Примечания 386 последовательное опровержение книги гельвеция «о человеке»
| Вид материала | Документы |
- 2. Анализ этических воззрений Канта и Гельвеция, 204.99kb.
- Первый арест, 2492.23kb.
- K. R. Popper the open society and its enemies, 7811.44kb.
- Мы выбрали только лучшие книги Страница «Книги, которые делают нас лучше», 7927.32kb.
- Примечания к консолидированному финансовому отчету, 93.72kb.
- Лекция первая введение в психолого-педагогическую антропологию, 975.63kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1014.71kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1098.38kb.
- «Я, конечно, вернусь…», 71.27kb.
- Пермский некрополь пермский некрополь, 968.85kb.
РАЗДЕЛ III: Вторая часть первого тома
Случай есть причина умственного неравенства; желание есть причина превосходства одного человека над другим; всяким открытием и всякой новой идеей люди обязаны милости случая. Таковы весьма рискованные общие утверждения.
Человек занимается физикой, анатомией, математикой, историей. Целый ряд исследований подводит его к догадке, которую подтверждает опыт; а наш автор называет это случайностью.
Алгебраист и геометр Декарт замечает, что алгебраические знаки могут с одинаковым успехом представлять числа, линии, поверхности и тела и алгебраическое выражение может быть передано или воспроизведено графически. Так он открывает приложение алгебры к геометрии; а наш автор называет это случайностью.
Лейбницу и Ньютону одновременно приходит в голову, что алгебраические знаки могут выражать как отношение двух конечных количеств, так и отношение двух бесконечно малых, и они публикуют метод дифференциального и интегрального исчисления; а наш автор называет это случайностью.
Сидя в саду, Ньютон замечает, как плоды отрываются от дерева и падают. Он размышляет о причине тяжести и предполагает, что сила, влекущая тяжелые тела к центру земли, удерживает небесные тела на их орбитах; он сопоставляет эту мысль с результатами астрономических наблюдений и открывает таким образом закон вселенной; а наш автор называет это случайностью.
Галилей наблюдает падение тел и замечает, что их скорость растет с каждым мгновением; он ищет при помощи опыта, каков закон этого ускорения, и находит, что отрезки пути, проходимые за равные промежутки времени, соотносятся между собой как ряд нечетных чисел; а наш автор называет это случайностью.
Рёмер предполагает, что скорость света не бесконечна. Он отыскивает в таблицах время погружения в тень и выхода из нее одного из спутников Юпитера. Наблюдая его, он замечает, что этот спутник виден и тогда, когда он должен был бы уже скрыться за планетой, и еще невидим тогда, когда он должен был бы выйти из-за нее. На основании этого он умозаключает, что разница между расчетным временем погружения в тень или выхода из нее спутника и фактическим появлением и исчезновением его в точности равна времени, затрачиваемому светом на преодоление расстояния от спутника или Юпитера до Земли: а наш автор называет это случайностью.
Но так как случай равновероятен по отношению ко всем нормально организованным людям, то автор умозаключает на основании этого о равенстве умов, — и вот уже готов метод создания гениальных людей. Поистине все эти рассуждения жалки.
Скажите ему: гениального человека подготавливают природа, организация, чисто физические причины; моральные же причины позволяют ему проявить себя. Упорные научные занятия и приобретенные им знания внушают ему удачные догадки; если же догадки подтверждаются опытом, то они делают его бессмертным. Он ответит вам: я же усматриваю во всем этом лишь цепь случайностей, первая из которых — его существование, а последняя — его открытие: и нет такого нормально организованного человека, который не получил бы от рождения способности прожить такую же жизнь и стяжать такую же славу.
Эта точка зрения утешает меня и должна утешить многих, ибо найдется ли человек настолько безрассудный, чтобы почитать за унижение предпочтение, отданное случаем другому? Найдется ли человек, который не мог бы считать себя гением, поджидающим свой случай? Гельвеций, я вижу, вы улыбаетесь? Отчего же? Ведь я организован лучше среднего, у меня есть ум, знания, привычка к размышлению. Больше всего на свете я желал бы пользоваться большим уважением при жизни и оставить славное имя после смерти. Страстное желание сделать какое-нибудь открытие или изобретение лишает меня сна ночью и преследует днем; мне не хватает только счастливого случая, и я поджидаю его. Правда, я жду уже лет пятьдесят, но кто сказал вам, что он не придет?.. Ну что? Вы опять улыбаетесь? И правильно делаете.
Если исчисление флюксий случится усовершенствовать не д'Аламберу, Лагранжу, Эйлеру или какому-нибудь другому столь же выдающемуся геометру, то, клянусь, я поверю Гельвецию и его случаю. Но я ничем не рискую.
ГЛАВА I
С. 2. $^ Наша память подобна тигелю алхимиков.$
Да, но побросайте в него без всякого выбора и плана взятые наугад вещества, и на один опыт, который даст вам что-нибудь полезное, вы сотню или тысячу раз потеряете и тигель, и даром потраченное время, и химикаты, и уголь.
ГЛАВА II
Там же. $^ Какая-нибудь совершенно неизвестная истина не может быть предметом моего размышления.$
Разумеется, нельзя размышлять над тем, чего еще не знаешь; но во всякой науке, во всяком искусстве известно, что уже сделано, что еще остается сделать, известны стоящие на пути препятствия, известны ожидающие того, кто их преодолеет, награды и почести; и исследователи исходят из этого, приступая к своим размышлениям и опытам. Что же остается здесь на долю случая?
Там же. $^ Когда я еще только неясно прозреваю истину. то тем самым она уже открыта$ (57).
Естественные при моем положении заботы без конца возвращают мою мысль к открытиям, которые предстоит сделать, чтобы улучшить его, как только можно. Когда я думаю о различных способах решения некоторых из этих проблем, один из них приходит мне в голову, и это результат того, что я посмотрел на объект с какой-то новой стороны. Хорош этот способ или нет, я испытываю его. Это, видно, и значит у Гельвеция неясно прозревать истину. Но что прозревает исследователь, когда он строит догадки, когда он не ведает, где закончит свой путь, когда искомая истина ждет его лишь в самом конце пути, когда он не знает, что перед ним — прямая дорога или извилистая тропинка — и сможет ли он добраться до конца ее, и когда, добравшись до конца, он встречает лишь иллюзию, лишь призрак истины?
Разочаровавшись в ложном способе, бывает, придумываешь другой, представляющийся более надежным, но стоящий не больше первого, затем третий, который обольщает, но на поверку столь же бесплоден, как и два предыдущих, — и так долгие годы, пока очередной способ не приведет тебя либо к успеху, либо на кладбище.
Вот что я называю историей заблуждений и историей открытий, и, хотя от первой науке нет никакой пользы, изобретатели часто обнаруживают в ней больше проницательности, чем во второй.
Легенда укрыла Истину на дне колодца, столь глубокого, что не всякому глазу дано увидеть ее. Я подвожу философа к колодцу. Он заглядывает в него; сначала он видит перед собою лишь мрак; мало-помалу мрак как будто рассеивается; ему кажется, что он прозревает Истину; сердце его трепещет от радости, но вскоре он узнает свою ошибку: то, что он принял за Истину, не было ею. Он огорчен, но все же не теряет присутствия духа; он протирает глаза, удваивает внимание. И вот наступает момент, когда он в восторге восклицает: «Вот она!» И действительно: она; или... опять не она. Он не ищет ее наугад; это отнюдь не слепой, бредущий ощупью, а ясновидец, долго размышлявший над тем, как лучше всего использовать свои глаза применительно к разным обстоятельствам. Он испытывает свою методику, и, как только убедится в непригодности ее, что он делает? Начинает искать другую. Он уже не смотрит на дно колодца, а всматривается внутрь самого себя: именно там намеревается он найти и различные способы, какими Истина может укрыться на дне колодца, и различные приемы, какими можно воспользоваться, чтобы извлечь ее на свет божий.
Отсюда следует, что первой своей попыткой мы обязаны отнюдь не случаю, но знанию несовершенств нашего искусства, приобретаемому упорным трудом, и приписывать случаю средства, ведущие к открытию, у нас не больше оснований, чем приписывать ему само открытие.
В природе не бывает скачков (58), и внезапное озарение, врывающееся в наш ум с быстротой молнии, обязано своим происхождением какому-то предшествующему явлению, связь с которым можно было бы найти, если бы мы не торопились скорее воспользоваться светом, чем отыскать его причину. Плодотворная идея, какой бы странной она ни была, какой бы случайной ни казалась, вовсе не похожа на камень, срывающийся с крыши и падающий на голову случайного прохожего. Камень не выбирает головы, расшибая первую попавшуюся. Иное дело — идея: ведь Фонтену, занимающемуся усовершенствованием нового исчисления, далеко не безразлично, встретит ли он д'Аламбера и Клеро (59) или какого-нибудь другого геометра. Прохожий не говорит другому прохожему: «Вы украли мой камень» но я слышу каждый день, как ученый говорит другому ученому: «Вы украли мою идею». А сколько идей пролетает мимо, так и не задев ни одной из голов!
Бывает, разумеется, что первым предчувствием истины мы обязаны запавшему в душу разговору, какому-нибудь спору, прочитанной книге или случайно оброненному слову. Но кому является это предчувствие? Всем нормально организованным людям? Сколько предварительных усилий затрачено на его подготовку!
С. 2. $^ Когда я еще только неясно прозреваю неизвестную истину, то тем самым она уже открыта.$
Автор не принял во внимание, что человеческий разум подобен вселенной и самая нелепая идея, как будто внезапно ворвавшаяся в круг моих теперешних размышлений, связана весьма свободной нитью либо с занимающей меня идеей, либо с каким-нибудь явлением внутри или вне меня; он не принял в расчет, что при некотором внимании я распутаю эту нить и найду причину внезапного сближения и взаимного соприкосновения наличной идеи со вновь явившейся и что маленькое сотрясение, которое будит насекомое далеко в темном углу комнаты и поторапливает его ко мне, столь же необходимо, как и самый непосредственный вывод из двух посылок самого строгого силлогизма, что все, следовательно, либо случай, либо ничто, но, возвращаясь все дальше и дальше назад — как в потоке событий нашей жизни, так и в длинной цепи наших занятий, — мы всегда встречаем какой-нибудь непредвиденный факт, какое-нибудь пустяковое обстоятельство, какой-нибудь эпизод, казалось бы совершенно не относящийся к делу, а быть может, и на самом деле не существенный для него, поскольку импульс все равно пришел бы к нам, если не от этого толчка, то от другого. Если это все, что автор хотел сказать, то ему не стоило утруждать себя; если же он имел в виду нечто другое, то это другое лишено здравого смысла. У размышляющего человека — необходимое сцепление идей; у человека той или иной профессии — необходимое сцепление тех или иных идей. У действующего человека — сцепление эпизодов, самый незначительный из которых столь же необходим, как и восход солнца. Такова двойная необходимость, свойственная индивиду, судьба которого предопределена от века. Минутное забвение этих начал, пропитывающих все наше существо, засоряет наши произведения противоречиями. Фаталист ежеминутно мыслит, говорит и пишет так, словно коснеет в предрассудке свободы, — в предрассудке, внедрявшемся в него с колыбели и создавшем ходячий язык, на котором и он лепетал когда-то и которым продолжает пользоваться, не замечая, что он не годится уже для его взглядов. Он стал философом в теоретических построениях, но остался простолюдином в своих выражениях.
Все совершается в нас, потому что мы есть мы и всегда остаемся собой, хотя ни минуты не остаемся одними и теми же.
С. 3. $Но если мы обязаны случаю этими первыми догадками и, следовательно, этими открытиями, то можно ли утверждать, что мы не обязаны случаю и способом расширить и усовершенствовать эти открытия?$
Но если бы даже я признавал одно и отрицал другое, если бы я утверждал, выражаясь вашими словами, что в открытии бесконечно больше случайного, чем в усовершенствовании, разве я был бы так уж не прав? Открытие иногда выглядит так, точно оно упало с неба: усовершенствование же представляется чем-то более обдуманным и в большей мере зависящим от бесконечного прибавления усилий каждого нового человека к усилиям его предшественников, которые принимали участие в переноске груза, последовательно сменяя один другого.
Сколько Иксионов, последовательно оказывавшихся на одном и том же колесе, столько Прометеев и столько же терзавших их коршунов.
Случайный опыт действительно существует, в этом нельзя сомневаться, но на чью долю должен он выпадать преимущественно? На долю специалиста. В чьих руках он должен принести плоды? В руках образованного человека.
Ореол славы вокруг открытия создается более или менее всеобщей полезностью его, а не степенью проницательности изобретателя.
В этом я согласен с Гельвецием. Пусть геометр нанесет на листе бумаги три точки и предположит, что взаимное притяжение между ними подчиняется известному закону, а затем попытается определить их движение. Слух о его решении не выйдет за пределы четырех стен одной из зал Академии. Но стоит ему только сказать, что одна из этих точек — Земля, другая — Луна, а третья — Солнце, как имя его прогремит по всему миру.
С. 3. $^ Имеются надежные методы для подготовки ученых людей, но нет таких методов для формирования гениальных людей.$
Если бы Гельвеций хорошенько присмотрелся, то он заметил бы, что человек, получивший от природы способность к наукам, столь же обязан своей эрудицией случаю, сколь обязан случаю своими открытиями тот, кому достались от природы способности или организация гениального человека.
Он заметил бы, что способов воспитания эрудитов не больше и не меньше, чем способов воспитания гениев, если только не дана организация, свойственная каждому из этих состояний.
Он заметил бы, что при наличии такой организации почести и награды преумножат несчетным образом число игроков и тех счастливых событий, которые наш автор называет случайными.
Он заметил бы, что без такой организации все доступные воображению средства оказались бы бесплодными.
В чем же заключается значение воспитания? Вовсе не в том, чтобы сделать из любого нормально организованного ребенка все, что угодно его родителям, но в том, чтобы он постоянно занимался тем, к чему он пригоден: расширением своей эрудиции, если у него большая память, геометрией, если он легко комбинирует числа и пространства, поэзией, если в нем замечают пыл и воображение. То же относится и к другим наукам, так что первой задачей хорошего трактата о воспитании должно быть выяснение того, как распознать естественные склонности ребенка.
^
ГЛАВА III
С. 6. $Неравенство умов происходит не столько от слишком неравного распределения даров случая, сколько от безразличия, с которым их принимают$.
— А откуда происходит различие в том, как их принимают?
— От различия внимания.
— А различное внимание?
— От интереса.
— А интерес?
— От воспитания.
— Но воспитание никогда не создает интереса, а иногда даже разрушает его.
— Мое воспитание подразумевает всевозможные поощрения.
— Но можно указать на тысячи детей, которых поощряли всеми возможными способами, но так ничего и не добились, и на тысячи других детей, у которых всеми возможными способами отбивали охоту заниматься тем, что они делали — хорошо, плохо или посредственно — вопреки всем препятствиям, воздвигавшимся на их пути.
Есть что-то непонятное в начале этой главы. Моя ли то вина или автора, не знаю, Гельвеций говорит: «Если бы почти все предметы, как это показывает внимательное их рассмотрение, не заключали в себе зародыш какого-нибудь открытия, если бы случай не распределял своих даров почти поровну и не предлагал вниманию всех людей предметы, при сравнении которых могли получаться великие новые идеи, то ум был бы почти целиком даром случайности». Мне кажется, я понял бы это место лучше, скажи он так: «Если бы случай распределял свои дары поровну, если бы он предлагал вниманию всех людей предметы и т. д. ».
$^ Дары случая принимают с безразличием.$
Довольно странная манера выражаться. Можно подумать, что искусство открытия — это игра, в которой проигрывают по собственной вине, и слуга Ньютона совершил большую ошибку, уступив господину свой шанс произвести опыты над светом.
Гельвеций говорит: дело в том, что именно случай побуждает автора размышлять над тем или иным вопросом.
А вы скажите: дело в том, что он либо геометр, либо метафизик, либо механик. Это — его профессия.
Гельвеций говорит: дело в том, что именно случай приковывает внимание автора к тому или иному вопросу науки и искусства.
А вы скажите: нет ничего естественнее и обычнее, чем заниматься вопросами, перед которыми остановились наши предшественники, чтобы, начиная отсюда, сделать новый шаг вперед.
Вот если бы Вокансон стал заниматься сочинением панегириков, а Тома изготовлением машин, то это была бы настоящая случайность.
Пойдите к д'Аламберу или Фонтену, и вы застанете их за усовершенствованием интегрального исчисления или за поиском метода непосредственного или опосредованного кратким и простым приближением решения какого-нибудь сложного уравнения. Пойдите к Безý и поинтересуйтесь, чем он занят, и он вам скажет, что ломает голову над общим решением уравнений любой степени.
Гельвеций утверждает, будто искомую вещь находят случайно.
А вы скажите, что поискам всегда предшествует известный ряд рассуждений или теоретических идей, требующих опытной проверки.
Для двух почти одинаково талантливых людей роль случая сводится к тому, что тот из них, кому больше повезет, открывает то, что были одинаково способны открыть оба. Пьер бегает не хуже Жана, но случилось так, что Жан обогнал его.
Когда Ньютона спросили, каким образом он открыл систему мира, он не стал объяснять свое открытие случаем, а сказал, что много размышлял над этим. Другой прибавил бы к его объяснению и то, что он был Ньютоном.
Я не хуже Безу знаю, где остановился теперь прогресс анализа. Но если бы мы вместе занялись одной и той же проблемой, то можно поставить тысячу против одного, что решит ее он, даже если речь пойдет о моей жизни и я уделю ей в тысячу раз больше внимания, чем он.
Гельвеций говорит: нет человека, одушевленного пылким желанием славы, который когда-нибудь не отличился бы более или менее в искусстве или науке, являющихся предметом его занятий. Сказать можно все, но это неверно, поскольку противоречит опыту.
Гельвеций говорит: из двух людей, одинаково желающих прославиться, выбирает случай. Сказать можно все, но желание это может сильнее обуревать бездарного человека, чем гениального. Ведь глупцы так любят повторять: «Я с удовольствием сделал бы какое-нибудь выдающееся открытие».
Гельвеций говорит: от случая зависит также выбор предметов. Сказать можно все. Всякий занят своим делом, у всех глаза обращены в одну и ту же сторону. Но один видит, потому что у него хорошее зрение и взор устремлен куда нужно, а другой не видит: либо потому, что у него плохое зрение, либо потому, что он не туда смотрит. И первый видит лучше других, может быть, не в ту минуту, когда он изо всех сил напрягает свое зрение, а тогда, когда он устал от бесполезного напряжения и обводит небрежным, поверхностным взором почти опротивевший ему предмет.
Тот, кто целиком и полностью полагается на какое-нибудь одно средство, видит только его. Тот же, кто, так сказать, парит над предметом, замечает несколько путей, ведущих к нему. При известных обстоятельствах сосредоточение внимания на одном каком-нибудь пункте вредно и гораздо больше дает неопределенно блуждающий взор.
С. 7. $^ Семена открытий, которые случай представляет всем, бесплодны, если их не оплодотворит внимание.$
Но достаточно ли одного внимания, чтобы оплодотворить их?
ГЛАВА IV
С. 8 (60). Ваше сравнение людей с торговцами блестяще, но справедливо ли оно? Мне кажется, что между людьми, избравшими одно и то же поприще, идет страшная борьба и это ожесточенное соревнование доводит их до несправедливости и ненависти. Море для всех одно и то же. Все бороздят его в надежде на открытие, но кто-то передвигается наугад: у него плохой кормчий, нет компаса, его судно — скверный парусник.
Нет человека, который не знал бы, что путь удачи, почестей, богатства один и тот же.
С. 8. $^ Колумбов мало, и по морям этого мира, жаждущего лишь почестей, теплых местечек, влияния и богатств, немногие люди отправляются в путь за открытием новых истин.$
В этом нет ничего удивительного, особенно если ваша система верна. Ведь все наши мысли, все наши усилия, все наши планы направлены в конечном счете на чувственные наслаждения. Что же в таком случае делает тот, кто предпочитает открытиям золото? Он идет прямо к цели и достоин называться мудрецом. Для чего же вы посылаете его длинным кружным путем за тем, что лежит рядом?
Наш автор только что побывал в открытом море, и вот он уже в дремучем лесу, по опушкам которого безуспешно рыщут в поисках открытий тысячи людей. Но как только гений проложил тропинку, толпа утаптывает ее. Первопроходец принадлежит к разряду классиков — разряду, не оцененному еще по достоинству, светлым, здравым умам, делающим науку общедоступной (61).
С. 9. $Но что такое потребность в славе? Это потребность в удовольствии; во всякой стране, где слава перестает представлять собой удовольствие, граждане равнодушны к славе.$
Да, если только имеются в виду граждане вообще.
Наш автор рассуждает так, как рассуждают только в старости. Благоразумный отец неутомимо рисует в воображении своего сына образ знаменитого человека, умирающего от голода. «Несчастный, — говорит он, — чего ты хочешь? Ведь будет слава или нет — это еще вопрос, а ты уже сейчас идешь навстречу нищете». Вот речи, оглашающие наши дома, но убеждают они лишь посредственных детей; другие же не возражают родителям, но идут туда, куда зовет их природа. Все рассуждения нашего автора годятся лишь для тех, кто не принадлежит к числу настоящих избранников.