Примечания 386 последовательное опровержение книги гельвеция «о человеке»
| Вид материала | Документы |
- 2. Анализ этических воззрений Канта и Гельвеция, 204.99kb.
- Первый арест, 2492.23kb.
- K. R. Popper the open society and its enemies, 7811.44kb.
- Мы выбрали только лучшие книги Страница «Книги, которые делают нас лучше», 7927.32kb.
- Примечания к консолидированному финансовому отчету, 93.72kb.
- Лекция первая введение в психолого-педагогическую антропологию, 975.63kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1014.71kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1098.38kb.
- «Я, конечно, вернусь…», 71.27kb.
- Пермский некрополь пермский некрополь, 968.85kb.
РАЗДЕЛ VI
ГЛАВЫ C III ПО XVIII ВКЛЮЧИТЕЛЬНО
С. 121. Наш автор настолько усложнил вопрос о роскоши, что, прочтя все, что он об этом пишет, мы все же не получаем о ней более ясного представления.
Я называю роскошью все то, что превосходит необходимые потребности человека — необходимые с точки зрения положения, занимаемого каждым гражданином в обществе.
Если исходить из этого определения, то история роскоши, по-моему, запечатлена огромными буквами над дверьми всех домов в столице.
По отношению к роскоши я разделяю всех граждан на три класса: богатых, состоятельных и бедных.
Нельзя говорить о роскоши у богача, если в удовлетворении своих вкусов, страстей, прихотей он не выходит за разумные пределы, предписываемые ему его богатством. У него есть деньги. На что они ему, если не на то, чтобы расширять свое потребление?
Нельзя говорить о роскоши у состоятельного человека, если он не обладает разорительными вкусами, страстями или прихотями.
Не может быть и речи о роскоши у бедняка, ибо у него не хватает того, что необходимо для удовлетворения самых насущных потребностей.
Таким образом, роскошь рождается из безрассудного употребления богатства.
В чем же причина такого безрассудного употребления, если иметь в виду не отдельного гражданина, а целый народ?
В чем причина? Причина в слишком большом значении, приписываемом богатству, и слишком неравномерном распределении его.
В этих условиях общество распадается на два класса: на очень малочисленный класс богатых граждан и очень многочисленный класс бедных граждан.
Первому из них роскошь нужна, чтобы выставлять напоказ богатство, второму — чтобы скрывать нищету.
Доведенное до крайности, хвастовство богача разоряет его, и этим объясняется недолговечность больших состояний.
Стремление бедняка замаскировать свою нищету доводит ее до крайнего предела.
Такого рода роскошь неизбежно сопровождается порчей нравов, падением вкуса и гибелью всех искусств.
Нет такого сумасбродства, за которое не ухватился бы богач, и нет такой подлости, на которую не решился бы бедняк, подстрекаемый нелепым соперничеством.
Внешний вид стирает границу между сословиями. Чтобы поддерживать эту видимость, мужчины и женщины, вельможи и простолюдины — все проституируют на сотни ладов. Стыдятся только нужды.
Делают много статуй, но делают плохо; пишут много картин, но не пишут хороших; изготовляют много стенных и карманных часов, но скверного качества. Ничто не делается ради пользы, а все только напоказ.
Если богатство распределится более равномерно и разные общественные слои получат соответствующую им долю национального достояния, если золото перестанет быть исключительным представителем какой бы то ни было заслуги, то появится другого рода роскошь. Эта роскошь, которую я называю полезной, приведет к прямо противоположным результатам.
Если женщина из народа захочет купить платье, то она уже не прельстится дешевой видимостью, ибо сможет заплатить за прочное, добротное и хорошо сработанное изделие.
Если ей заблагорассудится заказать свой портрет, то она не призовет для этого какого-нибудь халтурщика.
Если она захочет купить часы, то ее не удовлетворит плоская пуговица, имитирующая часы с боем.
Тогда будет мало преступлений и много пороков, но пороков, которые делают жизнь счастливой и наказываются лишь в загробном мире.
Так что государю, я думаю, не остается ничего лучшего, как всеми силами содействовать осуждению своих подданных на вечные муки.
Конечно, все это только отдельные штрихи, но ведь я пишу заметки, а не целый трактат.
^
ГЛАВА VI: О том, как образуются народы
С. 90. $На какой-то остров переселилось несколько семейств. Предположим, что почва его плодородна, но не возделана и необитаема. Что будет первой заботой этих семейств после высадки на острое? Построить хижины и распахать участок земли, необходимый для их существования. А каковы богатства острова в это первое время? Урожай и производящий его труд.$
Вот уж с чем не могу согласиться. В первое время на острове не будет никакого богатства. Каждый будет возделывать землю лишь для собственных нужд, и ленивый человек рискует умереть с голоду. И в самом деле, что он может дать в обмен на продукт чужого труда, если у него ничего нет? И что делать с излишком урожая тому, чьи руки окажутся деятельнее и крепче, чем у других? Но не будем придираться и поспешим дальше.
С. 91. $Есть только одно средство избавить государство от деспотизма армии. Оно заключается в том, чтобы жители его были, как в Спарте, одновременно и гражданами, и солдатами.$
Всюду, где каждый гражданин — солдат, нет нужды в армии. Постоянная армия — кто бы ни стоял во главе ее — угрожает свободе остальных граждан. Если присутствие врага не делает ее необходимой, то все жители должны быть вооружены или все безоружны, ибо принадлежность к армии дает им слишком большие преимущества над разобщенными жителями.
^
ГЛАВА VII
С. 97. По поводу народа, управляемого, как в Англии, представителями и государем, я хотел бы высказать пришедшую мне в голову мысль, может быть верную, а может быть, и нет. Некогда воображали, что закон, запрещающий подкуп избирателей, и обязательство строго соблюдать этот закон, а следовательно, и полная свобода выбора представителей сделают английский народ лучше всех управляемой и самой могущественной нацией мира. Я же предположил, что представительство, ничего не стоящее представителю, будет только на руку двору. Мне ответили, что лишь добродетельные люди могли бы тогда стать представителями. На это я возразил, что у Уолпола был прейскурант на всех порядочных людей королевства и единственным результатом проектируемого закона было бы снижение тарифа.
ГЛАВА IX
С. 102. $Но есть и другой источник неравенства: неодинаковое трудолюбие и бережливость отцов, которые вследствие этого должны иногда передавать своим детям колоссальные богатства. Такие состояния законны, и я не вижу, как можно устранить эту причину роскоши, не вступая в противоречие с требованиями справедливости и священного закона собственности.$
Отвечаю. Дело в том, что ее и не надо устранять. Распределение имущества законно, когда оно пропорционально мастерству и усилиям каждого. Такое неравенство не приведет к пагубным результатам; наоборот, оно станет основой общественного благополучия, если только будет найдено средство — не скажу уничтожить, но уменьшить значение денег. А лично мне известно лишь одно такое средство: замещать все высшие чины, все посты в государстве только по конкурсу.
Тогда богатый отец скажет своему сыну: «Сын мой, если тебя привлекает лишь праздный образ жизни, собаки, женщины, лошади и столы, ломящиеся от деликатесов и отборных вин, то он тебе обеспечен. Но если ты претендуешь на какую-то роль в обществе, то об этом уж должен позаботиться ты сам, а не я. Трудись днем и ночью, учись, ибо при всем моем богатстве я не смогу сделать тебя даже швейцаром».
Воспитание тогда выдвинется на первый план, и ребенок почувствует все значение его, ибо нередки будут случаи, когда на вопрос о том, как зовут государственного канцлера Франции, он услышит имя сына столяра, или портного своего отца, или даже сына его сапожника.
Если претенденты будут отбираться на основании их нравов и способностей, если пороки будут гарантировать исключение из числа претендентов с той же неотвратимостью, что и невежество, то добродетельных и талантливых людей будет больше чем достаточно.
Я не утверждаю, что это абсолютно непогрешимое средство и, каково бы ни было жюри конкурса, в его суждении не проявится ни дух сектантства, ни какая-либо другая разновидность предвзятости, но существует, в конце концов, стыд, который даже в наше время иногда связывал руки министрам, и я не думаю, чтобы мошенника или глупца осмелились предпочесть добродетельному и образованному конкуренту. В худшем случае на вакантное место не всегда будут назначать самого достойного из кандидатов.
Только замещение важнейших постов по конкурсу сможет должным образом ограничить значение денег.
Что, спрашивается, сможет в этих условиях побудить какого-нибудь отца мучиться всю жизнь с той единственной целью, чтобы скопить состояние и передать своему сыну средство быть скупцом, или мотом, или сластолюбцем?
Когда заслуга будет в почете, уменьшится стяжательство, повысится престиж воспитания, уменьшится неравенство в распределении богатства. Все эти желательные обстоятельства необходимым образом вытекают одно из другого.
Единственное действительно желательное богатство — это богатство, удовлетворяющее все жизненно необходимые потребности и позволяющее отцам приглашать к своим детям отличных учителей.
Все выводы из вышеизложенных принципов очевидны.
Там, где общество безнравственно, нет стремления к истинной добродетели; где нет воспитания и порядочности, нет стремления к почестям. Государь может осыпать своего фаворита богатствами, но он не может сообщить ему ни знаний, ни добродетели.
ГЛАВА XI
С. 105 (91). Мне не нравятся средства, предлагаемые нашим автором для предупреждения неравенства состояний. Они стесняют свободу, они должны повредить промышленности и торговле и привить дух лицемерия гражданам, которые будут все время озабочены тем, чтобы скрывать свои богатства и распоряжаться ими по собственному усмотрению.
С. 106. $^ Богач, обладающий всем необходимым, будет всегда употреблять излишек своих денег на покупку излишних вещей.$
Какое мне дело до фарфоровых уродцев на его камине? Лишь бы не было уродцев во плоти в наших судебных учреждениях.
^
ГЛАВА XII
С. 107. $Просвещенный народ, не знающий денег, обычно свободен от тиранов.$
Охотно верю этому. Но легко ли народам стать просвещенными, если у них нет условного знака всех необходимых для жизни вещей? Уничтожьте это движущее начало, и вы увидите, что наступит всеобщий застой. Но благоприятно ли состояние застоя для прогресса наук, искусств и усовершенствования человеческого духа? Только что вы защищали науку против Жана Жака, и вот вы уже гостеприимно распахиваете двери перед всеобщим невежеством.
^
ГЛАВА XIII
С. 111. $Тот, кто может давать деньги, не всегда дает их самому добродетельному человеку.$
Какое мне дело до того, что он выбирает себе шлюх, лишь бы только шлюхи не назначали министров!
Разумеется, можно и без помощи денег зажечь в народе жажду славы, и тогда среди ваших подданных появятся сверхвоинственные полководцы, рыцари и паладины. Но я сомневаюсь, что у вас будут ученые, если только ваша маленькая колония не будет, подобно Лакедемону, окружена образованными народами; однако в этом случае она не будет особенно долговечной.
Нелепо предполагать, что все народы примут вдруг общее решение выбросить все свои деньги в море. Поэтому гораздо разумнее свести значение богатства к одним его естественным преимуществам при помощи установления, для которого достаточно просто-напросто волевого решения государя. Более того, речь идет всего лишь о придании всеобщего статуса закону, в отдельных частных случаях уже применяемому и со всей очевидностью доказавшему свою благотворность. Ведь все кафедры на нашем юридическом факультете замещаются по конкурсу, и ни одна из них не попала в руки недостойного человека.
^
ГЛАВА xvi
С. 113. $Любовь к деньгам губительна для талантов, любви к отечеству и добродетели.$
К деньгам как эквиваленту любого блага — согласен, но к деньгам как эквиваленту одних только удовольствий — не могу согласиться.
Почему люди хотят денег, денег и еще раз денег? Да потому, что за деньги можно купить все: уважение, власть, почести и даже ум.
Пусть за деньги можно будет купить лишь то, что подлежит оплате, а того, что не имеет реально-денежной стоимости, нельзя будет достать ни за какую цену — и деньги станут чем-то совсем безобидным, а доброта, гуманность и сострадание станут от этого лишь более обычными. В наше время, когда деньги — это все, люди цепляются и должны цепляться за каждый экю: ведь для них в нем соединяется слишком много вещей, чтобы расстаться с ним без колебаний.
Я не знаю, умерит ли это алчность министерства, но оно не утратит своих прерогатив, пока любовь нации к деньгам не знает предела.
^
ГЛАВА XVIII
С. 121. $Кто объявляет себя защитником невежества, объявляет себя врагом государства.$
Но кто объявляет себя безусловным врагом денег, объявляет себя, если я не ошибаюсь, защитником невежества.
ПРИМЕЧАНИЯ
С. 127. $^ Обязанность монарха — быть скупым по отношению к достоянию своих подданных.$
Это воскрешает в моей памяти одно замечание ныне царствующей российской императрицы. Отправляясь в Петербург, Фальконе прихватил с собой довольно много картин, собранных им в Англии. Просмотрев их, императрица приобрела лишь несколько, и притом за весьма умеренную плату, заметив по этому поводу, что Фальконе-отец будет, конечно, недоволен, но он должен принять во внимание, что ведь не она платит за картины.
Там же. $По какому признаку можно узнать вредную роскошь? По характеру товаров, выставленных в лавках. Чем богаче эти товары, тем более неравномерно распределено богатство среди граждан.$
Быть может, вместо $чем богаче эти товары$ правильнее было бы сказать: $чем хуже эти товары и чем старательнее имитируют они богатство$. Ведь чем больше имущественное неравенство, тем шире распространена роскошествующая нищета.
Лавки, где товары действительно богаты, малочисленны и имеют немногочисленную клиентуру. Зато бесчисленны те лавки, где кажущееся богатство товаров служит маской для нищеты.
С. 131. $Если уничтожить половину богатств какого-нибудь народа, а другую половину разделить приблизительно поровну между всеми гражданами, то государство будет почти так же счастливо и могущественно, как и раньше.$
Первое вызывает у меня сомнение, а второе — недоумение. Как может оно оставаться столь же могущественным, если окружающие его и соперничающие с ним народы сохранили все свое богатство? Как может оно быть столь же счастливым, если его потребление сократилось? А оно станет меньше на все то, чего нельзя будет по бедности привезти за большие деньги из отдаленных стран.
В Швейцарии почти не пьют бургундского и шампанского. Уменьшите наполовину богатство швейцарцев, и они станут пить его еще меньше.
Для всякой страны, говорит Гельвеций (с. 132), необходимы либо деньги, либо законы Спарты, иначе ей не избежать прямой угрозы вторжения. Но введение законов Спарты, будь оно возможно, погубило бы нацию — так говорит сам Гельвеций (92). Следовательно, опасность нашествия будет тем больше, чем меньше сумма богатства. Как же можно в предыдущем примечании утверждать, что если мы выбросим в море половину своих денег, то не станем от этого ни менее счастливыми, ни менее могущественными?
Там же. $^ Самое обычное преступление европейских правительств заключается в жадном стремлении присвоить себе все народные деньги.$
Трудолюбие пчел умножают, отнимая у них часть воска и меда. Отнимите у них все, и пчелы покинут улей. Отнимите слишком много — пчелы останутся, но погибнут.
С. 135. $^ Почести — это своего рода монета, цена которой поднимается и падает в зависимости от большей или меньшей справедливости их распределения.$
Обесценивание безосновательно раздаваемых почестей оборачивается в моральной области тем же, чем порча денег в материальной.
Там же. $^ Чем можно объяснить исключительное могущество Англии? Характером правления.$
Но чем объяснить нищету Шотландии и Ирландии и теперешнюю нелепую войну с колониями? Корыстолюбием купцов метрополии (93).
Эту нацию хвалят за ее патриотизм. Но пусть мне покажут в древней или новой истории более яркий пример национального эгоизма, или антипатриотизма.
Народ этот представляется мне в образе сильного ребенка, родившегося с четырьмя руками, но оторвавшего одной из них три другие.
Еще одно пятно, которое я вижу на характере этой нации, — ее негры, самые несчастные из всех. Англичанин, враг тирании у себя дома, — самый свирепый деспот за пределами Англии.
Чем объяснить эту странность, если она действительно имеет место, что вне сомнений? Может быть, вдали от родины англичанин освобождается от безраздельного господства закона, который не дает ему распрямить спину дома, и злонамеренность его того же происхождения, что и у раба, сбросившего свои цепи? Или это лишь результат его презрения к тому, кто настолько низок, что готов подчиниться любому произволу со стороны господина?