Geum.ru

Название: литературный альманах

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

- Что вы делали после неудачи в Кембридже?

Некоторое время у меня был какой-то заработок. Я жил в Лондоне. Играл на пианино в барах, чаще всего в «Blue Peter» в переулке Святого Мартина, пока полиция не устроила облаву. Работал агентом по недвижимости в Лейтонстоне, собирал арендную плату, помню, как-то меня покусали собаки. Я перепробовал все, даже служил в полиции. Мне пришлось писать из-за банального неумения делать что-либо еще. Конечно, я всегда хотел писать. И к тому времени написал немало, но ничего опубликовать не смог – тексты были слабыми. Думаю, сейчас писатели учатся работать гораздо быстрее. В их возрасте я уж точно ничего стоящего написать не мог.


- Вы что-то писали до «Крысолова влюбленных»?

- О да, с восьми лет я писал без остановки.


- Как долго вы оставались в Лондоне?

- Родителям казалось, что достойна уважения лишь работа в министерстве колоний или служба в армии, в мечтах они видели меня чиновником в Индии.

Слава богу, я никуда поступить не смог, но я все-таки мужественно перепробовал все, что было в моих силах. Думаю, за эти три года я провалил больше экзаменов, чем кто-либо моего роста, веса, комплекции и вероисповедания. Мои не слишком дальновидные родители пересылали неплохие деньги, они не были в курсе того, что я спускаю все на бары, спортивные машины и веду бурную ночную жизнь. Первое впечатление о Европе я получил, когда поехал на литературную вечеринку вместо того, чтобы зубрить что-то – кажется, для поступления в Кембридж, куда я пытался поступить раз восемь. Наверно, это была математика, будь она неладна. По дороге в Швейцарию я мельком увидел Париж, семинар же вел какой-то старый и глухой умник, и я неожиданно для себя самого уехал с семинара смотреть Лозанну и Вевей, швейцарские озера, на обратном пути я умудрился еще три дня провести в Париже, и именно там я проникся очарованием Европы. Когда вся эта тема с поступлением в университет себя изжила, я немедленно отправился в Париж.


- Тогда вы и познакомились с Генри Миллером?

- Нет, это было намного позже. Тогда я уехал в Париж ненадолго, а когда вернулся, сумел убедить родных уехать от английских простуд и насморка в Европу подышать свежим воздухом, сменить обстановку. Именно тогда я подкинул им идею уехать в Грецию, о чем подробно рассказал брат в своей книге об этой стране. Я уехал первый, они последовали за мной через год, и потянулось это замечательное время на Корфу - лет пять или шесть - до самого начала войны. В это время я женился и вообще много чего произошло.


- Похоже, что с переездом на Корфу ваш литературный стиль значительно улучшился. Скажем, «Паническая весна» (Panic Spring) написана намного лучше «Крысолова влюбленных».

- Да, но все равно это не лучшая книга. Несмотря на то, что времени прошло много. Но «Паническую весну» я написал на Корфу, это точно. Мне были нужны все эти краски, которые я мог найти только на этом острове.


- С тех пор вы никогда не жили в Англии?

- Нет, не жил. Англия никогда не была моим домом. Я провел в Англии достаточно странные шесть месяцев, и надо сказать, получил большое удовольствие. За полгода как раз успеваешь повидать всех друзей, все угощают тебя, все рады тебя видеть. Я должен признаться, что с 18 лет считаю себя европейцем и мне очень странно, что англичане больше не относят себя к Европе. Сегодня за обедом мы говорили о Кингсли Эмис. Я удивлялся тому, что сейчас для англичанина как-то неприлично жить заграницей. Я в этом плане совсем не патриот. Вы понимаете, герои моего поколения – Лоуренс, Норман Дуглас, Олдингтон, Элиот, Грейвс – они всегда стремились быть европейцами. И это не умаляет их достоинств как специфически английских авторов. Все-таки стоит признать, что вливание европейской крови было необходимо, чтобы расшевелить ту инертную массу, в которую превратится любой в условиях расслабленной провинциальной жизни.

Все было бы совсем иначе, будь у меня большой доход, дворянский титул, милый домик в деревне, квартира в городе и возможность проводить каждый год четыре месяца каникул в Европе - тогда бы я точно осел в Лондоне. Но когда денег нет и приходится жить в облезлых меблированных комнатах в каком-нибудь мрачном местечке вроде Саут Кена, Бейсуотера или Уобурн Плейс в надежде съездить в Европу на недельку, то тут приходится выбирать, хочешь ли ты жить в Европе и ездить в Англию или жить в Англии и ездить в Европу.


- В ваших ранних текстах много резкой анти-буржуазной критики в адрес Англии.

- Думаю, кое-что я позаимствовал у своих героев того времени – Лоуренса, как я уже говорил, Олдингтона, кого-то еще – и это больше, чем просто модное веяние. Думаю, жить так, будто мы не часть Европы – значит идти против течения, которое питает наши умы. Здесь дело в какой-то психологической замкнутости в себе. Можно увидеть, как эта замкнутость отражается и в более прозаических вещах, например в бизнесе – речь о Европейском экономическом сообществе. Это чисто английская психология, снобизм: как же, мы выше этого, мы и подумать не можем о том, чтобы присоединиться к племенам с континента в каких-то их начинаниях. И я думаю, именно поэтому начинающим авторам будет очень полезно приобщиться к европейской культуре. Что касается меня, я влился в этот единый европейский рынок без проблем. Но заметьте, это никак не характеризует происхождение автора или его жизненные установки. Пока я пишу по-английски, я пишу для Англии, никуда от этого не деться.


- Но во многих ваших текстах чувствуется колоссальное уважение к Англии, например в стихотворениях о генерале Анкбунке.

- Конечно. Вы не должны забывать, что я – англо-индийский ребенок недоучившегося бакалавра из Варанаси. Когда живешь в колонии, обязательно имеешь супер-романтичные мечты о Доме с большой буквы. Рой Кемпбелл – еще один пример такого ребенка, правда из другой колонии.


- Для вас не было трудно писать в Англии?

- Нет. Я думаю, Англия – очень подходящая для этого страна. Ее атмосфера буквально провоцирует на творчество. Единственное, что в Англии не так, это стиль жизни.


- В общих чертах - что не так?

- Мне сразу бросаются в глаза эти мелочи, образующие огромную машину запретов, глупую и ненужную ширму, закрывающую от проявления чувств. Именно в этом суть. Конечно, есть и смягчающие обстоятельства, но их обычно не вспоминают, если уж пошел разговор начистоту. Если эту ширму убрать, одному богу известно, как писали бы английские авторы… Или может быть, Англия просто перенаселена, поэтому не имеет возможности жить вольготно, весело…


- По-средиземноморски?

- Не обязательно по-средиземноморски. Один из писателей, которого я перечитываю каждые два-три года – Сертис. Я мечтаю о том, чтобы Англия стала Англией Сертиса – грубой, живой, буйной, не слишком эстетской, культурной или деликатной, а вот именно с плотскими корнями в еде, сексе, полной удовольствиями жизни. Поверхностная переоценка ценностей здесь не поможет, это все шелуха. Основная проблема лежит гораздо глубже.


- То есть проблема англичан - в отношении к жизни в целом?

- Да, но разумеется, это лишь моя точка зрения. Я не собираюсь ничего исправлять, не собираюсь никого склонять к своей вере. И я понятия не имею, как переделать Англию во что-то более близкое моему сердцу. Я просто пытаюсь объяснить, почему в Англии писатель или художник всегда чувствует себя сиротой, почему приходится ехать в Европу, чтобы взращивать свои идеи на чужой почве, подобно тому как кукушка подкидывает яйца в чужое гнездо. Здесь, во Франции, Италии и Греции почва самая благодатная, здесь модно быть писателем или художником, и это создает очень подходящую атмосферу, в которой можно справиться с самой нелегкой работой. Здесь искусство потребляют как сыр – да, отношение французов к искусству очень простое, как к еде. Это очень приземленное отношение. К камамберу они относятся с не меньшим почтением, чем к Пикассо, когда он приезжает в Арль, для них это вещи одного порядка. В это время в Англии всех до ужаса беспокоят вопросы духовного возрождения и падения нравов, и эти вопросы никогда не будут решены, потому что англичане чувствуют себя бесконечно далекими от искусства. Именно культура разделяет их, именно она превращает Художника в какого-то беженца. Это не вопрос места жительства. А Англии автору постоянно приходится бороться за известность, люди не понимают, что он может быть просто хорош – хорош как кусок доброго сыра.


- Кто, по-вашему, был первым англичанином, остро почувствовавшим это?

- Всегда находится кто-то, что был раньше первого. Последней группой были представители романтизма.

А что насчет Шелли, Китса, Байрона и всей этой компании? Им всем была нужна Европа. А в наше время молодые авторы поступают очень нехорошо – хотя я лично им сочувствую - Кингсли Эмис и Джон Уэйн, два потрясающих писателя, просидели безвылазно в Англии, пока Европу разрывало войной, так что к ее концу Европа уже ничего не значила для них.


- Думаете, война еще усугубила ситуацию?

- Да, конечно. Плюс финансовые ограничения на посещение Европы. Я имею в виду эти идиотские запреты на переезд. По сути, сформировался комплекс «Не суйся в Европу». Очень печально.

Я бы не стал утверждать, что это мы устроили своим безразличием к Европе эти две мировые войны, но, вне сомнения, с Гитлером было бы покончено намного быстрее, если бы мы пошевелились пораньше и помогли Европе справиться с ним. Возможно, это касается и 1914 года. Да и сами европейцы считают нас людьми, которые в любой момент готовы собрать свои вещички и удрать. Сейчас я говорю не только о политике, но и об искусстве тоже.


- Вы думаете, молодому английскому писателю всегда стоит переехать в Европу?


- Ну, возможно все-таки написать «Грозовой перевал» не покидая Англии, за исключением выходных в Брюсселе. Вообще-то мне очень комфортно пишется в Англии, но бывает, некоторые запреты выводят меня из себя. Закрытие пабов стало для меня символом тех бесконечных препятствий, которые возникают у людей на пути.


- Что для вас является лучшими условиями для писательства?

- Идеальных условий для того чтобы писать у меня не было никогда. Когда я приехал во Францию в этот раз, у меня было с собой 400 фунтов и огромная куча обязательств вроде платежей за школу; пятнадцать лет я ждал, когда же созреет идея этого квартета романов, а когда пришло понимание, что можно начинать писать, это был худший этап в моей жизни - у меня не было работы, лишь крохотное пособие, подозреваю, меня бы депортировали из Франции до лучших времен, но, слава богу, американцы и немцы спасли меня от этой участи.


- Планируете съездить в Америку?

- Пока планов нет. Знаете, последние 15 или 16 лет переездов так меня измотали. На Кипре боишься случайной пули или мины, в Югославии боишься застенков марксистов. Поэтому сейчас собственная крыша над головой - это подлинное счастье. Безвылазно сидеть здесь так здорово, что выезд в город в кино для меня – настоящая пытка. Я не был в кино 18 месяцев, хотя до кинотеатра ехать 18 минут. Так что, с одной стороны, мне хотелось бы съездить в Америку, с другой – я лучше отложу это мероприятие до своего 60-летия. Нельзя сравнивать впечатления от огромного континента с впечатлениями от маленькой страны. Штаты и Россия будут определять наше будущее, поэтому когда едешь туда, следует не только смотреть по сторонам, но и думать. Это не то что съездить в Италию, путешествуя себе в удовольствие. Поездка в Америку или Россию – совершенно другая история, потому что приходится оценивать модели будущего мира, заложенные в этих странах. К тому же, отправься я в Штаты сейчас – я бы непременно влюбился в какую-нибудь американскую девушку или во всех сразу, что здорово подпортило бы мой творческий нюх. Мне нужно ехать туда, когда меня не будут интересовать земные страсти. Вы понимаете, о чем я. Мне хотелось бы взглянуть на эту страну немного со стороны. Официальные перелеты, с сопровождающим, с чтением лекций – это не то, чего я хотел бы. Было бы здорово встретиться с кем-нибудь вроде Генри Миллера, сесть в старый драндулет и покатить вдоль побережья анонимно, чтобы никому не было до меня никакого дела.


- А как вы вообще пишете?

- На печатной машинке.


- Вы похожи на своего Дарли, который так описывает в «Бальтазаре», как трудно ему пишется: «я пишу так медленно, так трудно… заперт в одиночную камеру духа, как, впрочем, и любой другой писатель… похож на парусник в бутылке, плывущий на всех парусах в никуда». У вас так же?

- Вовсе нет. Ну, смотрите. За последние три года, в период этих страшных финансовых неурядиц, я написал «Горькие лимоны» всего за шесть недель и отослал книгу издателю как только машинописный текст был откорректирован. Его опубликовали без каких-либо поправок. Писать «Жюстин» мешали бомбежки, сам процесс занял 4 месяца, но в середине романа я уехал работать на Кипр, так что прошел год, прежде чем я его закончил. Роман был готов перед моим отъездом с острова. «Бальтазар» был написан за шесть недель в Сомьере, «Маунтолив» - там же, за 2 месяца, на «Клеа» ушло еще 7 недель. Вы понимаете, фокус в том, что, когда сильно прижимает с деньгами и писать или не писать – вопрос выживания, ты просто вгрызаешься в работу и не отпускаешь, пока не сделаешь. С тех пор ни одна из этих рукописей не была переделана, кроме Маунтолива – у меня были проблемы с построением текста и позднее я делал кое-какие вставки – но за исключением этого романы отправлялись прямиком из дома в типографию, если не считать опечаток, конечно.


- Ясно, для вас писать – легко.

- Да. Хвалю господа за то, что у меня получается именно так.


- Ваши тексты – образец «высокой» прозы. У вас это непроизвольно получается?

- Мои тексты слишком насыщенны. Наверно, нужны еще несколько финансовых кризисов, чтобы заставить мою прозу похудеть, сделать ее проще. Я всегда чувствую, что перебарщиваю.

Я даю себе отчет в том, что это одна из моих главных проблем. Происходит это от нерешительности в выборе цели. Когда не можешь обозначить на картине конкретную точку, на всякий случай вымазываешь весь холст. Это ведет в перенасыщению художественного текста. Например, множество моих стихов среднего периода явно страдают ожирением.


- Стихотворения пишутся дольше?

- Конечно, но за исключением тех счастливых случаев, когда стихи пишутся мгновенно, когда ты сам не готов к этому. Когда это полная неожиданность, как заляпать любимый галстук яйцом. Но такое – взял и записал – случается ужасно редко, это где-то пятая часть всего написанного мной. Над остальными стихотворениями (а я пишу их рукой, не на машинке) приходится сидеть очень подолгу.


- А что, невозможно написать стихотворение на печатной машинке?

- Единственное исключение из этого правила – Джордж Бейкер, который всегда сочиняет стихи сидя перед печатной машинкой. В Лондоне он частенько прокрадывался в комнату и брал мою, я думал, что он строчит письма семье. Но нет, он писал стихи.


- Вы публиковали что-нибудь анонимно или под псевдонимом?

- Я написал сотни статей, которые осели в архивах журналов разных стран. Какие-то подписаны моим именем, какие-то – инициалами. В Каире я вел юмористическую колонку. А потом я написал миллионы слов официальных посланий Министерства иностранных дел – работа намного более тяжелая, чем у любого иностранного корреспондента, потому что я был посредником, буфером между сотнями корреспондентов с разных сторон в ситуации, когда официальные заявления нужно писать за доли секунды и в такой неоспоримой форме, которая не допускала бы ненужных толкований. Разумеется, чтобы писать такие послания, нужна очень конкретная позиция по любому вопросу, но у большинства организаций, где я работал, ее не было. По сути, я продавал кота в мешке, полагаясь только на собственное мнение. Или, как сказал сэр Генри Уоттон, «лгал заграницей во благо Родины». Это ни с чем не сравнимый опыт, кроме того, находясь в близком контакте с большим количеством журналистов, я обучился всем премудростям их ремесла – в основном не слишком-то деликатным, даже хулиганским, но простым. Одно из бесценных качеств журналистов, на которых и без того давят, это умение писать кратко, причем делать это в ситуации дефицита времени. Неважно, когда срок сдачи, нужно собраться и написать. И ты делаешь это.

Ну и конечно, доля удачи тоже очень велика. Я мог бы написать все свои тексты и не найти издателя, или написать хуже и не суметь продать… В глубине души я признаю, что я мог бы написать романы вдвое лучше «Квартета», но не продать и трех сотен экземпляров. В этом деле вклад везения выделить совершенно невозможно.


- Вы писали что-нибудь исключительно ради денег?

- За всю мою карьеру мне пришлось сделать немало халтуры. Я вот что хочу сказать: в такой работе нет ничего страшного, если она делается честно и грамотно – скажем, если даже пишу эту чушь про Антробуса, я пытаюсь выдержать уровень Вудхауза. Не стоит стыдиться заработка, если ты разобрался в теме и был честен. Так что, если халтуру понимать как писанину левой пяткой – то этим я не занимаюсь. Я вкладываю столько же труда в этот скучный рассказ об Антробусе, сколько я вкладывал бы в очередную главу книги, над которой работаю.


- Почему вы опубликовали «Паническую весну» под псевдонимом?

- Я дискредитировал свое писательское имя чудовищным первым романом. Он был настолько плох, что, когда я поменял издателя с Касселя на Фабера, мне поставили условие перечеркнуть прошлое и начать заново под другим именем. Они сжалились надо мной, когда увидели «Черную книгу» (The Black Book), признали, что я достаточно хорош, чтобы иметь свое имя и разрешили пользоваться им.


- Вы считаете «Черную книгу» важной в качестве ступени к идеям «Александрийского квартета»?

- Лишь в том смысле, что она была важна для моего внутреннего роста. Это был мой первый прорыв. Я не считаю, что она так уж хороша. Кое-где она заставляет меня поморщиться, в ней есть места, которые все-таки слишком непристойны… но, как бы это сказать, в этой книге я буквально прыгнул выше головы. Элиот был благосклонен и хвалил этот роман, но на самом деле он хвалил не книгу (которая скорее больше чудачество, чем вклад в литературу), его впечатлил тот факт, что парень 24 лет пережил этот кризис творчества и все-таки написал что-то, именно этот факт заслуживает внимания, а не бумага с буквами на ней. Это был акт прорыва, новое звучание собственного голоса, перерождение, выход из скорлупы. Вот что это значило для меня. Этой книгой я будто проломил земную кору и полилась магма, и мне нужно было найти способ ее укротить, чтобы она не залила и не сожгла все. Я должен был направить ее в нужное русло. И это было моей основной задачей на следующие 10 лет. Служение поэзии дало бесценный опыт. Поэзия есть чистая форма, в этом ухаживании и соблазнении бестелесного и есть суть игры. У вас может быть самый мощный арсенал, но, чтобы поймать дикого оленя, вам нужно… не знаю даже… лассо… что-то очень деликатное. Нет, у меня есть аналогия получше. Написать стихотворение – как поймать ящерицу так, чтобы она не отбросила хвост. Слышали об этом? Когда я был маленьким, в Индии у нас были роскошные большие зеленые ящерицы, и если ты кричал или ударял такую, она тут же отбрасывала хвост. У нас в школе был лишь один мальчик, который мог ловить ящериц невредимыми. Никто не знал, как он делает это. Он знал, как подойти к ним очень мягко и приносил их целыми. Это лучшая аналогия, что приходит в голову. Попытаться поймать стих, пока он не сбежал, оставив хвост.


- Какие ваши книги вам нравятся больше всего? Какими вы больше всего удовлетворены?

- Я питаю какое-то отвращение к своим текстам, тошноту почти на физическом уровне. Это звучит глупо, но я пишу очень быстро и… преодолеваю внутренние сомнения так же решительно, как прокручиваешь ненужные станции вращая ручку радио. К тому моменту, когда текст есть в машинописном варианте, я смотрю на него и испытываю реальную тошноту. Когда возвращается корректура, мне приходится пить аспирин, чтобы быть в состоянии прочитать текст.

Изредка меня просят откорректировать текст, и я всегда прошу кого-нибудь сделать это за меня. Не знаю почему. Меня просто мутит. Возможно, когда-нибудь я напишу книгу, которая мне действительно понравится, и тогда пить аспирин не придется.


- Как только вы заканчиваете один текст, вы тут же садитесь за следующий?

- Да. Что-то серьезно переделывать в книге – для меня все равно что пытаться впихнуть огрызок от одного яблока в кожуру другого, заменить то, что и так уже было отброшено.

Это похоже на штурм без надежды на отступление. Если получилось – что ж, тебе повезло. Если нет – то никакое копание не поможет. Для меня это так. И я знаю, что это не самая верная позиция, потому что есть люди, которые могут терпеливо перекраивать и воскрешать произведения. Но я не могу. Я пишу очень быстро и очень легко прощаюсь с тем, что мне не нравится.


- Много ушло в корзину?

- Да, сотни книг! Нет, конечно, это я загнул. Сотни набросков. Как я работаю обычно? Я беру и пишу массив из десяти тысяч слов, и если не получается, я делаю это еще раз.


- И сколько времени вам нужно, чтобы написать эти десять тысяч слов?

- Десять тысяч? Две страницы это тысяча, двадцать страниц… два дня! Это зависит, конечно, от разных обстоятельств, но в целом, когда я в хорошей форме, я могу выплеснуть на бумагу достаточно много.


- У вас есть какие-нибудь рассказы?

- Да, я написал три или четыре, но вопрос с длиной текста – очень щекотливый для меня. Два типа текстов для меня очень неудобны, как костыль… Это рассказ на четыре тысячи слов и статья для Times. Я легко могу написать для них пять тысяч или восемь, но будь я проклят, если могу написать статью короче тысячи слов! Поэтому приходится писать больше, я отдаю им восемь тысяч, и они режут статью до нужного размера. Что касается рассказов, я написал, как я говорил, несколько штук, но они мне не слишком нравятся. Мне или кажется, что в рассказе должно быть страниц сорок, что превращает его в небольшую повесть, или вообще две страницы, как у О. Генри. Рассказ – прекрасный жанр, но мне рассказы не даются.