Geum.ru

Руку, и мы идем в пятиэтажку, но не такую длинную, как на улице Молодежной, идем ночевать теперь уже к своим родственникам маминому троюродному брату Николаю

Вид материалаДокументы

Содержание


Не было разлуки – месяц по календарю
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7
Не было печали, просто уходило лето,

^ Не было разлуки – месяц по календарю,

Мы с тобой не знали сами, что же было между нами,

Просто я сказала: я тебя люблю…

Но она мне этого не скажет… не скажет никогда?!

Да, а лету еще целый месяц колобродить… Еще впереди поездка в Горный Алтай классом нашим.

Еще все впереди… Но отчего так разрывает душу эта непритязательная мелодия, эти бесхитростные слова песни?

Светка была в черной водолазке, на которую так таинственно, так пленительно ниспадали ее длинные светлые волосы…

А волосы моей любви русые и пахнут полевыми цветами.

Лишь однажды мы были так рядом, что я мог ощутить их запах…И этот запах, клянусь, я запомню на всю жизнь. Даже если мне и не суждено будет быть больше с нею рядом, все равно, запомню…Да, знает ли она, догадывается ли, как я люблю ее, неужели ее душа не чувствует мою тоскующую душу?..

Как-то легко во мне уживаются, и комсомольский задор и вера в то, что душа есть у каждого человека… Мама верит в Бога, а я вспоминаю, что совсем маленьким тоже в Него верил. Я и сейчас…

Ах, ладно, все так просто и все так сложно! Некогда мне об этом думать! Меня несет куда-то мой шестнадцатилетний возраст. Мое спортивными занятиями регулярными тренированное тело способно преодолевать любые барьеры. Я смело смотрю в будущее и надеюсь только на себя. Что еще надо?

Вот мы уже сворачивает из проулка на нашу улицу. Серега чуть насмешливо, в своей манере, говорит: «до новых встреч в эфире» - это у него присказка такая при расставаниях – и идет дальше, а я открываю осторожно нашу калитку.

Дверь домой незаперта. Мы одни с батей дома. Мама в городе – нянчится в отпуске с Димычем. А батя привычки запираться не имеет. Говорит, что если захотят утащить что-нибудь, все равно утащат.

Сейчас он спит на разобранном диване, похрапывает так основательно. До дребезжания стекол оконных. Я раздеваюсь и проскальзываю к стенке. Батя бурчит во сне: шляется где-то, шляется… Спи, спи, отвечаю. А сам еще долго не могу уснуть, ворочаюсь.

То Светку представлю, то свою любовь безответную…то вспоминать, вдруг, начинаю городские полмесяца, проведенные в июне… Но тут я камнем падаю в сон…

А город все больше и больше меня манит, мне, кажется, что я в него влюбился…


…Я опять сидел с племяшом. И поначалу использовал зимнюю, январскую, испытанную тактику. То есть стремился, чтобы подросший за эти полгода Димка, - уже лихо бегающий по комнате, преодолевающий всякие преграды тоже лихо, из кроватки пытающийся выбраться самостоятельно, уже слова первые произносящий, - как можно больше спал, а стало быть, еще быстрее рос… Но сестра сказала, что надо с Димкой гулять на улице, на колясочке его, круглолицего, возить надо.

И стали мы с племяшом каждый день прогуливаться неспешно по Потоку.

Племянник, при этом, рвался к большей свободе и все норовил с коляски соскочить, причем на ходу… Поэтому, в сквере перед Дворцом химиков, где по периметру росли кусты сирени и были установлены скамейки, а посередине журчал и радужно переливался под солнцем фонтан, я племяша на волю все же отпускал и он начинал с восторженным улюлюканьем гоняться за голубями. Иногда племянник падал, но как-то удачно падал, потому, как тотчас вскакивал и продолжал с неменьшим азартом освобождать сквер от Божьих птах. Я же следя за Димкой, успевал рассматривать тайно и жадно проходящих девушек…

Иногда меня некоторые из сидящих на соседних скамейках бабушек кличут «молодым папашей». Слышу, бабульки особо не церемонятся, их строгий диалог, в центре обсуждаемой темы которого я.

- Ишь, смотри-ка, совсем молодой, а уже с дитем!

- Щас оне, атомные!

- Точно. Спешат все, спешат…

- А может от армии бежит… Второго настругают и готово!

- Можут… Оне, все можут!

Среди развлечений городских у меня следующее: продолжать исследовать Поток, покупать квас из желтой бочки, ее называют городские «буренкой», читать газеты и книги и ждать футбольных матчей на стадионе «Динамо».

Поток я изучил досконально. Нашел, кстати, и ту хоккейную площадку, сейчас здесь рубятся в футбол пацаны, пошел от нее дворами и, не сбившись ни разу вышел на улицу имени Германа Титова. Днем, да еще днем летним, солнечным, радостным днем - все иначе выглядит, чем поздним зимним вечером. Посмеялся, вспомнив свои страхи, панику меня обуявшую, встречу с девушками в шубках одинаковых…

А к запаху и, правда, привыкаешь. Ко всему привыкаешь.

Меня уже, например, узнает киоскерша (привыкла), у которой я каждое утро покупаю газету «Известия» (дома накапливается, растет стопка «Советского спорта», с удовольствием я вспоминаю про это ждущее меня обстоятельство), и я уже покупку газеты воспринимаю как дело обыденное.

И, кажется, да, нет, не, кажется, а точно, меня узнает (тоже привыкла) и продавщица кваса.

Бочка с квасом стоит рядом с бочкой пива. За пивом стоят мужики, за квасом женщины в основном. Женщины и я. Продавщица мне улыбается приветливо, словно говоря: вот, молодец, правильно, пиво пить здоровью вредить…

И еще мне очень повезло! Пока я нахожусь в городе эти две недели барнаульские динамовцы проводят три домашних матча!

На первый из матчей я иду с шуряком Валерой, который себя к футбольным болельщикам не причисляет, вообще к футболу относится равнодушно. Вот техника его страсть! Мотоциклы, автомобили… Тем не менее, дабы юноша деревенский не растерялся попервости на стадионе, сестра отряжает Валеру со мной.

И вот он – стадион!… Приближаемся к воротам, над которыми большими буквами: «Динамо». Площадка перед входными воротами на стадион забита народом. И у касс народищу! Благо, Валера купил билеты заранее. Проходим, подхваченные людским потоком, через турникет, показываем контролеру билеты… И оказываемся в еще большей людской круговерти, оказываемся в клубах белесого дыма от мангалов… Все вокруг движется, шумит, перекликается, толкается…Все пестро, весело, все в предвкушении футбола… Мы проходим под арку, и я вижу… изумрудное поле, такое красивое, что глаз не отвести.

Я загипнотизирован его ровностью, ухоженностью, безукоризненно прямыми белыми линиями, расчертившими этот магический зеленый прямоугольник на две половины, на две штрафные и вратарские площади…а посредине также безукоризненный по исполнению центральный круг… Трепещутся на ветру угловые флаги. Покатые трибуны, опоясывающие поле заполняются… В груди у меня от волнения бухает тяжело сердце.

Рокот, пока мерный, ровный рокот стоит над стадионом…Неужели, неужели я на настоящем стадионе?..

И вот матч начинается! Мы сидим с Валерой на Южной трибуне. «Динамо» играет с рубцовским «Торпедо». Поединок принципиальнейший. Зрители не жалеют голосовых связок:

- Дави, Рубцовку!

- Химики, мы вас порвем!

- Судья! Куда смотришь, козел!

Матч как начался, так и проходит при непрекращающемся реве трибун. Они гонят и гонят динамовцев вперед. Только вперед! В матче с Рубцовском надо выкладываться на все сто, иначе не победить. Понимает, всю принципиальность матча и «Торпедо». И огрызается острыми контратаками, да такими, что трибуны охают дружно, потом облегченно гудят: пронесло…

Во всей этой лихорадочности, кажется только мой шуряк сохраняет олимпийское спокойствие. Хладнокровно взирает он на игру, на перемещения, финты и удары игроков. Даже некоторое удивление появляется время от времени на его лице: что, мол, вы так орете-то? Ради чего весь этот шум-гам? Немного наблюдаю за Валерой, удивляюсь, хотя уже знаю его хладнокровный характер, потом, опять переключаюсь на игру.

Все решает единственный гол, забитый во втором тайме динамовцем Валерием Белозерским. Пушечным ударом метров с двадцати, под перекладину. Вратарь, как говорят в таких случаях, отдыхает.

Трибуны беснуются. Кажется от криков, от топота, от подпрыгиваний диких, не выдержат и бетонные конструкции трибун. И даже мой шуряк, наконец-то, проникся важностью происходящего. Кричит, правда, сидя, и кричит негромко, неуверенно, но кричит: «Ура… ура…»

А на следующий матч я уже отправляюсь один.

С утра, помню, лениво и тяжело плыли по небу облака. И вчерашний день был нежно-серый, серый как тоска. Неужели, волнуюсь я, погода совсем испортится? Хотя футбол люб и дорог мне в любую погоду, но все же так нестерпимо хочется солнца, бездонного синего неба, хочется полного праздника.

И ближе к обеду, как по заказу, подул с юга ветерок, и прогнал тучи и стало солнечно и радостно на душе.

Как только приходит из института сестра я начинаю собираться. До матча еще пять часов, но разве усидишь на месте? Да к тому же я хочу купить билет заранее, без толкучки в очереди.

Я еду в троллейбусе первого маршрута, еду по длинному Ленинскому проспекту, который с приближением к центру становится все красивее. Я уже мечтаю о море, мечтаю о юге, мечтаю об южных городах, о портах и кораблях… Это после того, как я познакомился с книгами Константина Паустовского. И сейчас, проезжая Октябрьскую площадь, этот удивительный дом со шпилем, разглядывая жадно, надо, надо, рассмотреть его получше при случае, я вдруг, ловлю себя на мысли, что Барнаул похож на южные города. Пусть там, в южных этих городах я и не был, но город, в который я все больше влюбляюсь, город южный. Полный солнца, зелени, улыбающихся людей, красивых…ах, каких красивых девчонок!

Я покупаю билет, но на этот раз не на Южную, а на Северную трибуну. Там, как я слышал сидят самые толковые, самые знающие болельщики. И мне хочется посидеть среди них, послушать, может самому что-то дельное сказать… А что? У меня есть что сказать, есть о чем поспорить.

А до начала матча динамовцев с красноярским «Автомобилистом» еще несколько часов…

Начинаю прохаживаться по аллее Ленинского проспекта. От улицы имени поэта Никитина до улицы имени классика русской литературы Гоголя Николая Васильевича. То, что в Барнауле, вот, в этой старой его части, правда, пока мало мною изученной, много улиц названных именами писателей, мне нравится.

Нравятся тополя, что маслянисто блестят под солнцем. Нравится синева густая июньского неба. Нравится, как проносятся с обеих сторон аллеи машины – одни мне навстречу, другие меня обгоняя.

И какой же длинный этот Ленинский проспект!

Сколько я ехал по нему на троллейбусе, вот приехал, а он еще дальше тянется, до самой Оби. Там тоже надобно побывать, обязательно!

Потом я покупаю газету «Советская Россия», очень интересная, оказывается, эта газета, ее и родители стали выписывать, усаживаюсь на скамейку, выкрашенную в голубой цвет, читаю. Рядышком со мною примостилась голубиная пара. Сначала они проворно походили вокруг скамейки, подергали своими шейками в такт шажкам своим, и затихли и успокоились.

Читаю, уже внимательно, после разглядывания голубей, большую статью про каких-то махинаторов-торгашей, руководителей оптовой базы…Вот жулики! Посидят сейчас, подумают в тюрьме, и так надо с каждым, кто жить не хочет честно, кто расхищает нашу социалистическую собственность… Нужно с такими строго разбираться, вот как с этими торгашами из Ростова-на-Дону, куда прошлым летом я чуть было не уехал, пробовать поступить в Ростовский футбольный спортинтернат…

От правильных мыслей о законности и порядке я опять перескакиваю на лихорадочные размышления о предстоящем матче. Смотрю на часы… Уже почти пять. И у щита с таблицей чемпионата начинает собираться болельщицкий народ. Немного пока, но собирается. И у касс билетных ручейки образовались…

Не могу уже усидеть: вскакиваю со скамейки, разбудив голубков, - те, словно встревожились, закивали мне головками, мол, ты куда, парень, посиди, составь компанию, - иду к щиту.

Из человека истинно любящего футбол, любящего не разумом, а сердцем – разведчика сделать не получится. Потому что стоит заговорить об этой удивительной игре… и все! Глаза загораются, руки начинают непроизвольно жестикулировать, дыхание учащается, он становится говорлив, он торопится рассказать все, что знает о футболе, он готов к спору по любому поводу, особенно если нелестно отозвались о его любимой команде или любимом футболисте, при этом он легко скатывается от спокойных аргументов к напряжению голосовых связок, да, он, тихоня и флегма полнейшая, переходит на крик, да, он кричит, он… да, будь сейчас в руках его мяч он тотчас доказал бы на собственном примере, как следует играть, как следует обводить, как следует пасовать…

Четверть века проведенные в любимом городе мне позволяют сказать с полной на то уверенностью: в Барнауле очень мало разведчиков.

Но куда же так сильно я забежал вперед? Останемся еще немного в том июньском, полном солнечного блеска предвечерии.

Итак, я подхожу к щиту, на котором красиво исполненная таблица чемпионата второй лиги восточной группы. Из таблицы ясно, что барнаульское «Динамо» намерено вновь, как и в прошлом, 1980 году побороться за первое место, а стало быть, попасть в финальную «пульку» команд, что будут биться за путевку в первую лигу.

Об этом – о шансах динамовцев на завоевание путевки – сейчас и спорят собравшиеся у щита мужики.

Спор еще вяловат, спор еще только-только начинается. Не хватает спору детонатора, то есть человека сознательно или нет, говорящего заведомо провокативные вещи. Например:

- Да, нифига, слушай, вашему «Динамо» не обломится! Кишка тонка вашим игрунам Волгоград сделать! Вот увидите, мамой клянусь!

А «детонатор»-то вот он! Я едва подошел, едва вслушиваться стал, а тут такое произнесено… Произнесено с мягким кавказским акцентом человеком, бесспорно южных кровей и, судя по всему, человеком бесстрашным. Это ж надо – такое сибиряку открытым текстом в лицо!

- Я знаю, что говорю, да! Я «Ротор» видел, я знаю, как они с судьями работают, как у вас работают. Там юг, там деньги большие…

- А сам поди не за коротким рублем к нам приехал? С базара, с черешни навар, наверное, хороший?

- Э! Я строитель, я снабженец! Я ваш Барнаул каждый год по три месяца вижу! Это… почти родной город, да!

- А… Работа у тебя такая…

- При чем тут это?! Мы за футбол говорим, да? Ты сказал, я сказал! Я тебе говорю, что в «пульку» если «Ротор» попадет с «Динамо» вместе все! Режь отару – делай шашлык! Волгоград потащат за уши, поверь мне!

- Ну, да у вас все схвачено там на Кавказах! Еще сюда претесь… Строитель он…

- Я тебе, глупый человек, правду говорю. Ты правды слышать не можешь. Значит ты ишак!

- Сам ты ишак! Щас, как пи…ну по твоему шнобелю!

- Ну, тихо! Тихо, бойцы!

- А че он, хачик, выделывается?

- Сам ты хачик! У меня, если хочешь знать, жена русская! Дети по-русски лучше тебя в десять раз говорят. Хачик… Сам хачик!

- Тихо, мужики! Вон, менты косятся уже…

Что-то меня дергает сказать явно не патриотическое и я говорю:

- Учтите, что в Волгограде, если допустить, что в «пульке» мы с ними пересекаемся, и стадион один из лучших в стране, там даже сборная, вспомните, иногда матчи товарищеские проводит. Стадион, между прочим пятьдесят тысяч вмещает. Еще до Волгограда ближе добираться, а, сколько там, в первой лиге команд из-за Урала и из Европейской части посчитайте, пожалуйста. А? То-то и оно… Еще, не забывайте, уважаемые, «Ротор» давно в первую лигу попасть хочет…

…Нет, это произносит не длинноволосый юноша бледный со взором горящим. Нет, не здоровый, краснощекий, стройный деревенский паренек в отутюженных летних легких брюках, в белой рубашке с завернутыми рукавами и сандалиями фирмы «Скороход» на ногах, это говорит. Это вещает воплотившийся каким-то образом в меня в этот момент, умудренный жизнью аксакал, всю жизнь просидевший в турецких кофейнях на черноморском побережье и прорассуждавший о высоких футбольных материях… Это… это какой-то Цицерон красноглаголит, в тунике и пробковых штиблетах, соединяя в голосе своем кипящую страстность суждений и ледяную, арктическую аргументированность…

Мужики, в том числе и «товарищ с юга» смотрят на меня с плохо скрываемым уважением. Вот, юнец, выдал! Действительно, и про географию мы забыли, а стало быть, и про перелеты из конца в конец нашей необъятной страны, и про экономику, что должна быть, как сказал дорогой Леонид Ильич Брежнев, экономной…

Чуток это перемолчав мужики спор возобновляют.

Теперь масштаб спора, сугубо, местный: у кого удар сильнее у Вадика Сосулина или у Валеры Белозерского?

Спор, где одни склонны считать, что старый конь, то бишь Белозерский борозды не испортит, другие клянутся, что сами видели, как Вадик Сосулин, он, разумеется, оказывается у всех его сторонников, соседом по подъезду, тут, правда, следует небольшое выяснение обстоятельств и оказывается, что все-таки не все соседи Вадика, там, в подъезде этом мой троюродный брательник живет, говорит один, а у другого тесть, но они своими глазами видели тоже, как Вадик штангу деревянную поломал еще в девятом классе учась…

- Э! Хорошо хоть железную штангу не сказал, - «товарищ с юга», продолжает быть скептически настроенным, а потом, вдруг обращается ко мне. Тихо так, чтобы другие не слышали, говорит. – Ты, я вижу, в футболе разбираешься, парень, не то, что эти… Пошли от них, посидим, поговорим.

Я чрезмерно польщенный такой оценкой, усмехаюсь кривовато, мол, ну, а что с них взять-то, с этих… псевдоболельщиков… горланят только, а в головах сквозняк…

Да… еще двадцати минут не прошло, наверное, как я сидел на скамейке и читал газету «Советская Россия»… вот, она в руках, правда, скручена в такую тонкую трубочку… видимо, я, когда вслушивался в спор у щита, когда готовился и произносил свой красочный монолог газетку так безжалостно и поскручивал…Двадцати минут не прошло, как вырос я в своих глазах, безудержно… А что? О футболе я готов говорить, почтительно, разумеется, говорить, даже с самим Валерием Васильевичем Лобановским… или Константином Ивановичем Бесковым…

Мы идем с Самвелом – так представился мой новый знакомый – к гостинице «Алтай». Он, в белых брюках и белой же тенниске, невысокий, с подростковою фигурою, я его крупнее, в плечах заметно шире, покупает по пути в киоске «Союзпечати» пачку болгарских сигарет «Родопи». Я, тем временем, остановившись у красных автоматов с надписью «Газированная вода» выпиваю стакан грушевого и тотчас повторяю, но на сей раз с малиновым сиропом.

Потом мы садимся на скамейку. Скамейка не простая, а встроенная в бетонный и обложенный сверху красивыми отполированными, все как на подбор, коричневыми камнями, парапет, что тянется вдоль тротуара, тянется туда – вверх, по Ленинскому, как говорят горожане. Интересная такая скамейка. Скамейка-ниша. И она прямо напротив входа в гостиницу.

Самвел красиво курит, пуская колечки и расспрашивает меня: кто я, откуда? Я же вдохновенно, пусть и частично, вру. Имя я свое называю, а потом меня несет…Оказывается, я живу на улице Молодежной, что в этом году заканчиваю школу и собираюсь поступать в университет, что родители у меня…отец начальником цеха на заводе аппаратурно-механическом, а мама… там же в отделе кадров…Нет, спасибо, я не курю… бросил… а, впрочем, давайте…

У Самвела, действительно, выдающихся размеров нос, на смуглом его худощавом лице это главная примечательность, а влажные темные глаза смотрят как-то отстраненно, что-то в них свое, тайное просматривается, может оттого он и отводит взгляд, когда я в глаза его заглядываю, с целью узнать: верит или нет моим россказням?

А зачем я вру-то? А потому, что не хочется признаваться мне самому себе в том, что я, кажется, начинаю стесняться своего крестьянского происхождения, мне почему-то стыдно, вот так этому Самвелу сказать правду.

И чем больше меня расспрашивает Самвел, - но о футболе ни слова, а мы ведь и собирались о футболе поговорить, отойдя от этих скопившихся у щита дилетантов, все о жизни, о том, что мне нравится, что я люблю делать, а есть ли у меня девушка, и прочее в том же духе, - тем сильнее во мне разгорается какое-то беспокойство… А тут на балкон, что над входом гостиничным выходит женщина, смотрит на нас, а Самвел делает ей какой-то знак рукой. Женщина скрывается за норовящей пуститься в свободный полет кисейною шторою, а мой новый знакомый предлагает мне подняться к нему в номер гостиничный и поужинать… И по пятьдесят граммов настоящего армянского коньяка… не возражаешь?.. До футбола успеем, не бойся…

А я и не боюсь, я уже готов подняться с ним в гостиничный номер на второй этаж, готов покушать, я все же еще часов в двенадцать ел, а сейчас уже без четверти шесть. А голод, говорят, не тетка… Тетка… А кто эта тетка появлявшаяся на балконе? Что-то… не это ли закравшееся в душу беспокойство удерживает меня… А Самвел уже едва ли не тянет меня за руку, он обхватил мое запястье, держит крепко…

В моей голове, как и тогда зимним поздним вечером на Потоке при встрече с девушками в одинаковых шубках, вихрь проносится… Почти грубо я вырываю руку из Самвеловой клешни, сплевываю по-блатному, вот это я умею хорошо… и хорошо так молчу и хорошо так испепеляю взглядом этого… кто он?

Я смутно где-то слышал о таких мужчинах, которые любят не женщин, а мужчин. Слышал, что их называют голубыми, педиками, пидорами, короче, их называют.

Глаза Самвела начинают беспокойно бегать – значит, я добился своего. Значит, я поступил правильно. Потом взгляд его тухнет, гаснет, даже глаза светлеют, какими-то пустыми становятся, и весь он сникает, только сейчас, я понимаю, почему я испытывал беспокойство.

Просто я ощущал все это время, пока мы сидели на скамейке-нише Самвелово напряжение, что пронзало все его тело и исходило наружу. И вот он сник сейчас, я это чувствую, сник этот «товарищ с юга», так ведь о себе и ничего не рассказавший, только выпытывающий обо мне, он сдулся, этот Самвел или как его, сдулся, как воздушный шарик.

Я встаю и, не говоря ни слова иду к стадиону. Потом не выдерживаю, оборачиваюсь, и смачно так, сплевываю, циркаю далеко, циркаю почти под ноги Самвела и еще раз изничтожаю его взглядом.

Город. Надо быть настороже.

И мама мне об этом говорила и говорит постоянно. И отец посмеивается: ты, Алешей питерским не будь, рот закрывай, а то птичка залетит. Кто такой Алеша питерский я не знаю, но понимаю, конечно же, что батя призывает меня, как мы бы выразились между нами пацанами, «еб…м не щелкать».

Город. Он разный этот южный город с трескучими морозами за сорок.

И тем все больше и больше он мне интересен. И так замечательно, что сейчас, совсем скоро начнется футбол, и ты обо всем на свете забудешь.


И этим же летом, но уже в августе случилась еще одна встреча с городом, похожая, впрочем, на быстротечное любовное свидание.

Мы, классом отправлялись в Горный Алтай. Чуткое руководство над нами, пятнадцатью человечками доросшими до десятого класса, осуществлял наш физик, любимый нами Иван Николаевич Тишко.

До бийского поезда оставалось пара часов, и мы разбрелись группками по окрестностям привокзальной площади. Кто-то осматривал Мемориал Славы, кто-то бродил бесцельно по перрону, иные робкие совсем, остались на вокзале, вжавшись в сиденья.

Наша троица, правда, троица странная, так как мы с Васькой Янтаревым были уже с полгода в ссоре, но он с загадочной мрачностью на лице все же поплелся с нами, то есть со мной и живчиком Юркой Колесовым, решилась на путешествие. Пусть и недалекое, пусть и пешее.

Пошли сначала по Социалистическому проспекту, мимо закрытого уже магазина «Орбита», где мы с шуряком Валерой прошлым летом покупали мне магнитофон кассетный «Тоника» с большими, тяжелыми, но слабенькими колонками, мимо двойника «Орбиты» по размерам магазина «Электротовары», тоже опустившегося в вечернее молчаливое одиночество. Магазины-двойники примостились между тремя краснокирпичными двенадцатиэтажками с длинными лоджиями. Совсем недавно, кстати, я узнал, чем балкон от лоджии отличается.

Завороженные этими высотками мы и налево не посмотрели, не углядели серое здание педагогического института, потом мне об этом, непочтительном отношении к будущей моей «альма-матер» вспомнится.

Слева усмотрели только гостиницу «Сибирь» с рестораном. Из ресторана, в приоткрытые окна, музыка доносится, ансамбль играет. Хрипят певцы из репертуара «Машины времени»: «Вот!.. Новый поворот, и мотор ревет, что он нам несет, омут или брод, и не разберешь, пока не повернешь…». Потолкали друг друга: зайдем?

С Социалистического, огибая здание Государственного банка вышли на улицу Молодежную, шли, настороженные, далеко уже от вокзала, с дрожью внутренней под шатром кленовым, шли по направлению к проспекту Красноармейскому.

А вышли из темной уже аллеи, и попали прямо под косые лучи опускающегося солнца. Оно золотило нежно воздух над зданиями, багрило окна высоченного, мы остановились и сосчитали – тринадцать этажей! – здания без балконов, только окна и бетон, окна и бетон.

- Мы здесь будем жить! Да, Васек? – убежденно проговорил Юрка. – Это же общага сельхозовская.

Юрка и Васька собирались поступать в сельскохозяйственный. Задавала Янтарев на агрономический, а Колесов с десяти лет, наверное, уже разбиравшийся не хуже своего отца механика гаража, в моторах, - на инженерный факультет.

Постояли на перекрестке Молодежной и Красноармейского, что громыхал трамваями, шинами машинными шуршал, постояли, подумали, помолчали.

По тротуару шли влюбленные парочки, смеялись громко и беззаботно компании парней в джинсах и в футболках с рисунками. Солидные пожилые люди прогуливались, кое-кто вел на поводке собачек. Хорошо было, прохлада вечерняя на город опускалась вместе с солнцем.

Двинулись мы по Красноармейскому к вокзалу. Юрка, долго не умеющий оставаться в настроении печальном, стал вызывать нас на спор: сейчас, запросто с девчонками познакомлюсь, спорим? И ведь, шельма, выспорил бы, если бы мы согласились. А так – просто свое самолюбие потешил. Вьюном светлокудрявым к каким-то девчушкам смешливым подкатил и давай убалтывать их, и давай. Свои бесчисленные присказки при этом, используя, и анекдотец ввернул, где надобно, и нас с Васьком успел представить девчонкам как-то смешно так представить, что они прыснули от смеха. А нам с Васькой не до смеха. Он по-прежнему загадочно-мрачен, я же в грустное, задумчивое настроение впал. Со мной это в последнее время все чаще и чаще бывает. И как с этим бороться я не знаю. Да и надо ли? Мне в таком настроении быть, если честно, и нравится.

И одиночества сладость я уже вкусил, и томление по несбыточному (и в Ростов мне уехать не удалось и не удастся уже, я понимаю, и морским капитаном, бороздящим простор широт мне не стать) мне знакомо. Я часто бываю несправедлив к родителям своей излишней резкостью в разговорах с ними, подчас совсем уж грубо отвечаю на их замечания. Я взрослею? Наверное… Мне все чаще думается и думается сладко как-то о том, что становится с человеком, когда он умирает, есть ли бессмертие, и что значат мамины слова: «все мы под Богом ходим»? Эти думы над вопросами то обостряются во мне, то и почти исчезают, когда я вовлечен в круговерть каких-то дел, в подготовку и участие в спортивных соревнованиях, а еще в школе я должен быть вечным активистом и бодрячком, секретарь школьного комитета комсомола… И так иногда мне вся эта суета, все это бодрячество напускное надоедает… И с таким удовольствием тогда хочется издеваться над бедным нашим и глупым учителем истории Леонтием Павловичем.

Мы, - после Юркиной победы над девчушками выразившейся в том, что они ему дали номер телефона, по которому он пообещал позвонить завтра и назначить встречу… только, чур, с вас еще и третья, нас-то трое, хорошо?.. договорились тогда, тогда все пучком, все нормалек, девушки, до завтрева…чао-чао… - бредем неторопливо по Красноармейскому.

Слева длинное с аркой пятиэтажное здание с какими-то большущими окнами на последнем, пятом этаже, справа магазин с огромными буквами прописью на крыше «Золотая осень»…

Потом начинаются стоящие косо по отношению к проспекту три пятиэтажки, а слева высокомерно взирает на все высотное здание гостиницы «Барнаул».

Судя по номерам домов это конец Красноармейского проспекта, но всякий, кто выходит из комплекса, например, Мемориала Славы и посмотрев на громадину гостиницы с орнаментальной восточной какой-то вставкой с первого по последний этажи, взглянув на горделивый облик кинотеатра «Мир», прочитав на крыше пятиэтажки, что рядом с кинотеатром: «Барнаул – город орденоносный», всякий невольно обращает внимание как стремительно, строго и прямо начинает свой разбег, свое начало, именно начало, этот Красноармейский проспект.

Как по-столичному, с намерением ошарашить, и дать понять провинциалу, лаптю какому-нибудь деревенскому смотрятся высокие каменистые парапеты напротив гостиницы! Как уходят они вместе с проспектом дальше, туда, где тоже город, где тоже жизнь, где вот-вот зажгутся уличные фонари и высветится над головами звездный атлас. Не ленись только – читай.

Вокзал железнодорожный уже рядом, путешествие наше по кругу закончилось, скоро поезд, что повезет нас в Бийск, а потом мы окажемся в загадочном Горном Алтае…

Сколько все же загадок на белом свете! Разве, вот, не загадочен этот город, сейчас, в прорези между зданиями наполнившийся темно-красным закатным воздухом?

Через год, слышишь, я приеду к тебе с намерениями самыми что ни на есть серьезными.

Я буду поступать на исторический – куда, правда, еще не решил: в университет, или же в педагогический, на последнем варианте настаивает и сестра и мама.

Я буду серьезно готовиться к экзаменам, я должен поступить, я должен продолжить знакомство с тобой, незнакомцем все же еще, сколько бы я уже не успел побродить по твоим проспектам и улицам…

А пока я стою напротив гостиницы «Барнаул» в скверике с резными деревянными крокодилами и медведями стою, от фонтана устало журчащего несет сыростью и так хорошо мне становится! «Мне грустно и легко. Печаль моя светла…»

Все впереди и у тебя и у меня! Все впереди…


…Как же год-то стремительно пролетел!

Опять август, его пресыщенное уже теплом и солнцем оранжевым и пахучими дарами и плодами садово-огородными, начало. Правда, это там, в родной деревеньке щедро в огородах и пахнет густо из бора хвойным настоем и полынью с пустырей, и ботвою картофельной пахнет, и огурцами и смородиной, все в августе перемешено, а здесь, в комнате общежития трансмашевского в форточку только и тянет становящимся мне все привычнее, тяжелым, угаристым запахом Потока.

Я один в комнате. Сестра с шуряком Валерой и с Димычем, и мама с отцом, - все уехали в село Алтайское, где сегодня празднуют свадьбу двоюродной моей сестры Людмилы. Она окончила этим летом «иняз» педагогического и тотчас, без пауз и размышлений выходит замуж за выпускника тоже, но военного училища.

Сейчас им всем весело… Свадьба усаживается за столы, начинаются тосты, крики «Горько!», поцелуи…

Я же совсем, совсем один. В тоске и печали. Мне душно в комнате, мне страшно, мне до отчаяния горько. Все! Приплыли! Суши весла…

Сегодня я сдавал второй вступительный экзамен. Экзамен письменный – сочинение. Выбрал тему, что по душе – о гражданственности в поэзии Некрасова Николая Алексеевича. Лихо накатал на черновик, проверил ошибки, переписал на чистовик, сдал одним из первых, а потом началось… Лезет в голову, вспоминаю, что вот в этом месте, кажется, надо было сделать запятую, да, не кажется, а точно… А здесь, в одном из первых предложений, наоборот, запятой и в помине не было, но у меня она появилась, согласно моей натуре, уж слишком вольной в пунктуации. Так… а в этом слове я, кажется, не поставил мягкий знак, а ведь спросил же, задал вопрос «что делать?»…

Словом, истерзался я совсем к вечеру. А вечер только пятницы, а результаты сочинения, двойную отметку, за грамотность и за содержание мы, поступающие на исторический в «пед» наш барнаульский узнаем только во вторник утром. Бездна времени – теперь я понимаю, что значит это выражение.

Еще перед первым экзаменом – историей, естественно, - ползли слухи, с одной стороны для нас абитуриентов с одинаковой почти у всех роковой бледностью на лицах и еле теплящейся в глазах надеждой - слухи лестные, с другой – пугающие.

Оказывается, наш конкурс второй среди всех в городе. Больше чем на истфак «педа» в этом году поступают только на юридический в университет. Правда это или нет, никто из нас не знает, но слух этот устойчив, без упоминания о нем не обходится ни один перекур абитуриентский.

А что это значит? А значит это, что будут главный отсев делать как раз «на сочинении», где еще лучше хорошенько разобраться с этими, вот… возжелавшими стать учителями истории… Ага, знаем, едва ли не каждый второй, о школе и не мечтает, в страшных снах она ему может только и снится.

Исторический факультет – факультет идеологический, с него хорошо запрыгивать на пока нижнюю ступеньку партийной карьеры: каким-нибудь инструктором в райком комсомола, а там уж, как карта ляжет, как масть попрет…

Первый вступительный экзамен, историю, разумеется, я сдал в первой десятке запущенных в аудиторию номер четыреста пятнадцать и первым сдал, и на пятерку. После бойкого рассказа о «Русской правде» перешел обстоятельно ко второму вопросу о восстановлении разрушенного войной народного хозяйства в тысяча девятьсот сорок пятом тире тысяча девятьсот пятьдесят восьмом годах, и когда сообщил не в школьных учебниках вычитанное, что урон от войны составил двадцать бюджетов предвоенного сорокового года, слушавшие меня преподаватели остановили. Молодец! Гуляй, Вася, до второго экзамена, до сочинения…

…Все сейчас мне вспоминается, все.

И как в самом начале десятого класса, все же сделал я окончательный выбор в пользу исторического в педагогическом. И мама этому рада, потому, как для нее школьный учитель – это о-го-го! И почет, и уважение, и работа легкая физически – не мешки таскать, и еще не на холоде учитель, а в тепле, что мерзлячке маме тоже важно – и, с детишками, ты, говорит она мне, общаться умеешь, вон, как их футболу тренировал, за тобой спозаранку приходили, отбою от них не было.

И сестра родная уговаривала. Уговаривала тоже аргументировано: если в педагогический будешь поступать, то можно взять направление от районного комитета по образованию и поступать по целевому набору, а это значит, что можно сдать на одни тройки, а все равно примут, а с направлением, думаю, рассуждает сестра, проблем особых не будет – и активист ты комсомольский, и спортсмен хороший, и на пятерки учишься. А еще, говорит Татьяна, она может достать билеты с вопросами по истории, темы по немецкому… Ей обещал помочь один знакомый, который у них в школе пионерским вожатым работает и тоже на исторический поступать собирается.

Уговорили, короче, они меня. Да, и какая разница, тут уж я сам себя уговаривал-не уговаривал, но легонько так убеждал – какая разница-то: педагогический или университет?..

Главное – ВУЗ, главное студентом стать, студентом-историком, а историю я люблю больше всех школьных предметов.

История - это…

…Перед тобой целый мир с самого его основания, понимаете, целый мир! В его развитии, в его истории – тысячи, десятки тысяч коллизий. Тысячи, десятки тысяч тенденций и алогизмов, невероятное смешение жанров: от великого до смешного. Это тысячи персонажей, которые историю двигали, а она двигала их… к триумфам… к катастрофам…История - это… нет, не только и не столько хранилище фактов, предположений, хронологических таблиц… это интерес к самому себе… как реальному персонажу этой самой исторической постановки. Какой характер у этой постановки?.. Ну, об этом…

…Что об этом?! Что сейчас долдонить с глубокомысленным видом внутренние монологи, когда мне ясно, я уверен стопроцентно, что письменный экзамен я провалил?!.

… А ведь я готовился… Я добросовестнейшим образом, честное слово, готовился.

Все распланировал.

Например, приказывал я себе: до марта месяца знать историю России до реформы 1861 года, знать так, чтобы, вот, разбуди меня посреди ночи, отвечу тотчас, все, о чем спросите, любую дату назову, любого более-менее значительного исторического персонажа охарактеризую, любые тенденции и закономерности кратко и емко объясню.

По литературе приказ: также до марта, добраться до, скажем, творчества «зеркала русской революции» Льва Николаевича Толстого.

После марта – другой этап: до середины, к примеру, апреля, сделать, то есть, понять и запомнить то-то и то-то…

И немецкий… Сестра обещание выполнила – достала и вопросы по истории, что были на прошлых вступительных экзаменах, а изменений, ее заверили, практически не будет, и темы по немецкому языку, вот они, передо мной. Двадцать тем. На каждую из них я предложений по двенадцать-пятнадцать написал. С грехом пополам, но написал. И заучиваю их, вот здесь уж точно назубок их заучиваю, механически в память их вдалбливаю. Так как с преподаванием немецкого у нас в школе по-прежнему – швах дело.

А жизнь это не кино. В жизни, как я догадываюсь, не случится сказочной истории как в кинокомедии «Баламут», несколько лет назад на экраны вышедшей, где главный герой - ни бум-бум в английском – в Москву приедучи поступать на экзамене по иностранному языку вдруг учительницу, сбежавшую скоренько из их села, встречает… Ну и понятно… дезертировавшей с фронта борьбы за знания учительнице стыдно, хотя она и оправдывается… баламут этот Петя Горохов, к слову, с видом более чем придурковатым, тут уж режиссер перестарался, что уж так совсем плохо-то о деревне думать, учителку эту сурово так попрекает, попрекает, но поступает, учится… Сказка, одним словом. А здесь жизнь, здесь конкурс…

…Представляю вдруг, ясно так представляю испещренные красными чернилами листочки с моим сочинением, представляю это сейчас в сгустившихся уже за окном сумерках.

Вскакиваю резко с кровати и начинаю метаться, как в клетке, по комнате. Вдруг!.. Вздрагиваю крупно - кто-то пьяно прогорланил у крыльца общаговского… А что? Сегодня пятница, вечер – законнейший, можно сказать, повод… Может и мне водочки хряпнуть? Стоит, знаю, почти полная, початая слегка шуряком бутылка «Пшеничной» в холодильнике… Нет… И так совсем мне плохо, а тут еще водка… И как пережить эти долгие три дня?!

…Закончил я школу без единой четверки в аттестате. Хотя прекрасно понимал, что некоторые пятерки, по той же алгебре или химии – пятерки дутые, ну, да и ладно. Это, так сказать, компенсация за мои комсомольские подвиги, два с лишним года я секретарствовал… лямку тянул… Всякие высокие слова произносил, понимая, что, например, однокласснику моему сосновскому Сане Большову по кличке Кот, или еще десяткам подобных ученичков все это до такой лампочки, что… И ладно. И хрен с ними.

Я уже утвердился, хорошо так, основательно утвердился, в том настроении ранней юности, когда не только противополагаешь себя миру, но и можешь с легкостью и приятностью для своего честолюбия выделять себя из толпы своих сверстников. Выбирать себе друзей, равных по уму. И так получается, что друг у меня один – Васька Янтарев.

Равенства в мире нет - горький этот вывод, я давно уже сделал. Есть равные тебе по способностям люди, с такими интересно. Даже не способностями равные, по восприятию мира окружающего равные с тобой, себя в этом мире ощущающие, как и ты, не песчинкой, но личностью… Словом, как говорит мой друг Василий, кто-то должен быть в стаде, кто-то пасти это стадо должен.

Тот же Санька Большов, если разобраться… Я его жестко квалифицирую – это человек темный. С той, уже явно проявившейся злобной завистью к тем, кто его умнее. И при этом у Кота, просто жуткое желание выделяться, быть этаким… Да я вас всех… да мне на вас с самой высокой колокольни… А ничего-то, главное, в его нечесаной вечно головенке и нету для таких, вот, выводов и такого поведения. Оттого и раздражает он сильно.

Как-то Кот после случившейся между нами мелкой стычки, еще в классе седьмом это было, наверное, затеял со мной бороться (странно, но мы с ним ни разу так и не подрались, хотя желания и у него и у меня было предостаточно – антипатия у нас была ярко выраженной друг к другу). Да так мы в раж с ним вошли, что все парты в кабинете математики посдвигали, все стулья поопрокидывали, всю пыль и грязь на свои школьные костюмы собрали, но я, будучи Кота послабее силой, но, гораздо ловчее телом, завалил-таки его под учительским столом, вжал его к полу, вжал намертво вражину, в запале даже придушивать стал пионерским галстуком, превратившимся в веревку грязно-красную. Кот захрипел, в глазах его кровью налитых испуг появился, и наблюдавшие за схваткой пацаны нашего класса быстро меня, хотя и не без усилий от Кота оттащили и постановили – «Буз победил!». И, вот, тогда Кот, прерывисто дыша, выдохнул с ненавистью:

- Ну, подожди, школу закончим, будем тогда парнями биться - березовские с сосновскими… Я с тобой обязательно схлестнусь на кулаках. Уж я тебя, не сомневайся…

Тогда я не нашелся, что ему ответить, меня просто еще раз, вдруг, поразила мысль: за что он меня так ненавидит? Лишь в классе девятом ответ отыскался. Я этому вечно немытому бугаю любящему донимать учителей заковыристыми вопросами, ответил бы так: «Йедем дас зайне». То есть «каждому свое».

Итак, в аттестате одни пятерки, к тому же мама выхлопотала направление от РОНО. Дело за малым, как я про себя пошутил, сдать вступительные экзамены на все пятерки. Прежде всего, для себя.

И я учил, и учил остаток июня и весь июль.

В закутке ограды, в проходе, что вел ко двору с живностью, между стеной гаража и заборчиком палисадника, под самым большим и самым разлапистым кленом я соорудил себе «шалаш в Разливе». Пристроил к забору и стволу клена столик из листа фанеры, а из чурбака толстого сделал сиденье. Сидел за этим «рабочим столом», читал, конспектировал для лучшего запоминания, в том числе и ленинские статьи. Когда затекала шея, вставал, делал короткие пробежки по пустующему своему оградному «стадиону». Потом подходил к перекладине – отрезку водопроводной трубы перекинутой от толстого сука клена на крышу гаража – и подтягивался раз пятнадцать или же делал с десяток подъемов переворотами.

Иногда садился на велосипед и ехал на один из прудов наших деревенских купаться. Однажды, в прохладный, ветреный день оказался один на пруду. Впрочем, я этого именно и хотел.

Дул свежий, какой-то осенний ветер. Пруд уже начинавший понемногу зеленеть, был расстревоженно-темным. Я разделся и долго плавал, и нырял, и подныривал под волны пенящиеся, какие только и может создать ветер порывистый на пруду, и представлял себе, что я на море, что я последний революционер-романтик…

Нырял до посинения, и клацая уже зубами, зло повторял и повторял плещеевский стих: