Geum.ru

Руку, и мы идем в пятиэтажку, но не такую длинную, как на улице Молодежной, идем ночевать теперь уже к своим родственникам маминому троюродному брату Николаю

Вид материалаДокументы

Содержание


Спеши поспорить, если мыслишь разно.
Пусть голова моя седа
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7
Не поддавайся злу и зря не злись,

^ Спеши поспорить, если мыслишь разно.

Спеши, но никогда не торопись.

Стань человеком, а не просто взрослым.

Я уже блокнот стал понемногу осваивать. На форзаце этого солидного блокнота я написал по-немецки: Нотицблок фюр Цеттелс. Блокнот, стало быть, для записей.

Стал, например, выписывать сюда немецкие выражения. У меня же есть самоучитель по немецкому. А вот в школе у нас учителей немецкого на данный момент найн.

И потому я выписываю. Много выражений выписываю. На все случаи жизни.

Рассмотрим, пока не тронулся автобус и водитель продает билеты, чертыхается, когда запутывается со сдачей, рассмотрим лишь один из таких случаев.

Вот, когда я стану студентом, то буду сражать, понимаешь ли, наповал девчонок, своей образованностью…

…Стоит такая симпатичная, с фигуркой точенной, это в моем вкусе, стоит, значит, на дискотеке, скучает. Из недотрог. Тут я подкатываюсь, в джинсах, купят же мне тогда родители эти джинсы, купят, наверняка, как я без джинс-то, подкатываю нагло так и спрашиваю с улыбочкой чуточку надменной: танцен зи герн? Любители вы, в смысле, танцевать? И вот, мы танцуем. Я уверенно веду партнершу (очень, ну очень смелая фантазия, потому как танцевать я того… не слишком), чуть погодя я интересуюсь у девушки: ви хайсен зи? Таня - отвечает она. О! Мое любимое имя, произношу я и опять перехожу на немецкий: дарф ихь ум Ире аншрифт битттен? А Таня… А Таня тут мне и отвечает… на чистейшем немецком… Длинно так красиво отвечает…Видя, что я впадаю в ступор, она спешит мне на помощь: я спросила вы прямо во время танца будете записывать мой адрес?.. Так, стоп. Лучше ограничиться во время знакомства только танцен зи герн. А потом поразить Таню стихами Блока, которых я знаю наизусть достаточно много. Начать с «Незнакомки». Потом и вовсе заволакивать Танюшу нежностью и печалью: «Мы встречались с тобой на закате, ты веслом рассекала залив, я любил твое белое платье, утонченность мечты разлюбив…» И уж, чтобы она полностью была сражена прочесть: «Мы были вместе, помню я, Ночь волновалась, скрипка пела… Ты в эти дни была - моя, Ты с каждым часом хорошела... так… подзабыл… ты с каждым часом хорошела… А!.. Сквозь тихое журчанье струй, Сквозь тайну женственной улыбки К устам просился поцелуй, Просились в сердце звуки скрипки…»

…Однако до студенчества мне пока половина девятого и десятый классы. И я с завистью смотрю на возвращающихся после новогодних праздников в сельхозинститут будущих ветеринаров Дюшу и Колю Глыбченко и Ваньку Крыгина, который на механико-инженерный не поступил, но каким-то образом за «рабфак» зацепился.

Дюша – средний и самый мелкий из трех братьев Александровых, с младшим из которых Толиком мы одноклассники и корефаны – еще не может отойти от бессонной загульной ночи, треплется пьяным языком.

Но надо отдать ему должное, треплется без матерков и с фирменным «дюшенским» юмором. Он настолько потешно умеет рассказывать о своих похождениях, так иронично себя при этом, оценивая – смех стоит при этом жеребячий. Глыбченко и Ванька тоже под хмельком – вся троица уселась на задние сиденья, там, где «подбрасывает» на ухабах, аж к крыше автобусной, но этого-то студиозам и надо для большего веселья.

Трогаемся, наконец-то. Но перелесок проехали, в Сосновке остановка. Тут тоже желающие есть до города прокатиться. И у всех дела. Разные: праздничные, учебные. Через десяток километров – Макарово. Тут уж столько народу понабилось, что не продохнуть. Ведь в одежде все в тяжелой, в шубах, и сумок с провизией студенты везут воз да маленькую тележку. Сейчас у них скоро сессия – усиленное питание просто-таки необходимо.

Мы с отцом сидим на боковых сиденьях, что в задней части салона автобусного. Хорошо сидим – это особенно понимаешь, когда наблюдаешь за стоящими пассажирами. Им почти полторы сотни километров на ногах стоять… И тут к нам пробирается и протискивается и усаживается между мной и сиденьем обозначенным как 11-12 места, усаживается на «колесо» - так называют округлую возвышенность в салоне над задними колесами - Саня Паньшин… Этот макаровский парень в последние примерно полтора года, ни много, ни мало, а мой кумир. Ведь Саня Паньшин учится на историческом факультете нашего университета.

В Макарове десятилетки нету. И деревня эта небольшая, но главное Макарово всего-то отделение нашего крупного совхоза. Потому девятый и десятый класс макаровские заканчивают в нашей Березовской средней школе. Особых адаптационных проблем у них не возникает. Ну, кто-то, разве что из самых борзых… его быстро вразумляют тогда… Макаровские живут в интернате, где есть, где спрятаться нашим Березовским парням, укрыться для игры в картишки на мелочевку, портвешок попить… Другое дело – народ из села Куликово, где также только восьмилетка. Эти чужаки. С той стороны ленточного бора, из другого хозяйства, из другого района, даже. Интернат им не полагается, живут они по квартирам и родственникам их родителей. Все же в наших местах перемешено. И Березовка наша из пришельцев куликовских когда-то образовалась. Но, все равно куликовским труднее. Хотя… Как себя поведешь, так к тебе и относиться будут…

Этот глубокий вывод делаю я, продолжая незаметно наблюдать за закемаревшим Саней Паньшиным… Дорога, кстати, укачала многих пассажиров, из тех, кто сидит, понятно, а не стоит, И батя рядом носом клюет и Дюша народ перестал веселить, задремал Дюша, да так задремал, что и во время пусть и непролжительного, но парения, когда встретится «Пазик» с ухабами, которых и на зимней дороге хватает, Дюша продолжает спать, бережно, правда удерживаемый его неспящими (силенок, видно, у них побольше осталось) и так же парящими товарищами.

Тихо в автобусе стало, только мотор жалуется на дорогу, да кто-то из пассажиров впереди водителя разговором развлекает. Посмеиваются даже оба, время от времени.

Паньшин, или как его все звали, Паня, в школе когда учился, вот, вспоминаю сейчас, звезд с неба не хватал. Но при этом на его хитром, с ухмылочкой постоянной, с чуть видными синеватыми крапинками («поджиг» в детстве подвел) лице так и читалось: мол, я вам всем не ровня, я всех вас выше. И при таком невыгодном выражении лица, Паня ухитрялся быть другом самых главных в нашей школе пацанов. Тех, которые школу нашу «держали». Одним словом, дипломат. И росточку невеликого он, и ходил всегда неспешно, широко расставляя ноги, отчего заполучал иногда от малышни вслед обидное: «Панька в штаны нас…нька», и в спорте он ничем отмечен не был, в баскетбол, разве, что немного так поигрывал… А, вон, ведь как умел себя человек поставить. Когда же я узнал, что Паня поступил не куда-нибудь, а на исторический в университет… Да… Вот это да… Первый, кто из выпускников школы нашей так высоко взлетел. Высоко, высоко… Исторический, да не в «педе», а в университете… это…это… словом, я туда тоже мечтаю поступить.

История мой любимый предмет, а из тех десятками в месяц прочитываемых, проглатываемых мною книг, запомнилось мне, в память врезалось вот такое, вычитанное в одном из томов собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя. Один из моих любимых писателей пишет поэту Вяземскому в письме: «Вы владеете глубоким даром историка – венцом Божьих даров, верхом развития и совершенства ума». Верх развития и совершенства ума… Вот, что, значит, быть историком…

Едет сейчас, вот, Паня на сессию, счастливый… Поговорить бы с ним, порасспрашивать… Да, духу на это у меня не хватает. В нем, все сейчас городское, нездешнее. И небрежность какая-то щегольская в одежде: шапка у него лисья с вечно опущенными ушами, шуба… ну, шуба обычная… зато как изящно обмотан вокруг его шеи длинный крупноячеистый серого цвета шарф… какие ботинки модные у него на ногах… и джинсы…Интересно, какие у него джинсы?.. «Монтана» или "Леви Страус"? Или "Лее"? Или… впрочем, больше названия джинс я и не знаю… Нет! Еще, вот, вспомнил: «Техас»! Есть такие джинсы… Эх, я с сожалением смотрю на свое, стального цвета пальто, скашиваю взгляд на черный цигейковый воротник, поправляю кроличью шапку… И синие брюки-клеши, что сшила мне тетя Нина Пучкова меня нисколько не радуют. Да, когда только их сшили, когда только я их надел и пошел первый раз в них в школу…тогда, да - радовали, да что там радовали, в восторг неописуемый приводили. Я в клешах! Тридцать три сантиметра ширины снизу! Есть и поболе, конечно, у того же Сереги Пучкова они аж тридцать девять сантиметров, но мне и тридцати трех хватит, это не штанишки от школьного костюма. И сколько же я маму уговаривал, чтобы она разрешила мне клеши…И, вот, смотрю сейчас на них… ничего особенного, перевожу взгляд на ноги Пани… Эх, везет же людям… Мой друг Васька Янтарев… ему проще… он к Пане снисходительно относится, потому, как Васька собирается поступать или на биологический или на агрономический в сельхоз. Он на мои неумеренные восторги по поводу Пани коротко так и емко сказал: «Дуракам везет!» Я, конечно, все понимаю, и даже знаю выражение «не сотвори себе кумира», говорят, что это выражение из Библии, которую я в глаза, конечно, не видел, а хотелось бы, знаю это выражение, понимаю, что оно означает, но все же…Паня! Поговорить бы с ним, порасспрашивать про студенческую жизнь…А может он… нет, молчок, об этом никому, об этом только в мыслях моих… в мечтаниях моих воспаленных… Но, все же мне, кажется, что Паня посещает…

Попетляв по тоннелю зимней полевой дороги, оберегаемой, к жизни возвращаемой после буранов и метелей мощным «Кировцем» с клином и выбравшись, наконец, на трассу, автобус ходко преодолевает километры пути. Вот и Батурово - в низине расположенное, совсем крохотное, село – промелькнуло, вот и к Шелоболихе спустились и по новому мосту проскочив знатный здешний овраг, по инерции взбежав чуть на горку, переключился «пазик" на пониженную скорость и натужно выражая недовольство, стал подъем этот одолевать.

И опять после шелаболихинского оврага равнина пошла. «Чудная картина, Как ты мне родна: Белая равнина, Полная луна…».

Луны, конечно, давно уже нет. Солнышко, совсем робкое еще в самом начале января, едва проглянувшее из-за горизонта бежит вровень с нами к Павловску. Пусть так пока, но все равно уже веселее. Утренняя предрассветная элегия мелодией у меня в душе сменилась. Мелодия веселая, заводная, пусть и слова дурацкие и непонятные какие-то: «Барабан был плох, барабанщик - Бог, ну, а ты была вся лучу под стать… барабан барабань… только каблучком его ты не порань…»

В Павловске десять минут стоянка. Дюша «со товарищи» успевают, судя по воспрянувшему дюшиному красноречию, где-то «принять на грудь». Паня изящно покуривая, стоит в отдалении от грудящихся рядом с автобусом, вышедших глотнуть морозного воздуха, пассажиров. «Вишь, горожанится», - слышу я от кого-то из макаровских и понимаю, что это о Пане.

От Павловска бодрствуют все.

И чем ближе город, тем взбудораженнее, тем шумнее внутри салона становится…А когда въезжаем мы в царствие многоэтажек, когда начинаем к центру, к автовокзалу пробираться все смолкают, если кто и переговаривается, то отчего-то негромко, почти шепотом.

И только молча все озираются по сторонам, высматривают с настороженным любопытством в окна автобусные все, что мимо нас стоит-громоздится, все что идет, едет. Город…


Что город, то норов.

А в самом городе у каждого района свой характер, свои особенности, свой запах…

На поселке Осипенко, на Осипухе тесноспаянной домами, пахло, особенно после дождя, укропом с огородиков тесных и деревянными заборами. А то вдруг наносило от железнодорожного вокзала запахи шпал и вагонов с углем, и тогда начинало бухать сердце в ожидании скорой и долгой дороги… куда-нибудь к морю…

При зное же по всем осипенковским окрестностям начинало нестерпимо вонять от речки Пивоварки, и тщетно боролись с этим все иные запахи, к примеру, запахи нагретых солнцем железных крыш.

Поток – район, куда перебралась на жительство семья сестры - встретил нас при знакомстве отвратительно-угарным запахом сероуглерода. Говорят, что главные парфюмеры этого: комбинат «Химволокно» и шинный завод. Да и все заводские трубы кочегарили так, что казалось, они задались целью посостязаться с самим воздухом, напомнить ему, указать, кто здесь, мол, хозяин.

- Чуешь, сын, как пахнет? То ли дело у нас в деревне, да? - говорит мне отец, когда мы, сойдя с трамвая, поозиравшись и пораспрашивав прохожих, начинаем продвигаться к нужному нам адресу. – А снег? Ты посмотри, снег-то, какой…

Да, снег… Одно название…

Я представляю, как блестит он ослепительно в полях. А какая чудная игра красок на снегу начинается, когда, возвращаясь с лыжной тренировки, приостановишься на опушке нашего ленточного бора… Солнце закатывается… И розоватые, и палевые тени усмотришь и густо-синий цвет найдется…

Здесь же, на Потоке все отдано цвету серому. Серый снег, серые кирпичные многоэтажки, серый цвет одежды на горожанах…

Ну, да ладно. Все равно город, пусть и окраина его рабочая. Что здесь, не люди что ли живут? Все равно интересно, тем более на Потоке я ни разу еще и не был.

Мы отыскиваем, после некоторых блужданий общежитие завода «Трансмаш», заходим и попадаем уже во власть других запахов. Смесь если и не гремучая, но близкая к такой. Запахи гниющего где-то пола, каких-то тяжелых испарений, мужского пота и перегара…

Последнее уже непосредственно от вахтера, пожилого дядечки, с морщинистым и темным от щетины лицом, который, тем не менее, вежлив, как-то, даже весело-вежлив:

- О, сельчане, вижу, приехали! Узнаю земляков!

- Это почему узнаешь, по сумкам? – интересуется у него отец, сразу сменивший настороженность на лице своем на улыбку. Ему, я знаю, нравятся люди, которые «из себя не воображают».

- И по сумкам и по физиономиям! Вон они, какие свежие! Кровь с молоком! Папа с сыном… Угадал? Сынок? Вижу, вижу, сынок… С какого района? К кому пожаловали? – начинает сыпать он вопросами. Не дожидаясь ответов кричит проходящему по коридору парню с газосварочным оборудованием. – Петруха! Привет! Вы, б…, когда в душевой закончите? Народу после праздников вымыться надо, так? В себя прийти! К трудовым подвигам подготовиться!

- В баню пусть идут! – не слишком ласково отвечает Петруха. – Опохмелиться у тебя будет?

- У меня завсегда будет, сам знаешь. Смотри только чтобы комендантша не усекла.

- Ты сам смотри.

- О! У меня отмаза железная! 26 декабря день рождения был. Юбилей!

Процесс опохмелки стремителен и происходит на наших глазах. В него чуть было не вовлечен и батя. Но под моим испепеляющим взглядом он, слегка дернувшись навстречу радостному и желанному, сникает.

Петруха занюхав шлангом и рукавом уходит, пообещав Николаичу – так называет он вахтера – при случае и его выручить. А мы после разъяснений поднимаемся на третий этаж, идем по длинному коридору, где уже нахраписто торжествуют запахи из общих кухонь: запахи жареной картошки, пережаренного лука…

Зато в комнате семьи сестры продолжает пахнуть новогодним праздником.

Маленькая, но настоящая нарядная елочка в углу примостилась, пахнет апельсинами и елочной мишурой. Из детской кроватки на нас вошедших вопросительно посматривает круглоголовый племянник Димка, с которым я уже имел возможность немного потетехаться прошлым летом.

Очень любознательный малыш, очень.

К примеру, успел обслюнявить и немного погрызть первыми зубками мои тетрадки с футбольными таблицами и записями.

Рассмотрев нас из-за кроваточной решетки, племянничек резво и деловито встает, оголив при этом свой кругленький, тугой животик, кроме распашонки на нем ничего нету, так как в комнате тепло, даже жарко, и держась одной своей пухлой ручкой за верхнюю перекладину кроватки, другой требовательно указывает на мою красно-белую сумку.

Сестра моя любимая, сестра моя красавица, смеется:

- Знает, где гостинцы бабушкины лежат. Димуля, а это кто приехал, узнаешь?

- Да-да-да-да… - лопочет, перебирая ножками мой племяш, и продолжая требовать от нас, как я понимаю, материальных знаков внимания, а не словесных. А, заполучив один из гостинцев, на радостях, наверное, племяш включает, не скупясь, щедро включает свой кранчик, что пониже животика, прямо на дедушку своего включает.

А из телевизора, что стоит на широком подоконнике, трогательно-щемяще хрипит, отпустивший бороду Вахтанг Кикабидзе:

^ Пусть голова моя седа,

Зимы мне нечего бояться,

Не только грусть мои года,

Мои года – мое богатство…

Батя через денек уезжает – работа держит, а я остаюсь до конца зимних каникул. У сестры, как раз подготовка к сессии, она поступила заочно на филологический факультет в педагогический институт, ходит заниматься в читальный зал библиотеки, а я часа по три – по четыре сижу с Димкой.

Ох, и долгие эти часы… Племяш требует к себе беспрестанного внимания, он общителен сверх меры. Играть в одиночку ему, видите ли скучно, его развлекать надобно, развлекать без продыху, без роздыху…

Так…Подумать надо, пообмозговать, как из этой ситуации выбираться. Я же, не зря среди пацанов слыву дипломатом. Нет, можно, конечно, и нужно даже конкретно разбираться, без всяких там дипломатий, попросту морду начистить, какому-нибудь возомнившему из себя, как, например, к нам в девятый класс пришедшему красавчику макаровскому Вовчику Чеснокову… С удовольствием мы его побили, с превеликим удовольствием. Зато, как шелковый с тех пор стал, вежливый, обходительный… Но во многих случаях, я уже понимаю это, можно и словами человека убедить, не только силой, словесной вязью его покрыть, связать, успокоить, усыпить, наконец…

Усыпить… Точно! Пусть спит больше неугомонный мой племянничек, во сне, говорят, дети растут…Покормил я его с утра, кашкой там манной, или еще чем, что сестра ему сготовила, не хочет есть это создание, капризничает, почти насильно ему ложечку впихиваю в ротик, эх… вымазались кашей и кормящийся и кормящий… Потом поиграли немного с круглолицым, так я Димку зову, по той простой причине, что личико его как циркулем нарисовано, поиграли, значит немножко, и хорош, спатеньки… Баю-баюшки, баю… Ах, мы не хотим!.. Ну-ну, племяш, посмотрим – поглядим… начинаю его на кроваточке укатывать… Туда-сюда кроватка… кроватка на колесиках, туда-сюда, туда-сюда… баю-баюшки, баю… ах, мы не только глазки не закрываем свои лупоглазые, не только что-то объяснить мне пытаемся своими угуканьями… мы и спинку выгибаем, урасим, мы встать пытаемся… епарэсэтэ…ничего я то же упрямый… посмотрим кто-кого переупрямит…

Иной раз по полчаса длится наш поединок по упрямству… Чаще побеждаю в нем я.

Димыч засыпает, а я тихонечко-тихонечко прослушиваю на катушечном магнитофоне «Комета-209» записи зарубежных групп «Бони-М», «АББА», «Смоки», «Баккара», «Иглз», которые записывал раньше с радио шуряк мой Валера.

Или успеваю проглотить сотню страниц какой-нибудь книжки. Чтением я заболел в классе восьмом, серьезно уже заболел. И день без вот этих ста-двести страниц – день для меня потерянный.

Приходит сестра, а племянничек спит-посыпохивает.

- Давно спит? – спрашивает Таня.

- Да, нет, - отвечаю, пряча взгляд. – С полчасика.

Тут Димыч и просыпается. И как его не пробуют заставить еще поспать, как не укачивает его сестра – бесполезно. Да и вообще, энергичный десятимесячный товарищ удивленно хлопает своими большущими ресницами: имейте, мол, совесть, родственники, и так сдался этого настырному гостю, поспал, че еще-то надо?

Да… Хорошо хоть, только ресницами хлопает, а то бы вывел бы он лелю своего на чистую воду.

После смен таких дежурств я иду обследовать Поток. Хожу часа два, пока окончательно не замерзну, пытаюсь привыкнуть к воздуху и не могу. А трубы заводские продолжают такую производительность труда демонстрировать, что хоть противогаз надевай! Особенно в безветренные дни. Зараженный уже немного скептицизмом, нигилизмом помаленьку обволакиваемый, я усмехаюсь: «Но, дым Отечества нам сладок и приятен…»

Потом, поразмыслив, оправдываю все и вся. В том числе и невзрачность Потока. Оправдываю пусть и пафосно, но искренне.

«Пусть здесь пахнет так неприятно, пусть снег и на снег не похож, пусть все серо, неприглядно, пусть, но здесь, точнее и здесь, создается индустриальная мощь страны. Ее оборонная мощь, в том числе» - такова, вкратце, моя оправдательная Потоку речь.

«Холодная» война в разгаре. Я понимаю это. И понимаю, уже, понимаю сознанием комсомольского активиста, секретаря школьного комитета комсомола, что в таких условиях не до жиру, быть бы живу…Хотя есть такие, которые жируют…

О! Я много могу говорить на эту тему. Говорить искренне. Иногда я ловлю косые батины взгляды. Мне кажется, ему не слишком-то нравится мое стремительное карьерное восхождение. Он, я знаю, недолюбливает всех этих говорунов. Всех этих парторгов, «рабочкомов», всех, кто только языком как помелом, а копни, говорит, внутри червивый. Батя мой убежден, что последние настоящие коммунисты погибли на фронте. Я не спорю с ним. Он мой батя. Который, как я начинаю догадываться, понимать это на каком-то интуитивном уровне, мог бы многого достичь в жизни, при его-то зоркой наблюдательности, остром уме, характере легком в общении и злом на работу, - умру, но сделаю! - при его терпении, при «золотых» его руках…

…Истекают дни школьных каникул и однажды мне захотелось прогуляться по Потоку вечером.

В свете дня, так сказать, я его уже хорошо рассмотрел, изучил, исшагал, а как, интересно, выглядит Поток вечером? При свете фонарей? При свете окон пяти- и четырехэтажек?

Ища ответы на эти вопросы я брожу сначала по главной улице Потока – имени космонавта Германа Титова… Схлынуло веселье новогоднее, горожане впряглись в повозку, на борту которой написано «1981» - и какой она будет? Тяжелой? Легкой? Быстро ли покатим ее или начнутся одни сплошные тягуны?

Впрочем, до этих ли вопросов, думаю я, вот этим людям, что спешат, пусть и, осторожничая, по обледенелым тротуарам, заходят в магазины? Может все проще… Предчувствие вот этой простоты, заданности, запрогроммированности жизни вдруг, царапает меня – неужели и у меня будет все также во взрослой жизни - все просто, все буднично, все так до безысходности грустно?!

Отмахиваюсь от такой мысли-царапины… Чур, меня!

Меня ждет жизнь полная ярких впечатлений, полная интересных событий и встреч. Я готовлюсь к этой жизни… Честное слово, готовлюсь… И я объеду полмира, совершу множество добрых дел, буду знаменитым… Кем я буду знаменитым: спортсменом ли, писателем или ученым или… революционером – я пока не решил. Точно лишь знаю, что я буду знаменитым.

Об этом мы как-то заговорили с Васькой Янтаревым и он, по-обыкновению изображая из себя Печорина, скептически и устало молвил, когда я о желании достичь славы признался: «Один поэт написал, что быть знаменитым некрасиво…»

Ну, и черт с ним с этим поэтом! Сам-то он, наверное, из кожи лез, как и всякий поэт, чтобы знаменитым сделаться… Да и Васька, сдается мне, о славе мечтает никак меня не меньше…

А вечер этот так хорош! Легкий морозец, тихо падающий снег, который, попадая в фонарные лучи искрится и будоражит и будоражит душу! И Поток, этот, рабочим людом наполненный район, в такой вечер таинственен. Полон поэзии и светлой печали. И кажется, к воздуху я привык… Почти привык.

Я сворачиваю с улицы имени Германа Титова, бреду по какой-то другой, но тоже оживленной улице, кажется, она называется именем Глушкова… да точно… потом сворачиваю и с нее иду какими-то дворами, еще не поздно еще много народу, и мне нисколечко не страшно, хотя я уже и наслушался о страшных преступлениях, которые здесь совершаются и совершаются, судя по рассказам едва ли не ежедневно.

Вдруг я слышу в отдалении взрыв восторженных голосов, начинаю прислушиваться и для меня доносится «лихая музыка атаки», я слышу характерные звуки ударов шайбы по бортам, щелчки клюшек…

Как загипнотизированный я двигаюсь по направлению к этому… Вот уже различимы звуки режущегося коньками льда, выкрики игроков и болельщиков…

И, я выхожу к хоккейной площадке, настоящей хоккейной площадке! Она освещена десятками висящих на параллельно натянутых проводах лампочек под круглыми железными колпаками. Снег вокруг площадки вровень с дощатыми бортами, а местами и даже выше и зрителям наблюдать за происходящим очень даже удобно. Главное, как я понимаю, не свалиться с этой верхотуры прямо в гущу ледовых страстей.

Матч серьезный, оцениваю я обстановку. И команды играют в две пятерки и запасные вратари имеются и размахивающие руками мужики в пальто и спортивных шапочках, что толкутся вместе с игроками в освобожденных от снега загончиках, явно тренеры.

И на площадке все по закону: два арбитра в полосатых черно-белых свитерах, игроки в форме, пусть и потасканной, ворота с сетками. Красная центральная линия, линии синие, круги с точками вбрасывания - все это на льду хорошо просматривается, хотя и «настрогали» коньками снежного крошева хоккеисты предостаточно, ведь, как я узнаю, идет уже третий период. И только что, как я схватываю на лету, игроки в красной форме вышли в счете вперед 5:4.

- А кто в красном играет? – интересуюсь я у стоящего рядом мужика в овчинном тулупе и громоздких валенках, на губах прилепилась папиросина.

- Ты, че пацан? В натуре «Полимер», не узнаешь, – без каких-либо и намеков на вежливость отвечает.

Спрашивать с кем неузнанный мною «Полимер» сражается я не решаюсь. Узнаю у другого болельщика, помоложе и видом не столь сурового, что сражается «Полимер» с «чмошниками из Новоалтайска».

- Мы их сегодня обязательно порежем на кусочки, нашпигуем и скушаем за милую душу, - говорит он, ядовито так улыбаясь и пальцы его в перчатках растопыриваются и, выждав паузу, он, как и первый, упоминает в речи сакральное. – В натуре, б… буду, если не так…

«Ничего себе! Серьезные болельщики на Потоке» - думаю я и отхожу на всякий случай, к двум бабулькам и совсем уж дряхлому старичку в поношенном пальтишке и шапке-ушанке. Зыркнув на меня из-под лохматых бровей старичок снимает варежку, шумно высмаркивается, потом засовывает синие от татуировок пальцы в рот и оглушительно свистит! Но на этом не успокаивается и кричит неожиданно сильным голосом, впрочем, уже не неожиданно после такого-то богатырского свиста:

- Пи…дите, ребята, паровозников! Пи…дите! Мочите их, фуфлыжников!

Бабульки радостно смеются выходке своего, видимо, темпераментного «кавалера».

Матч заканчивается. «Полимер» удерживает победный счет. Проигравшие высказывают судьям все, что у них на душе накопилось. Некоторые высказывания с обещаниями разобраться по приезде к ним в Новоалтайск также красочны и убедительны, как и у старичка-болельщика. Судьи только устало посмеиваются – наверное, для них это все привычно.

Надо возвращаться в общежитие. Уже начало девятого. Я иду дворами по направлению к улице Титова. Иду, как мне кажется, правильно…Вот только, что-то двор другим двором сменяется, сворачиваю за угол очередной пятиэтажки, думаю, что, вот, сейчас, откроется моему взору освещенная, оживленная улица имени второго космонавта, ан, нет, двор опять… А тут и вовсе какие-то гаражи, какие-то сугробы непреодолимые… Фу!.. Ну, вот, вроде выбрался… Улица… непонятно что написано на покореженной табличке… Так пройдем этот дом… какую-то улицу пересекаю… все внутри уже взбудоражилось… Заблудился… Так, спокойно. Если что - спрошу у прохожих… Еще вот сюда только сверну… Опять какой-то двор… Совсем темный двор и тени какие-то мне мерещится начинают… Резко меняю направление, вернее сказать, по-заячьи прыгаю в сторону и прямиком по сугробам опять пробираюсь на фонарную улицу.

Выбираюсь из сугробов на тротуар и почти сталкиваюсь с двумя девушками бредущими по ручку. Чуть их не опрокидываю на снег. Они смеются.

- А вот, и мужчина! Оль, как по заказу! Только ты подумала, только загадала…

- Ой! Да молоденький, да симпатичненький. Да стройненький какой! Да шапка-то на нем кроличья! Нет, нельзя такого, Светка, упускать! – это уже вторая насмешничает. Или серьезно это они?

Рассматриваю их настороженно и в то же время застенчиво. В шубейках обе простеньких и одинаковых, простенькие, без всяких затей и пухленькие личики девушек. Одна, вроде как даже и симпатичная. Толстенькие правда, обе… Или это мне из-за шубок так кажется?

- Пойдем к нам в гости! Музыку послушаем…- говорит та, что Оля.

- Ага! Козла забьем, винца глотнем! Ты ее больше слушай, - вторая смеется грубовато. Судя по всему она в лидерах. – Хотя может и правда, посидим? Мы здесь неподалеку живем… Тебя как зовут?

- Иннокентий, - отвечаю. Грубо так отвечаю, чтобы смущение мое не заметили. Хотя, конечно же, заметили эти... И у нас в деревне такие бесстыжие и наглые имеются. И почти все их презирают, злословят о них. А может эти девушки не такие?..

- Шутишь, да? Иннокентий… Кент Кеша, да? Кеша дай сигареточку!

Точно «из этих». Сигареточку им… Посидим… Блин, еще напоют чем-нибудь… Рассказы тотчас вспоминаются об изнасилованном оравой женской мужике, которого сначала в гости зазывали, потом поили и усыпляли, а потом связанного с перетянутой мошонкой да хором… до полного изнеможения… до смерти… Все это в моей голове таким экспрессом проносится… Скоренько, скоренько, я соображаю.

А вот с голосом справиться не могу. Дрожаще так у меня выходит:

- Извините, не курю. И занят я. Дела. Спешу. В следующий раз, девушки… - пячусь, пячусь и едва ли не бегом от них.

А эти, наверное, как мне думается позднее, спокойнее думается, какие-нибудь прядильщицы с хлопчатобумажного комбината, кричат мне вслед:

- Кеша, постой!

- Стой тебе говорят! Олька, правда, за тебя замуж собралась! Ты ей понравился! Не виноватая она!

- Без ума я от тебя, Кешенька! Ха-ха-ха!

…В общежитие, которое я еще с полчаса, наверное, искал, я возвращаюсь слегка ошалевшим… Знакомство с вечерним Потоком состоялось.

А через пару дней узнал я, через запах узнал, Поток утренний.

Сестра предварительно купила мне билет до дому. Автобус до Тюменцево через Макарово из стольного града Барнаула выходит без двадцати восемь. Я, чтобы добраться до вокзала иду на трамвай с утра пораньше, в половине седьмого выхожу.

Иду вместе, так получилось, с Лешкой Тонич, старшим родным брательником Мишки любителя в детстве поедать голубей с «Аджикой». Лешка после армии подался в город, устроился на «Трансмаш» и живет тоже в этом общежитии, где я, вот, почти десять дней прожил. В общежитии мы как-то с ним, белокурым, постоянно взвинчено-веселым, говорливым, навязчивым слегка даже, и столкнулись.

А сейчас идем на трамвайную остановку. Лешка с мужиками идет, с которыми в комнате живет и в одной бригаде работает. И такой дух от них сивушный! Такой перегарище! А Лешка с радостью искренней говорит мне:

- Серега! Перед глазами - все в тумане розовом! У-у! Хорошо!

- Че хорошего-то? – у меня уже есть небольшой, крохотный совсем, но опыт мучений похмельных.

- Салага! Че бы ты понимал в колбасных обрезках! Пьешь-то ради похмелья. Сейчас на работу приедем с мужиками, сообразим…

На трамвайной остановке в морозном утреннем воздухе, с чуть обессилившим, заспавшим, наверное, сероводородным амбре торжествует, зато запах пролетариев.

Мне кажется, что попыхивающие папиросками работяги, все как один подписались бы сейчас под Лешкиными словами о «розовом тумане». Все друг с другом знакомы, покуривают, посмеиваются, кто-то и вовсе по-жеребячьи гоготнет так, что куржак с деревьев осыпается.

Подъезжает трамвай из двух вагонов.

Люд рабочий сознательно, шутки ради устраивает давку у одних из дверей. Бедные дамочки, что спозаранку едут сейчас в этом вагоне! Мужики в мгновенье ока надышали так, что я уже забыл напрочь, что есть на свете белом иные запахи, кроме перегарного.

Слушаю беспрестанный треп Лешки о том, как ему нравится жить в городе, жить в общаге, а носом утыкаюсь в шарф.

Хорошо хоть он хранит остатние запахи одеколона. Наконец, не выдерживаю:

- Леш, а у вас вчера какой-то праздник был?

- С чего ты взял?

- Так весь вагон пьяный…

Лешка смотрит на меня, как младенец:

- Каждое утро так…

А на «трансмашевской» остановке мужская запашистая ватага выходит и устремляется к проходной родного завода, к которой со всех сторон в этот час стекаются черные людские ручейки.

И это тоже жизнь.


Последнее школьное лето… Далекое уже, светлое лето…

Вот, мы с Серегой Беляковым возвращаемся домой перелеском из Сосновки…

Там мы немного «женихались» под музыку и импровизированные танцы на лужайке, причем вдвоем «женихались», так говорит бабка Серегина, бабка Белячиха, то есть оказывали всяческие знаки внимания Светке – городской блондинке приехавшей погостить к бабушке Бирючихе.

Светка была неприступна как крепость измаиловская, мы же настойчивость суворовскую не проявили.

Наверное, потому, что я по-прежнему, уже четвертый год люблю одну девчонку, Серегину одноклассницу, кстати.

Люблю безответно, люблю безнадежно.

Впрочем, иногда мне кажется, что не безнадежно… Серега же не проявил особой настойчивости потому, что через пару дней уезжает поступать в «сельхоз». Он даже пробует учить химию, но как-то плохо у него это получается. Но Серега фаталист. Как будет, так и будет, говорит.

Мы возвращаемся в Березовку. Четвертый час ночи. Луна пробивается сквозь сосновые верхушки и дорога чуть, но освещена.

Остановились. Закурили. Мы не серьезно курим, так балуемся. На танцах там, или как, вот сейчас. Чтобы еще больше ощутить себя взрослыми и самостоятельными.

Тихо. Только большие сосны напевают что-то своими вершинами. Опять пошли и опять у меня в голове зазвучала навязчивая мелодия (раз пять сегодня ставили мы эту пластинку) и слова простецкие в голове вертятся: