Примечания 386 последовательное опровержение книги гельвеция «о человеке»
| Вид материала | Документы |
- 2. Анализ этических воззрений Канта и Гельвеция, 204.99kb.
- Первый арест, 2492.23kb.
- K. R. Popper the open society and its enemies, 7811.44kb.
- Мы выбрали только лучшие книги Страница «Книги, которые делают нас лучше», 7927.32kb.
- Примечания к консолидированному финансовому отчету, 93.72kb.
- Лекция первая введение в психолого-педагогическую антропологию, 975.63kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1014.71kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1098.38kb.
- «Я, конечно, вернусь…», 71.27kb.
- Пермский некрополь пермский некрополь, 968.85kb.
ГЛАВА XV
С. 151. $^ Что такое ум сам по себе? Способность подмечать сходства и различия, соответствия и несоответствия между различными предметами.$
— Но прирожденна ли эта способность, или же она приобретена?
— Прирожденна.
— И что же, она одинакова у всех людей?
— У всех нормально организованных людей.
— А что лежит в основе ее?
— Физическая чувствительность.
— А что можно сказать о чувствительности?
— Это способность, действие которой меняется лишь под влиянием воспитания, случайностей и интереса.
— А разве организация — если только она не чудовищно извращена — не играет здесь никакой роли?
— Никакой.
— В чем же вы видите разницу между человеком и животным?
— В организации.
— Так, значит, если вы удлините какому-нибудь доктору Сорбонны уши, покроете его шерстью и выстелите ему носовые ходы плотными складками обонятельного эпителия, то он перестанет выслеживать еретиков и погонится за зайцем — словом, станет собакой?
— Безусловно!
— Итак, он станет собакой. А если вы укоротите нос собаки...
— Я догадываюсь об остальном: разумеется, это будет доктор Сорбонны, который оставит зайцев и куропаток и с воплями набросится на еретиков.
— Но одинаково ли хороши все собаки?
— Разумеется, нет.
— Так, значит, вы утверждаете, что есть такие собаки, из которых ничего путного не могут сделать ни старания псаря, ни наказания, ни случайности?
— Можете не сомневаться в этом.
— И вы не замечаете всей вашей непоследовательности?
— Какой еще непоследовательности?
— Вы сводите различие между двумя крайними звеньями животной цепи — человеком и животным — к различию организации и пользуетесь той же причиной, чтобы объяснить разницу между собаками, но отвергаете ее, когда речь заходит о различии между людьми по таким признакам, как интеллект, проницательность или ум.
— Ох уж этот человек!
— Ну, так что же будем делать с человеком?
— Как бы ни различались органы чувств двух индивидов, это не имеет никакого значения.
— Допустим. Но когда речь идет о сравнении способностей двух людей к одному и тому же делу, достаточно ли принять во внимание только их ноги и руки, только их нос, глаза, уши и осязание?
— А что же еще? Ведь других органов чувств у них нет.
— Но разве зрительное ощущение ограничивается только глазом? Разве глаз решает, да или нет? Разве слуховое ощущение ограничивается только ухом? Разве ухо решает, да или нет? Если представить себе на минуту, что от человека остался один только живой глаз или одно только живое ухо, то стал бы он судить, мыслить, рассуждать как цельный человек?
— Но мы ничего не знаем относительно того органа, в котором вы видите судебную палату, выносящую утвердительные и отрицательные суждения.
— Возможно, он еще недостаточно изучен, возможно даже, что и дальнейшее изучение его не принесет нам лучшего понимания. Ну и что же из того? Утверждение, будто его здоровое или болезненное состояние, будто те или иные особенности его устройства не оказывают никакого влияния на умственные операции, противоречит повседневному опыту, и вы никого в этом не убедите.
— Но погодите, давайте вернемся к нашему рассуждению. Есть ли у человека, превращенного вами в живой глаз, память?
— Допускаю, что есть.
— Если есть, то он будет сравнивать ощущения, будет рассуждать.
— Конечно. Как рассуждает собака или и того меньше. То же самое я берусь утверждать и о каждом из остальных чувств. И тогда человек Гельвеция будет сводиться к соединению пяти крайне несовершенных животных.
— А вот и нет. Под влиянием общей для них заботы о самосохранении и благодаря взаимному общению животные эти будут совершенствоваться.
— Но чем же обеспечивается это взаимное общение? Как сумеет зрение столковаться со слухом, слух с обонянием, обоняние со вкусом, а вкус с осязанием? Где необходимый для этого переводчик?
— Во всем животном.
— Например, в его ногах? Но можно лишить человека ног, и он не станет от этого глупее. За исключением головы, у человека нет такой части тела, которой я не мог бы лишить его без каких-либо последствий для его рассудка и разума. Как вы думаете, обладает ли умом человек, лишенный головы?
- Нет.
— А может ли хорошо видеть человек с поврежденными глазами?
- Нет.
— Так почему же вы думаете, что строение головы нисколько не влияет на разум человека?
— Потому что есть гениальные люди как с низким лбом, так и с высоким, как с большой головой, так и с маленькой, как с продолговатой, так и с круглой.
— Возможно; только все это очень общие и очень грубые формы. И тем не менее я согласен. Но скажите мне, что бы вы ответили человеку, который предложил бы вам высказаться насчет достоинств какой-нибудь книги только на основании ее переплета?
— Я сказал бы, что он сошел с ума.
— Отлично. А что понадобилось бы вам, чтобы высказать свое суждение о ней?
— Раскрыть ее и прочитать хотя бы несколько страниц. Но сколько бы я ни вскрывал головы людей, я ничего в них не прочитаю.
— Что же вы хотите? Ведь знаки этой живой книги еще не известны вам, а может быть, и никогда не будут известны. И тем не менее в ней запротоколированы, согласованы, сличены и сопоставлены показания пяти свидетелей. Я мог бы пойти в моем сравнении гораздо дальше и сделать из него множество выводов, но и сказанного достаточно, а может быть, и более чем достаточно, чтобы убедить вас, что вы забыли изучить орган, без которого состояние других органов — как бы оно ни было совершенно — не имеет никакого значения, — орган, от которого зависят поразительные различия между людьми, касающиеся умственных операций. Не говорите мне больше о случайностях: для ограниченных умов не бывает счастливых или плодотворных случайностей. Не говорите мне ничего об интересе: живого интереса не вселить в равнодушные головы. Не говорите мне впредь о сосредоточенном и продолжительном внимании: слабые головы на него не способны. Не говорите мне впредь о физической чувствительности, ибо это качество присуще животному вообще, а не только человеку. Не говорите мне впредь о чувственных удовольствиях как о принципе действия всего человеческого рода, ибо таков лишь мотив действий сладострастного человека, и перестаньте принимать первичные, существенные и отдаленные условия за ближайшие причины, портя нелепыми умозаключениями превосходные наблюдения. Не подумайте, что я шучу. Без общего для всех ощущений посредника и судьи, без органа, запоминающего все, что с нами происходит, живой и ощущающий инструмент каждого чувства, быть может, и обладал бы мгновенным сознанием своего существования, но у него наверняка не было бы сознания всего животного или человека в целом.
С. 152. $^ Не все люди испытывают одни и те же ощущения, но все ощущают предметы всегда в одних и тех же пропорциях.$
Допустим, это будут инструменты, настроенные на терцию, на кварту или на квинту. И хотя аккорд у них один и тот же, издаваемые ими звуки будут более или менее глухими, более или менее высокими. Это, мне кажется, довольно серьезный источник различий, зависящих от организации.
Но помимо физической чувствительности, общей всем частям животного, существует еще и чувствительность совершенно иного рода, общая всем животным, но присущая лишь одному определенному органу. Не берусь судить, является ли на самом деле эта последняя чувствительность изначально той же первой, только в этом месте бесконечно более тонкой, чем в других, или же это какое-то особенное качество. Я имею в виду чувствительность диафрагмы, той прочной и тонкой перегородки, которая разделяет внутреннюю полость организма на две части. Диафрагма есть седалище всех наших страданий и всех наших удовольствий; ее колебания или сокращения у одного человека сильнее, у другого слабее; именно ею характеризуются слабые и сильные души. Вы доставили бы огромное удовольствие медицинскому факультету и облагодетельствовали бы как его, так и весь род человеческий, если бы поведали нам, каким образом сообщить ей энергию, когда она лишена ее, и каким образом убавить ее энергию, когда она наделена ею в избытке. Диафрагма, как и голова, подвластна в какой-то мере лишь возрасту. Именно благодаря различиям в диафрагме я себя не помню от восхищения и радости, по моим щекам текут слезы, тогда как другой говорит мне: «Я не чувствую этого, меня это не трогает...», а третий отпускает в мой адрес презабавную шутку. Голова делает человека мудрым, диафрагма — сострадательным и нравственным. Вы ничего не сказали об этих двух органах, решительно ничего, а между тем воображаете, что разложили человека по косточкам. Человек с чрезмерно подвижной диафрагмой ищет трагических сцен или же избегает их, поскольку, может статься, они слишком сильно подействуют на него и после спектакля сердце его, как говорится, разорвется на части. Тот, у кого этот орган малоподвижный, жесткий и ровный, не ищет подобных сцей и не избегает их: они не производят на него никакого впечатления. Вы можете сделать из этого человека или уголовного судью, или палача, или живодера, или хирурга, или врача.
И что же, вы ничего не знаете о двух великих пружинах человеческой машины — ни о той, которая делает людей умными или глупыми, ни о той, которая делит их на два рода — с мягкой душою и с черствым сердцем, — и вы беретесь писать трактат о человеке?
Я, кажется, просил вас объяснить, как расшевелить неповоротливую голову. Теперь я попрошу вас объяснить мне, как внушить чувствительность черствому сердцу.
Но вам ничто не помеха. Вы будете утверждать, что и различаясь по этим двум качествам, люди вовсе не утрачивают нормальной организации, а значит, и способности к исполнению функций любого рода.
Как же так, господин Гельвеций, неужели между творениями того, кто получил от природы сильное и яркое воображение вместе с необыкновенно подвижной диафрагмой, и того, кого природа лишила обоих этих качеств, не будет никакой разницы?
Если вы наделяете такой силой влечение одного пола к другому, то подумайте о том, что сильного, но бесчувственного человека страсть будет влечь к женщине так, как быка влечет к телке. Таков смертельно раненый стрелой дикий зверь Лукреция, бросающийся на охотника и заливающий его своей кровью. Этот человек не будет сочинять элегий или мадригалов. Он хочет наслаждаться и мало заботится о том, чтобы волновать и нравиться. Жгучая, обильная и едкая жидкость раздражает его органы наслаждения; он не вздыхает, а рычит; он не обращает к предмету своей страсти нежного и томного взора своих влажных глаз: глаза его блестят, а взгляд пожирает ее. Точно осенний олень, опускает он рога и гонит перед собой оробевшую самку. Загнав ее в мрачную лесную чащу, он яростно предается своему наслаждению, не думая о наслаждении существа, которое он держит в своей власти. Добившись удовлетворения, он оставляет его и удаляется. Потрудитесь-ка, если вам это под силу, сделать тонкого и нежного поэта из этого скупого на слова или даже вовсе бессловесного животного.
С. 153. $^ Можно стать по свободному выбору поэтом, оратором, художником или геометром.$
Как можно преуспеть в занятиях, которые предполагают исключающие друг друга качества? Что делает геометр? Комбинирует пространства, отвлекаясь от существенных свойств материи: никаких образов, никаких красок, большое умственное напряжение и никакого душевного волнения. А что делает поэт, моралист или оратор? Изображает и волнует.
Если нельзя быть гением в двух разных областях творчества одновременно, то причиной тому не только недостаток времени, но и отсутствие способности.
Поэзия и живопись, быть может, два наиболее близких между собою таланта, и тем не менее едва ли можно назвать хотя бы одного человека, который сумел бы сочинить прекрасную поэму и написать прекрасную картину.
Поэт описывает; его описание охватывает прошлое, настоящее и будущее. У живописца длинный промежуток времени воплощается в одном мгновении. Поэтому нет ничего более нелепого и несовместимого с искусством, чем сюжет картины в более или менее подробном изложении какого-нибудь литератора, даже если он наделен незаурядным умом. Розы на палитре ван Гюйсума и розы, цветущие в воображении Ариосто, — далеко не одно и то же.
Вот три весьма различных стиля. Первый прост, ясен, лишен образности, движения, вдохновения, красочности — это стиль д'Аламбера, геометра. Второй широк, величествен, гармоничен, изобилен, благороден, полон то изящных, то возвышенных образов — это стиль естествоиспытателя Бюффона.
Третий неистов; он трогает, смущает, волнует, он вызывает нежность, негодование, он возбуждает или успокаивает страсти — это стиль моралиста Руссо.
Эти писатели так же не способны изменить свой стиль, как лесные птицы — свое пение. Убедите их попробовать — и оригинальные авторы превратятся в смехотворных подражателей; их пение станет заимствованным и, примешиваясь к их естественному пению, сделает их похожими на тех обученных птиц, которые начинают с модуляций, а кончают чириканьем.
Там же. $^ Люди не рождаются с теми или иными особенными талантами.$
Это совершенно новая истина, если только это истина, ибо до сих пор думали и утверждали, что талант — это особый дар природы, побуждающий человека заниматься тем или иным делом, с которым без него справлялись посредственно или плохо, $invita Minerva$ (35). Увы, в школах так много честолюбивых, прилежных, трудолюбивых детей! Но сколько бы они ни трудились, сколько бы ни мучились и ни плакали иногда из-за своей неуспеваемости, это не подвигает их вперед. Между тем бок о бок с ними другие дети, легкомысленные, непостоянные, рассеянные, своенравные, ленивые, преуспевают играючи. Я никогда не забуду тебя, бедный Гарнье. Твои родители были бедны; ты оставался в нашей церкви, подносил освещавшую ее лампу к алтарю, служившему тебе пюпитром, ты всю ночь портил себе глаза и расстраивал здоровье; я же тем временем спал глубоким сном, — и тебе никогда не удавалось обогнать ни меня, ни трех или четырех других учеников. Если бы Гельвеций подвизался на неблагодарном поприще наставника полусотни учащихся, он очень скоро почувствовал бы все убожество своей системы. Во всех наших коллежах не сыщется учителя, который не пожал бы плечами в знак презрения ко всем его остроумным идеям.
Там же. $^ Внимание может обращаться одинаково на все.$
— Нет, сударь, нет, вы ошибаетесь. Нет такого человека, который не испытал бы к известным вещам отвращения, справедливо называемого естественным, потому что оно основывается на отсутствии у него известных способностей, которое он вынужден признать у себя ввиду малой успешности его огромных усилий; и горе вам, если отвращение это вам незнакомо: будучи годны ко всему, вы, собственно, окажетесь ни к чему не годны. Длинноногая и стройная борзая создана для того, чтобы преследовать зайца, и никогда вы не заставите ее разыскивать дичь; большеносая легавая — чтобы рыскать по равнине, держа нос по ветру или взяв след; немецкая легавая с короткой и жесткой шерстью — чтобы продираться через колючие заросли; спаниель — чтобы бросаться в воду. Если же вы вознамеритесь изменить их повадки, то лишь впустую потратите время и изведете уйму кнутов. Ваши вопли смешаются с воплями истязаемых вами животных, но в результате вы только испортите своих собак. Человек — один из видов животных, и его разум — только усовершенствованный и способный совершенствоваться инстинкт (36); на поприще же наук и искусств есть столько различных инстинктов, сколько разных собак в охотничьей своре.
Там же. $^ Почему столь редка гениальность в нескольких областях?$
Вопрос прекрасно поставлен. Посмотрим еще раз, как автор отвечает на него.
— Дело в том, что человек...
— Господин Гельвеций, дело в том, что человек, которого природная склонность неодолимо влечет к излюбленному предмету, видит лишь этот предмет. И если бы природа прочила ему великое будущее и на другом поприще, то ему просто не хватило бы времени исполнить свое предназначение. Занимайтесь всю жизнь плаваньем — и вы окажетесь лишь посредственным бегуном; бегайте до пожилого возраста — и вы будете плохо плавать. Люди с задатками гения редки; насколько же реже те, кому достался двойной гений! Этот двойной дар может быть несчастьем. Может случиться, что человека будут попеременно тащить в разные стороны два его демона, что он возьмется за решение двух великих задач и не закончит ни одной, что он не станет ни великим поэтом, ни великим геометром именно потому, что обладал одинаковыми способностями и к поэзии, и к геометрии. Я слышал однажды, как Эйлер воскликнул: «Ах, если бы господин д'Аламбер захотел быть только аналитиком! Какой замечательный аналитик вышел бы из него! » Нужно сказать этим своеобразным уродам: сделайте свой выбор. Откровенно говоря, учение Гельвеция выдает человека незаурядного ума, который каждой своей строкой доказывает, что ему чуждо тираническое насилие гения, и который рассуждает о нем, как слепой о цветах. Быть может, и я в том же положении. Однако между нами то различие, что он добивается всего при помощи настойчивых размышлений и труда; его первая книга стоила ему двадцати лет усилий, вторая — пятнадцати лет, а обе — здоровья и жизни. Он являет собой прекрасный пример того, чем могут увенчаться упорство и любовь к славе. Он угадывает многое в стране, о которой ведет речь, но я, путешествовавший по ней, вижу, что нога его не ступала на эту землю.
Я заметил в ней следующие два явления. Во-первых, когда какой-нибудь вопрос вполне выяснен, о нем больше не говоришь.
Во-вторых, когда гений отчаивается в возможности дальнейшего продвижения, он останавливается, проникается отвращением к прежнему занятию и сбивается на другую дорогу. То же случается с ним и тогда, когда легкопреодолимые препятствия вызывают у него презрение.
Там же. $^ Почему гениальные люди чаще встречаются при хороших правительствах?$
Потому, что дети богатых родителей свободнее выбирают себе карьеру и вольны следовать своим природным склонностям; потому, что гений — это такой зародыш, развитие которого ускоряется благодеяниями или тормозится разорением общества, этим неизменным спутником тирании; потому, что под властью деспотизма гениальный человек, быть может, легче других заражается всеобщей апатией. К этим причинам прибавьте еще и те, на которые указывает наш автор.
Там же (37). $^ Поэтом рождаются, а оратором, становятся: Fiunt oratores, nascuntur poëtae.$
Это изречение не назовешь ни абсолютно истинным, ни абсолютно ложным. Поэзия предполагает умственное воэбуждение, приближающееся к божественному вдохновению. Поэту приходят в голову глубокие мысли, ни происхождения которых, ни следствий он не прозревает. Философ, идеи которого были плодом продолжительного размышления, удивляется ему и восклицает: «Кто внушил столько мудрости этому безумцу?» У оратора я нахожу меньше вдохновения и больше рассудительности. Но думаю, что и Демосфен, строго говоря, родился оратором, как Гомер родился поэтом, только ораторский талант обнаруживается позже. Поэтом становятся с колыбели, оратором же — лишь в зрелом возрасте. У поэта нет наставника, ораторскому же искусству нас обучает вся житейская обстановка.
Там же. $^ Чтобы постигнуть известные идеи, надо размышлять. Способен ли на это всякий? Да, когда он одушевлен каким-нибудь сильным интересом.$
Мы так хорошо чувствуем, что мы можем и чего не можем, что если вы запрете меня в Бастилию и скажете: «Видишь эту петлю? Через год, два, десять лет ты либо напишешь сцену в духе Расина, либо расстанешься с жизнью», то я отвечу: «Не стоит ждать так долго — моя шея в вашем распоряжении».
Но если бы моя свобода и жизнь зависели от сцены в духе Корнеля, то я не стал бы отчаиваться.
Там же. $^ Во всякой науке только общий характер принципов, объем их приложения и величие целого составляют философский гений.$
И всякий нормально организованный человек способен на это?
Там же. $^ Алхимик, фокусник были редкими людьми в века невежества.$
Ван Гельмонты и Глауберы были редкими в свое время. Но Комусы редки и сегодня.
С. 154. $Положим, что люди придерживаются разного мнения в одном и том же вопросе. Это различие всегда объясняется либо тем, что они не понимают друг друга, либо тем, что перед ними не одни и те же предметы, либо тем, что они не проявляют необходимого интереса к самому вопросу.$
Но это не все. Есть еще один, быть может, более богатый, чем все перечисленные, источник их разногласий.
Как бы хорошо ни были устроены две головы, одни и те же идеи не могут быть одинаково очевидными для обеих. Я не думаю, чтобы можно было возражать против этого принципа.
Невозможно, следовательно, чтобы одно и то же рассуждение казалось им одинаково убедительным.
Это рассуждение вписывается в общую связь идей одного из спорящих, и оно покажется ему вполне убедительным. Но оно не вписывается в связь идей другого спорщика или даже разрушает ее, и он, естественно, будет склонен считать его ложным по той единственной причине, что в противном случае ему пришлось бы сознаться в целом ряде заблуждений.
С. 155. $^ Все люди рождаются с правильным умом$ (38).
Все люди рождаются без ума, так что его у них нет, ни ложного, ни правильного, и только житейский опыт делает из них существа с правильным или ложным умом.
Ложный ум у того, кто всегда дурно пользовался своими чувствами.
Ложный ум у того, кто, получив посредственное образование, воображает, что знает все.
Ложный ум у того, кто вследствие самомнения или нетерпеливого характера опрометчив в своих суждениях.
Ложный ум у того, кто придает отдельным предметам слишком много или слишком мало значения.
Ложный ум у того, кто берет на себя смелость высказыватъся по вопросам, превосходящим уровень его природного дарования.
Ничто не встречается так редко, как логика; ее недостает подавляющему большинству мужчин, а у всех почти женщин нет и следа ее.
Ложный ум у того, кто подвержен предубеждению.
Ложный ум у того, кто упорствует из самолюбия, из духа противоречия или из любви к парадоксам.
Ложный ум у того, кто слишком много или слишком мало доверяет своему разуму.
Любые интересы, предрассудки, страсти, пороки или добродетели способны направить ум по ложному пути.
Отсюда я умозаключаю, что ум, правильный во всех отношениях, есть лишь создание воображения.
$^ Мы все рождаемся с правильным умом!$ Но что такое этот правильный ум? Человек, утверждающий или отрицающий в вещах то, что следует в них утверждать или отрицать. И этот драгоценный дар все мы приносим с собой от рождения? И если бы даже природа наградила нас им, в нашей ли власти сохранить его?
Почему я не могу согласиться с Гельвецием, как бы мне этого ни хотелось? Почему я остаюсь при своем мнении, что одно из крупнейших противоречий этого автора заключает в том, что он видит причину различий между человеком и животным в разнице организаций и в то же время исключает эту причину, когда приходится объяснять различие между двумя людьми? Почему он считает доказанным, что всякий человек одинаково способен ко всему и его глупый швейцар так же умен — по крайней мере потенциально, — как и он сам, а мне это утверждение представляется самой очевидной нелепостью? Почему вся его проницательность, все его красноречие и все его доказательства не убедили меня согласиться с ним, будто наши симпатии и антипатии сводятся в конечном счете к желанию или опасению чувственных и физических удовольствий или страданий?
$^ Нормально организованный человек способен ко всему.$
Веруйте, Гельвеций, на здоровье, коль вас это устраивает, но только не забывайте, что вы рискуете расшибить себе голову о вопросы, до сути которых вы никогда не докопаетесь, как это случилось и со мной. Я говорю о себе, потому что знаю, скольких сил мне это стоило, и на собственном опыте убедился в бесполезности упрямства. Я не мог найти истины, а между тем у меня было больше данных для этого, чем вы требуете. Скажу вам больше: если есть очень сложные на первый взгляд вопросы, которые на деле оказались простыми, то есть и совсем простые на первый взгляд вопросы, решить которые мне было не под силу. Я убежден, например, что даже в обществе, столь плохо устроенном, как наше, где преуспевающий порок зачастую приветствуют, а неудачливую добродетель почти всегда осмеивают, — я убежден, повторяю, что даже в этом обществе в конечном счете нет ничего лучшего для собственного счастья, чем порядочность. Вот тема для произведения, которая представляется мне наиболее важной и наиболее интересной: об этом произведении я вспоминал бы с наибольшим удовлетворением в последние минуты своей жизни. Над этим вопросом я размышлял сотни раз со всем умственным напряжением, на которое я только способен. И у меня, думаю, были все данные для этого. Но, признаться, я даже не решился взять в руки перо, чтобы написать хотя бы первую строку. Я говорил себе: «Если я не окажусь победителем в этой попытке, то стану апологетом зла: я предам дело добродетели, я поощрю людей к пороку. Нет, я не чувствую себя пригодным для этого благородного дела; я бесполезно потратил бы на него всю свою жизнь».
Угодно вам чего-нибудь попроще? Пожалуйста. Философ призван к суду; должен ли он, рискуя жизнью, сознаться в своих взглядах или не должен?
Хорошо или плохо поступил Сократ, оставшись в темнице? Сколько еще таких вопросов, касающихся скорее характера, чем логики! Решитесь ли вы порицать мужественного и правдивого человека, предпочитающего скорее погибнуть, чем отречься от своих убеждений, запятнав самоотречением как свое собственное достоинство, так и репутацию своих единомышленников? Если такая роль велика, благородна и прекрасна в трагедии, т. е. в подражании действительности, то почему же она будет безрассудна или смешна в самой действительности?
Какое правительство для великой империи наилучшее? И какими мерами можно надежно ограничить верховную власть?
Бывают ли такие обстоятельства, когда подданному позволительно посягать на жизнь своего государя? И если да, то в чем они заключаются? В каком случае частный человек вправе считать себя истолкователем всеобщей воли?
Хорошая или дурная вещь — красноречие? Следует ли ради счастья будущих поколений идти на переворот, отдавая на волю случая счастье нынешнего поколения?
Следует ли предпочитать дикое состояние цивилизованному?
Все это далеко не детские вопросы; и вы думаете, что всякий человек от природы способен их решить? Без ложного стыда прошу вас исключить меня из их числа. Президент Монтескьё употребил на их решение все свои силы и отдал этому значительную часть жизни.
Почему среди немалого количества людей, организованных и воспитанных лучше обычного, тот, кто приподнимает скрывающую истину завесу, обнажая ее в какой-то важной части, становится столь знаменитым? Зачем изощряться в похвалах и преклонении перед тем, на что способны все, если только позволит интерес и случай? Вы порочите самого себя. Нет, мой дорогой философ, вы не дитя какой-нибудь из этих банальных причин. Геркулес задушил змей еще в колыбели, а маленький Кромвель на пивоварне своего отца уже держал в руках топор, от удара которого скатилась голова Карла I. Воссоздайте мысленно те же самые обстоятельства, прибавьте к ним все те, что вам заблагорассудится вообразить, скомбинируйте их на свое усмотрение — и вам, быть может, удастся воспроизвести цареубийцу, но только не Кромвеля.
Всякий поэт поэтичен на свой манер, оратор красноречив на свой манер, герой отважен на свой манер, всякий, кто занимается живописью, скульптурой, гравюрой и даже геометрией, механикой или астрономией, делает это по-своему, а не так, как другой человек. Я же имею в виду лишь тех, кто преуспел в своем деле. Между всеми этими индивидуальными манерами одна отличается особенной тонкостью, проницательностью, гениальностью: Бернулли дает решение проблемы кривой наискорейшего спуска в одной строке. Искусный скульптор — далеко еще не выдающийся скульптор; великий поэт — далеко еще не Гомер, не Вергилий, не Расин. Чем объясняются эти различия? Почему никто не видел, чтобы один гений творил так, как другой, который был у него перед глазами и даже служил ему образцом?
С. 155. $^ Всякий ум сравнивает правильно.$
Возможно, и так; но способ, которым производят сравнение правильные умы, далеко не одинаков, особенно в более обширных вопросах. Одни продвигаются к выводу с превеликим трудом по выматывающему последние силы запутанному лабиринту; другие, подобно сказочным скакунам, достигают его одним скачком: третьи же так выстраивают свои доказательства, что соединяют с быстротой еще и проницательность. Есть и такие, которых называют оригинальными, потому что никто, кроме них, как кажется, не выбрал бы того пути и не употребил бы тех доказательств, которые пришли им в голову.