Олег Слободчиков – Заморская Русь
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
- Первые Киевские князья, 99.29kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
- -, 574.37kb.
- Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
- О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
- Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.
У причала "Ростислав" встретил Иван Кусков. На нем под паркой клацал панцирь. Из-за кушака торчал пистоль. Рядом стояли Ворошилов и Москвитин - тоже вооружены.
- Давненько не виделись, соседушка! - обнял Малахова Кусков. Здороваясь с тоболяками, сказал строго: - А вы могли бы и пораньше прийти. Живете недалече.
После полудня подошли байдары с Карлука под началом Афанасия Швецова. Передовщик с алеутами привез несколько бочек китового жира и мясо.
Сход начался сам по себе. Недовольные службой крикуны возмущались по казармам, собирая вокруг себя толпу. Двое распутных промышленных из томских каторжных крестьян, присланных в 1794 году, кричали:
- Рассудите нас, люди добрые, не то перережем друг друга!
Распря началась из-за бобра, которого непонятно чья стрела поразила первой, и кончилась кадьячкой, которая сожительствовала с ними обоими. Кусков согласился выслушать споривших и велел пригласить девку. Их обступила толпа любопытных. Вдруг в казарму вбежали безносый приказчик с подпоручиком Талиным, за ними монахи Афанасий и Нектарий. Положив подрагивающую от пьянства руку на эфес шпаги, офицер крикнул:
- По какому праву вы, простые граждане, беретесь судить себе подобных?
- По праву, данному мне законным правителем Российских владений в Америке и на островах, - ответил Кусков. На бритых его скулах заходили желваки.
- Это право принадлежит только нам, дворянам, избранным Богом и Государем, но не купцам и мещанам!
- Предъявите письменные свидетельства ваших полномочий, и я беспрекословно уступлю вам! - громче и злей сказал Кусков, протянул офицеру руку с раскрытой ладонью. За его спиной, плечом к плечу, встали Ворошилов и Москвитин. Сысой с Василием неспешно придвинулись к ним.
- Еще чего? - усмехнулся подпоручик. - Достаточно того, что я дворянин... Мы обязаны властвовать над вами не потому, что жаждем повелевать, а потому, что родились дворянами... Нет власти, данной не от Бога! Так ли я говорю, преподобные отцы? - обернулся офицер к монахам. - Те смущенно закивали. - Покажите невежам, где это писано в Евангелии, - подпоручик обернулся к Кускову с дружками. - Так же, как с них, духовных, спросится, не погубил ли кто из вас свою душу, - продолжал мореход с важным видом, - так с нас, дворян, спросится за власть и порядок, а с вас - за покорность...
- Ишь, как запел господин офицер! - зло рассмеялся Кусков. - Будто перед ним холопы... Среди нас тульских да курских - раз-два и обчелся, господин навигационный специалист. Здесь почти все потомки исконной Руси, вольного Новгорода: тотемские, устюжские, каргопольские, архангельские, со всей Сибири от Тобольска до Петропавловска... Ха! Не туда попал, ваше блядородие, - глаза Кускова пылали бешенством. Толпа промышленных загудела, сбиваясь в кучу.
- Вот выпорю тебя, мещанишко, и власть меня не осудит. Ты же, едва замахнувшись на дворянина, кончишь жизнь в кандалах...
Кусков захохотал, закинув голову.
- Ваше благородие желает поединка? На пистолетах, ножах, топорах? Можно и на шляхетских шпажонках?!
- Дворянину не к лицу поединок с низкорожденным, - презрительно усмехнулся подпоручик и вдруг заметил, что толпа прихлебаев за его спиной как-то смущенно редеет.
- Ты, пьянь тухлая, - больно ткнул его пальцем в грудь Кусков. - Да ты своими трясущимися ручками с шести шагов в бочку не попадешь! - Кусков шагнул вперед так, что подпоручик вынужден был отступить. - Да я плевком тебе башку проломлю!
Между ним и озиравшимся офицером кинулись монахи, грозя карой небесной. Безносый приказчик влез на китовый позвонок, закричал о блуде и разврате, грозя отписать самому Государю о неповиновении промышленных. И вдруг он взвыл, выгибаясь дугой. Кто-то сзади ударил плашмя тесаком по ягодицам. Толпа захохотала. Подпоручик удалился с таким видом, будто вскоре вернется, приняв крайние меры.
Лейтенант Сукин заскрипел зубами, глядя как низкорожденные оскорбляют при нем дворянина. Он протиснулся вперед, к Кускову, и потребовал разговора с глазу на глаз.
- Я тебя не боюсь! - сказал с вызовом. - И твои разбойники мне - не указ!
- Я тебя тоже не боюсь! - глаза Кускова все еще блистали гневом.
Переломив природную гордыню, Сукин добавил:
- А всех масонов с господином Талиным, всех смутьянов - презираю!
- Я их тоже презираю! - в глазах Кускова появился интерес к офицеру.
Лейтенант помолчал, что-то тупо соображая:
- Ругают Россию, народ, царя и церковь... Я и сам вижу - все у нас плохо... Но когда ругают выскочки, чьи деды были лекарями и сапожниками - досадно. Я - не учен, как они, сказать им не умею... Я тебя не боюсь, - повторил лейтенант, - но за них вступаться не буду.
В эти самые дни затряслась на Кадьяке земля: от распрей ли людских, от злобы ли, задрожала так, что печки в казармах рассыпались. Из остывающей, чуть курившейся горы вырвался столб дыма и пламени. Загудела потревоженная утроба, гул, треск и взрывы доносились из-под земли. В воздухе летали пепел и сажа, от которых люди чихали, кашляли до изнеможения. Похоже - наступал конец света.
Тоболяки, обвязав лица тряпками, поспешили домой. Жены с плачем бросились им на шеи, перед кончиной не чаяли уже увидеться. Филипп с черным от сажи лицом, с воспаленными глазами, не мог удержать мечущийся скот. Втроем они заперли коров, задали им корма на два дня вперед. Семья закрылась в доме, счастливая уже тем, что все под одной крышей. Засветив лампадку, запели, единясь в домной молитве. Рассыпавшаяся печь остыла. Домочадцы все тесней сжимались в круг, чувствуя светлую любовь друг к другу и благость, которой смерть омрачить не в силах.
Прижавшись телом к телу, как алеуты в ненастье и невзгоды, они не выходили из дома два дня, согревая себя своим теплом. Но голодный скот разжалобил грешных их. Сысой с Феклой вышли во двор, засыпанный пеплом, дали корм животным. Васька принес глины, обмазал печь, затопил, и в доме стало тепло. Сысой, повеселев, потянул Феклу на полати.
А с восточной стороны бурлило море, расступались волны вдали, из воды вырывалось пламя. Поднималось оно все выше и выше, расправляя колышущиеся языки, как птица огненная крылья: одно трепетало, указывая на полночь, другое - на полдень. Но не было слышно ни песни сладкоголосой, влекущей в царство смерти, ни песни радостной, вещающей о славе и жизни беспечальной. Те пламенные крылья, указав кому-то предначертанный путь, стали слабеть, а через несколько дней огонь и вовсе пропал, сгорев дотла, оставив среди волн черный остров с парящей вершиной. И начался проливной дождь.
Всю неделю лилась с небес вода, будто плакали ангелы и души, ввысь ушедшие, об оставлении взывающих к ним. Затонули низины. Вздулись реки и ручьи. "Ну вот, не сгорели, так потонем среди грязи!? - стонали в казармах и одиночках, ожидая погибели. Но кончился и дождь.
Зазвонили колокола на крепостной церкви. Заулыбались обессилевшие люди. Надеялись, грешные, что беда пронеслась над головами, а дальше будет только радость. Но беды еще не было. Были только знаки ее близости.
Компанейский запас юколы, яиц и жира кончился уже к началу поста. У Сапожникова осенью был собран хороший урожай картофеля и репы. Половину, по уговору, работные оставили у себя. Но в крепости начался голод, и к Юрьеву дню сапожниковские отшельники разделили свой припас надвое, а к Спиридонию поделили его пополам еще раз. И все же им жилось сытней, чем в крепости.
Первыми оголодали безалаберные алеуты, не умевшие ни запасать впрок, ни беречь. За ними - офицеры и чиновные стали бродить по крепости с голодными глазами. Добровольная прислуга уже не прельщалась деньгами и бросила своих господ - лишь бы самим быть живу. Те, отощав, стали ходить наравне со всеми на берег, к полосе отлива, собирать съедобную траву, рачков и моллюсков. Даже алеутам, целыми днями болтавшимся в байдарах посреди залива, редко удавалось поймать две-три рыбины. Стрелки шлялись по падям, но чаще возвращались с пустыми руками. Возле селений, завидев человека, собаки стремглав бросались в лес. Не подпускали на выстрел даже вороны и чайки. Лютовал голод и в кадьякских бараборах.
Не обошла беда сапожниковское хозяйство. Перед Святками Ульяне сделалось плохо: ни кашляла, ни хрипела, но жаловалась, что все внутри болит. Вскоре она заметалась в бреду, и Сысой побежал в крепость. Он привел отца Германа, оторвав его от школы и братских дел. Монах пришел, помолился, освятил дом, причастил и соборовал больную. Васька, глядя на него, почувствовал неладное и взмолился:
- Батюшка, сделай чего-нибудь?!
- На все Божья воля, - ласково коснулся инок буйной головушки и ушел в крепость, отказавшись от провожатых. По глазам его Сысой понял, что Ульяне не выжить.
Печально встречала Рождество задружная семья Филиппа, хоть было припасено снеди больше, чем у других. Горел жировик, освещая побеленную печь, стол, поникшие лики святых. Васька оторвался от жены, почерневший и худой, посидел молча у стола, уронил голову на руки и простонал, жалуясь на судьбу:
- В Тобольске, нашлась бы добрая душа, заговорила бы лихоманку... А здесь кого просить? Не шамана же.
Фекла опустила голову, прошептала одними губами:
- Грех это! Может быть, Господь через погибель душу спасает. Наговором только тело спасешь.
- Так погадай, пока черти не испортились! - смущенно попросил Сысой, водя ножом по скобленым доскам стола. - Теща-то, сказывали, того, ведьмачила, прости ей Господи! Должно быть, и тебя учила?!
Васька, как услышал, так и вцепился в шитый крестами ее рукав:
- Попробуй! Помоги! На себя грех возьму, за тебя молиться стану?!
Фекла опустила голову, слезы закапали на подол. Вдруг поднялась она, огрубевшая, чужая, сняла крест с шеи, скинула платок, тряхнула головой и рассыпались волосы по полу, укрыв ее всю.
- Медный котел принеси! - сказала хриплым мужицким голосом, от которого у Сысоя мурашки побежали по спине.
Он быстро сделал все, что велела жена. Она же, нашептав на воду, набросала в котел углей, сняла с Васьки крест и повела его в баню. Сысой с Филиппом стояли под образами, молились за нее грешную, как наказала.
В теплой еще баньке было сыро. Тишь и тьма стыли среди закопченных стен. Васька выбил искру из огнива, раздул трут, дрожащими пальцами засветил огарок свечи, взятый из холодных рук покойницы, путавшейся с нечистью. Завыл ветер, заскреблись мыши среди сухих веников, скрипнула дверь, качнулось пламя. Поставив на каменку котел, Фекла склонилась над ним, укрыв все своими волосами, нашептала что-то и, откинув с лица спутанные пряди, поманила к себе Василия, шепча:
- Смотри, что будет!
Глянул Васька в котел, на воду, а там Ульяна, старая, худая, полуголая сидит в углу и со слезами грызет какую-то кость...
- Господи, поми... - чуть не перекрестился он.
Фекла схватила его за руку, но было поздно: пропало видение.
Не оглядываясь, вернулись они в дом. Василий держал котел над головой жены. Фекла, бормоча заклинания, вылила в него растопленный воск. Зашипел он и застыл чудным комком. Слепок этот долго разглядывали мужики и ничего в нем не увидели.
- Вроде, баба брюхатая! - прошептала Фекла. - Может и ничего, обойдется еще... Ладно уж... Теперь идите из дому. Одна останусь с ней.
Мужики вышли в сушильню, раздули камелек. Васька, ощупав крест на груди, вздохнул прерывисто, как ребенок после слез.
- Как вспомню, что в бане видел - сердце кровью обливается.
На другой день Ульяна пришла в себя, а Фекла слегла. Мужики доили коров, варили еду, она же, не принимая ни мужа, ни сына, лежала три дня, глядя пустыми глазами в потолок. Потом слезла с печи затемно и молилась, долго ударяя лбом о тесовый пол до тех пор, пока не вылезли на лбу шишки вроде рогов.
- Ох и дура баба, - сокрушался Сысой, глядя на нее. Утром он увел жену в церковь. Когда они вернулись, наголодавшись со всеми в Павловской крепости, Ульяна уже могла пить мясной отвар.
На Крещение в крепости стало совсем тяжко: двое умерли, семеро промышленных не вставали. Наведя порядок, исполнительный и предприимчивый Кусков стал искать возможность к выживанию и своей волей заставил работать приготовившихся к смерти людей. Во все концы Кадьяка были отправлены малые партии. Все, кто в силах, ходили стрелять, что подвернется, ловить рыбу, собирать съедобное. Каждый день жили ожиданием Поторочина с байдарщиками. Под святого Афанасия-ломоноса к монахам пришли, шатаясь от голода, офицеры Талин, Сукин и Машин, просили исповедать и причастить отдельно от других. Отец Афанасий пожурил двоих, что прилюдно восхищались иезуитами, называли миссионеров дикими и, видя плачевное состояние благородных, исповедал, причастил буянов. А те, повеселев, стали выспрашивать, отчего монахи живы и здоровы, хоть едят меньше всех, при том, не имея хлеба, мяса в рот не берут?
- Молитвой спасаемся! - привычно ответил иеромонах.
- Может быть, коренья какие знаете? - допытывались офицеры. - Так скажите нам, мы доброту вашу припомним.
На святого Ефрема Сирина к сапожниковским затворникам пришел стрелок Иван Антипин с каюрами. Работные алеуты взяли молоко и ушли обратно в крепость. Антипина же прислал Кусков с наказом для Филиппа - компанейский скот беречь, не резать, хоть бы и голодали, Сысою с Васькой - следовать к югу острова под началом старовояжного и постараться добыть кита.
- Захворала, царевна? - склонился над Ульяной архангельский мещанин. - И так природных русских баб мало... А тут ты еще, - проворчал. - Из каторжанок уж половина перемерла.
Ульяна порозовела, виновато улыбнувшись.
- Ничо, теперь пойдешь на поправу, даст Бог, - старовояжный, низко кланяясь, перекрестился трижды на образа. - Нельзя Ваську от больной жены отрывать, - тихо сказал Сысою. - Как-нибудь вдвоем доберемся до Толстого мыса, там знакомые партовщики помогут.
- Твоя правда! - так же приглушенно пробормотал Филипп. - Только вдвоем средь зимы идти в море - не дело. Работы сейчас по хозяйству мало, Васька с Феклой управятся, да и Петруха уже помощник... Я с вами пойду. Вы же ни языка, ни порядков не знаете.
Фекла разбудила мужиков затемно. На столе стояла уже горячая снедь. Филипп на печи приподнялся на локте, прислушался к ветру и морю.
- Вроде, тихо! - зевнул, крестя рот.
На рассвете Сысой с Иваном Антипиным вынесли из сарая смазанную жиром трехлючку. Сапожников и Васька уже два раза сходили на берег, вынося ружья, одежду, припас. Устье речки было подернуто редеющим туманом. Вдоль скалистого берега колыхались на волне прибоя льдины. Называя трехлючку по-кадьякски пейтальком, Сапожников распоряжался, куда что класть. Сысой поцеловал жену. Она перекрестила его, нехотя отстраняясь.
Где волоком через льдины, где водой, между ними, промышленные вышли в море и закачались на пологой волне. Сысой обернулся. Жена в парке еще стояла, опустив руки, как раненая птица крылья. Он махнул ей, байдара пошла к югу вдоль берега, и долго еще видна была гора, по склону которой ходили из крепости к Сапожниковской пади.
Пройдя около семидесяти верст без отдыха, промышленные, чуть живы, выбрались на пологий берег и хотели здесь ночевать, но в заливе показался кадьякский каяк. Двое гребли однолопастными веслами, стоя на коленях, и правили к месту высадки русских. Двулючка подошла близко к берегу. Один из гребцов сбросил капюшон камлеи, спросил, куда и зачем плывут "косяки". Сысой узнал Федьку - игацкого толмача и писаря, обрадовавшись встрече, пригласил его на берег. Но кадьяки предложили отбуксировать пейтальк в Угацкое селение.
Русские, посоветовавшись, решили воспользоваться предложением. Снова натянули поверх парок камлайки, сели в байдарку и затянули обтяжки вокруг груди. Вскоре сумерки превратились в безлунную ночь. Не видны были даже концы весел, только слышался плеск впереди, да горячий дух кадьяков доносился по воде. Вдали залаяли собаки. По шуму прибоя угадывался близкий берег.
- Вот ведь, глазастые! - ворчал Антипин. - Сколь лет промышляю с ними - все удивляюсь. Говорят - все от алеутского корня, которым они глаза очищают.
По каким-то признакам гостей ждали. Встречать их вышли женщины, раскрашенные охрой, что считалось особо почетным уверением в добрых намерениях селян. Кадьячки, скинув парки, вошли по грудь в холодную воду, вынесли байдару на берег, помогли освободиться от обтяжек и собирались уже нести гостей на спинах, но Сапожников сказал на местном языке, что они дойдут сами.
В жупане, куда их привели, сидело полтора десятка мужчин и стариков, горел жировик, пахло кадьяками и тухлой рыбой. Едва Федька вошел следом за русскими - тут же сказал по-кадьякски, что среди уважаемых гостей есть косяк, который так любит туземный народ, что изучил его язык.
Сапожников кивнул и пробормотал приветствие, понимая, что Федька предупредил сородичей, чтобы те держали язык за зубами.
Федька по-свойски кивнул Сысою, проворчав насмешливо в адрес сородичей: - Совсем глупы! Думают, раз долго не приходят корабли - нет больше косяков за морем, перевелись. Я им рассказываю про Иркутск - они надо мной смеются.
Гостям предложили холодной воды, с которой у островитян начиналась любая трапеза, потом сказали, что в селении нет никакой еды - все съедено.
Тойон Савва был в Килюдинской губе у родственников. Гостей принимал в своей бараборе шаман Минак лет восьмидесяти от роду. У старика разрез на нижней губе был больше природного рта, на подбородке торчало с десяток седых волосков. Он не походил на дряхлого старца и содержал еще двух жен. Домом заправляла его внучка, имевшая трех мужей, один из которых, вместе с Федькой-толмачом, отбуксировал трехлючку к селению. Здесь же жили два молодых парня из других селений, по русским понятиям - женихи правнучек шамана и его работники, добивавшиеся расположения невест. На Кадьяке обычно мужья живут в домах своих жен.
Мужчина и женщина средних лет были стрижены наголо и вымазаны сажей по случаю траура. Недавно у них утонул сын. Сысой стал расспрашивать Федьку и узнал, что отец упрекнул сына за то, что тот обильно угощал гостей жиром, которого и самим не хватало. Сын сказал ему, что умрет и тогда другим еды больше достанется. На другой день он выплыл на середину залива и перевернул байдарку.
Утром, по кадьякскому обычаю, все мужчины сидели на крыше и наблюдали восход солнца. А когда оно поднялось, решили, что будет ветер. Искупавшись, как обычно, они разбрелись по домам, не помышляя о завтраке. Русских такая жизнь не утраивала. Сысой с Иваном сели в байдару, отошли от берега на полсотни саженей и забросили удочки. Сапожников стал выспрашивать старого шамана, нет ли в селении охотников на китов. Разговор этот был не прост. Кадьяки хоть и почитали китобоев, называя их прокормщиками, но не жили рядом с ними и не ели из одной посуды. Минак долго увиливал от прямого ответа, потом намекнул, в каких местах может жить такой человек: по подозрению, он недавно украл в Угацком селении труп Неустрашимого, обещал украсть и Минака, когда тот умрет.
Сысой с Иваном вернулись на берег к полудню, наловив пару пудов камбалы и палтуса. Не много, но возле Павловской крепости давно не было таких уловов. Они вошли в барабору. Женщины сидели на полу и шили парки, мужчины, задрав ноги, лежали на коротких нарах, колотили в бубен и, время от времени, пели, ничуть не заботясь о пропитании.
- Что ж вы рыбы не наловите? - спросил Сысой.
Филипп перевел сказанное. Кадьяки, зевая, ответили, что рыба нынче не ловится.
- Хорошо ловится! - посмеялся тощий стрелок Антипин. - Скажи: пусть мужики идут рыбачат, а бабы принесут улов из нашей байдары.
Вскоре кадьячата, с прутьями в ноздрях, принесли рыбу. Самое вкусное место - рыбьи головы, были раздроблены или с выколотыми глазами. Сысой попытался дознаться, зачем они так сделали, но ничего не понял. Филипп же проворчал:
- От большой любви к нам!
Посмеиваясь в бороду, он раздал рыбу женщинам. Те с благодарностью кланялись, повторяя: "Ладно! Ладно!"
Русские развели костер и испекли себе завтрак. Кадьяки съели рыбу сырой. Вскоре вернулись посланные рыбачить с хорошим уловом и стали благодарить гостей, что те заставили их ловить рыбу.
Вопреки предсказаниям, погода не портилась. Русские промышленные отправились в Килюдинский залив, переночевали и пошли дальше к местам, где, по намекам старого шамана, жил охотник на китов. По пути несколько раз они старались подкрасться к киту, но ближе, чем на сотню шагов, подплыть не могли. Промышленные стреляли пулей, метя в голову. Кит нырял, уходил далеко, и непонятно было - ранен ли он настолько, чтобы умереть.
Промышленные были уже возле острова Салтхидака, наступила тихая и солнечная погода.
- Вот сюда мы и пришли на двух галиотах третьего августа 1784 года, - оглядываясь, говорил Сапожников. - Из Охотска выходили на трех, но возле Камчатки в тумане "Святой Михаил" пропал. Шелихов с женой и детьми был на "Трех Святителях" под началом Бочарова, я - на "Святом Симеоне и Анне Пророчице" под началом Герасима Измайлова... Туда вон, за остров, прошли буксиром в гавань и встали на якоря. Вокруг - одни птицы. Даже на берегу следов человечьих не нашли.
Начали мы на другой день промышлять малыми партиями, разошлись во все стороны. И только одна байдара вернулась к вечеру с местным жителем. На галиоте было полтора десятка уналашкинских алеутов, которые кадьяков иначе, чем "враг", не называли. Они и вызвались плыть с нами, чтобы воевать. Говорили о "враге" презрительно, что кадьяки - вечные зачинщики ссор, без чести, что храбры только на словах, хвастливы и крикливы, как вороны на падали...
Григорий Шелихов расспросил кадьяка, о чем хотел, одарил бисером и отпустил на волю.
Пятого августа к рейду прибыли на каяках трое местных жителей, раскрашенных красными и черными полосами. Они без страха поднялись на палубу "Трех Святителей", плясали в честь встречи. Передовщики Шелихов и Сомойлов одарили их, говорили о дружбе и приязни. И вдруг во втором часу пополудни сделалось солнце красным, как перед бурей, а потом стало гаснуть. Кадьяки побросали подарки за борт, кинулись к лодкам и уплыли к берегу.