Примечания 386 последовательное опровержение книги гельвеция «о человеке»
| Вид материала | Документы |
- 2. Анализ этических воззрений Канта и Гельвеция, 204.99kb.
- Первый арест, 2492.23kb.
- K. R. Popper the open society and its enemies, 7811.44kb.
- Мы выбрали только лучшие книги Страница «Книги, которые делают нас лучше», 7927.32kb.
- Примечания к консолидированному финансовому отчету, 93.72kb.
- Лекция первая введение в психолого-педагогическую антропологию, 975.63kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1014.71kb.
- Задача этой книги помочь читателю составить общее представление о психоанализе как, 1098.38kb.
- «Я, конечно, вернусь…», 71.27kb.
- Пермский некрополь пермский некрополь, 968.85kb.
ГЛАВА VII
Вот ее название: $Физическая чувствительность есть единственная причина наших действий, наших мыслей, наших страстей и нашей общительности.$
Заметьте, что он говорит не о первичном, существенном условии, наподобие того, каким является непроницаемость для движения, что было бы неопровержимой истиной, — он говорит о причине, и притом единственной, что кажется мне почти столь же бесспорно ложным.
С. 108. $^ Пахарь трудится для того, чтобы прокормить себя, чтобы одеться, чтобы нарядить свою жену или любовницу.$
Но кому свойственно наряжать свою жену или любовницу — чувствующему животному или судящему человеку? Ее украшают, чтобы доставить физическое удовольствие другим; для собственного же удовольствия, когда любишь, это совершенно излишне.
С. 109. $^ Что заставляет нас любить даже игру с небольшими ставками? Страх скуки.$
Но кому свойственна скука: животному или человеку? А кто играет для развлечения или для того, чтобы отличиться своим искусством?
$^ Что заставляет нас любить крупную игру?$
Леность, которая из всех способов добыть большее состояние выбирает самый рискованный, но самый быстрый. Корыстолюбие, набрасывающееся на достояние другого человека, невзирая на его отчаяние. Гордость и т. д. Что тут животного и физического — во всех этих различных мотивах?
$^ Почему помогают тому, кто страдает? Потому что отождествляют с ним себя.$
Но кому свойственно это добродетельное и возвышенное отождествление: физическому человеку или духовному?
Никогда еще ни один мыслитель не высказал столько верных положений и вместе с тем не сделал столько ложных выводов, не обнаружил так много ума и так мало логики. Надо быть до смешного зачарованным собственным мнением, чтобы утверждать, будто человек, помогающий нуждающемуся, втайне лелеет мысль получить хороший ужин, хорошую постель и переспать со своей соседкой.
Я прошу у читателя прощения за грубый и непристойный пример, который, однако, убедительнее тысячи рассуждений. Так вот, господин Гельвеций, неужели, по-вашему, все планы великого короля, все старания великого министра или правителя, все помыслы политика или какого-нибудь гения сводятся к тому, чтобы утром насытиться, а вечером иметь здоровый стул? И вы называете это размышлением о морали и познанием человека?
Неужели вы отрицаете возможность тайного благодеяния? Или вы объясняете его надеждой на случайное разглашение? Какова же физическая цель такого поступка?
А какую цель ставит себе человек, жертвующий жизнью? Неужели Кодр и Деций искали в могильном холоде наслаждений?
Преступник, идущий к месту наказания, испытывает, конечно, и физическое страдание, но разве только физическое? Неужели вы не отличаете его от страдания под палкой палача?
$^ Угрызения совести суть не что иное, как предвидение физического страдания, на которое обрекло бы нас преступление, если бы оно было раскрыто.$
Да, таковы, быть может, угрызения совести злодея, но разве вам не знакомы угрызения другого рода?
Есть удовольствия и страдания, доставляемые одним только мнением и воодушевляющие нас или приводящие в отчаяние вне какой бы то ни было явной или скрытой связи с физическими последствиями. Я часто готов предпочесть припадок подагры малейшему выражению презрения к себе.
Чтобы попасть на улицу святой Анны (21) и побеседовать там с любимым мною философом или, что еще более приятно, поболтать с одной из его подруг, я конечно же должен пройтись, но разве я иду туда лишь потому, что у меня есть ноги? Разумеется, в конечном счете можно свести эти два поступка к физической чувствительности, но только как к условию, а не причине, цели или мотиву.
С. 112. Анализируйте чувство дружбы, но только не удивляйтесь, если на вас станут смотреть как на бессердечного человека или нелепого резонера, когда, исказив его, вы сделаете из него лишь физическое удовольствие или страдание.
С. 113. Вы говорите еще о наслаждении прелестной рабыней или прекрасной картиной, но как говорите? О наслаждении рабыней — как лакомка, уплетающий дичь: о прекрасной картине — как физик, рассматривающий солнечный спектр. Между тем удовольствия эти совершенно различны.
Чтобы ласкать рабыню или восхищаться картиной, надо, разумеется, чувствовать, но для этого надо и существовать.
$^ Без любви к прелестным рабыням и прекрасным картинам этот человек не испытал бы радости, найдя сокровище.$
Это ложно во всех отношениях.
Разве дело в физическом удовольствии, если вы уже сегодня счастливы от предвкушения наслаждений, которые еще только завтра доставит вам свидание с любовницей? Вы смешиваете удовольствие от ожидания с удовольствием от наслаждения, как смешивали действительное страдание со страданием от предвидения. Что вы испытываете, когда умираете от голода? Слабость, сокращение желудка, особенные и крайне неприятные ощущения в органах глотания. Что общего у этих симптомов с предвидением голода, с вашим беспокойством, смятением, отчаянием? Между ними так мало общего, и ваше внимание так приковано к угрожающему вам несчастью, что всякое телесное ощущение прекращается. Перед вашим взором уже не вы, а образ агонии слабеющего человека, в безумном ужасе цепляющегося за угасающую жизнь, — страшный образ того, что станется с вами через несколько дней. Едва взглянув на умирающего, вы, не задумываясь, сказали бы, что он умирает от голода; но если бы вы увидели человека, которому еще только угрожает опасность голодной смерти, разве вы угадали бы, что с ним? Нет и еще раз нет. Голод есть известная потребность; если ее не удовлетворить, она перейдет в болезнь. Станете ли вы утверждать, что болезнь и боязнь заболеть — одно и то же? Голод локализуется в глотке, пищеводе, желудке и вдоль всего кишечного тракта; страх же в предвидении голода, как и всякого рода иной страх, — в уме.
$^ Во всем, что со мной случается, я вижу или надежду на какое-нибудь благо, или страх перед каким-нибудь злом.$
Но становится ли это благо или зло физическим оттого лишь, что оно предполагает физическую чувствительность?
Наш автор впадает в заблуждение иногда от избытка проницательности, а иногда и от недостатка ее.
Существует ограниченное счастье, которое остается во мне, не выходя за пределы моего $я$. Но бывает и экспансивное счастье, которое стремится к расширению, которое набрасывается на настоящее и охватывает будущее, которое питается духовными и физическими наслаждениями, реальностями и химерами, утоляя свою ненасытную жажду похвалами, картинами, статуями, поцелуями.
С. 114. Вы предполагаете «бесчувственного человека». Но бесчувственный на ваш лад человек — это какая-то мраморная глыба. И вы требуете, чтобы эта мраморная глыба мыслила, но не чувствовала, что нелепо в двояком отношении: мраморная глыба не способна мыслить, ибо мыслить, не чувствуя, нисколько не легче, нежели чувствовать, не мысля. Что же в таком случае вы понимаете под словом $бесчувственный$?
— Не подверженный никакому физическому страданию.
— Допустим. И какой же вы делаете отсюда вывод? Что он не будет испытывать ни . удовольствия, ни страдания? Позволю себе не согласиться с вами. Он будет мыслить лишь в том случае, если мышление или расширение познаний доставляет ему удовольствие; если же мышление не доставляет ему удовольствия, он не выйдет из состояния оцепенения.
— Он не выйдет из состояния оцепенения потому, что, не будучи заинтересован в применении этой способности, которую я сохранил за ним, он и не будет применять ее.
— Значит, вы полагаете, что его интерес не может состоять в любознательности?
— Совершенно верно.
— И вы полагаете — ничто не делается просто так?
— Совершенно верно.
— И вы полагаете, что не бывает скрытого тщеславия?
— Совершенно верно.
— ... что это химерическое существо, пусть совершенно отличное от меня, будет пренебрегать моей похвалой, даже если оно знает всю силу моего ума и всю обширность моих познаний?
— Безусловно.
— ... и что в основе борьбы Ньютона против Лейбница лежало соперничество из-за физических наслаждений?
— Согласен, они добивались моего уважения, но, следовательно, и всех вытекающих из него преимуществ,
— Превосходных вин?
— Отчего бы и нет?
— Прелестных женщин?
— Отчего бы и нет?
— Мой друг, опомнитесь.
Там же. Ваше сравнение власти с чеком (22) восхитительно. Но чек этот оплачивается одному человеку деньгами, другому — гуриями, третьему — репутацией или громкими фразами. Скажите мне, Гельвеций, или спросим лучше у Томá, который так ценит общественное мнение, что, будь оно хоть раскаленным железом, он не поколебался бы схватить его зубами, — спросим у него: отказался бы он от лавров Гомера или Вергилия, если бы ради них ему пришлось до конца своих дней ходить в рваном тряпье, ютиться на чердаке под самой крышей и испытывать нужду в самом необходимом, одним словом, если бы ему пришлось полностью лишиться всего того, что понимают под чувственными усладами жизни, всех удовольствий, доставляемых честолюбием, богатством и сладострастием? Если Тома ответит отказом, то я, хотя и не столь жаден до литературной славы, приму сей жребий со всеми условиями; ради одного этого наслаждения я отказываюсь от остальных. Я размышляю, я пишу мраморными перстами «Илиаду»; завидев меня, вы восклицаете: «Вот она, та замечательная глыба, что написала «Илиаду»!»— и я вознагражден.
Позвольте предложить вам иные условия, несколько более здравые, чем ваши. Вы — король и обязаны короной и самой жизнью одному герою, вашему подданному. Вы признательны ему, но ваш благодетель наслаждается покоем, здоровьем, богатством и мудростью; все то физическое блаженство, которым могло бы щедро одарить его ваше могущество, он презирает или уже имеет. Неужели у вас не осталось ничего, что могло бы сделать его блаженство еще бóльшим?
— Конечно, ничего.
— Вы заблуждаетесь.
— Так что же это?
— Памятник.
— Зачем ему этот памятник?
— Чтобы наслаждаться всем тем, что он уже имеет.
— Он что же, сумасшедший?
— Не сказал бы.
— Во всяком случае, он неблагоразумен.
— Благоразумен он или нет, какое это имеет значение? У него не было недостатка ни в чем из того, что, по-вашему, составляет основу всех наших поступков, единственную цель всех наших желаний. А его капризное сердце кричало: «Памятник мне, памятник! Я хочу памятник! Ленту мне, ленту! Я хочу ленту!»
— «Но, глупое дитя, лишь только ты получишь ленту, как потеряешь покой и здоровье.
— Я позабочусь о том, чтобы вернуть и то, и другое.
— Тебе будут завидовать.
— Лучше вызывать зависть, чем сострадание.
— Тебе придется делать расходы, превышающие твое состояние.
— Пусть я даже разорюсь.
— Но, разорившись, ты лишишься всех удовольствий.
— Для меня нет удовольствий без ленты! Ленту, я хочу ленту!
— Послушай, прочти вот эту книгу, и ты убедишься, что к ленте стремятся лишь для того, чтобы приобрести то, что ты потеряешь.
— Чудесная книга, я знаю это и не читая. Но автор ничего не понимает в лентах. Ленту, ленту! Я хочу ленту Я...»
Вот история девятнадцати людей из двадцати. Полагая, что пишете историю рода человеческого, вы написали лишь свою собственную историю. А поскольку вашей лентой была женщина, вы приняли ее за ленту всех прочих людей. $Trahit sua quemque voluptas$ (23).
С. 115. Повсюду, где нет почестей, выделяющих человека среди его сограждан, повсюду, где неизвестна литературная слава, надо заменить эту монету другой денежной единицей. У народа, состоящего из евнухов, женщина не может быть наградой за прекрасный поступок. Но ведь это доказывает как раз обратное тому, что вы утверждаете.
С. 116. $^ Чтобы солдат шел на приступ, экю его жалованья должно представлять пинту водки или ночь с маркитанткой.$
Это не всегда так. Не всякий солдат согласится принять экю, представляющее лишь пинту водки или ночь с маркитанткой. Доказательством может служить тот солдат, который во время знаменитой осады Лилля, так хорошо защищавшегося Буффлером, рисковал жизнью, как десять других солдат до него, но, когда ему предложили сто луидоров, обещанных тому, кто принесет сведения о ходе осадных работ, ответил: «Мой капитан, возьмите обратно свои сто луидоров, этого не делают ради денег». Тот, для кого главное — честь, слеп для всего остального. Тот, кому дали Брисеиду в награду за риск, подвергался риску не для того, чтобы получить Брисеиду: «Ахилл, чего хочешь ты: Брисеиду ли без битвы или победу без Брисеиды? » Истинный Ахилл ответит: «Хочу сражаться, хочу победить».