Geum.ru

Прозаик, чьи романы печатаются, как правило, в нашем журнале "Мне ли не пожалеть", 1995, №12; "Старая девочка", 1998, №№8, 9

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25

Подобный расклад тоже меня устраивал, уйти далеко от леса что так, что этак было трудно. Тем паче что переходы везде прогнили и вес взрослого человека не выдерживали. Особенно не везло одутловатому Ване. Дерево под ним почти бесшумно ломалось или просто обреченно проваливалось, после чего мы долго с какой-то печальной суетой доставали несчастного из воды и принимались приводить его в порядок. Подобные истории кончались одним — туристским топориком я тут же на берегу рубил две-три сухие сосенки и наводил новую переправу.

Хотя мой план как будто бы удавался, к вечеру я уже мало что понимал, Ирине и Ване было еще хуже, энтузиазм теплился лишь в крестной, но и она ослабела. Где-то за час до заката Дуся метрах в ста от тропы на нашей стороне канавы приметила сосну раза в два больше своих товарок и оживилась, принялась просить, чтобы я забрался на дерево и посмотрел, не виден ли наконец Сережин остров.

Вокруг, словно в пустыне, одно и то же и, в сущности, мне все равно — идти или куда-то лезть… Сосна, которую она подобрала, с удобными, как ступени, частыми ветками; когда я уже стою на нижней, крестная, так сказать, в помощь, протягивает театральный бинокль, тот самый, с которым ее свекровь в Гражданскую войну гадала по каше. Про бинокль Игреневой — их семейную реликвию — я слышал не раз, но что Дуся захватила его на Медвежий Мох, мне, признаться, в голову не приходило. С талисманом в кармане и под ее понукания “дальше-дальше” я безропотно лезу до самой верхушки.

Дерево подо мной качается, ходит ходуном, все не может успокоиться в этой мягкой жидкой земле. Но вот, кажется, я нахожу равновесие. Задерживая дыхание, минуты две-три для порядка жду, затем медленно, чтобы ничего не потревожить, подношу бинокль к своим заплывшим, залепленным гноем глазам. Однако сколько ни прищуриваюсь, вижу лишь водяные разводы. Внизу крестная, она что-то пытается мне объяснить, но голос у нее сел и разобрать нелегко. Потом вмешивается Ирина, следом Ваня, вдвоем они до тех пор будут крутить руки мельницей, пока я не пойму, что дело не в глазах — бинокль надо навести на резкость. Подкрутка среднего шпинька и вправду необходима, картинка делается четче, но и теперь сказать, что я разглядел что-то важное, трудно.

На исходе дня разогретое солнцем болото будто укутано ватой, промоин немного, а так у мха все покрывают густые белесые испарения, которые с высотой постепенно редеют, превращаются в легкую хмарь. Солнце еще не село, тихо. Нечастые порывы ветра если и нарушают благолепие, то ненадолго. Сил разогнать пелену у них нет, она лишь сборится, топорщится, как мятое белье. Клубами уцепившись за кусты, ветки сосенок, висит на них, снова напоминая рассказы Дуси о свекрови — ее псковских спектаклях. С тоской думаю, что бинокль ничего другого и не умеет, он специально натаскан показывать одни дымы да туманы.

Конечно, чтобы не сломать сосну, я стараюсь двигаться поменьше, и все же я не просто налево-направо кручу головой, а, чтобы угодить Дусе, тщательно, шаг за шагом обхожу горизонт. Но нового немного — везде тот же вязкий неровный пласт испарений. Однако моя старательность оценена. Я уже кончаю осматривать окрестности, по второму кругу бегло прохожу последний участок, когда на северо-западе, где должно закатиться солнце, и ровно по нашему теперешнему курсу вижу что-то похожее на цепь людей.

Длинная-длинная процессия в нелепых мешковатых одеяниях протянулась от леса в глубь болота, может быть даже, как и надеется крестная, к Сережиному острову. Так далеко, конечно, не разглядеть, но я, раньше убежденный, что впереди трясина, не удивлен, наоборот, радуюсь Дусиной правоте. В Москве она сотни раз повторяла, что к озеру пойдем не одни мы, а многие и многие, я же не хотел за ней следовать, был Фомой неверующим.

К счастью, остаток благоразумия во мне еще есть. Не слушая, что, словно птенцы, задрав голову кричат снизу она, Ирина и Ваня, я решаю все перепроверить. Тем более что день на исходе и воздух делается прозрачнее. Снова подкручиваю резкость и чуть не по сантиметру всматриваюсь в это нестройное шествие. И опять я ни в чем не уверен. По-прежнему не могу понять, кто впереди: люди или высокие здоровые сосны. Может быть, под водой песчаный гребень и деревья на нем прижились. Театральный бинокль не для подобных случаев, и сейчас мне кажется, что за одежды я принял цепляющуюся за ветки болотную хмарь: пары будто дышат, то поднимутся немного, то опадут, а когда их колеблет ветер, сосны, как и мы, пошатываясь от усталости, медленно куда-то бредут.

Обманывать крестную стыдно, с другой стороны, похоже, что правда обманет ее куда сильнее. Запутавшись в одном и в другом, я как и был — с дерева осторожно ей объясняю, что, если ничего не случится, через несколько часов мы упремся в нечто очень напоминающее цепь людей. Только к болоту они вышли не через Аникеевское урочище, а десятью километрами севернее, через лесничество, названия которого я не знаю. Впрочем, тут же отыграв назад, добавляю, что из-за тумана и сумерек видно плохо, и я не ручаюсь, что дальше — те, кого мы ищем, а не полоска здорового леса. Добавляю, что и тогда мы ничего не теряем — где дерево укоренилось, нет ни трясин, ни топей, и дорога вполне безопасна.

Мои метания Дусю волнуют мало. С первого слова она не сомневается, что там люди — сотни, а может, и тысячи людей, о которых она говорила нам еще в Москве. И они тоже идут к Сережиному острову. Просто в путь пустились раньше и ушли вперед. Скоро мы их догоним, говорит крестная, и, ничего не боясь, пойдем вместе со всеми. У меня свои расчеты. Я вижу, что ряд сосен упирается в лес, а, значит, из болота, Бог даст, мы рано или поздно выберемся. Между тем темнеет. На дворе уже август, и ночь есть. В сумерках мы то и дело теряем тропу, спотыкаемся, падаем или проваливаемся в бочаги, и наконец Дуся понимает, что дальше идти невозможно. Нам везет — прямо по пути высокая сухая проплешина — здесь трактор, зацепив за корягу, вывернул целый холм торфа. Для ночлега места удобнее не найти, и, хотя колонну мы не нагнали, крестная смиряется, разрешает разбить привал.

С собой у нас есть еда, но за день мы так вымотались, что о ней и не вспоминаем. Едва получив отмашку, где кто стоял, без сил ложимся на землю. Последнее, что я успеваю подумать: слава Провидению, на сегодня, кажется, все. Однако я поспешил, что скоро мне и будет объяснено. Сколько бы ни говорил себе, что Дуся старуха и больше ей не подняться, попадаю с крестной впросак. Вот и сейчас. Светать еще не собирается, когда посреди обрывочного переполненного кошмарами сна меня начинает расталкивать Ваня. Я, как могу, отбиваюсь, наконец открываю глаза. Соображаю я слабо: от багульника и от всего остального голова, будто с тяжелого перепоя. Небо затянуто, и луны нет, но нет и полной темноты, везде мягкий, еле различимый свет, словно от занавешенного ночника. Я спрашиваю Ваню, почему он не спит и что ему от меня надо. Он тоже плох и с трудом ворочает языком. Тем не менее я понимаю, что Дуся и Ирина пропали. Уйти далеко они, конечно, не могли, но это не утешает. На болоте достаточно нескольких метров, чтобы сгинуть без следа.

Я встаю и пытаюсь решить, куда они могли направиться. Ничего особенного в голову не приходит. То тут, то там мелькают какие-то тени, изредка мне мерещится и голос крестной, но слышен он с разных сторон. Во всяком случае, сойтись, где ее искать, нам с Ваней не удается, и мы чуть не в кровь ссоримся. Ясно, что дальше так продолжаться не может. Прав Ваня или не прав, мне надо соглашаться и идти, куда хочет он. К счастью, кротость вознаграждается — через сотню метров мы натыкаемся на Дусю с Ириной. Я уже представлял двух утопленниц, боялся, что живым никого не увижу, и теперь мне важно одно — вернуть обеих домой.

Впрочем, пока им не до нас и не до Москвы. Везде, будто играя в прятки, мелькают болотные огоньки. Их море, и терпеливая Дуся все, что попадается, аккуратно складывает себе в горсть. Она ищет огоньки на земле, как клюкву или землянику, как малину, снимает с кустов, но что горсть по-прежнему пуста, похоже, не замечает. Не отвлекаясь от сбора, она объясняет Ирине, что огоньки — Божьи души и они, как свечечки, зажженные от благодатного огня. Везде вокруг, показывает она Ирине, души безгрешных и невинно убиенных: они вышли к нам навстречу, чтобы проводить до Сережиного острова.

Она говорит Ирине, что теперь можно ничего не бояться, сколько угодно идти по непрочной, зыбкой земле, которой Дима, то есть я, пугал их в Москве и в поезде. Дима, повторяет крестная громко, никого не обманывал: по слабой, неверной почве, что у нас под ногами, и вправду так же трудно пройти, не погибнуть, как, с начала и до конца прожив жизнь, уберечься от греха. Еще она говорит Ирине, что один из огоньков — душа ее дочери, и Сашеньке радостно, весело, что мама снова с ней. А главное, радостно, что совсем близко, тут, рядом, спасение.

Наверное, про Сашеньку Ирина уже слышала, потому что я вижу, как она бросается то к одному светлячку, то к другому и каждый раз, будто тогда, на кладбище, истошно, дурным голосом зовет дочь. Но огонек, вспыхнув, исчезает, и Ирина остается ни с чем. Хорошо хоть Дуся ее успокаивает, втолковывает, что это же дети, они счастливы, вот и играют. Не даваясь в руки, бегают, носятся, будто угорелые.

Происходящее кажется мне безумием. Крестная и Ирина, словно шальные, мечутся по болоту, и пусть Господь пока их бережет, насколько хватит Его терпения, я не знаю. Я подхожу к Ване и говорю, что Дусю и Ирину надо остановить. Нельзя просто стоять рядом и смотреть — засосет трясина его жену или не засосет. Он соглашается, но что делать, ни один из нас придумать не может. Правда, что крестную ничем не проймешь — ясно, и мы, не сговариваясь, вместе подходим к Ирине.

Ваня берет жену за руку, а я, как только умею, ласково пытаюсь ей объяснить, что зря они с Дусей принимают болотные всполохи за детские души. Огоньки — что-то вроде обычного электрического света. В Сибири зимой, когда домой приходится возвращаться в темноте, точно такие же шаманы тальником высекают из снега. Но, что я говорю, Ирина, по-моему, даже не слышит. Хуже того, и Ваня больше мне уже не помощник. Я и не заметил, когда он присоединился к Ирине. Теперь они работают на пару — Ирина снова пытается поймать огоньки, а Ваня, чтобы было сподручнее, их на нее загоняет.

Страхи страхами, но ничего из того, что я боялся, в ту ночь не случается. Всех троих провидение не оставляет до самого рассвета. Солнце еще не появилось над восточным краем Медвежьего Мха, а последние болотные огоньки истаяли. Дуся и Ирина будто этого и ждали — как подкошенные, она валятся на мох и засыпают.

Я понимаю, что, если не дать им хотя бы несколько часов отдыха, Ирина, и Дуся уж точно, не поднимется. Не сговариваясь, мы с Ваней делимся — он садится рядом с женой, я в свою очередь — с крестной, и оба ветками отгоняем от спящих слепней. Ирина спит спокойно и тихо, иногда на ее лице даже мелькает улыбка, словно и вправду Саша снова с ней. У Дуси дела хуже. Она беспокоится, по рукам и шее часто пробегают судороги, во сне она задыхается, будто пытаясь что-то сказать, хрипит.

Дальше все было нехорошо. Ирина проснулась где-то около полудня, хоть и помятая, но бодрая, а крестная, сколько мы ни пытались ее разбудить, надорвавшись накануне, так в себя и не пришла. Потом уже в Москве врач, который ее лечил, сказал, что во сне у нее был удар, и в тех обстоятельствах от нас мало что зависело. Единственное, что мы могли сделать и для себя и для нее, скорее выбраться с Медвежьего Мха. С Дусей, не стоящей на ногах и еле ворочающей языком, снова в Москве мы оказались в общей сложности лишь спустя пять дней.

Больше двух суток заняло болото. Вдвоем с Ваней по пояс в воде мы перетаскивали ее через канавы, потом, меняясь друг с другом, на закорках по лесу несли до просеки. Оттуда я один пошел в Аникеевку, в деревне был к ночи, а наутро вместе с Акимычем и Долей поехал за ними. Это трое суток.

В Аникеевке мы с Ваней решили, что поездами с бесконечными пересадками живой мы крестную не довезем. Я опять их оставил, правда, теперь хоть в деревне, где была еда и крыша над головой, и отправился во Ржев. Там в городской больнице нашел врача со “скорой”, который за полторы сотни рублей согласился сделать левый рейс — забрать в Аникеевке Дусю, после чего вместе со мной доставить прямым ходом в Москву. Вот, собственно, и вся наша поездка на Медвежий Мох. Как мне сейчас хорошо видно, от той, когда мы с Акимычем хоронили Сережу, она отличается немногим.

Возвращением в Москву начался последний и самый короткий кусок Дусиной жизни. Он продлился неполных три месяца. Лечить ее взялся Алексей Иванович Карагодов, очень известный невропатолог, вдобавок сын ее гимназической приятельницы. К нашему кругу он раньше не принадлежал, но, едва его попросили о помощи, сразу согласился и при необходимости безотказно приезжал. Еще когда мы с Ваней тащили крестную по болоту, я просил Господа дать и ей и нам силы добраться до Москвы. Хотел, чтобы она умерла не как Сережа, а в своей постели, чтобы, прежде чем отойдет, священник пусть даже в нынешнем состоянии ее соборовал, а после кончины по правилам проводил.

Карагодов, бывая у Дуси, говорил время от времени, что в подобных историях случаются и ремиссии. Инсульт есть инсульт, разрушения он оставляет немалые, но прежде чем ставить крест, надо подождать месяц, а то и два. Дуся должна отдохнуть — нагрузки, стресс, который она пережила, для ее возраста запредельные, должна кончиться интоксикация — с укусами в кровь попало много яда, и главное, надо дать мозгу возможность залечить то, что пострадало. На все про все уйдет не меньше четырех недель — лишь тогда станет ясно, есть ли шанс.

У крестной мы дежурили посменно в том же составе, в каком ходили на Медвежий Мох — Ирина, Ваня и я. Но хотя каждый заказывал службы за ее выздоровление и ставил за Дусю свечки, что еще будет с ней разговаривать, не верил никто. Однако Карагодов оказался прав. Ровно по его словам, сначала крестная ничего не ела, только сутки напролет спала, потом аппетит постепенно восстановился. Кожа, до того набухшая от крови, синюшная, стала бледнеть, и рассосались отеки. Первым пришло в норму лицо, несколько позже ноги. За неделю Дуся будто опала и внешне сделалась почти прежней.

Впрочем, улучшения касались лишь тела, душа же, как известно, из другой оперы. Так думал не один я, неудивительно, что, когда после Яблочного Спаса посреди потока бессвязного бреда, бормотания, выкриков, она изредка вдруг начала нас узнавать, совершенно осмысленно говорить несколько слов, мы приняли происшедшее за настоящее чудо. Затем в неделю прямо на наших глазах бред вообще сошел на нет, и мы, радуясь, словно дети, теперь уже, наоборот, не верили, что беспамятство может вернуться.

Однако надеялись мы зря, передышка, которую крестная получила, оказалась невелика — меньше месяца, и далась она ей нелегко. Пока была в сознании, Дуся держалась до крайности осторожно, будто все время ждала удара в спину. Она понимала, что нездорова, но свою болезнь старалась не обсуждать. Не заговаривала крестная и о Медвежьем Мхе. В итоге я до сих пор не знаю, помнила ли она, как мы вчетвером, пытаясь нагнать идущую к Сережиному острову колонну, пробирались по трясине, как вместе с Ириной она ловила болотные огоньки.

Карагодов повторял нам день за днем, что главное — Дусю не волновать, и разговоров о недавней поездке мы боялись не меньше ее. Часто обсуждали, куда свернем, если Дуся станет выяснять, что да где, о чем скажем, если она будет настаивать, а о чем точно умолчим.

Крестная была кроткой больной, ласковой, благодарной за любую мелочь, тем не менее меня не покидало ощущение, что зависимость, постоянное присутствие в доме чужих сильно ее тяготит, и она ничего так не хочет, как остаться одна. К сожалению, она была не в том состоянии. Единственное, что у нас получалось, большую часть дежурства проводить не в комнате, а на кухне. Через три недели, когда после второго удара наступило ухудшение и Дуся вновь начала путаться, меня могла назвать Ириной, а ее Ваней, опять, обычно ближе к вечеру, устав, лепетала что-то невразумительное, я вдруг почувствовал, что в общем ей легче. Что она довольна, что теперь можно не надзирать за каждым словом, не надо за собой следить и себя опасаться.

Сейчас я понимаю, что это отступление в детство, этот маневр был необходим: она знала, что по-иному пройти над бездной и спастись невозможно, а еще то был единственный способ накопить силы для главного, финального рывка. Не берусь судить, как другим, но мне казалось, что все справедливо, она уходит, оставляет наш мир, и сознание его делается ей больше не нужным. Мы не питали иллюзий, понимали, что конец близок и на новое чудо надеяться не стоит. Да и Карагодов никого не обнадеживал. В неизбежности уже есть утешение, и я со смирением следил за бессвязностью, хаосом, которые в ее речи, движениях день ото дня лишь нарастали.

На то, чтобы определиться, с чем и почему она прощается, а что пока собирается взять с собой, у Дуси ушло одиннадцать дней. Избавившись от балласта, она прожила еще целую неделю. Ни дежурств, ни смен у нас уже тогда не было, почти не отлучаясь из дома, мы сиднем сидели у ее кровати. Понимали, что уходить нельзя.

Хотя крестная по-прежнему никого не признавала и на то, что шло извне, не реагировала, о беспамятстве, тем паче старческом маразме говорить не приходилось. Карагодов вскользь поминал аутизм, но и тут получалось не слишком типично. Мне казалось, что суть в том, что Дуся сумела закольцевать последние три месяца своей жизни, и болезнь, как в капкан, угодила в этот мешок: теперь она больше ничего не связывала, не была ничьим началом, ничьим завершением, и нужда в ней отпала.

Справившись с болезнью, поставив на ней крест, Дуся вновь повела нас на Медвежий Мох. Рассказывая, как мы идем в глубь трясины к Сережиному острову, крестная ни к кому конкретно не обращается, однако мы понимаем, что возвращение сюда необходимо не только ей: здесь, посреди болота, будет положено начало и нашего — Ирининого, Ваниного, моего — спасения. Теперь, когда Дуся превозмогла, победила свою немощь, голос ее звучит ясно, четко, иногда даже торжественно.

Идя прежней тропой вдоль канавы, перебираясь через те же мостки, она объясняет нам, что озеро, к которому мы сейчас ищем дорогу и которое между собой зовем Сережиным, на самом деле озеро Светлояр. А Сережин остров — не что иное, как тайный град Божий, знаменитый Китеж. Наверное, намекая на меня и на Алешу, крестная добавляет, что воочию увидеть город дозволялось немногим, недаром он был выстроен среди непролазных, нехоженых топей, но даже и те, кто случаем забредал в глубь Медвежьего Мха, принимали упирающиеся в небо колокольни и крепостные башни за лес, за вековые ели. Так проходило столетие за столетием, пока святой град не изнемог от человеческого зла и, подобно земле при потопе, не погрузился, не ушел на дно озера.

Но и тогда Господь не оставил праведников: благовест китежских колоколов не умолк. Как и раньше, их перезвон неостановимо со всех концов света собирает, зовет невинно убиенных, погубленных, замученных, и они, встав из рвов и братских могил, идут и идут сюда, чтобы найти успокоение — за спасительными стенами Китежа укрыться от зла и греха.

Из Дусиных слов следует, что город погрузился в воды Светлояра недавно, но связывает она это со смертью Сережи или нет, непонятно. От людей, направляющихся к Светлояру, мы еще далеко, доберемся до них в лучшем случае днем, и разговор предварительный. Ночь мы провели на торфяном холме, постель оказалась не худшей, мы выспались, и сейчас идем легче, чем накануне. Кажется, мы привыкли, притерпелись к тому, что под ногами трясина, да и жара спала. Нечисти, которая вчера буквально заела, тоже меньше. Конечно, если забудешь отмахнуться, есть кому тебя укусить, но говорить о казни египетской — передержка.

Солнце в зените, когда и я, и другие уже ясно различаем длинную извивающуюся между сосенок-уродцев людскую колонну, что направляется к Китежу. Воздух чист, прозрачен, и нет нужды ни в высоком дереве, ни в бинокле, чтобы понять, что впереди не болотные испарения, так похожие на мешковатые, бесформенные одеяния, а обычные, из плоти и крови, люди, которые не спеша бредут в сторону Светлояра. Даже отсюда видно, что колонна движется не прямо, а будто река, плавными излучинами. Те, кто идет к озеру, перебравшись через одну канаву, сразу поворачивают или налево, или направо — ищут следующие мостки.

Потом, когда мы будем рядом, крестная не упустит мне показать, что переходы из тех же самых гнилых сосновых хлыстов, но у нас они ломались и под Ваней, и даже под ней, Дусей, а здесь по каждому безбоязненно проходят тысячи и тысячи людей. Господь укрепил трухлявое дерево, и оно сделалось прочнее камня.

Со стороны процессия напоминает огромный крестный ход: одни громко молятся, другие хором распевают псалмы. Против ожидания, мы не присоединяемся к нему и в хвост колонны, как предполагалось раньше, тоже не идем, а скорым шагом направляемся прямо к Святому озеру. Иногда мы почти бежим, и оттого говорить Дусе нелегко. Тем не менее уже сказано, что здесь перед нами люди, которых мы знали или могли знать в своей жизни. Попав в одно время, мы и спасены будем вместе. Жившие прежде прошли раньше и сейчас под надежной защитой стен Священного города. Другие, кто наследует нам, еще в лесу.

Между тем на горизонте появляется край озера Светлояр, в водах которого должны очиститься от греха — принять новое крещение — все призванные Господом. Мы идем вдоль бесконечной линии изувеченных оборванных солдат Первой мировой войны. Из последних сил пытаясь сохранить строй, они маршируют рота за ротой. Многие на костылях, за спинами вещмешки с оторванными ампутированными конечностями.

Дуся испугана: она кого-то искала, но теперь боится, что уже поздно, она опоздала. Все же надеясь, она встает на цыпочки, даже несколько раз подпрыгивает, и вдруг со спины видит высокую неуклюжую фигуру безрукого офицера. В ногах у него путается какой-то мальчонка. Лицо ее преображается, что-то крича и расталкивая строй, она наперерез бросается к ним. Только тут мы понимаем, что это ее муж, капитан Игренев и их младший сын. Потом еще долго, плача, причитая, она будет обнимать обоих и целовать, а поток людей — огибать их, будто остров.