Хранитель
Вид материала | Документы |
СодержаниеEnglish Education under the Test Acts |
- Художник В. Бондарь Перумов Н. Д. П 26 Война мага. Том Конец игры. Часть вторая: Цикл, 6887.91kb.
- Г. Н. Кондакова Главный хранитель музейных фондов, 4056.71kb.
- Елене Георгиевне Боннэр исполнилось 85 лет. Елена Боннэр является одним из основателей, 1282.61kb.
- Реферат: Семья хранитель и носитель духовности, 174.32kb.
- Добро и зло: нравственные ориентиры человеческого бытия, 113.1kb.
- Обзор книжных коллекций фонда редких книг библиотеки музея-заповедника «Бородинское, 86kb.
- Т. Белина Посвящается Джин Флорес, сотруднице Организации Объединенных Наций, которая, 2693.54kb.
- Правила игры 6 Что такое пкм? 10 Волшебный компот, 2407.26kb.
- «Здесь люди подтверждают судьбы, стажи, Порою даже даты позабыв, Решить проблемы позволяет, 23.52kb.
- Творческие коллективы показали программы в номинациях: «Российская деревня хранитель, 759.95kb.
87 Candolle, op. cit., p. 330 и далее. — Примеч. автора. * свободное исследование (лат.). — Примеч. пер.
824
Библиографический постскриптум
Гипотеза Макса Вебера о роли аскетического протестантизма в становлении современного капитализма положила начало целой библиотеке научных и полемических работ на эту тему. Например, в середине тридцатых годов Аминторе Фанфани, оценивая имеющийся материал, уже имел возможность сослаться на несколько сотен публикаций. См.: A. Fanfani, Catholicism, Protestantism and Capitalism (New York: Sheed & Ward, 1935). Сам Вебер не провел аналогичного исследования связей между аскетическим протестантизмом и развитием науки, однако завершил свой классический очерк описанием одной из «очередных задач», состоящей в необходимости выяснить «значение аскетического рационализма (лишь намеченное в предыдущем очерке)... [для] развития философского и научного эмпиризма [и для]... развития техники» (М. Weber, The Protestant Ethic, p. 182—183; M. Вебер. Протестантская этика и дух капитализма — М. Вебер. Избранные произведения». — М.: Прогресс, 1990. с. 207). Вышепомещенная глава, впервые опубликованная в 1936 году, была задумана как попытка последовать этому указанию и продолжить линию исследований, начатых Вебером.
Книги и статьи, цитируемые в этой главе, дополнились с тех пор другими работами, имеющими то или иное отношение к гипотезе, связывающей пуританство, пиетизм и науку. В многочисленных работах были существенно прояснены разновидности и оттенки доктрин и ценностей, заключенных в пуританстве. Наиболее полезными среди них я счел следующие работы: John Thomas McNeill, The History and Character of Calvinism (New York: Oxford University Press, 1954), где показано, что кальвинизм сформировал ядро английского пуританства, и прослеживаются различные его следствия для общества и для мысли; William Haller, The Rise of Puritanism (New York: Columbia University Press, 1939), где в богатых и убедительных подробностях описывается, как книжная и устная пуританская пропаганда помогла подготовить почву для парламентского восстания, радикализма левеллеров, многочисленных сектантских расколов, зарождающейся буржуазной этики и экспериментальной науки; Charles H. George, «A Social Interpretation of English Puritanism», The Journal of Modern History, 1953, Vol. 25, p. 327— 342, где предпринимается попытка выделить основные компоненты пуританства и его основные типы; G.R. Cragg, From Puritanism to the Age of Reason (Cambridge University Press, 1950), где предпринято «исследование изменений в религиозной мысли, произошедших в Церкви Англии в период с 1660 по 1700 г.».
823


Данные, приводимые в подтверждение этих двух конкурирующих посылок — а именно, что основной центр интереса к науке следует искать среди радикальных либо среди умеренных пуритан, — еще недостаточны для того, чтобы прийти к окончательному выводу. Про-
826
ведение тонких различий между разными пуританскими сектами, разумеется, помогает придать более строгую определенность нашей гипотезе, однако имеющиеся данные пока не позволяют с уверенностью сказать, какие из них были наиболее расположены к развитию науки того времени.
Ряд новейших исследований дает основательную документацию того, как этос одной из пуританских сект — а именно квакеров — способствовал кристаллизации отчетливо выраженного интереса к науке. Фредерик Б. Толлес выводит подчеркнутый интерес квакеров к науке из их религиозного этоса, причем делает это почти в таких же терминах, что и предложенные в вышеприведенной главе этой книги (F.B. 7o\\es, Meeting House and Counting House (Chapel Hill: Universityof North Carolina Press, 1948), p. 205—213). Артур Рейстрик менее ана-литично и подчас даже тенденциозно подчеркивает факт наличия большой доли квакеров среди членов Королевского Общества и факт их широкой работы в сфере науки (A. Raistrick, Quakers in Science and Industry, being an Account of the Quaker Contributions to Science and Industry During the 17th and I8th Centuries (London: The Bannisdale Press, 1950). Но, как справедливо замечает профессор Хойкас, эти непроанализированные факты не указывают сами по себе на то, что особенное участие квакеров в научной деятельности вытекало из их религиозной этики; вполне возможно, оно было отражением широко распространенной склонности состоятельных англичан, в числе которых было непропорционально много квакеров, обращать свой взор к вопросам естественной философии (см. статью Р. Хойкаса в январском номере журнала Archives Internationales d'Histoire des Sciences за'1951 г.). Между тем Брук Хиндл в своей сжатой и поучительной статье идет дальше и показывает, что религиозная этика реально играла эту роль среди квакеров одной отдельно взятой колониальной территории. См.: В. Hindle, «Quaker Background and Science in Colonial Philadelphia», Isis, 1955, Vol. 46, p. 243—250; а также его превосходную монографию The Pursuit of Science in Revolutionary America, 1735— 1789 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1956).
Можно вспомнить, что одна из основных гипотез этой главы гласила, что именно непреднамеренные и по большей части непредвиденные следствия религиозной этики, сформулированной великими лидерами Реформации, развились со временем в систему ценностей, благоприятную для занятий наукой. (Ср.: F.S. Mason, «The Scientific Revolution and the Protestant Reformation. I. Calvin and Servetus in Relation to the New Astronomy and the Theory of the Circulation of the Blood. II. Lutheranism in Relation to Iatrochemistry and German Nature Philosophy», Annals of Science, 1953, Vol. 9, p. 64-87, 154-175.) Исто-
827




828
торое призвало к активной и упорной деятельности в этом мире и тем самым перевернуло изначальную ценностную ориентацию (этот процесс — пример того, что Вебер называл Paradoxic der Folgeri). Явная конформность к этим ценностям вызвала такие латентные следствия, которые по своему характеру далеко отошли от тех ценностей, которые их породили.
К восемнадцатому веку этот процесс изменения увенчался, как говорит Бэзил Уилли, «священным союзом между наукой и религией» (В. Willey, The Eighteenth Century Background (New York: Columbia University Press, 1941). Если в семнадцатом столетии символом и воплощением этого альянса был Роберт Бойль, то в восемнадцатом веке аналогичную роль выполнял Джозеф Пристли, ученый и апостол унитарная ства.
Позднейшие связи, существовавшие между наукой и религией в Англии с конца восемнадцатого до середины девятнадцатого столетия, были тщательно проанализированы в монографии: Charles С. Gillispie, Genesis and Geology: A Study in the Relations of Scientific Thought, Natural Theology and Social Opinion in Great Britain, 1790—1850 (Cambridge: Harvard University Press, 1951). Джиллиспай, интересуясь не столько ролью религии в привлечении и мотивации ученых, сколько теми основаниями, на которых геологические открытия принимались как согласующиеся с религиозными учениями, прослеживает процесс, посредством которого обычно происходила их интеграция в культуру.
Когда в 1936 году писалась статья, составившая настоящую главу этой книги, я почти целиком опирался на новаторское исследование Ирен Паркер (1914), посвященное роли раскольнических академий в развитии нового научного образования в восемнадцатом веке*. Это исследование в целом сохранило свою значимость, однако получило существенное развитие и было несколько модифицировано в замечательном исследовании Николаса Ханса: N. Hans, New Trends in Education in the Eighteenth Century (London: Routledge & Kegan Paul, 1951). Часть исследования Ханса базируется на статистическом анализе социального происхождения, уровня образования и последующей карьеры примерно 3500 индивидов, составлявших интеллектуальную элиту восемнадцатого столетия, и основные данные для него были систематически извлечены из индивидуальных биографий,
* Если бы меня спросили, отчего я не воспользовался позднее изданной и богатой фактами книгой М. МакЛахлана (М. MacLachlan, ^ English Education under the Test Acts, 1931), я мог бы только сказать в ответ, воспользовавшись словами еще одного «безвредного работяги»: «Из невежества, мадам, из чистого невежества». Следует, однако, добавить, что выводы МакЛахлана совпадают в главных моментах с основными выводами Ирен Паркер. — Примеч. автора.
829

* Историческая социология еще только приступила к освоению того богатого материала, который содержится в объемистых собраниях биографий и иных исторических свидетельств. Хотя статистический анализ такого материала не может заменить детального качественного анализа исторических данных, он дает систематическую основу для получения новых открытий, а часто и для коррекции полученных ранее выводов. По крайней мере об этом позволяет судить мой опыт статистического анализа примерно шести тысяч биографий лиц, составлявших элиту Англии XVII столетия (включенных в Dictionary of National Biography), перечней важных открытий и изобретений (приведенных в книге: Darmstadter, Handbuch zur Geschichte der Naturwissenschaften und der Technik), а также 2 тысяч статей, опубликованных за последнюю треть XVII века в Philosophical Transactions. (См.: R. Merton, Science, Technology and Society in Seventeenth-Century England, 1938, Chapters II—III.) Наиболее широкое применение такого статистического анализа можно найти у Сорокина: Р.А. Sorokin, Social and Cultural Dynamics (New York: American Book Co., 1937). Разумеется, подготовка статистических обобщений такого рода сопряжена со своими опасностями: войдя в рутину, эти компиляции, не ограниченные знанием исторических контекстов соответствующих данных, могут привести к необоснованным выводам. Некоторые из этих опасностей обсуждаются в: Р.А. Sorokin, R.K. Merton, «The Course of Arabian Intellectual Development: A Study in Method», Isis, 1935, Vol. 22, p. 516—524; Merton, op. cit., p. 367 и далее, 398 и далее. Более углубленное рассмотрение проблем, связанных с процедурной стороной исследования, см. в: Bernard Berelson, Content y4/;a/y5u(Glencoe:Trie Free Press, 1951). Во многих последних исследованиях социального происхождения деловой элиты использовались подобного рода материалы; см. исследования Уильяма Миллера, Ч.Р. Миллса и Сюзан Келлер, замечательный обзор которых представлен в книге: Bernard Barber, Social Stratification (New York: Harcourt, Brace & Co., 1957). — Примеч. автора.
** пропаганда веры через науку (лат.). — Примеч. пер.
830
цев. Интеллектуальные же и утилитарные резоны первоначально были приведены в действие светскими учреждениями и учителями, и только потом их приняли с распростертыми объятиями раскольнические академии» (р. 54).
В связи с последним обстоятельством Ханс считает необходимым отмежеваться от тезиса, вьщвинутого Ирен Паркер (и принятого мною в этой статье), полагая, что она приписывает академиям почти исключительное влияние на развитие современного образования в восемнадцатом столетии. Его поправка к этому тезису, опирающаяся на обширные данные, выглядит вполне оправданной. К тому же она проясняет проблему, которая, как может пожаловаться по крайней мере один исследователь данного вопроса, долгое время ставила его в тупик и оставалась нерешенной. Речь идет о том хорошо известном факте, что некоторые крайние формы кальвинистского раскола на протяжении долгого времени скорее неприязненно относились к развитию науки, нежели ему способствовали. Ханс отмечает, что «хотя кальвинистская традиция была в основе своей прогрессивна, она легко вырождалась в узкий и нетерпимый догматизм» (р. 55). Баптисты, например, питали глубокое «отвращение к новому образованию исходя из своих убеждений и только к концу столетия присоединились к другим раскольническим сектам [особенно пресвитерианам и индепенден-там] в продвижении реформы» (р. 55). Короче говоря, одно крыло нонконформистов буквально следовало некоторым ограничительным догматам кальвинизма, и именно эта подгруппа проявила то враждебное отношение к науке, которое так долго обнаруживалось в некоторых фундаменталистских сектах протестантизма. Образно говоря, «кальвинизм таил в себе семена современного свободного образования, но потребовалась подходящая среда для того, чтобы они проросли» (р. 57). И, как мы с вами увидели, этот социальный и культурный контекст постепенно сложился в Англии в рассматриваемую эпоху.
Эти работы о меняющихся отношениях между пуританством и наукой в Англии прекрасно дополняет исследование Перри Миллера, посвященное развитию этих отношений в особых условиях Новой Англии. (P. Miller, The New England Mind: The Seventeenth Century. Переиздано как The New England Mind: From Colony to Province (Cambridge: Harvard University Press, 1954.) В этой содержательной работе показывается восприимчивость теократических лидеров колонии к науке, а также последующий процесс секуляризации с его утилитарным акцентом. Краткое, но поучительное сравнение интерпретации, предложенной Перри Миллером, с интерпретацией, изложенной в этой главе, приводится в статье Лео Маркса в журнале, Isis, 1956, Vol. 47, р. 80-81.
831






В еще одном тщательном обзоре материалов Кандойе, сделанном Лилли, показана как их полезность, так и их ограниченность. См.: S. Lilley, «Social Aspects of the History of Science»,