I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание ДНЕВНИК. 1923 год. Н.н.пунин - а. а. ахматовой

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

ДНЕВНИК. 1923 год.

августа


В «новом искусстве» нет ни одного элемента формы, кото­рый бы не был в старом, но новое искусство есть действительно новое чувство мира: не форма нова, ново содержание.. августа

Мир дан нам в счастье и архитектоничен, чувство связи и отношений его частей и есть чувство счастья; чувство счастья — что-то очень близкое чувству мудрости.

Потеря чувства отношений и связей, разрушение есть стра­дание; гибель есть страдание; бывающее чувство, что жизнь при­зрачна, как сновидение — признак страдания; потеря отноше­ний, связи, чувства архитектоничности жизни — вызывают чувство призрачности жизни, что есть страдание. Это все отно­сится к форме, к формальному в чувстве счастья и страдания.

1 сентября

Видел сегодня во сне: Ан. дает мне ручное зеркало, похо­жее на то, какое у нее, вываливающееся из рамы, так что брать его надо, придерживая стекло; но рама другая — ореховая. Я смотрю в него - оно уже большое, вроде того, как туалет­ное, и вижу, что зеркало отражает все кругом, а меня не отра­жает, как будто я прозрачный -~ все вижу, что за мной, а себя не вижу. Удивляюсь, показываю и говорю об этом Ан.

Утром пришел к ней — вчера познакомил ее с Полетаевым, — а она рассказывает свой сон: будто я или Б.В.(Анреп*) пока­зывает ей лист бумаги, где она, Ан., нарисована, а она гово­рит: не вижу, ведь я же сплю, у меня закрыты глаза...

Сны одинаковы тем, что оба не увидели себя.

8 сентября

Так давно как будто не писал... столько событий! Большое землетрясение в Японии, чувствую в этом расплату за Цусиму; событие это должно иметь безграничное значение в формирова­нии идей настоящего времени.

Рушится мысль о всякой организации - о государстве. Ор­ганизация есть насилие. Политика не может быть не подлой.

.Все явственнее знаки нашего средневековья, почти знаме­ния; верю в его неизбежное строение. Его образ «Зангези» — самый усталый, темный из вздохов человечества со времен Гиль-гамеша*. Это тоже очень усталая поэма, только молодая, как первое юное отчаяние. «Мне, бабочке, залетевшей...»— более усталого и тихого не знаю, во мне все затихает и закрывается, когда это читаю, это как шепот сквозь смерть, шепот в смерти; стихи сна и смерти. И бесконечное, вечное одиночество челове­ка, закованного паутиной сна и пыли.<...>

Ежедневно с Ан., страстная моя и глубокая нежность; гиб­кие чудесные руки и лицо, по которому все время проходит кры­ло оттуда; по этому лицу слежу перемены в государствах Веч­ности и то, как Вечность борется со смертью. Другого такого лица нет на земле. Между мной и небом это лицо, как путь в небо, отражающийся в лице. Не скажу - лицо ангела, но лицо крыла ангела. Нисколько не важно все знать, перечувство­вать или продумать — Ан., может, меньше знает и не так уже думала — но важно родиться в этой глубокой усталой чистоте. Жизненный опыт ничтожен по сравнению с тем, что есть душа.

Счастлив с нею, но несчастен, что не могу быть навеки с нею.

Год уже как мы вместе, если только можно назвать годом вырванные у жизни часы и дни.

Разве и это пройдет и отшумит?

Я своего прошлого не помню; чему в нем равно это и рав­но ли чему-нибудь? Лида (Дама Луны) - ведь только романти­ка, только любовь воображения — я же почти ее не видел, а ко­гда видел, если верить дневнику, не любил; там было больше меня, чем ее. Гораздо труднее для меня сказать, что я не любил Галю. Оттого-то так и трудно мне от нее уйти, и уйду ли? Здесь борются два мира, две разные стихии жизни. Как рассудителен!... сентября

Был недавно в церкви у обедни. Сперва, как всегда, все не нравилось: и безвкусный собор, и театральный священник с па-фосной речью, даже подумал: ну, совсем как коммунист-агита­тор на заводе по манере говорить, так же не умеет и так же лицемерно неискренен: братия и сестры = товарищи, возлюб­ленный наш учитель = империалисты Антанты (или, как сего­дня один сказал на Фарфоровом заводе, да еще не кто-нибудь, а член исполкома: трудящиеся массы германского рабоче-про-летарского класса) и т.д. Совсем не нравилось ~ но стал думать, почему другим нравится, теперь немногим (народу было в церк­ви совсем мало, хотя день был праздничный) оставшимся, вот этим стоящим. И вдруг почувствовал быт, давний, глубокий быт и такую повседневную потребность в молитве, церкви и священнике. И думал: для них это доступная простая духовная жизнь, за которую не они сами ответственны, во сколько раз они луч­ше и им лучше, чем тому, кто критикует. И тогда понял, что священник, даже если он лицемер или глупый, все-таки благо­датный, и что дело не в том совсем, что он говорит, а что он существует — в это время открылись врата, я увидел семисвеч-ник за престолом красные лампадочки г- и такое наполнило меня умиление и смирение; я думал - от гордости, от всезнай­ства тупого и глупого моя неприязнь; полно уже критиковать и разумничать; подумал: «научи меня вере», и подошел к кресту, ничего не думая, лишь чувствуя кропило на лбу..

сентября

Без религии не может быть настоящего мироощущения; может быть мировоззрение, чаще - точка зрения на мир, но полного ощущения бытия мира невозможно без религиозного чувства..

сентября

Вчера Тырса* в Объединении* рассказывал, вспоминая ИЗО, как на одной из московских конференций учащихся под­нятием рук голосовали за или против пространства (дело шло о введении пространственной живописи (контррельефа) в про­грамму тогда еще «свободных государственных мастерских»*).

Тоже своего рода «же де пом»*..

сентября

Ан. рассказала свой сон.

Видит, идет где-то, и проходит сон как сон, потом лежит, и кажется ей, что лежит на своей кровати в спаленке, окно свет­лое, не то — светает, не то — луна, а в боку у нее боль, словно ей кто давит, и видит, что над ней стоит высокий худой человек, которого она не знает, в руках у него тупой нож, он давит им в ее спину, но нож не режет, давит и говорит: «Помни, что ты толь­ко моя», и постепенно этот человек рассеивается, исходит как бы струйками дыма, а затем снова какой-то обычный сон.

С месяц тому назад видел я такой сон: сидим мы с Ан. на лавке не то в коридоре, не то в крайней комнате, направо ок­но, за окном лунный свет, смотрю в окно и вижу: за окном в лунной мгле проплывают голубые тени, одна из них поплыла на нас, вошла в комнату, слегка ее осветила и идет, и чувствуем мы оба, как она находит на нас, нашла — и от этого телу стало холодно, как бывает, когда ветром с реки нанесет туман; по­том другая, и тоже прошла через нас, и опять почувствовали мы ее холод, а потом внезапно окно уже не окно, а дверь, и в дверях стоит незнакомый человек, высокий, и тяжело на нас смотрит, дверь же приоткрыта; человек этот подымает руку, а в руке револьвер, он меня не видит, но целит в меня - и стре­ляет, и чувствую я тепло огня по моей руке от его выстрела (ре­вольвер блестит в его руке). Тогда я думаю и как будто шепчу Ан.: «Самое главное, не испугаться, не показать вида, что страш­но» - и думаю ~ надо его осилить, иначе нам будет плохо; встаю и что-то повелительно ему говорю, но он опять стреляет и опять промахивается; тогда я твердо и с усилием беру его руку, од­ну только кисть и поворачиваю ее вместе с револьвером на него, чувствую нарез металлического курка своим пальцем, нажимаю — выстрел, и человек падает; Ан. страшно пугается, что он убит, и бросается к нему, я же спокойно подхожу, выво­рачиваю ворот и плечо его рубашки и показываю Ан.: вот ви­дишь кровь на плече, он только ранен, не бойся. Тогда Ан. бе­рет его на руки и несет через все комнаты вниз, а внизу как будто лазарет; Ан. несет его на стеклянный балкон и хочет пе­решагнуть через перила, а я думаю, зачем Ан. это делает, ведь она вместе с ним упадет с балкона, и говорю: «Там есть лестни­ца, зачем вы его сюда принесли?..» <...>

Прежде я всегда знал, что со мной ничего не будет, если та, которую любил, кинет меня, а теперь я не знаю, ни в чем не уверен; люблю ее страшным тяжелым чувством, а в чувстве этом мало счастья, хоть и вижу и знаю, что много и мучительно меня тоже любит.

Ан. перестала писать стихи; почему это, что это значит, вот уже год, почти ни одного стихотворения? она говорит, что это от меня.... сентября

Что ты хочешь от меня еще? Какого сердца, какой его пус­тоты? Неужели еще не все тебе, не до конца унижено? Я Бога молю освободить меня от этой любви.

Как давно, как долго больно...

^ Н.Н.ПУНИН - А. А. АХМАТОВОЙ.

сентября <1923 года. Петроград>

Анна, вот вечер — ты в театре, я один во всем доме: рож­дение Веры (все там, и Ирина тоже); все помню твое сегодняш­нее бедное лицо; днем не переставая думал, как тебе помочь, и ничего не придумал; я тем более беспомощен, что не имею воз­можности видеть тебя, сколько хочу и сколько надо. Плохо по­нимаю, что с тобой, но каким-то десятым предчувствием знаю, что это ненужное и гораздо более чужое, чем если бы даже ты в кого-нибудь влюбилась.

Как странно, что ты, зная это, говорила мне о «неразру­шении дома». Я почему-то думаю, что ничего не разрушить и совсем не страдать друг из-за друга можно только в том случае, если мы (а больше ты) будем владеть, то есть покорять, подчи­нять «это». Не думай только, любимая, что я тебя в чем-нибудь упрекаю; я сел писать тебе от большого одиночества и думая: после театра вернешься, чтобы читать письмо. Всею моею неж­ностью к тебе — тебя не «укротить», но * это единственное по­ка, чем я могу, не мучая тебя, отвечать на твою «неукротимость».

Будешь ли ты и после театра такой же и долго ли еще та­кой будешь,— моя и такая милая, как луч.

Слов, верно, мало, но даже и не слов, а и поцелуев и объя­тий и близости. Тебя ведь, действительно, ничем не укутаешь и никуда не спрячешь.

Знаешь, Анна, я, удивительно для самого себя, не строю из нашей любви никаких фантасмагорий. Я, например, наверное знаю, что никогда не буду владеть тобой до конца, и не бьюсь об это; я только смотрю на тебя с таким горячим вниманием, с каким ни на кого никогда не смотрел. Пронесу ли я тебя до кон­ца твоей или своей жизни — тоже не знаю, но я несу — и это почти реально чувствую и боюсь только одного — уронить. Тут ни ты, никто другой мне ничем не могут помочь. Поэтому и тре­бовать-то от тебя я мало что могу, да и не пристало мне от тебя чего-либо требовать. Будь только жива и, сколько можно, здо­рова. Ну, мой тихий и темный друг, покойной ночи, и улыб­нись немножко, засыпая.

Завтра в пятницу после 10-ти вечера приду, будешь дома — хорошо, если надо куда-нибудь идти иди.

Целую твои глаза, рот и руки. Н.