Geum.ru

Санкт-Петербург Издательство "азбука" 2001 Nesmrtelnost ё Milan Kundera, 1990 Перевод с чешского Нины Шульгиной Оформление Вадима Пожидаева

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   62

6




Рильке, говоря о любви Беттины, считает, что она "ни в каком отклике и

не нуждается, она сама содержит в себе и зов и отклик; она сама себя

восполняет". Любовь, которую ангельский садовник зароняет в сердце человека,

не нуждается ни в каком предмете, ни в каком отклике, ни в какой, как

говорила Беттина, Gegen-Liebe, ответной любви. Любимый (к примеру, Гете) не

является ни поводом, ни смыслом любви.

В период своей переписки с Гете Беттина также пишет любовные письма

Арниму. В одном из них она говорит: "Истинная любовь не способна к изме не.

Такая любовь, не нуждающаяся в отклике ("die Liebe ohne Gegen-Liebe"), ищет

любимого в каждом его перевоплощении".

Если бы в сердце Беттины заронил любовь вовсе не ангельский садовник, а

Гете или Арним, в ее сердце взросла бы любовь к Гете или Арниму, не

подражаемая, незаменимая, предназначенная тому, кто ее заронил, тому, кто

любим, а стало быть, любовь, не ведающая перевоплощений. Такую любовь можно

было бы определить как отношение: избранное отношение между двумя людьми.

Однако то, что Беттина называет wahre Liebe (истинной любовью), это не

любовь-отношение, а любовь-чувство; огонь, зажженный небесной рукой в душе

человека, факел, в чьем свете любящая "ищет любимого в каждом его

перевоплощении".

Такая любовь не знает измен, поскольку, даже если предмет любви

меняется, сама любовь остается все время тем же самым пламенем, зажженным

небесной рукой.

Дойдя в наших рассуждениях до этого места, мы, пожалуй, способны уже

понять, почему в своей обширной переписке Беттина задавала так мало вопросов

Гете. Боже мой, представьте только, что вам дано переписываться с Гете! О

чем бы только вы не спросили его! О его книгах. О книгах его современников.

О поэзии. О прозе. О картинах. О Германии. О Европе. О науке и технике. Вы

бы так наседали на него со своими вопросами, что ему пришлось бы уточнить

свои воззрения. Вы бы спорили с ним, пока не вынудили бы его сказать то, о

чем он доселе умалчивал.

Но Беттина с Гете не обменивается взглядами. Она не дискутирует с ним

даже об искусстве. За одним исключением: пишет ему о музыке. Но это она, кто

наставляет! Гете совершенно очевидно не разделяет ее взглядов. Так отчего же

Беттина не расспрашивает подробно о причинах его несогла сия? Если бы она

умела задавать вопросы, мы в ответах Гете обрели бы первую критику

музыкального романтизма avant la lettre, с самого начала! ан нет, ничего

подобного в этой обширной переписке мы не найдем, мы крайне мало прочтем в

ней и о Гете просто потому, что Беттина интересовалась Гете много меньше,

чем мы полагаем; поводом и смыслом ее любви был не Гете, а любовь.


7




Принято считать, что европейская цивилизация основана на разуме. Но

столь же справедливо было бы сказать о ней, что это цивилизация чувств,

сантиментов; она создала тип человека, которого я называю человеком

сентиментальным: homo sentimentalis.

Иудейская религия предписывает верующим Закон. Этот Закон стремится

быть доступным разуму (Талмуд не что иное, как постоянное разумное

толкование предписаний, установленных Богом) и не требует никакого особого

чувства сверхъестественного, никакого особого восторга или мистического

пламени в душе. Критерий добра и зла объективен: речь о том, чтобы понимать

писаный Закон и придерживаться его.

Христианство перевернуло этот критерий головой вниз: Люби Бога и делай

что хочешь! - сказал Блаженный Августин. Критерий добра и зла был перемещен

в душу индивида и стал субъективным. Если душа того или иного человека

исполнена любви, все в порядке: этот человек хорош, и все, что он делает,

хорошо.

Беттина мыслит, как Блаженный Августин, когда пишет Арниму: "Я нашла

прекрасную поговорку: истинная любовь всегда права, даже когда не права. А

Лютер в одном письме говорит: настоящая любовь часто не права. Это мне

кажется не таким удачным, как моя поговорка. Но в другом месте Лютер

говорит: любовь предшествует всему, и жертве и молитве. И из этого я делаю

вывод, что любовь - наивысшая добродетель. Любовь делает нас беспамятными

(macht bewusstlos) в земном и наполняет нас небесным, любовь таким образом

избавляет нас от вины (macht unschuldig)".

На убеждении, что любовь избавляет нас от вины, основывается

оригинальность европейского права и его теория вины, которая принимает во

внимание чувства обвиняемого: когда вы убиваете человека хладнокровно ради

денег, вам нет прощения; если вы убиваете его за то, что он оскорбил вас,

гнев ваш явится смягчающим обстоятельством, и вы получите меньшее наказание;

если же вы убьете его из-за несчастной любви или из ревности, суд отнесется

к вам благосклонно, а Поль в качестве вашего адвоката и вовсе потребует

приговорить убитого к высшей мере.


8




Homo sentimentalis может быть определен не просто как человек,

испытывающий чувства, ибо на это способны мы все, но как человек, возводящий

свое чувство в достоинство. А как только чувство признается достоинством,

чувствовать хочет каждый; и поскольку мы все любим хвастаться своими

достоинствами, то склонны и выставлять напоказ свое чувство.

Превращение чувства в достоинство происходило в Европе уже в

двенадцатом веке: трубадуры, воспевающие свою великую страсть к любимой и

недостижимой знатной даме, представлялись всем, кто их слышал, столь

восхитительными и прекрасными, что каждый стремился по их примеру стать

жертвой какого-нибудь необузданного движения сердца.

Никто не раскрыл глубже суть homo sentimentalis, чем Сервантес.

Дон-Кихот решает любить некую даму по имени Дульсинея, невзирая на то, что

почти не знает ее (что нас вовсе не поражает, ибо, как нам известно, когда

речь идет о "wahre Liebe", истинной любви, любимый мало что значит). В

двадцать пятой главе первой книги он отправляется с Санчо в пустынные горы,

туда, где ему хочется проявить все величие своей страсти. Но как доказать

другому, что в твоей душе бушует пламя? И как это показать существу, кроме

всего прочего, еще такому наивному и тупому, как Санчо Панса? И вот

Дон-Кихот на лесной тропе снимает штаны, остается в одной рубахе и,

демонстрируя слуге необъятность своего чувства, начинает перед ним

кувыркаться. Всякий раз, когда он оказывается вниз головой и вверх пятками,

рубаха сползает до самых плеч, и Санчо лицезрит его болтающийся детородный

орган. Вид маленького девственного члена рыцаря до того комично грустен, до

того трогателен, что даже Санчо с его очерствелой душой не в силах больше

глядеть на этот спектакль; он садится на Росинанта и быстро удаляется.

Когда умер отец, Аньес пришлось составить программу похоронного обряда.

Она хотела, чтобы похороны прошли без прощальных речей и сопровождались лишь

звуками Адажио Десятой симфонии Малера, которую отец очень любил. Но это

ужасно грустная музыка, и Аньес опасалась, что на похоронах не в силах будет

удержаться от слез. Ей казалось невыносимым всхлипывать на глазах у всех, и

потому она решила поставить пластинку с Адажио в проигрыватель и прослушать

ее заранее. Один раз, второй, третий. Музыка напоминала ей отца, и она

плакала. Но когда Адажио зазвучало в комнате в восьмой, в девятый раз, мощь

музыки заметно ослабела: когда она поставила пластинку в тринадцатый раз,

музыка тронула ее не больше, чем если бы она слушала парагвайский

национальный гимн. Благодаря этому тренингу ей удалось на похоронах не

плакать.

Чувство по сути своей рождается в нас вне нашей воли, часто вопреки

нашей воле. Когда мы хотим чувствовать (решаем чувствовать, как решил

Дон-Кихот любить Дульсинею), чувство уже не чувство, а имитация чувства, его

демонстрация. То, что обычно называют истерией. Поэтому homo sentimentalis

(то есть человек, который возвел чувство в достоинство) по существу то же

самое, что и homo hystericus. Однако это вовсе не значит, что человек,

имитирующий чувство, его не испытывает. Актер, исполняющий роль старого

короля Лира, чувствует на сцене перед всеми зрителями истинную печаль по

кинутого, преданного человека, но эта грусть испаряется в ту секунду, когда

спектакль кончается. И потому homo sentimentalis, восхищающий нас великими

чувствами, тут же следом способен ошеломить нас непостижимым безразличием.