Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 37 38 39 40 41 42 43 44 ... 51

Баранов осторожно, как запеленатого младенца, опустил на пол больную ногу.

- Всех, кто в силах, - на стены и на батарею. В старую галеру погрузить смолья и жира несколько бочек, удальцов на весла. Гранаты у нас были, прошлый год покупали?

- Они к пушкам по калибру не подходят! - пожал плечами Кусков.

- Придумай, как с батареи их бросить на палубу. Всех кадьякских и алеутских лучников - на стену. К стрелам привязать огниво. Всех офицеров и чиновных - ко мне. Чтоб при мундирах и шпагах были, всем видом мне почтение оказывали. Кто вздумает бунтовать - своей рукой расстреляю. Мне уже бояться нечего. Я свое прожил...

Пятьдесят тысяч, хе-хе! Да за такие деньги самого Барабера купить можно...

С фрегата заметили военные приготовления и сыграли боевую тревогу. Канонирские люки распахнулись, обнажив жерла пушек. Но открылись ворота крепости. Две девки расстелили на причале ковер. Четыре дюжих молодца вынесли кресло с восседавшим на нем правителем. Вышли офицеры при шпагах в парадных мундирах, стали за спиной Баранова. На корвет дали знать, что губернатор острова и правитель Российских владений в Америке желает говорить с капитаном.

Покачивались мачты корабля. То в одну, то в другую сторону, клонясь в чинной польской мазурке, плясал на рее голый труп тойона Михайлы. От фрегата оттолкнулась шлюпка с полутора десятками вооруженных матросов. Капитан Барабер со свитой шел для торга.

Обменявшись поклонами, извинившись за недуг и немощь, Баранов приветствовал своего старого друга, весело вспоминал прежние встречи и не давал гостю рта раскрыть. Тот посматривал по сторонам, сверлил взглядом непроницаемые лица офицеров и свиты.

- Не лучшие времена на Кадьяке, не так ли, господин Баранов? - улучив паузу, нетерпеливо спросил капитан "Юникорна".

- Должен признаться, мистер Барабер, не лучшие! - пожаловался правитель. - Одних бобров тысяч на сто разграблено, не говоря об остальном... А тут еще здоровье, хе-хе, подкачало. Стар стал, ленив, жаден...

- Мы с вами люди деловые, господин Баранов. Знаем, что почем. Ради спасения ваших людей я потерял своих постоянных клиентов, отклонился от курса. Двадцать семь человек одел и кормил... А возвращаться придется с товаром в трюмах.

- Одних только бобров в Михайловском было на сто тысяч, эх-эх! Должно быть, все у вас в трюмах. И даже больше. А вы за прокорм моих людей торгуетесь... Хе-хе! Достойно ли это христианина? Я вот при скупости своей и не намекнул даже, чтобы вы возместили украденное... Берите, с Богом! Но еще и пятьдесят тысяч пиастров - это много.

Барабер непринужденно рассмеялся:

- Если вы дарите мне прежние свои меха, я могу вам подарить ваш остров...

- Мистер Барабер! Ведь мы не только торговые люди, но еще и законопослушные граждане своих империй. За все свои деяния мы с вами несем ответ не только перед Богом, но и перед державным судом своего правительства. Я не имею права не вознаградить ваш благородный поступок и предлагаю десять тысяч пиастров, ради того, чтобы не запятнать чести Российского флага - Государь и Компания под Его Высочайшим Монаршим покровительством, заботятся о своих служащих. Но если я заплачу копейкой более, мне поставят в вину, что был напуган вашими пушками. Этого не простят ни Господь, ни Всемилостивейший Император.

Каждый раз, когда Баранов произносил Высочайшее Имя, офицеры и чиновные снимали шляпы, вооруженные головорезы набожно закатывали глаза и крестились.

- Вы можете оправдаться тем, что фрегат угрожал сорока пушками против ваших десяти-пятнадцати и мог в полчаса разнести крепость в щепки, а следовательно, забрать все, что есть.

- А мне скажут, где была природная храбрость русских? - усмехаясь в усы, отвечал Баранов. - Где многоумство и честь были? - правитель дал знак и со стены полетела горящая стрела. Брызнув искрами, она воткнулась в палубу фрегата. Ее тут же потушили.

- Имея возможность метать до двухсот таких стрел в минуту, я испугался сорока пушек? Да вам ведь стрелять некогда будет - придется тушить мои стрелы... А там галера стоит, - указал пальцем в сторону. - В носу несколько бочек сивучьего жира и жаровня пылает. На веслах сидят отчаянные удальцы, которые протаранят борт и подожгут фрегат. Наконец, на скале - батарея. Она не даст вам выйти из бухты. Как же я при таком явном преимуществе оправдаюсь перед судом Божьим, хе-хе, и перед судом гражданским?

Десять тысяч, господин Барабер, и ни копейкой более. Меха буду отбирать я сам по прошлогодним ценам. Шутить изволите: за пятьдесят тысяч пиастров можно купить ваш корабль и повесить половину команды, не то, что несчастного колоша или индейца, как вы их называете.

Деловые люди сторговались к общей выгоде. Фрегат ушел, оставив вызволенных с Ситхи и большую часть товара, предназначенного для мены, ушел, набив трюма мехами. Барабер посмеивался: он с лихвой окупил предполагаемые недоприбыли от торга мукой на Кадьяке и оружием в Якутатском заливе. Лишь на Сандвичевых островах капитан узнал, что Россия и Англия находятся в состоянии войны. Он пожалел, что не ограбил Кадьяк дочиста, тем более, что поблизости были еще два английских корабля.

В крепости служили молебен по невинно убиенным. Друзья и спасенные вспоминали павших, и нечем было помянуть их, кроме травяного настоя. Но вот со смотровой башни дали сигнал, в бухту вошли большие байдары. Население крепости высыпало на берег, споря: или пал Якутат, или так рано возвращается партия.

Байдары шли с Уналашки под началом новоприсланного штурмана Бубнова, разбившего бриг "Святой Дмитрий" с транспортом возле Капитанской бухты. Груз и люди были целы, судно ремонтировалось. Баранов на костылях приковылял к причалу.

- Слава тебе, Господи! Спасены!

Гудели колокола в церкви. Начался молебен на причале. Компания знала о бедственном положении в колониях и готовила большой транспорт. Запахло хлебом в крепости и давали его вволю несколько дней подряд.

Много новостей привез штурман Бубнов. Шла война. Корабли белых государств гонялись по морям друг за другом, подстрекая диких к нападениям на своих врагов. На Уналашке остался заболевший титулярный советник Баннер, присланный на смену Баранову.

Приняв почту, ахнул больной правитель, увидев пакет на свое имя с Высочайшими вензелями. Дрожащими руками он сорвал печати и раскрыл грамоту, возводившую его в чин коллежского советника и в потомственное дворянство. Усы правителя затряслись, глаза загорелись. Отшвырнув костыли, он заскакал на больной ноге как раненая птица. Кусков вовремя подхватил его под руку.

- Отец мой, каргопольский мещанин, всю жизнь мечтал объявить капитал в пятьсот рублей, чтобы стать гильдийным купцом! - Баранов ткнулся лбом в крепкое плечо своего первого помощника. - Всемилостивейший мой благодетель мне, грешному, ничтожному человечишке, оказал такую честь... А я!? Я не могу вернуть утраченный форт? Я не могу наказать разбуянившихся ситхинских бунтарей?

Или мы уже не русичи, Ванечка? Неужели не соберем сотню удальцов, чтобы надрать уши проказникам?

- Выждать надо, Александр Андреевич, приготовиться, - тихо, но твердо возразил Кусков.

- Года не прошло, как мы, малым числом, мирили и усмиряли целые народы, наводили страх на все побережье?! Что стало с нами?

- Тогда ты один род бил, второй ласкал и другие не вмешивались. Сейчас все они повязаны пролитой кровью, все ждут нас и последнее продадут, чтобы купить оружие... Не время воевать, Андреевич. А побывать там надо, узнать все, разведать. Вдруг свои, пропавшие, отыщутся. Якутат укреплять надо. Побили Михайловский форт, придут и туда!

Гремя костылем, Баранов заходил взад-вперед по своей избенке.

- Отправь судно на Уналашку. Надо побыстрей доставить груз с "Дмитрия". Подумай, кого послать мореходом? Господа офицеры до винного пайка доберутся, пока не выпьют - не жди их...

- Кашеварова отправим!

- Ученика Медведникова? Царствие небесное Васеньке! Так он же малоопытный еще?

- На галере отправь!

- "Ольга" совсем ветхая.

- Кашеваров - плотник хороший, починит!

Баранов помолчал, раздумывая, и снова загремел костылем, не в силах усидеть на месте.

- Меха в Охотск отправить надо. На миллионы скопилось их здесь. На "Екатерину" много не нагрузишь. Да и опасно одним транспортом много слать: война на море, враг силен...

Он вновь взял в руки грамоту, осмотрев ее без прежнего умиления, сказал:

- На Уналашку отправляй Кашеварова, в Охотск на "Екатерине" - Сукина. Все-таки потомок древнего рода, не чета выскочкам... Может быть, совесть еще не пропил?!..

И вдруг ударил он костылем о тесовый пол:

- Нет! - вскрикнул. - Или умереть или завоевать Ситху в число земель Государевых! Готовь флот, какой есть, созывай соколиков, людей верных. У нас одна судьба и один курс - встречь солнцу!

Два года томился на Кадьяке лейтенант Сукин. "Зачем звали навигатора, если не имеют судов? - думал. - Не на байдаре же новые земли открывать, острова описывать?!" Два года он провел в тесной конуре с такими же обманутыми офицерами флота. Глаза бы их не видели. Последнее время так и жили: один выходил на прогулку, когда другие спали, и ложился, когда кто-нибудь вставал.

- Твое благородие! - грубо растолкал его знакомый промышленный с рваными ноздрями.

- Правитель зовет!

- Сам пусть придет, коли я ему нужен! - зевнул лейтенант.

- Вставай, твое благородие! Слышал я "Катерину" тебе хотят дать, в Охотск идти. Меня возьми на службу.- На лице промышленного расплылась беззубая улыбка: - Погуляем всласть!

Лейтенант скинул одеяло. После двух загубленных лет жизни прогулка на старом галиоте казалась ему праздником.

Среди привезенной штурманом Бубновым почты была весточка из Тобольска. Родные писали Слободчиковым и Васильевым, что был пожар и почти вся слобода выгорела. Кто вчера был богат - сегодня гол и нищ. У Сысоя с Феклой - отец с матерью, у Васильева - брат и вся родня просили денежной помощи. Тоболяки посоветовались с женами, решили отправить через компанейскую контору все, что заработано за семь лет, и остаться на второй срок: все равно уже переслужили два года сверх контракта.

10. За други своя...

Не топор мужика кормит - лето. Радовались Фек-

ла с Филиппом, что к покосам все мужики ока-

зались дома. Но зарядили дожди. Две недели подряд в хозяйстве у Сапожникова копнили и раскидывали сено. Работы по хозяйству было столько, что зачертыхался даже терпеливый Василий. Сысой, грешным делом, искал случая, чтобы увильнуть от опостылевшего тягла: хоть бы промысел какой или война случилась, подумывал, крестясь. Наконец призвали тоболяков явиться в крепость с оружием и припасом. Васька с радостью бросил вилы. Сысой повеселел, оставляя хозяйство на ленивых каюров.

Филипп вздыхал, ворчал, но против условий контракта ничего поделать не мог. Фекла покорно стала собирать мужа в дорогу. Ульяна, которой тоже изрядно надоела крестьянская жизнь, уходила вместе с мужем.

Вырвались они. Плыли вдоль скал с висячими прядями зеленых трав, смотрели на морскую синь, на ясное солнце. Слушали, как кричат чайки, как шумит прибой - радовались жизни. Васька, глядя на белые вершины гор, вздохнул и сказал:

- Не было бы счастья, да несчастье подвезло! Не пропади "Феникс" - уж два года в тобольских степях вспоминали бы эту красу, - он обернулся к жене и подмигнул: - Может, насовсем останемся?

Покривилась улыбка на лице Сысоя, окинул он рассеянным взглядом скалистый берег и пробормотал:

- Плывите-ка в крепость без меня! Я на Еловый остров, к отцу Герману заеду... Совсем забыл преподобного.

Он налег на весло и долго греб почти без передышки, потом вытащил байдарку на берег, спрятал ее в кустах и направился по тропинке к скиту. Подлесок стал реже. Среди травы и деревьев лежали камни, оплетенные корнями елей. Сысой остановился, скинув шапку, потоптался на месте, перекрестился и зашагал к поляне.

Монах, согнувшись, рыхлил палкой землю на грядках. Услышав шаги, обернулся, вытер руки и пошел навстречу гостю.

- Давненько не видел тебя! Повзрослел, возмужал... Вот сейчас я тебя ягодкой угощу!

- Я поговорить, батюшка?! - смущенно сказал Сысой.

- Да понятно, что не песню петь! - улыбнулся монах, на лице его резче обозначилась паутинка морщин, волосы и борода побелели от седины и только глаза были все такими, как прежде. Он выкопал небольшой грот, прикрыл его жердями и берестой, вход завесил старым лавтаком. Внутри земляной норы были нары, едва прикрытые сухой травой. Очаг был сложен из камня и обмазан глиной. Котел, топор и несколько икон составляли все богатство жилища.

Сысой хотел спросить о смутных своих тревогах и вдруг почувствовал, что приготовленные слова вылетели из головы. Из неумело сделанного туеска монах насыпал ягод на кусок бересты и подал гостю, говоря о своем, житейском:

- Прошлый год с капустой столько хлопот было и все зря: червь съел - одни кочерыжки остались. Как-то нынче будет? Я ведь прежде огородами никогда не занимался, не вам, пахотным чета.

- Золой посыпай - червь и уйдет! - обронил Сысой, морща лоб, вспоминая, зачем пришел.

- Вот спасибо за совет! - радостно заговорил отец Герман. - Обязательно так и сделаю. Уж борода седа, а не знаю того, чему всякий пахотный обучен. И прежде, в монастыре, все удивлялся, отчего мужики так крепки в вере, хоть часто в ней же и безграмотны. В земле все дело, в ней, матушке! Работая здесь и молясь, многое открываю для себя в полной ясности. Пахотный человек он и есть подобие Божье: взлелеет почву, бросит семя, заботливо польет его и убережет от вреда. Вот появился первый ранний плод - сорвет его мужик, любя, и вкусит с радостью. А теряя лучших из детей своих, не ропщет на несправедливость Божью... Как там Васильевы поживают, - поднял глаза на Сысоя. - Не убиваются ли о младенце?

- Смирились, - ответил Сысой. - На все воля Божья.

- Вы-то все понимаете! - кивнул монах. - А вот, посмотри, репа у меня растет. Экая красавица! Осенью плод из земли повыдергаю, ботву оборву да в землю брошу, чтобы удобрить ее, милую. А вот картофь! Придет время, всю ее выкопаю - ну, сущий конец света. Что получше - на семя оставлю, что похуже - на пропитание. А другой весной - все заново. Иной плод забудешь выдернуть - он и сидит в земле "сто" лет, как старый дед на печи - ни людям, ни Богу, и сам жизни не рад. И мир божий таков... Приходят ко мне на исповедь промышленные да чиновные, иные жалуются, а то и гневаются на судьбу. Я им говорю: землю возделывать надо, тогда откроется вам смысл всего!

Отец Герман говорил о чем-то близком, наболевшем. Промышленный походил среди гряд, сделанных неумелой рукой, остановился, где чахлые ростки душила буйно разросшаяся трава.

- Межу надо шире и глубже делать! - сказал. - Ишь как сорняк-то лезет!

- Сил не хватает, Сысоюшко, - вздохнул монах, - полю, полю, а он растет себе без земли, прямо на каменьях. Вот ведь какая сила?! И все для того, чтобы удобрить землицу для других культурных поколений...

Сысой попинал носком сапога там, где среди сорняка виднелись чахлые ростки овощей.

- Как быть тем, кто здесь уродился? Ни на еду, ни на семя не пригодны: разве что удобрить камни?!

- Мой грех! - развел руками монах. - Бросил семя с края и обрек на муку. Но с него и спрос другой... Лукин как-то у меня был, все о кровосмешении спорил. Я ему про собак - кто следит за породой? Множатся да выполняют предназначение - пока хозяина помнят. Нет - на корм другим идут или дичают, с волками смешиваясь. А он меня, глупого, и озадачил: запусти, говорит охотских собак в Иркутск или в Московию - хуже, чем от волков бедствие начнется...

- Вдруг и нам обратного пути нет, батюшка? - вымолвил наконец Сысой.

Монах потупил лучистый свой взор, вздохнул, разводя руками:

- То одному Отцу Небесному ведомо!

Вскоре они попрощались. Промышленный столкнул на воду байдарку и поплыл на другой берег пролива к Павловской крепости, где его ждали друзья. А на следующий день галера "Святая Ольга" с полусотней байдар за кормой прошла мимо острова к матерому берегу Аляски. Баранов в броне под сюртуком и с золотой медалью на шее скакал на одной ноге, цепляясь за борта и тросы, командовал судном. Самые надежные из кадьяков и алеутов, сидели на веслах.

Уже возле Сукли-острова партия встретила кутер "Ростислав". На румпеле стоял Григорий Коновалов. На баке неразлучный его дружок Галактионов махал руками, приветствуя партию плывущих.

Ульяна заерзала, заулыбалась. Васька Васильев, поглядывая на нее, выругался потихоньку и достал трубку. Коновалов стал кричать, смеясь:

- Царевна! Опять с мужем? Поди, не поцелуешь меня, бедного, при нем?

- Тьфу! Хрен старый! - громче заворчал Васильев. - Опять свалился на мою голову.

Не было в душе его ни ревности, ни подлого подозрения: было привычное раздражение, и была печаль. "Ну, как с такой заявлюсь к родне? - думал. - Где крестьянка или казачка должна стыдливо опустить глаза - она на шее виснет, где должна гневно сверкнуть глазами - гогочет". А Григорий, едва откланявшись Баранову, уже кричал:

- Еще красивше стала. Аж дух захватыват!

- Что ты меня все нахваливаешь! - смеялась Ульяна, блистая глазами. - Знаю, что дурна. Болела...

Кутер приткнулся к борту галеры. Григорий, передав румпель Галактионову, перескочил на "Ольгу", обнял Баранова, Кускова. Пока был далеко - кричал, смеясь, а оказавшись рядом с Ульяной, заробел. После родов, после смерти младенца и тяжелой болезни, она похудела и постарела.

- Кто вместо тебя в крепости? - спросил Баранов.

- Уваров! - ответил Коновалов и шагнул к передовщикам, чтобы обсудить дела.

Зимовали на Нучеке трудно. После прибытия транспорта все, кто мог, - промышляли, отъедались и готовились к обороне. Весть о гибели Михайловского форта пришла в Новоконстантиновскую крепость раньше, чем на Кадьяк.

Лукин бросил одиночку на мысу святого Ильи, вернулся на Нучек. Григорий недавно ходил в Якутат и к мирным медновцам, знал о настроениях крещеных индейцев и их диких сородичей. Баранов долго расспрашивал его о племенах и селениях, о надежных тойонах, на которых рассчитывал в войне с Ситхой. Усы правителя мало-помалу стали обвисать к подбородку, лицо становилось все печальней. Он то и дело старался прилечь на бок или на живот, поднимался все неохотней. Когда кутер, галера и караван байдар подошли к крепости, правитель и вовсе слег, поскрипывая зубами от болей в пояснице. Опять скрутила его застарелая болезнь.

- Похоже, ты прав! - сказал он Кускову с жалкой улыбкой на постаревшем лице. - Не судьба в этом году воевать с Ситхой. Придется, Ванечка, тебе идти туда без меня. Какой воин из немощного?! Только обузой буду.

Прибывшие на Нучек передовщики сошли на берег. Кусков нашел в Новоконстантиновской крепости Лукина, работавшего в кузнице. Терентий, закончив ковку, отложил в сторону инструмент, скинул кожаный фартук, ополоснул руки. Он рад был встрече.

- Так ты еще и кузнец? - присел Кусков, показывая, что у него разговор долгий.

- Какой из меня кузнец?! - отмахнулся Лукин. - Шапошникову помогал одно время, пустякам обучился: лудить, паять... Настоящий-то кузнец - мастер был, да помер зимой, - он взглянул пристально на Кускова, на улыбающихся тоболяков. - Опять воевать? - спросил.

- Михайловский пал! - вздохнул Кусков. - Нельзя допустить, чтобы Якутат разбили: тогда и Нучек не удержим.

- Нельзя, - кивнул Лукин. - А про Ситху я предупреждал. Сказано ведь: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас". А Бырыма мне тогда, на Ситхе: "Крести понарошку"! Докрестились, мать вашу!

- Что теперь об этом, - потупился Кусков. - Сколько народа погибло - жуть. Должно быть, и живых еще много по лесам да в рабстве. Помощь нужна, Терентий Степаныч?

- Нужна - так нужна, - проворчал Лукин и заговорил теплей, душевней: - Хотел затвориться на мысу, жить ради сына и никуда не ввязываться. Не выходит!.. Там-то, - кивнул на запад, - хоть в скит податься можно, если родина-мать все о приемышах печется, своих детей стыдится... Здесь и этого нельзя - не выжить одному!

Он спохватился вдруг, что много говорит, умолк и обернулся к тоболякам:

- От Прошки нет ли вестей? Сон мне был, как бы к встрече.

- Бубновские пассажиры с "Дмитрия" говорили, что видели его в Охотске живого. Среди зимы с казаками на Якутск ушел... Лебедевских ваших, промышленных десять человек вернулось. Говорят, на пропавшем "Фениксе" еще больше было. От передовщика Беляева тебе поклон.

Известие это не обрадовало Лукина, как ожидали тоболяки. Терентий опустил седеющую голову и пробормотал:

- Вот оно! Не приемлет Родина блудных нас: погрязли во грехе, одичали. Давно монах Герман открыл мне, что будет так!

"Ольга" с разбитым болезнью правителем на борту, бесславно вернулась на Кадьяк. "Ростислав" с полусотней байдар, с алеутами и кадьяками, потерявшими на Ситхе своих родственников, подошел к Якутату. Кусков долго смотрел в подзорную трубу на крепость, на трепетавший Российский флаг над ней, на знакомые ледники, сползавшие в море.

- Что за место такое? - в сердцах ударил кулаком по планширю. - Не строится укрепление - хоть разбейся. Вроде бы, сам отец Ювеналий место святил, несколько старост сменилось, управляющий...

- Не строят, потому и не строится! - сказал стоявший рядом Лукин. - Прежде покойный Поломошный мешал, теперь все грехи на него валят, а работать не хотят. Людишки ссыльные живут. День прошел - и слава Богу. С колошами перероднились, забыли, с какого конца ружье заряжать. Не думают, что леностью своей подстрекают диких к мятежу. Говорил я им про кенайцев и Никольский редут. Там так же все начиналось. Не верят мне, смеются, говорят: "И мы стали как колоши, сивучий жир ягодой заедаем, у шаманов причащаемся", иные уже лица красят сажей по праздникам, думают, оттого их местные народы уважать будут.

Blog

Олег Слободчиков – Заморская Русь