил батя, попутно раскрывая секрет своих успехов. – А я им: попробуйте! Какой я чифир пью, попробуйте. И со мной оставайтесь в ночь, попашем. Они спать уходят, а я херячу, херячу. Два часа ночи, а у меня уже березы перед глазами. Понял, нет, сын, что это значит? Значит, все! Надо поспать часок-другой. Я хоп на педаль! Выключил мотор, упал в кабине и сплю. Птички запели и я встаю. Все. У меня уже наглядная картина. И попер обратно. И попер и попер. А они, эти… не чифиристы… приходят на работу, а я уже сорок гектар вспахал! Во, как! Чифир, чифир… Один со мной в ночь остался. Я ему чай налил, а он не стал. Я тоже. Пашем, пашем. Потом на перекуре он у меня опять допытывает: почему не спишь-то? Как я ему объясню – что у меня цель машину взять? Но, этот хоть насчет меня понял. Другие опять: чифирист он, знаем. Я им снова да ладом: оставайтесь в ночь - попашем. Повеселимся, говорю, чифирку глотнем. Не хотите? Так не трепитесь языками, как бабы рязанские… Чифирист… Знали бы они чифиристов…
Витька Трегубович – большой и балагуристый парень, с рыжеватой, короткостриженной и круглой головой, с усиками, которые придавали его лицу плутовское выражение, напарник батин по механизаторской бригаде. Витька батю моего уважает, что не мешает ему над отцом подтрунивать добродушно. Впрочем, он над всеми подтрунивает, но беззлобно, оттого и не обидно, наверное, никому. Особенно любит Витька рассказывать про один случай, рассказывать в лицах.
- Как-то пахал, значить, Валентин Сергеич за третьей бригадой, она самая дальняя, знаете, ближе к трассе Каменской. Пахал, пахал мой наставник, как водится день и ночь. Потом, видать, закемарил… И вот просыпается он под утро, когда птички запели – глядь, а местность-то незнакомая… Как так? Вот елы-палы… Одним словом, встревожился тогда, Валентин Сергеевич, движок запустил, плуг поднял и осторожненько через какую-то лощину стал к востоку пробираться. Знает - где солнышко встает там и мы живем. А тут ему пастух, как раз, навстречу со стадом. Тормозит, значить, Валентин Сергеевич, речь заводит. Осторожно так спрашивает, прощупывает обстановку, как разведчик Рихард Зорге, мол, а где мы находимся-то? А мужик, все присматривается к моему учителю, присматривается. Как-то и боязно ему: не может признать на лицо тракториста. Отвечает, а голосок дрожит так, противненько: «Так на выгоне мы, вон Мезенцево виднеется. Не узнаешь что ли?» Тут Валентин Сергеич удивляется: «Мезенцево?» Пастух тогда, осмелевши, у него: «А ты сам-то откуль будешь? Чегой-то не признаю твою ряшку. Из приезжих что ль?» Валентин Сергеич ему виновато так отвечает: «Да из Сосновки я. Зябь вот пашу». Пастух аж чуть с коня не упал: «Ну, ни хера себе мужик! У тебя и гоны!»
Этот Витьков рассказ пользовался неизменным успехом у слушателей, потому как случай, пусть и приблизительно схожий с правдой действительно имел место в батиной пахотной эпопее. А деревня Мезенцево от Сосновки, где было расположено отделение нашего совхоза и где работал отец находилось в километрах двадцати, не меньше. Гонами же обозначали, пастух не иначе как был из разжалованных механизаторов, длину обрабатываемого поля.
По полям, по полевым накатанным уже к июню дорогам и началось обучение бати вождению автомобилем. Не упомню, как и где он получал права, но минувшую зиму его настольной книжкой были «Правила дорожного движения», а еще целая кипа схем с разнообразными ситуациями на перекрестках: кто должен дорогу уступить, кто первым проехать… А еще подшивка толстая журнала «За рулем» - и правила, и схемы, и журналы батя вдумчиво изучал, нацепив на нос новоприобретенные очки в черной оправе. И у мамы, ведь, в это же примерно время, очки тоже появились. Я, конечно же, улучив момент и те и другие померил: ничего не видно в них, все мутно, расплывчато. Потому как это очки для дальней зоркости, как взрослые говорят, для чтения эти очки.
Теоретические, стало быть, навыки будущего автомобилиста, батей были получены, права тоже имелись, как без прав, и, наверное, были они получены в Тюменцево, а быть может и в узловом, как про него говорят в наших местах, городе Камне.
И надо было совершенствоваться вождению на деле… А это, оказалось, занятием нелегким.
Как я сейчас понимаю и оправдываю тем самым отца, - за пятилетку непрерывного общения с тяжелым гусеничным трактором Т-4, у которого попробуй, попробуй, вот, рычаги тугие попотягивать цельный день, педали, тоже не слишком-то податливые поотжимай, потрястись в котором сутками напролет ощущая при этом все прелести вибрации – руки и ноги отцовские привыкли к совсем иным нагрузкам, совсем иным приемам вождения.
Руки моего папки родного… Натруженные, все в венах, пропахшие соляркой и мазутом, бессильно мыло и были они, наверное, белоснежными только при рождении и в детстве самом раннем, и пыль въедливая, пыль угольная за десяток шахтерских лет навечно осталась, и масло не сливочное, но машинное, ежедневное, тоже отметины оставило и из-за него и татуировки-то плохо совсем видны… Пальцы с траурной каемкой под ногтями, то один ноготь, то другой, глядишь, сбит, посинел темно, молотком прихватило или какой деталью прищемило, мало ли что в общении с такой суровой техникой, как гусеничный трактор произойти может…. Руки папкины с жесткими вечными мозолями на ладонях… Но такие они родные и нежные, когда гладит он тебя по вихрастому затылку или возьмет вдруг и сильно-сильно прижмет к себе, приговаривая: «Сын мой, кровиночка моя…» И я, чувствую, как сильно бьется его сердце и волнами ходит грудь… Редко такое бывает, редко, но бывает…
- И руками много чего можем и ноги наши быстры, - смеется он иногда.
Да, точно… Ноги отцовские обутые летом в пропыленные «кирзачи», а зимой в валенки с галошами, ходкие ноги, сухопарые, как и вся его фигура, ладная, стройная.
Идем бывало перелеском из Березовки в Сосновку на какой-нибудь родственный праздник к Прошкиным. Зима, холодно. Ветерок сноровистый даже в лесу пробирает и сгоняет снег с верхушек сосен и колко лицу от этого вихрящегося снежка, но и радостно почему-то.
И батя в настроении приподнятом: скоро, скоро до стола накрытого доберемся, попотчаемся с шуряком, хорошо попотчаемся, крепко… Он то с мамой, как мы говорим, «заигрывает», приобнимет ее, рассмешит, что-то на ушко шепнет, дурачится, словом, то, вдруг толкает меня легонько в плечо: «Пробежимся?» Мне же только предложи! «Да во-о-он, той сосны. Ну!»
А мне повторять не надо, я уже лечу по блестящей накатанной розвальнями дороге! А батя, чуть переждав, следом устремляется, и догоняет, как я не упираюсь, и обгоняет и мне завидно, и в то же время я успеваю любоваться, как батя, выставив грудь вперед, быстро-быстро перебирает ногами, обутыми в выходные, ладно скатанные валенки, и шуба ему тяжелая, «с северов» привезенная не помеха.
Папка мой! Как я тебя люблю! Ты только не пей часто…
…И, вот, после «Алтайца» этого, как все называли трактор Т-4, представьте, пересаживаться на «Жигули»…
- Это, значить, как из бухгалтеров в грузчики, - провел такую аналогию Витька Трегубович. – Правильно я. Валентин Сергеич, толкую?
Тяжеловато, ничего не скажешь, тяжеловато, давалось отцу освоение «легковушки».
Особенно, при переключении скоростей и при трогании с места. Плавненько стронуться редко когда удавалось. Чаще машина дергалась, едва ли не подпрыгивая, ее сотрясала нервная дрожь и она или же глохла или взревывая, окутываясь синими выхлопами, судорожно бросалась вперед, на освоение, так сказать, дорожного пространства. Хорошо хоть полевого, где нет движения встречного, нет перекрестков, нет постовых, нет светофоров…
Но и до поля надо было сначала добраться…
Выехать, выбраться перво-наперво из гаража, а гаражные ворота батя самокритически оценил, как ну, очень уж узкие.
И мы с мамой регулировали этот процесс выезда задним ходом, крича и пытаясь перекричать друг друга:
- Левее пап, бери чуть-чуть, левее!
- Нет! Нет! Куда?! Правее! Правее! Ой! Щас заденет боком! Щас заденет!
- Левее! Левее, пап!..
Потом осторожно, лавируя между вечных луж, пробраться по деревенской улице, моля Бога, чтобы не попался под колеса гвоздь или еще что-нибудь острое, и что так любят выбрасывать на дорогу ребятишки. Потом натерпеться страху проезжая по высокой и тоже необычайно вдруг оказавшейся узкой плотине, слева которой глубокий нефтебазовский пруд, а в правую сторону и вовсе смотреть не хочется: взрослые березы все никак своими макушками до верхнего края плотины дотянуться не могут - вот какая высота!
Наконец поле!
По дороге полевой, что тянется вдоль лесополосы, прошлись грейдером, да и без него накатали дорожку лучше асфальта. «Лучше, асфальта, лучше, мягче машина идет» - такой вердикт вынес, используя сравнительный анализ, Виктор Иванович Шмидт и батя с ним согласился и мы с мамой. В таком составе выезжали мы на тренировочные занятия попервости.
Затем Виктор Иванович убедившись, что товарищ его Валентин Сергеевич, которого он любит и уважает за порядочность и за прямо-таки немецкое трудолюбие и немецкую же аккуратность, и, что очень приятно Виктору Ивановичу, любовь и уважение искренние Валентина Сергеевича и к себе он чувствует, так вот, убедившись, что товарищ его более-менее освоился за рулем и потому нас Виктор Иванович оставляет втроем.
О чем, прежде всего, сильно пожалела вскоре мама.
Потому что и между тем, отцова натура, натура все же исконного русака, едва приноровившись к «Жигулям», стала прорываться наружу и при вождении. Прорываться с каким-то восторженным, прямо-таки, мальчишеским нетерпением… И вот, уже на участке полевой дороги, что попрямее, батя выжал восемьдесят… В другой наш выезд стрелка спидометра, на которую я с заднего сиденья неотрывно смотрел, дошла до девяносто и стала клониться к ста километрам, значит, скорости в час. Сидевшая рядом с лихачом мама стала тихо ойкать и хвататься за сердце... Гонщик, наконец, сжалился, скорость сбавил, и очень хорошо, что сбавил, потому, как на дороге возник ухабчик, и как отец его не стремился миновать, но не миновал и машину драгоценную, с которой он, вообще-то пылинки сдувал, особенно в первое время, машину тряхнуло, да так тряхнуло, что днище ерзнуло по земле и отец передернулся при этом как от ожога.
-Вот! Давай, лихач, давай! Хоть на час, да вскачь! - не утерпела, пришедшая в себя, мама.
Этим первым, машиной заполненным летом, освоив езду по полевым, проселочным дорогам, выбрались мы и на трассу районного сообщения и доехали до Тюменцево, а потом и вовсе отважились отправиться по Каменской трассе до Павловска. Не абы зачем, а встречать сестру Таню, у которой наступил отпуск и она, позвонив маме в контору, предложила встретить ее на автовокзале в Павловске, до которого она доберется из Барнаула на автобусе.
Все в поездке прошло благополучно, хотя въезжая в этот чудный, красивый городок, примостившийся у бора, батя заметно нервничал. Заметно нервничала и мама. Незаметно для них, нервничал на заднем сиденье и я.
А со следующего лета мы стали выезжать на машине и до Барнаула.
К поездкам в краевую столицу, надо сказать, батя готовился тщательно и более чем ответственно. Посодействовала этому и мама. Она рассказала отцу, что, вот, недавно в журнале «Здоровье», который мы выписывали еще со времен заводоуковских, была опубликована статья, в которой говорится, что алкоголь из крови не выветривается в течение трех недель
- Так что, хочешь прав лишиться: выпей-выпей, может даже нажраться, как свинья, а через неделю в город поезжай… до первого милиционера, - мама часто в доказательствах использовала так называемый «метод от противного».
- Ну-ну, заливай, давай, - не поверил отец. – Полгода еще скажи.
Мама тотчас взяла журнал, как бы ненароком он оказался у нее под рукой, и стала тыкать им отцу под нос.
- Почитай! Почитай, если не веришь!
Читать отец не стал, он вообще никогда не брал этот журнал в руки и часто посмеивался, когда слышал разговоры о болячках со всеми этими вздохами-охами, с жалобами и вместе с тем с надеждами на медицину, ее семимильные шаги по пути прогресса и новых научных открытий:
- Сколько дано все наше, лишнего не попросим, - врезался он, обычно, такой бодрой фразой в такие разговоры.
Читать отец не стал, но видно было, что тень немого вопроса: «А может это и правда?» пробежало по его лицу.
В начале мая стало известно, что мне предстоит небывалое: в июне, я целую смену, почти месяц, то есть, проведу в барнаульском пионерском лагере «Огонек», в котором сестра Таня будет работать старшей пионерской вожатой.
Здорово! А отвезут меня в город вот как раз и на машине.
Батя, когда все было решено и он сам, видимо, внутренне настроился на эту первую поездку в город, - надо же когда-то рискнуть, ну… а мне-то, к риску не привыкать, ну… надо, надо… зачем тогда машину покупал?.. ниче прорвемся…где наша не пропадала… - не пил весь май месяц. Понятно, что и посевная этому поспособствовала, но чтобы ни дня даже «выпивши»…
Ни глотка целый месяц. Ни глотка даже пива. Пива холодного, свежего, Каменского розлива, привезенного к нам в деревню на праздник первой борозды. Отнекивался, отшучивался мой батя, когда ему предлагали…
- Нет, Валентин Сергеич, ты не мужик, - начал как-то подначивать его Витька Трегубович, и выждал, ведь, артист, паузу огроменную. Выждал, видя, как багровеет лицом и шеей отец. – Нет, – опять пауза, но на всякий случай Витька от отца отошел на безопасное расстояние. – Ты, Валентин Сергеевич, не мужик, а кремень. Даже не кремень… Как же нас в школе стишку учили?.. Во!.. Гвозди бы делать из таких людей. И не было, значить, крепче в мире этих гвоздей. Это прям про тебя прописано, Валентин Сергеич. Это ж надо! Целый месяц! Ни в одном глазу!
Барнаул начался для бати уже в Павловске. Здесь, оказывается, установили светофоры, минувшим летом их не было, и водитель автомобиля «Жигули» с номерным знаком 15-39 АББ стал выказывать в своем поведении некоторые признаки волнения.
У отца с мамой был уговор: в поездке в город отец не курит. Чтобы, значит, ничего не отвлекало от дороги.
Уговор, однако, пришлось нарушить сразу после вот этой встречи со светофорами.
Батя признавал еще с молодости только «Беломор», желательно ленинградский, но ленинградский фабрики имени Урицкого у нас редкость, потому приходится довольствоваться бийским или, когда и бийского нет, совсем уж плохим прокопьевским, и, вот, припрятанная им пачка бийских папирос была распочата к большому неудовольствию мамы. Я же приготовился не пропустить нравящийся мне момент, когда ровно через пятнадцать секунд после нажатия, мы проверяли, не врут в инструкции по эксплуатации автомобиля, со щелчком выскакивает обратно гильза автоприкуривателя с малиновым кругляшком внутри. Автоприкуриватель, автозажигалка по иному, находится рядом с печкой, по правую руку водителя. И такого в предыдущих моделях «Жигулей» не было, мы прознали с батей про это и гордимся этим.
Выехали мы затемно, в ночь еще, и когда только-только миновали Павловск показался нам навстречу оранжевый краешек солнца. Потом и вовсе все светило вылезло и так осветило пошедшую перевалами, долгими протяжными спусками и такими же подъемами дорогу, что дух захватило от красоты, от неизведанных раньше ощущений: солнцем освещенная дорога, июньская свежесть зелени по обочинам и на полях, редко-редко встретится нам машина, мы почти одни на трассе в этот ранний час – хорошо!
И отец успокоился, кажется…
Но вот, проехали мы село Шахи, потом Михайловку, вот показалась огороженная проволокой территория аэропорта, дачи по левой стороне пошли… Водитель опять напрягся. Машины стали чаще попадаться нам навстречу, да все так мчатся… И нас стали обгонять ранние автолюбители, кое-кто почему-то посигналивал нам…
Но батя был верен намеченному курсу: держал путь неспешно и почти не обращал внимания на сигналы, только что-то, - я догадывался и мама догадывалась, что, - он бурчал себе под нос, бросая при этом молниеносные, затравленного зверя взгляды на обгонявшие наши «Жигули» машины.
Пост ГАИ мы миновали почти шагом и такое сверхзаискивающее поведение наше не было никем оценено: на посту не оказалось ни одного милиционера.
И начался по левой стороне опять же, все интересное слева, только пост ГАИ справа, город.
Огромные… Огромные, какие!.. Свежие, словно умытые утренней росою, белые девятиэтажки с синими, голубыми и зелеными балконами, отражающими солнечные лучи оконными стеклами… Первые их этажи скрывают шеренги молоденьких тополей и берез.
Город…
Из окна автомобиля он чем-то ближе стал в отличие от прежних сюда приездов… Может оттого, что машина легковая, новой марки к тому же – это, прежде всего город, а не деревня? Может ей, холимой, лелеемой, мытой нами и внутри и снаружи так часто, что не успевает просыхать в ограде поле моего стадиона, сейчас тоже радостно от того, что она встречается с городом, видит то, что не может увидеть в деревне, что катит она, горожанка, катит уже полтора часа, не меньше по асфальту, а не по деревенской пыли или, что еще хуже, деревенской отборной грязи?
А вот бате было, конечно же, не до рассматриваний, не до лицезрения пробуждающегося, хорошо выспавшегося и потому счастливо улыбающегося нам города.
Павловский тракт уже совсем ожил, вереница машин тянулась по противоположной стороне, и нас продолжали обгонять… Но самое главное – впереди показался светофор…
Этот многоглазый, подмигивающий объект все приближался и приближался…
Батя почти лег грудью на руль и хищно всматривался вперед.
Мы с мамой замерли, боясь пошевелиться.
Почти парализовано, обреченно как-то подъезжали мы к светофору…
Но он, словно поняв наше состояние, вспыхнул зеленым и батя на радостях так газанул, что шедший впереди «Москвич» инстинктивно мотнулся вправо к автобусной остановке, а на перекрестке, кто-то взвизгнул тормозами. Но мы уже этого не замечали – светофор и перекресток были нами преодолены! Первый настоящий городской перекресток! И так мы лихо его одолели! Вот мы, какие молодцы!
В салоне возникло радостное оживление. Мама с переднего сиденья обернулась ко мне и ободряюще улыбнулась. Я тоже улыбался и гордился батей.
Но впереди нас ждало испытание гораздо более трудное. Нам надо было, перестроившись во второй ряд заворачивать с Павловского тракта на улицу Советской Армии, а для этого требовалось «всего-то» пересечь трамвайные линии, а потом, точнее сразу же, без раздумий и промедлений, после преодоления рельсового барьера определиться с тем, как нам безболезненно миновать встречную полосу и влиться в поток машин едущих по правой стороне улицы любимой мною Советской Армии.
А перестроиться во второй ряд нам не давали и не давали… Подобное же грозило тем, что мы уползли бы вправо под железнодорожный мост и схема нашего маршрута рушилась бы катастрофически, схема, не единожды над которой склонялся в раздумчивости все эти предстартовые дни отец и его светлые, зачесанные назад, волосы спадали на лоб, а он этого и не замечал, видя себя в этот момент, наверное, как раз на том месте, куда мы сейчас подъезжали.
Наконец, батя, матюгнувшись, резко бросил машину влево, - была, не была! - сзади истошно засигналили, но мы оказались-таки во втором ряду!
«Жигули», надо заметить, вели себя странно. Им тоже, наверное, передалось то громадное внутреннее напряжение, которое испытывали все мы, но особенно, разумеется, папа. Машина стала фыркать, стала судорожно дергаться, ее колотила, как и отца, нервная дрожь…
На трамвайных путях наша красавица заглохла.
И не думала заводиться.
Дрожащими руками, втянув голову в плечи, батя дергал ключи в замке зажигания, белая, для праздников, рубашка на спине у него потемнела…
Он полностью перешел на ненормативную лексику.
Машина не подавала никаких, ну, просто никаких признаков жизни! Мы с мамой были ей под стать. А сзади уже рычали сигналами автомобили… И, как и полагается по закону всемирного свинства, к нашим «Жигулям» подкатили с двух сторон трамваи…И трамваи стали высказываться по нашему поведению пронзительными, в оцепенение и вовсе вводящими звонками…
Отец был готов вырвать замок зажигания вместе с ключом, готов был броситься в рукопашную на всех, кто посмел бы сейчас приблизиться к машине… Мама, очнувшись, стала его успокаивать, хотя голос у нее подрагивал: «Валя! Валь, успокойся… Ну, успокойся…» Мне хотелось уменьшиться в размерах и спрятаться в пепельницу на боковой панели двери…
Чем бы это закончилось, неизвестно, не подоспей к образовавшейся пробке машина ГАИ. Молодой, курносый и круглолицый сержант, быстро оценив ситуацию, спокойно и даже несколько весело сказал отцу: «Давай, дорогой товарищ, пересаживайся. Выберемся сейчас, не боись!» И «Жигули» послушно завелись, и сержант вырулил их на спокойный участок дороги и посоветовал отцу отрегулировать зажигание получше, а главное, не заводиться самому по пустякам.
- Машина, пусть заводится с первого раза, а вам, товарищ надо быть спокойным и внимательным. Счастливого пути! - сказал напоследок.
А отец, спустя некоторое время только и выдохнул:
- Вот эть, человек!
В пионерском оздоровительном лагере «Огонек», что принадлежал аппаратурно-механическому заводу и примостился на берегу речки Барнаулки и прямо в пригородном поселке Борзовая Заимка, или как проще всеми говорилось и говорится по сию пору Борзовка, я находился все три недели на полулегальном положении.
То есть имени и фамилии я не менял, но всему отряду, всем с кем я знакомился более-менее конкретно, я говорил, что живу на поселке Осипенко, на улице… какую-то и улицу я выдумал, что учусь я в школе…номер такой-то…Почему, зачем потребовались такие хитрости? Кажется, так мы с сестрой условились. И как-то так получилось, что «расшифровать» меня городским пацанам, прежде всего тем, которые принадлежали к числу дошлых и нагловатых, не удавалось. Для всех я был городским двенадцатилетним парнишкой, родным братом старшей пионерской вожатой лагеря Татьяны Александровны.
Были, возникали, я это чувствовал обостренным чутьем полулегала-разведчика, какие-то подозрения у некоторых новоприобретенных моих приятелей. Потому приходилось, например, менять школы, как перчатки. Если приятель учился в сорок второй, то я перешел в шестой класс шестьдесят девятой школы. Называлась сорок пятая школа, я устраивался на учебу в пятьдесят пятую, ты в сто третьей? – а я в семьдесят восьмой… И так далее, хотя особо о школе, надо признать, в начале школьных каникул не слишком-то и вспоминалось. И с приятелями новыми у меня находились иные темы для разговоров.
Один из новых друзей, белобрысый Женька, неплохо игравший в футбол, только «дыхалка» его подводила – уж слишком быстро он уставал, а когда уставал, то пользы от него на футбольном, кочковатом и коротковатом поле лагеря было мало, узнав, что я живу на «Осипухе» обрадовался.
- И я там живу! Я на Волейбольной, а ты где?
- Я… Я… это…на… улице… Садовая… - молвил я неуверенно.
- У! Знаю! Недалеко и у меня там тетка живет. Говори адрес!
- А тетка у тебя по какому адресу? Может соседи? – я проявлял чудеса дипломатии.
Женька называл адрес, я мгновенно прибавлял в уме к адресу цифру семьдесят, именно почему-то семьдесят, и там и поселялся для этого белобрысого любознайки. И ждал его в гости. И соглашался с тем, - конечно, Жэка, конечно, - что вместе нам ходить в футбольную секцию будет веселее и удобнее.
Дело в том, что после одного из матчей между сборными соседских, их разделяла только смехотворно мелкая речка Барнаулка, лагерей «Огонек» и «Ландыш», нас с Женькой подозвал к себе какой-то дяденька и, расспросив и узнав, что ни в какие секции футбольные мы не ходим, предложил нам прийти в начале сентября на стадион «Локомотив» и спросить Павла Ивановича.
Этот Павел Иванович, оказавшийся детским тренером, приезжал в гости к своему другу и нашему физруку остался посмотреть матч и приметил среди толпы четырнадцати-пятнадцатилетних акселератов нас, двенадцатилетних, умудрившихся к тому же по голу забить вратарю «Ландышу». Женька, правда, отыграл лишь один тайм, а я, как угорелый «пронасался» весь матч, весь левый фланг избороздил в полузащите и помимо гола отметился еще и двумя пасами голевыми и разгромили мы тогда «Ландыш» до неприличия крупно 7:1. И чествовали нас болельщики как героев и получили мы в столовой по дополнительной порции второго и по три стакана компота.
Вдохновенным, надо признать, в футбольном отношении было для меня это лето. Дома, там, в родной деревеньке, по которой я скучал попервости, у меня стадион в ограде, где я успел провести в мае уже чемпионат страны. Здесь же, в пригородном пионерском лагере, среди откровенно любопытных, интересных мне городских пацанов – а чем они отличаются, чем я их хуже или, наоборот, лучше? - такие вопросы посещали меня и я на них на основе своих наблюдений и общений отвечал, выяснилось, что я лучше всех играл в футбол.
Про игру среди старших меня по возрасту я уже упомянул, среди сверстников и вовсе я выделялся чрезмерно. Без хвастовства, говорю, какое тут хвастовство, когда, играя за отряд наш на первенство лагеря, я успевал в каждом матче с пяток мячей наколотить и в обороне «отпахать» и в центре поля и края успевал перекрывать.
Случалось пару раз даже такое: я выбивал мяч с линии вратарской от наших ворот, выбивал далеко, к центру поля и пока мяч находился в воздухе, особенно когда против ветра направленный он чуть зависал, я успевал до середины поля добежать, мяч от бестолково по нему ударявших игроков, метавшегося между ними, подхватить, обыграть по ходу всю защиту и вратаря и закатить мяч в ворота, закатить издевательски – пяткой.
Потом не раз и не два мне думалось: а если бы я жил в городе и по настоящему занимался футболом, вот у такого, например, Павла Ивановича – что тогда? Может что-то из меня стоящее и получилось? Ведь в трудолюбии, в любви и беззаветной преданности к футболу мне отказать было трудно. Но тогда в детстве я и не знал и не понимал, что значит слово «судьба»…
Единственное, что меня в лагере огорчало: сюда не поступала газета «Советский спорт» и я урывками, случайно, как например, из висевшей на стекле двери в вожатскую комнату газеты «Правда», хорошо хоть висевшей не вниз газетной головой, газеты успевшей за день буквально пожелтеть от щедрого тем летом солнца, узнавал, что там творится в чемпионате страны по футболу, как там мое любимое московское «Динамо» играет…
А на газетном стенде лагеря всю смену висела, согласно, видимо, негласным установкам, тоже газета «Правда», но с номером целиком посвященном проекту новой Конституции Советского Союза.
Я иной раз тайком, чтобы не засмеяли меня пацаны к этому стенду приближался и просматривал статьи будущей Конституции.
Чем же я отличаюсь от городских ребят? На такой, вообще-то недетский вопрос, я ответить затрудняюсь. Может только они, и то не все, более нахальны, бесцеремонны…Не знаю…
Я лишь однажды попадаю впросак, когда в «тихий час» по нашей спальне начинает блуждать листок с рисунком каких-то четырех волосатиков. Почти все оценивают этот рисунок: похожи, нет, ни фига не похожи… Я же ляпнул, потеряв осторожность: а кто это? На меня посмотрели с большим таким удивлением, привстав с кроватей: ты, че, это же битлы! С удивлением, но никаких язвительных насмешек.
Отношение ко мне было - все же, я это чувствовал, видел, понимал, - не как к обычному пионеру четвертого отряда, а как к родному брату старшей пионерской вожатой лагеря, строгой, но справедливой Татьяны Александровны.
К сестре каждый вечер приезжал высокий красивый молодой парень на мотоцикле. Звали красавца Валерием, он учился в политехническом институте и жил, также как и сестра «на Осипенко». И до свадьбы их оставалось. Как выяснится позже, всего-то три месяца. И будущий мой шуряк возил меня однажды, возил с ветерком по прямой как стрела лесной асфальтированной дороге купаться на озеро, что рядом с поселком Южным. «Южный это тоже город?» - интересовался я у Валерия. И выяснялось, что и город и в то же время поселок пригородный.
Купаться на Барнаулке нам в первую смену было запрещено: что-то нехорошее было в речке обнаружено и поэтому в лагере некоторые из старших отрядов роптали. Другие из старших, что похитрее, просто, купались втихушку, как и втихушку курили и в карты играли…
Но вода манила всех и поэтому где-то в середине смены был растянут и заполнен водой на две трети «лягушатник». Это круглое из бледно-зеленого брезента сооружение, глубиной, аж, в метр было самым притягательным для малышни. Да и для нас, «средненьких» по возрасту, это было место, куда в жару как магнитом тянуло.
21 июня, еще одна дата вбившаяся в память, после «тихого часа», который было бы правильнее назвать «часом громким» и если бы не воспитатели и вожатые, то и вовсе «часом неуправляемым» или, скажем, «часом порванных подушек и планирующих по домикам отрядным перьев», в знойный, полный духоты и тополиного пуха предвечерний час, в «лягушатник» были запущены наш четвертый и пятый отряды.
В четвертый отряд, где я был всех старше по возрасту на год, надо сказать, я был определен сестрой не случайно, а потому, что здесь вожатой была ее лучшая подруга Валя, подруга еще по Каменскому педучилищу, с которой они снимали комнату в домике на улице Садовой. Пятый отряд и вовсе мелюзга и бултыхаться с ними в «лягушатнике» не особо-то и хотелось. Но что поделаешь…
Именно в толчее этой, барахтанье, плескании, визгах неумолчных попытках даже нырять в таких стесненных условиях, натыкаясь при этом непременно на чьи-то тела, иной раз и сталкиваясь головами с таким же, как и ты, ныряльщиком, я раз, потом другой и третий оказывался рядом с какой-то девчушкой. Худенькая совсем, младше меня года на два, но, конечно же, уже в купальнике синего цвета, и синего же цвета у нее глаза, короткая, почти мальчишеская стрижка, смешливая, озорная эта девчушка…
…Ее зовут Ира, а как меня зовут, она, оказывается, знает, знает и то, что я брат Татьяны Александровны, знает, что я в шестой класс перешел, а вот она в четвертый… И все это знакомство среди купающегося, беснующегося люда, визжащего так, что, кажется, перепонки не выдержат… Романтика, словом, полная.
А вечером этого же 21-го июня, в клубе лагерном, на танцах наше знакомство продолжается. И даже закрепляется. Мы с Ирой танцуем «медляк». Танцуем, разумеется, на «пионерском растояниии». Страшно волнуемся, дрожат наши руки, дрожим мы все. А тут еще парни из первого отряда, сидя у стенки на стульях и наблюдая за танцующими, выделяют нас, как самых юных и смеются и советуют нам:
- Ты ее к себе-то, футболист, прижми… Слышишь, э?
- Девочка, не стесняйся. Тоже прижмись…
- Голову ему на грудь положи…
- Поцелуй меня покрепче, Мэри! Ха-ха-ха!
Мы стараемся не слышать, не замечать этих парней и их колких шуточек, но и слышим и замечаем и еще больше волнуемся, еще больше дрожим. Но, упрямцы, опять, после того как отбарабанил танец быстрый, и народ наскакался до одури, мы танцуем с Ирой. Ее тоненькие ручки лежат на моих плечах, я держу ее за талию… Длилось бы это вечно, а? Ну, кто там владеет машиной времени? Сделай так, чтобы не кончался этот июньский, отошедший от зноя вечер…
Но заканчиваются танцы, мы прощаемся с Ирой, желаем друг другу спокойной ночи и разбредаемся по своим отрядам и домикам.
А утром видим только друг друга в толпе отрядной: отчего-то произошла заминка перед дверьми столовой.
Уже сказаны речевки не раз: «Мы не пили, мы не ели, мы голодные как звери!», отряды строем сюда пришедшие, распались, смешались. Все толкутся, смеются, обсуждают, что интересного за ночь произошло, кого пастой зубной вымазали, кого из рано заспавших напугали, стянув его с матрацем с кровати… И только, кажется, только мы с Ирой молчим и глядим друг на друга и у нас есть тайна.
Это так много: тайна, и у нас, наверное, поэтому и нет слов.
И дни лагерные, что до этого шли вразвалочку, вдруг полетели, и оказывается, что их так мало осталось, скоро смена первая закончится. Ира будет в «Огоньке» и во вторую смену, а я поеду домой…
Мы почти неразлучны все эти дни.
Вечерами, перед танцами мы прогуливаемся по короткой тополиной аллее, что ведет от плаца, где проходят утренние линейки на стадион. Прогуливаемся не абы как, а «под ручку».
И тайна наша, конечно же, раскрыта. И когда за одним из отрядных окраинных домиков, встревожив и согнав с места разомлевшую стайку голубей, мы, несколько пацанов и девчонок из пятого и четвертого отрядов, рассаживаемся играть в «бутылочку», девчонки из Ириного отряда делают так, что мы с ней оказываемся сидящими друг против друга. Мы и сами этого хотим и… первый поцелуй наш случается под взглядами, под веселье и смех. А нам не смешно, нам… нам так хорошо! И грустно… Мы с Ирой уже считаем дни до разлуки, а поцелуи те, под взглядами, так и остались единственными. Вдвоем мы только обнимаемся осторожно.
Перед самым отъездом я «расшифровываюсь» Ире. И она, удивленная, записывает мой деревенский адрес, в котором я, зачем-то указываю и название улицы и номер дома, хотя в нашей деревне улицы не обозначены и нет в помине никаких табличек и номеров домов.
Из лагеря мы возвращаемся на автобусах. И уже в городе, на Ленинском проспекте напротив стадиона «Динамо», где я еще не был, но так мечтаю здесь побывать, автобус тормозит у светофора и в окно я вижу на аллее девочку из первого отряда, она уже взрослая, она не девочка, она уже девушка, я запомнил ее. Она, видимо уехала из лагеря раньше и стоит сейчас с какими-то девчонками, наверное, подружками, у скамейки, они смеются, они что-то весело обсуждают… И так мне обидно становится. Вот, она, остается в городе, стоит сейчас на аллее, потом они купят мороженое, пойдут в кино или в парк, в город сейчас, я знаю, приехал чехословацкий лунопарк, а я уже завтра буду в своей деревне…И Ира будет ходить в кино и в парк, кататься на каруселях, а я буду один, буду в маленькой нашей деревеньке…
Весь июль я мучаюсь, забываясь лишь в футбольных своих баталиях. Доходит до того, что поздним вечером, когда мы все втроем: мама, папа и я улеглись на перинах постеленных из-за жары на полу кухни перед открытыми дверьми в сенки, я, изворочившись, изметавшись, признаюсь маме, что очень хочу в лагерь, ну, отвезите меня, пожалуйста, тем более сестра Таня осталась и на вторую смену старшей пионерской вожатой. Батя, по обыкновению давно уже храпит, а мама успокаивает меня, спи, спи, сынок, утро вечера мудренее, отец проснется, мы об этом поговорим… Но меня не отвозят в лагерь, родителям некогда, некогда, понимаешь…
А в августе приходит письмо от Иры.
У нее совсем детский, корявый такой почерк, в письме это особенно заметно, не так как при написании адреса, про такой почерк мама говорит: «как курица накарябала», но маме я письмо не показываю, даже и словом об этом не обмолвлюсь. И это первое письмо, и второе, тоже августовское, и третье, сентябрьское, я, прочитав, прячу в укромное место, под толью покрывающей маленький курятничек для цыпушек – никто не догадается. Ира пишет в первом письме, что скучает, во втором… в самом конце, большими-большими буквами, что любит меня и ждет встречи…
Поразительная штука память! Я не помню, что я писал, как отвечал на такие признания Ирины, не помню… Помню, зато адрес, помню до сих пор. Она жила на улице 50 лет СССР, дом…но, пусть это останется нашей тайной. И, случается порой, проезжая по этой улице я непременно вспомню худенькую девчушку с синими глазами, смешливую, озорную, бесстрашную…
- Это ж надо! Вот, стрекоза! Десять лет всего, а закрутила любовь с парнем! – смеялась добродушно, вспоминая позднее об этом сестра, все конечно знавшая про наш «роман». Мне было, однако, не до смеха - после обоюдных четырех или пяти писем наша переписка отчего-то оборвалась. Оборвалась открыткой поздравительной, новогодней от Иры. Было не до смеха, хотя и льстило, не скрою, ласкало мой слух, что меня еще только-только сделавшегося тринадцатилетним, сестра называла не мальчишкой, а парнем. А письма Иры, наивные, с вопиющими ошибками, даже на мой грешный по отношению к орфографии, взгляд, я не сохранил. Прятал их прятал, перепрятывал… они куда-то и затерялись…
Поездки на машине предполагали встречи с городом летним.
Зимой же мы наши «Жигули» почти не использовали, тем более для таких дальних поездок.
В зимнюю пору, когда «приспичит» по выражению бати, поехать в Барнаул, отправлялись мы в сей стольный град на рейсовом автобусе, на том, чей маршрут проходил, как было указано в расписании на автовокзалах – тюменцевском и барнаульском – через село Макарово.
Автобус выходил из Тюменцево без десяти семь утра и к восьми - к началу девятого прибывал в Березовку. Здесь уже его поджидали мои односельчане, вознамерившиеся на поездку отважиться, поджидали в нетерпении, в сильный мороз в диспетчерской МТМ, а когда потеплее и на улице расхаживая или стоя, покуривая и переговариваясь, поругивая, как правило, и жизнь и порядки районные. При которых вот так куда-то автобусы запропадают.
Кто-то, не выдержав, шел в диспетчерскую и просил тетю Нину или дядю Колю позвонить в Тюменцево, на автовокзал, узнать вышел или нет автобус на Барнаул через Макарово.
Звонили, громко, надрывно крича, переспрашивая, алекая, все же узнавали.
Снова выходили на воздух покурить, сообщали:
- Вышел, говорят по расписанию…
- Может че на трассе случилось…
Обсуждали тогда березовцы жаждущие с городом пообщаться, что могло бы, по их версиям, произойти на трассе:
- Перемело, может где…
- Да вряд ли, дороги чистят…
- «Кировец» наш, вон, Нинка диспетчер сказала, с клином прошел и по полям до трассы…
- Ха! Тогда не застрянем, выберемся на трассу Каменскую, а там уж… Газуй не хочу по ровненькой дороженьке-то…
- А может, что с мотором сделалось?.. Уж девятый час пошел…
- Кто его знает, техника есть техника…
Стылый воздух, тем временем, синеет, гаснут одна за другой звезды…Промчался куда-то по делам ранним директорский «Уазик». Вслед ему злословят:
- Своих-то Янтарев на автобусе не отправляет…
- Ну! Скажешь тоже. Это ему западло!
- Власть... Ети их мать…
И вот, наконец-то, выныривает из-за поворота с пучком света от фар шустрый, пропахший бензином «Пазик». Тормозит, открывается передняя дверь и первые из ожидающих, самые ловкие и проворные устремляются занимать места получше.
Автобус уже с несколькими пассажирами тюменцевскими, из тех, что торопятся в Барнаул и не стали дожидаться рейса прямого и предпочли поехать через Вознесенку, Березовку, Макарово… лишних почти полсотни километров… ведь прямой-то рейс, который через Юдиху, только в девять сорок.
Рассаживаемся, уталкиваемся, утрамбовываемся. Мы с папой едем, на этот раз вдвоем, мама дома осталась на хозяйстве. Да она уже и видела новое жилье сестры.
Таня с Валерой и моим племяшом Димкой, которому только в феврале, через почти два месяца исполнится годик перебрались с Осипенко, где они прожили больше двух лет, «от свекров», как выражается папа, в общежитие трансмашевское, что находится на улице 40 лет Октября.
Валера после окончания политехнического института распределился на завод «Трансмаш», откуда, впрочем, его на учебу и направляли и вот завод комнату в общежитии своему молодому специалисту предоставил.
И едем мы сейчас, на новое место их жительства, едем, груженные гостинцами, мясом, салом…
Мясо, и сало, и тушки куриные и банки с вареньем - в большой хозяйственной сумке, что в руках у отца. А за гостинцы мамой собранные и в основном из сладостей состоящие, я отвечаю.
Гостинцы в моей сумке красно-белой с надписью «Спорт». Надпись, жалко, русскими буквами, а так сумка хорошая, модная. С ремнем через плечо. Подарок, между прочим, сестры. Сумка была встречена со жгучим интересом моими школьными друзьями.
А еще сестра подарила мне на шестнадцатилетие блокнот с вытесненным на обложке московским олимпийским знаком. В начале блокнота олимпийские чемпионы Василий Алексеев, Нелли Ким, Иван Ярыгин, Татьяна Казанкина, Валерий Борзов, Фаина Мельник, Николай Андрианов…их фотографии и кратко об их биографиях и достижениях написано. А сестра подписала на блокноте, на первой его странице, красивым своим почерком, такие слова: