I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной К.с.малевич - н.н.лунину Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ

2 июля 1923 года. <Петроград>. Сад

Друг мой, Галочка.

Сейчас прочел твое письмо, первое — закрытое. Чудесный синий день, ни одного облака, кругом летают бабочки, отцвета­ет сирень. Ирка с мамой* пошли за молоком, Глашка вчера днем отпросилась на полчаса и с тех пор нет. Жизнь тихая...

В твоем письме есть то, что я ожидал, что мне тяжело чи­тать; не знаю, как оно называется т надорванность и замучен-ность. Глупые «Веры», — это я говорил ей - научить Вас само­стоятельности; только разве это так делается: оттого, что ты мне редко пишешь, что-либо разве меняется? Научить Вас самостоя­тельности и значит снять с Вас эту надорванность и усталость — она же сердится; передай ей, что Н.Н. советует ей прежде нау­читься бескорыстно любить, а потом уже учить других, дочего они меня злят, Ваши сестры. Милый Ангел, любите, как Вы лю­бите, только это и значит любить, так только и надо. Но не на­гружайте любовь, не навьючивайте ее всей своей жизнью, пото­му что все-таки жизнь вся больше и важнее любви и никакая любовь ее не выдержит. С трепетом читал Ваше письмо и «при­вет А.А.» — милый, как женщина много все-таки может. Неуже­ли мы не сумеем устроить и дальше жизнь вместе и живую и теплую? И если без страданий уже нельзя, то хоть без бессмыс­ленных страданий и бессмысленной ревности. Не уверяю, конеч­но, но, кажется, что это больше зависит от Вас, чем от меня. Я еще до отъезда Вашего думал, что напишу Вам о моих отно­шениях к А., но не могу, не умею, даже не знаю, как это мож­но начать рассказывать, а между тем уверен, что если бы Вы их знали, день за днем и шаг за шагом — многое бы Вы прости­ли и многое было бы Вам легче. Самое трудное, что здесь ниче­го нельзя рассказать фактами, их мало, а ходом самой жизни и самих чувств. Грустно ли тебе от того, что пишу?..

Галочка, не можешь ли прислать мне расчет, сколько все-та­ки надо денег тебе, если завтра получу жалованье - вышлю.

У нас здесь имеется слух из двух разных источников - будто футуристов вышлют за границу — Татлина и Малевича (обо мне нет, не говорят). Думаю, что вздор, но очень характерный и не без огня. Вчера был у Сарры, видел ее мулата* нравится; сумасшедшая - собирается в Крым; Лева веселый, Зоя, наобо-

.рот, плохо себя ведет, вероятно, ты уже получила от нее пись­мо сама.

Какой блаженный густой день... Мир в сердце и грусть от твоего письма — хоть бы ничего не понимать в жизни и ниче­го не думать, а только бы чувствовать, как тепла земля от солн­ца. Целую тебя, милый, спи мирно и кланяйся всем. Любящий тебя Н.


Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ

8 июля 1923 года.<Петроград>

Липы еще не цветут. Галочка, поберегите свое сердце, нуж­ное еще кроме меня — Ирле. Ваши восторженные письма в со­стоянии расплавить гораздо более жесткое сердце, чем мое, спо­собное, может быть даже слишком способное, много любить.

Дышу легко, забыл, что было зимой, и жду Вас домой не без страха, но светло и с надеждой на еще одно будущее. Сего­дня воскресенье, никуда не пошел и никуда не пойду ~ солнце и ветер; уже неделя, как нет дождя. Вчера легко выпивали у Лебе­девых — на балконе, был Татлин с женой, которым я и передал Ваш привет и предлагал им Вас вместо меня в Объединение*.

Как-то был у Зои; она меня долго пытала насчет А. А. как это всех касается; между прочим, сказала: «Галя ведь единствен­ный человек, которого Вы по-настоящему любите». А по-моему, дело обстоит совсем иначе: есть одна любовь — и никаких мно­гих и разных любвей не бывает, но эта единая всегда любовь об­ращается на разное и не только на женщин. Женщина есть толь­ко форма состояния в данное время этой любви, никогда любовь не умирает, формы могут меняться и могут вновь уходить и вновь возвращаться; разлюбить можно только ту форму, которая не­значительно выразила любовь, бледно, обыденно и едва замет­но—а никак иначе. Так я думаю и чувствую так. Скажете, опять свалил с себя всю ответственность: мол, форма виновата, ну да — а разве я сам не форма, и этим самым не ответственен. Не ка­жется мне только, чтобы Зою этот вопрос интересовал бескоры­стно, ну, как мой способ жить — что-то она здесь такое Проверя­ет, успокаивает и утешает себя.

Друг мой верный, часто много думаю о преданности Вашей, и в этот вечер, бурный и шумный, так тепло сердцу не сомне­ваться в том, что один человек все-таки есть, которому слепо можно верить. Пройдут и отшумят все эти страсти и любви — ос­танется один холодный конец... Знаете сами все, что это значит.

А что я так много мучил Вас, Галочка, одно только и есть страдание — смерть, все остальное жизнь, и не иная она, а именно такая мучительная. Вы уж простите своего беспутного Нику — через неделю день нашей свадьбы, что-то мы часто проводим его отдельно. Ну, спите тихо. Крестики, целую руки. Ника.

^

К.С.МАЛЕВИЧ - Н.Н.ЛУНИНУ

8 июля 1923 года. <Москва>

Николай Николаевич, завтра еду. О Фарфоровом заводе думаю и в смысле создания формы, а также устройства лаборатории формы, последнее, ко­нечно, зависит от Вас. Если не будете действовать по-русски. Де­ло нужно и дело большое делать надо. Абстракция беспредмет­ная должна опрокинуть предмет как утилитарный недомысел, ибо только тогда откроются и новые технические возможности.

Интересно мне очень, как выйдут все мои эксперименты: полчашка, очевидно, претерпит фиаско*, но если это случится, то у меня уже есть новая возможность прямой и кривой, кото­рые должны установить ее половинчатую цель.

Все формы-эксперименты пусть будут доведены до конца и даже расписаны, но в случае их удачного выхода из огня все же пусть останутся униками и не размножаются для массовой продажи. Мне они нужны были только для эксперимента и даль­нейшей работы, а когда вернусь и Вы поставите в хорошие ус­ловия меня, тогда уже начнем дело во всемирном масштабе.

Относительно Суетина и Чашника тоже хочу обратить Ва­ше внимание, их нужно в смысле заработка повысить, чтобы лю­ди все же могли спокойнее работать и не смотреть в лес. Вы должны обратить внимание, что мы втроем базой новой являем­ся и сможем обновить завод. Я думаю, что Вы окажете в этом деле помощь для общей работы и что «материальная культура» и «глаз»* на сей раз не столь будет важна, поскольку мы идем к осуществлению супрематической формы. Тоже полагаю, что важность чистоты выявления супрематизма для меня и для Вас станет одинаково, и поток плоскостной индивидуальных «Я» с их вибрирующим тембром и разрешением завивающих кудрями эмо­ций Вами постепенно будут осушаться, и Фарфоровый завод не будет болотом. Пусть лучше завод разделится на Изобразитель­ное и Супрематическое, конечно, не исключая и «Материальной культуры».

В чистоте дела все выиграет, и Вы тоже, как художествен­ный идеолог, критик. Если выйдет чернильница Суетина*, то она посвящается критикам ~ пусть черпают из нее чернила и пишут одни о смерти супрематизма, о его мистическом состоянии, а Вы лишний раз вспомните о тупике*.

К.Малевич.

Кажется, Штеренберг будет директором Музея Художест­венной культуры.


ДНЕВНИК. 1923 год

8 июля

Сегодня было так. Ан. обедала у меня. В 6 часов ей нужно было звонить к Циммерману, у него умер отец, Ан. его очень жа­леет. Проводил ее в музей к телефону. Недолгий разговор, из ко­торого до меня, стоявшего в коридоре, долетали отдельные сло­ва, из них слово «завтра». Сразу подумал, будет ли просить меня прийти завтра вечером, как уже просила вчера об этом и как мы уже условились, несмотря на то, что мне очень трудно завтра ве­чером к ней прийти. Часов в 8 она ушла, и я пошел ее прово­дить; когда мы попрощались (уже в 10 ч.), как обычно, спроси­ла меня: «Когда придете?» Отвечал: «Когда хотите». Ан. говорит: «Ну, хоть завтра, - потом, как бы вспомнив что-то: — Нет, зав­тра уж поработайте во славу Бога, а во вторник, что ли». Она знала, я говорил ей, что завтра работать я не могу, что я едва-ед­ва в состоянии буду после десяти приехать к ней, но даже если она и забыла — разве эта забывчивость что-либо, кроме малой любви, доказывает.

Я улыбнулся: «Между тремя и четырьмя во вторник...» Она не любит и никогда не любила, больше: она не может любить, не умеет. И во мне страшная зашевелилась мысль: я ей нужен лишь как еще одно зрелище, притом зрелище особого порядка: Пунин — новатор, футурист, гроза буржуазной обывательщины, первый в городе скандалист, непримиримый.

Завтра вечером пойду к Ан.— она будет с М.М.

Не делай этого..

июля

Тогда пошел к Ан; М.М. был у нее, скоро, почти тотчас же, хотя о моем приходе не знал — ушел.

И ничего это все не доказывает; страшно глупо.

Сегодня Ан. пошла к Щеголеву — на именины. На Ан. было синее шелковое платье, недавно присланное из-за границы. Про­стое платье, у Ан. в нем торжественный вид. Как я люблю ви­деть ее голову, в ее волосах есть ночь — и що не литература; не теплая июльская, как сейчас за окном — другая ночь.


^ Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

июля 1923 года. <Петроград>

Дорогая наша Галочка, мы с Ирлой поздравляем Вас с днем Вашего рождения, Ангела и свадьбы, с последним поздравляю особо я —' Ирла, т.к. иначе не быть бы мне в живых, и желаем Вам: любви, к концу жизни покоя и мудрого счастья, а в настоя­щем волнующей прелести жизни и с каждым днем нового дня,

.а также терпения выносить беспутного мужа и капризы дочери — поздравляем также всех с именинницей и проч.

Прочли Ваше солнечное письмо и сильно ему радовались.

Ну, а моя суетливая и восторженная жизнь бьется и пле­щется, как всегда: утро встречает меня зеленым щебетаньем в открытое окно, днем — завод, возбуждающий энергию, неисчер­паемый и серьезный, потом тихие вечера в саду, ну, не всегда в нашем саду, затем, как вот сейчас, теплота душного вечера при керосиновой лампе — и так идет жизнь, единственная и необра­тимая. Всегда с удовольствием еду на завод: я не думал, что эта работа так интересна; интересна она тем, что в ней относитель­но мало безделья, что она производительна, и почти каждое де­ло и каждое слово получают реальное и значительное выраже­ние, чего совсем нет в административной и канцелярской работе. Жаль только, что так мало у завода денег, что ничего большого и поражающего нельзя сейчас сделать.

Высотой Вашего чувства и бескорыстия Вашего я всегда бы­вал поражен. И все-таки я не могу сказать, чтобы я, виноватый, был неправ. Виноватый перед Вами, я перед жизнью своей был прав. О своей жизни я не сожалею и не раскаиваюсь в ней, но моя жизнь губительна для Вас, и за это я чувствую ответствен­ность, и в этом противоречии — мое беспокойство. Но чудесная Ваша доброта, доброта сердца — открывает такую широкую жизнь нам с Вами, что я не боюсь за Вас, только бы не разда­вить Вашего сердца. С трепетом радуюсь тому, что и как Вы пи­шете о Лескове.

А обо мне, ну, Галочка, неужели Вы еще можете обо мне заботиться, разве уже не доказано, что со мною не случается ни­чего, что бы могло меня раздавить. И это моя судьба. Любите, как Вы любили, и берегите ее, любовь, а не меня. Светлый мой друг, мое земное простое счастье — большая незаслуженная ра­дость видеть тебя счастливой. Целую твой лоб и руки и еще раз поздравляю.

ДНЕВНИК. 1923 год.

июля

Поехал сегодня с Ан. на острова. Жаркий солнечный день и сильный с моря ветер. От Новой Деревни к Каменному остро­ву переплыли Невку в лодке. Легко качало на синих плавких вол­нах, Ан. сидела в чесучовом платье, пронизанная солнцем; стрел­ки ее ресниц редко хлопали, она жмурилась от ветра, в ее глазах было чудесное счастье — удовольствие. Столько живого чувства в ее словах и движениях; его можно было бы назвать детским, если бы все ее чувства не были сдержанны, как у человека, уже

.много знающего *- и усталого. Руки она тянула к солнцу, а они помнят, как много они обнимали; во всем ее теле была эта па­мять о жизни и вместе дружба с солнечным воздухом, как с бра­том, покорность его мягкой и живой ласке.

На Аптекарском* Ан. обрадовалась морю, и мы сели на де­ревянный помост, на несколько сажень выступающий в воду. Ве­тер трепал и хлопал ее платьем, разметал по лицу прядки ее чер­ных волос; у ног между камнями плескалась вода; на горизонте черновато-синяя полоса моря; Ан. показала на нее пальцем: «Эту полосу хорошо знаю, она всегда такая»; вспоминала Херсонес. Чувствовалось, что очень жарко, но от сильного ветра тело жа­ры не чувствовало; а лица и руки обгорали и обветривались. Она была счастлива, ей было легко и просто. Многое вспоминала о Царском. В последнее время Ан. часто сожалеет, что мы были далеки, знакомые столько лет; еще раз пожалела. Потом мы гу­ляли по всему берегу — нежная и доверчивая, с рукой и плечом у моей руки. Ненасытно любовался ее живым лицом, на кото­ром играло солнце, по которому бегали тени и прядки волос, от­крывая высокий лоб; Ан. его не любит и все время поправляла челку, закрывая его рукой. В ее глазах есть лукавство, насмеш­ка, ирония и спокойная, умом одобренная хитрость. Сердцу бы­ло легко. На севере несколько раз гремел гром.

На обратном пути в Новой Деревне в чайной против пере­воза пили чай. Чайная напомнила нам обоим Блока. Хозяйка за прилавком завела какой-то музыкальный ящик, выходя, оста­новились под руку перед олеографией Клевера; Ан. много виде­ла ее в детстве, от олеографии мне было весело, нравилось, что в губах так тепло горят огни.

А вечером того же дня я ее снова мучительно ревновал к М.М., разговаривали и мучились до 5 часов утра. М.М. сказал ей, что она обращается с ним, как с собакой; мне опять стало жаль его; я почувствовал себя виноватым перед Ан. В ревности сказал ей, что за последнее время мои отношения с Галей ожи­ли, Ан. огорчилась. Расстались усталые, с замученными нерва­ми, все-таки примиренные, когда уже встало солнце. Шести­этажный дом на Фонтанке против цирка Чинизелли был залит лучами, чернели в солнце шесть рядов его окон; с Невы тянул прохладный напряженный ветер. Сердцу было легко. Это хоро­шее счастье - любить.. июля

С утра хотелось повидать Ан. Знал, что вечером она читает на «закрытом вечере» Союза писателей. Днем на заводе Абрамов звал меня пойти с ним на этот вечер. Сговорились к 8 часам. Всю вторую половину дня жил чувством этой встречи. К 8-ми был у

.Абрамова; ждали Замятина*, который должен был за нами зай­ти; в 10 ч. Замятина еще не было; решили пойти самостоятель­но. Приходим, антракт. Ан. уже читала и ушла.

В течение всего вечера, пока Замятин читал свою статью и длились «прения», было мучительно больно; и думал — вот и раз­деленная любовь, а чувствую так, как будто люблю один; поды­мал голову и с открытыми глазами видел ее лицо в воздухе.

После вечера пошел с Абрамовым и Замятиными ужинать к Палкину*. Жена Замятина несколько раз заговаривала об Ан.; думаю, интересуется нашими отношениями. После ужина, про­ходя с Замятиными по Литейной мимо своего дома, внезапно по­думал: может быть, зайти к Ан.; было 2 ч. ночи. Знал, что в этот день у них Кузмин и вообще гости. Сердце забилось, прошел ми­мо дома, как бы провожал Замятиных. Попрощался с ними на Моховой у их дома и побежал на Фонтанку. Ворота были откры­ты, во всех окнах у Ан. был свет; значит, гости еще не ушли. По­стучался с черного хода; осторожно прошел первые две комна­ты, в третьей на кушетке лежала Ан. Гости уже ушли, кроме одного, который остался с Ольгой (Судейкиной) на другой по­ловине; они мешали ей лечь спать, поэтому Ан. дремала здесь на кушетке.

«Когда я увидела тебя, думала, что сошла с ума»,— сказала она. Поговорили около получаса, Ан. очень устала; мне было чуд­но ее слышать и видеть. Светало. Ворвалась Ольга, раздетая, уви­дев меня, ахнула и крикнула Ан., чтобы та ложилась спать на ее кровать. Ан. очень огорчилась тому, что Ольга меня увидела, так как та неминуемо расскажет об этом своему кавалеру. Мне то­же было неприятно от такого декамерона, и пожалел, что при­шел. Ан. не захотела лечь на Ольгину постель, сказала, что бу­дет спать на кушетке; я попрощался, поцеловал ей руки, мои милые руки; за окном запевали птицы.


Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

июля 1923 года.<Петроград>

Дорогой наш друг, Галочка.

Мы с Ирлой очень сердились одно время на Ваше мрачное письмо и поэтому долго не писали Вам. Нас опечалило это пись­мо; оно мучило совесть; мы были беспомощны и ничем не могли Вас утешить. Было горько от слов «кланяйтесь Вашей милой да­ме». Но мы ничем не можем попрекнуть Вас, зная и чувствуя Ва­шу глубокую любовь. «Милой даме» я передал поклон; она чув­ствует себя теперь немного лучше, и меня теперь не так мучает ее неустроенная жизнь. Что касается дневника, то, друг, Галоч­ка, не надо Вам его читать ни сейчас, ни ближайшие годы, по­тому что это чтение снова возмутит и Вашу ревность и Ваши затихшие воспоминания. Там нет ничего такого, что бы имело решающее для Вас значение, но есть подробности наших с Вами разговоров, моих чувств и того, как все это переплеталось со встречами с «милой дамой». Все это читать будет Вам очень тя­жело и ничего Вам не даст, так как, повторяю, большого, ре­шающего, что бы я скрыл от Вас, там нет. И если вообще что-ли­бо я и скрывал от Вас, то главным образом из-за страха Ваших страданий, а не из-за недостатка дружбы и преданности Вам. Од­но могу сказать, что очень многое, даже, если хотите, главное в моих отношениях с «прелестной дамой» сломано и, думаю, на­всегда разрушено из глубокого желания сохранить Вас. Мне ка­жется, я ничем не предал Вас, сохранив к Вам живое чувство, то есть сделал то, что считается почти невозможным, насколько я знаю об отношениях между людьми. Самое тяжелое, что во всем этом осталось — это мнение о нас, о каждом в отдельности и совместно, то есть, иначе, вопрос о самолюбии. Как мало я ни заинтересован мнениями обо мне людей именно в этой части на­шей жизни, часто угнетает меня именно эта сторона, и главным образом из-за Вас, а затем и из-за «прелестной дамы», так как мне в равной степени невыносимо думать, что ее станут считать моей «любовницей». Для наших отношений вся существующая терминология до крайности нелепа.

Согласитесь, милый друг, отложить вопрос о дневнике, так как он никуда не денется, а нам нужно жить, и жить трудную жизнь, которая и так требует большого такта, чуткости и спо­койствия; к тому же в ней достаточно страданий и без того, что­бы их увеличивать чтением дневников. Ведь мог же я его и не вести, тогда вообще нечего было бы читать. Что скажете по по­воду всего этого?