Geum.ru

Министерство общего и профессионального образования российской федерации тверской государственный университет

Вид материалаУчебное пособие

Содержание


Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
использованная литература
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
^

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?


Хочешь встать — и рукой не можешь двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черемухой в степной провинции.

Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,

Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.

Золотою известкой над низеньким домом

Брызжет широкий и теплый месяц.

Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,

В рваные ноздри пылью чихнет околица,

И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,

Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.

Боже мой!

Неужели пришла пора?

Неужель под душой также падешь, как под ношей?

А казалось… казалось еще вчера…
^

Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…


(“Пугачев”, март – август, 1921 г.; III, 45–46)

Вспомним и строки “Срежет мудрый садовник осень // Головы моей желтый лист” (“Кобыльи корабли”, 1919 г.; II, 68), начертанные под контурным портретом Есенина. Уподобление своего жизненного цикла природному (“желтый лист” (куст) как сноп хлеба) вполне естественно для лирики С. Есенина и вызывает светлую грусть, если забыть о других строках:

И свистят по всей стране, как осень,

Шарлатан, убийца и злодей…

Оттого что режет серп колосья,

Как под горло режут лебедей.

(“Песнь о хлебе”, <1921 г.>; I, 177)

Но за гнетущим увяданием непременно наступит рассвет нового дня. Именно с рассветом связан прорыв в “Черном человеке”. Дорога освобождения от кошмаров дна мучительна и долга. “Москва кабацкая” — не бред пьяного угара, “Страна негодяев”, не просто перешедшие на сторону “идейного” противника нового порядка завсегдатаи известного кабака — здесь сконцентрировано то нигилистическое начало, которое материализовалось затем в черном человеке и четкая оформленность которого, определенно, связана с ощущением насаждения чуждого образа мышления, нивелирующего слагавшиеся веками национальные духовные начала, обезличивание русской (национальной) культуры.

“Каждый народ имеет инстинкт, данный ему от природы (а это значит — от Бога), и дары Духа, изливаемые в него от Творца всяческих. У каждого народа инстинкт и дух живут по-своему и создают драгоценное своеобразие… У каждого народа иное, свое чувство права и справедливости; иной характер, иная дисциплина; иное представление о нравственном идеале; иная политическая мечта; иной государственный инстинкт. Словом: у каждого народа иной и особый душевный уклад и духовно-творческий акт. И у каждого народа особая, национально-зарожденная, национально-выношенная и национально-выстраданная культура”260. “Национальное чувство есть любовь к исторически-духовному и творческому акту своего народа”261. Поэтому “мысль — погасить это многообразие хвалений, упразднить это богатство исторического сада Божия, свести все к мертвому единообразному штампу, к „униформе”, к равенству песка… могла бы зародиться только в мертвом и слепом рассудке”262.

Не ведающая своих корней серая масса — прекрасный материал для нарождающихся творцов-космополитов — Чекистова, черного человека и подобных им.

По-своему решается проблема своего и чужого миров в одном из лучших произведений С. Есенина — поэме “Анна Снегина”. Здесь нравственное начало, определяющее эмоционально-художественный строй поэмы, проявилось с особой силой экспрессии. Как в “Черном человеке” сконцентрирована жизнь человека, так в “Анне Снегиной” в жизни человека сконцентрирована история страны. События в двух российских деревнях Радово и Криуши как под увеличительным стеклом, показывают ситуацию в России. Атмосфера бунтарства и галдежа является катализатором человеческих качеств героев С. Есенина. Лирический герой, возница, старуха, мельник, Прон, Лабутя, Анна — каждый по-своему представляет будущее страны, по-разному проявляется их характер в экстремальных обстоятельствах. Поэт создает глобальную эпическую картину революции и гражданской войны, в которой особое место отводится ему, Сергею Есенину, тем самым подводя итог очередному этапу своего творчества. В поэме, построенной на нравственной антитезе: добро — не добро, свой — не свой, наиболее значимой характеристикой становится принадлежность к определенному кругу: “Ты — свойский, мужицкий, наш” (III, 57). То есть все события и люди воспринимаются исключительно по отношению к понятию “Родина”. В “Анне Снегиной” основное для творческого метода Есенина чувство родины обусловило сюжетно-жанровые особенности поэмы. Поэтому, уехавшая в Лондон, но оставшаяся по духу русской, Анна гораздо ближе и роднее автору, чем Лабутя, давно потерявший свои корни. Такие утратившие почву лабути (поэт говорит о нем, как о достаточно распространенном типе подлеца: “Таких вы, конечно, видали…” (III, 66). Сравним, например, с черным человеком: “Эта слава давно про тебя разносится…”) и превращаются затем в черных людей с их антинациональной некротирующей философией.

Отметим устно-разговорный характер поэмы, то есть ориентацию на воспринятое слово. Он задан с начала повествования. Итак, открывает поэму рассказ возницы:

Село, значит, наше — Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места… (III, 47)

Затем следуют диалоги лирического героя (автора-повествователя) с возницей, мельником, старухой, Проном, Анной и другими; рассказы мельника, обращенные к лирическому герою, жены мельника и других героев. Диалогическая (равно, монологическая) речь представлена во всех главах поэмы. Рассказ это не только способ поведать о имевшем место событии, но и возможность авторской характеристики персонажа. Натура крестьянина-бунтаря, сильная, прямая, без виляний и лжи видна отчетливее, когда мы наблюдаем Прона и его брата Лабутю одновременно: “Он Прону вытягивал нервы, // И Прон материл не судом…” (III, 67). Лабутя — человек без идеалов, без мечты. Ёмкую и четкую характеристику дает ему повествователь: “Мужик — что твой пятый туз: // При всякой опасной минуте // Хвальбишка и дьявольский трус” (III, 66). Не случайно брат Прона (не главный, но и не “массовочный” персонаж) не имеет своего цельнооформленного рассказа. Герой, чуждый народной правде, по мысли С. Есенина, просто не способен на творческий акт. То, что предложено в качестве “рассказов” Лабути — пьяный бред лгуна и негодяя. Кроме рассказов, автором отмечается распространенность толков, пересудов, слухов263:

Сама я своими ушами

Слыхала от прихожан:

То радовцев бьют криушане,

То радовцы бьют криушан… (III, 54)

и ниже:

На корточках ползали слухи,

Судили, решали, шепча.

И я от моей старухи

Достаточно их получал… (III, 58)

Рассказы подобного типа имеют незакрепленную форму и воссоздаются в конкретном речевом акте, возникают в минуту наивысшего эмоционального напряжения, как отклик на факт особой значимости. Следовательно, чем масштабнее событие, тем совершеннее, непосредственнее и острее рассказ.

Ситуация многоголосицы, неслаженного хора формирует картину мира в поэме С. Есенина “Анна Снегина”. Каждый герой, имеющий свой рассказ, выражает в нем свой идеал жизни. Причем цельность поэмы создается посредством цепи диалогов-рассказов. Так возникает диалог идеалов, диалог сознаний.

Палитра поэмы “Черный человек” чрезвычайно многоцветна. Однако, на первый взгляд, может показаться обратное: преобладание черно-белых тонов с редким вкраплением голубого и желтого. Что же позволяет говорить о значимости эпизодически упоминаемых цветов? Их эстетическая ценность. Именно сквозь цветовую гамму желтого, точнее золотого, и голубого в их соотношении с балладностью черно-белой гаммы вырисовывается истинная расстановка акцентов цветовой символики в поэме. Поэма с достаточной четкостью отражает преобладание того или иного оттенка цвета в определенный период творчества С. Есенина. Молодому поэту его жизнь представляется рассветом мира, сказочного в своей красоте. Голубым цветом залито все вокруг: “О Русь — малиновое поле и синь, упавшая в реку”, “В прозрачном холоде заголубели долы” и др. Вторым значимым цветом является желтый, золотой, причем акцент делается именно на золото: “Где златятся рогожи в ряд”, “Луна над крышей, как злат бугор”, и даже цвет юности у Есенина золотой: “зелень золотистая” и т.д. Это исконные цвета С. Есенина. Просто желтый появится значительно позже. И может быть фактическое обозначение в речи черного человека цвета волос мальчика как “желтые” говорит о чуждости этого образа черному человеку. Это классический яркий блеск иконы, который традиционно используется поэтом в различных вариациях для прорисовки различных образов. Поэт рисует не только чистые цвета, но и полутона, оттенки. Так, “с помощью синего, который, в зависимости от тональности основного желтого, то голубеет, то лиловеет, Есенин не только повышает активность цвета, но и разводит, когда это нужно, слишком близкие желтые: „Чистит месяц в соломенной крыше // Обоймленные синью рога”. Чтобы месяц, запутавшийся в желтой соломе, яркой на фоне лунной и притом весенней ночи, не погас, Есенин обнимает яркой синевой — по сравнению с которой ночь кажется тьмой — его молодые рожки”264. Возможно, пристрастие к синему объясняется его трактовкой имени родины: “Россия! Какое хорошее слово… и „роса”, и „сила”, и „синее что-то!””, которая окружена для поэта ареолом чистоты и святости. А восприятие себя в золото-голубом венце в поэме “Черный человек”, возможно, связано не только с непорочностью детского образа (голова — “золотой куст”), но и сознанием того, что он сын России. Множество эстетических оттенков имеет и черный цвет, причем вариативность его семантики присуща всему творчеству поэта. Изначально черный цвет — религиозно-фольклорный символ родного края: “Знаю, мать-земля черница, // Все мы тесная родня” (“Алый мрак в небесной черни”, <1915 г.>; I, 128); “Вьется сажа над заслонкой” (“В хате”, 1914 г.; I, 89); “Черная, потом пропахшая выть!” (I, 101) или поэтический штамп: “Кудри черные змейно трепал ветерок” (“Подражанье песне”, 1910 г.; I, 72). Эти образы конкретны, проникнуты повседневным бытом — за ними сама жизнь, и черный цвет здесь равнозначен золотому, символу небесного начала и мудрости. Молодой поэт близок этому миру, он еще не выделяется из него, поэтому С. Есенин так щедро раздает эпитет черный как в прямом его значении, так и в опосредованном, причем особое внимание уделяется монашескому образу, который может быть отголоском его прозвища: “Я буду ласковый послушник” (“Опять раскинулся узорно…”, 1916 г.; I, 69); “Пойду в скуфье смиренным иноком” (1914 г.; I, 85); “Ивы — кроткие монашки” (“Край любимый! Сердцу снятся…”, 1914 г.; I, 84). В аналогичном тоне выдержана характеристика Н. Клюева, о котором С. Есенин в стихотворении “О Русь, взмахни крылами…”, <1917 г.> говорит — “Монашьи мудр и ласков”265 (I, 139). Как видим, никаких негативных значений черный цвет не нес, да и не мог нести в силу своего прямого значения. И даже употребление в “Пугачеве” слова “чернь” по отношению к народу имеет под собой реальную историческую основу. Сгущение красок, преобладание черных тонов не как реального цвета, а как негативной характеристики: “черная горсть” — “Я последний поэт деревни”, 1920 г.; “черная жуть” — “Хулиган”, 1919 г.; “черная жаба” — “Мне осталась одна забава…”, 1923 г.; “черная гибель” — “Мир таинственный, мир мой древний…”, 1921 г.; “черная лужа” — “Сторона ль ты моя, сторона…”, 1921 г.; “черная дорога” — “Вижу сон. Дорога черная…”, 1925 г.; “вечер черные брови насопил…” — “Вечер черные брови насопил…”, 1923 г. характерно для периода, близкого к “Москве кабацкой”, когда усиливается давний интерес к балладному началу: “…Дорога черная. Белый конь” (“Вижу сон. Дорога черная…”, 1925 г.; I, 249), которое затем выльется в “Черного человека” с его знаковым противопоставлением черное — белое. Таким образом, С. Есенин подводит нас к той антитезе, которая должна определить композицию поэмы.

В 1993 году издательством “Терра” выпущена в свет книга “Черный человек”266. Художественное оформление издания, выполненное художником В. Рогановым, требует пристального внимания. Книга выдержана в определенной цветовой гамме: основными цветами являются красный, черный, серый, желтый, белый. Символично, что оформлением обложки издания стало дерево, береза в огне. Книгу открывает изображение расколотой земли: дом — город, причем “город” усеян красными флагами267. Огненный конь танцует перед земным разломом. В. Роганов строит художественную композицию в соответствии с композицией поэмы — по зеркальному принципу: если начальные строки произведения напечатаны на черно-красном развороте, то вторую часть “Черного человека” открывают красно-черные страницы. Особое значение имеет для В. Роганова образ дерева. Строки поэмы “Голова моя машет ушами…” до “Спать не дает мне всю ночь…” проиллюстрированы образом распятого на неестественном горящем дереве человека с неимоверно длинными руками — центром чернильных брызг-ветвей.

Образ черного человека заполняет всю страницу, он и по горизонтали, и по вертикали, возникает ощущение того, что черный состоит из старых, мерзко пахнущих чернил, он скользкий, с него стекает слизь. Лирический герой (судя по внешнему сходству, сам поэт, Сергей Есенин) — загнан в нижний левый угол. Ночной гость доминирует над ним в отблесках костра.

Строфа “Слушай, слушай, — // Бормочет он мне…” до “Веселые прялки…” напечатана на черно-белом развороте, что создает иллюзию зимы. И далее вновь расколотость: желто-красный дом, пожар — и город в слизи черни, на фоне которого женщина, соединяющаяся с домом.

Иллюстрируя строфу “Счастье, говорил он, — // Есть ловкость ума и рук…”, художник в очередной раз обращается к образу дерева, но теперь это деревья-руки карточного шулера, связанные в узел — все в грязи.

Далее в грязном море две руки в судорожной схватке. Сгущает картину мерзкий гнилой дождь, стекающий с неба и превращающийся на руках в кровь.

Строфа “В грозы, в бури, // В житейскую стынь…” вызвала у В. Роганова страшную ассоциацию: на черном грозовом фоне в огненном пятне — безмятежная безликая маска.

Во второй части поэмы-книги особо следует отметить значимый для понимания “Черного человека” и точно подмеченный художником образ окна, как бы уходящего в мир. Этот образ, а визуально это особенно заметно, подчеркивает и романтические надежды поэмы, и прорыв в рассвет нового дня. Краски сгущаются, усиливается гнетущее ощущение: склизкое зеркало отражает образ женщины, мальчик перед домом в пожаре осенних деревьев. И… свет разрывает помойную гладь зеркала.

Финал выдержан В. Рогановым в предыдущей логике — измученное до боли лицо поэта.

Ощущение глубокого трагизма не покидает нас с первых до последних страниц книги — она, как и поэма, пропитана болью. Кажется, выхода нет, а отблески света вновь застилает тьма. Образы дерева, ребенка, окна и черной слизи, переплетаясь, создают неповторимый гнетуще-трагический рисунок. По нашему мнению, В. Роганов смог визуализировать умозаключения очень многих исследователей творчества С. Есенина. Художник иллюстрирует поэму построчно, что создает иллюзию перетекания из одного кадра в другой. Это — кинохроника той ночи. Впрочем, такой подход скорее недостаток — фрагментарность не дает целостного представления о переживаниях поэта.

Символика цветов, подмеченных В. Рогановым, по-нашему мнению, результат эмоционального смешения всех красок поэмы, причем красный не только цвет революционных преобразований, это цвет начала — цвет крови.

Связь поэмы С. Есенин “Черный человек” с циклом стихов “Москва кабацкая”, драматическими поэмами “Пугачев”, “Страна негодяев”, лиро-эпической поэмой “Анна Снегина”, а также рядом лирических стихотворений, отмеченная на текстуальном уровне, безусловно, значима, однако, утверждение их общности, основываясь преимущественно на установлении идентичной лексики, и даже символики, чрезвычайно опрометчивое. Напряженная лирическая исповедь, глубина обобщений и сила положительного идеала, изначально заложенного и со всей полнотой проявившегося в критический момент схватки с черным человеком, придает поэме не только значение публичного покаяния, но и являет пример разрешения онтологических проблем: устройства окружающего человека мира, места человека в этом мире, предназначения человека, выбора своего жизненного пути. Темы по своему масштабу, а равно и способам воплощения, традиционно эпические (эпичность, в данном случае не следует идентифицировать с эпосом, то есть с исключительно жанровой категорией, хотя игнорировать эпос как жанр применительно к “Черному человеку” также неправомерно). Естественно, что тема подобного масштаба возникла у поэта не спонтанно и была не только результатом каких-либо, пусть даже значительных, потрясений и психологического дискомфорта, но логическим результатом многолетнего творческого процесса. Стремление к эпическому осмыслению мира заметно уже в период становления поэтического мастерства С. Есенина, когда поэта привлекает историческая тема, что можно объяснить отсутствием личного жизненного опыта, способности к масштабным обобщениям и выводам из современных ему событий или литературной (предмет эпоса — значительные события отдаленного прошлого) традицией. Затем С. Есенин отходит от исторической темы, полностью концентрируясь на настоящем, либо проецирует исторические события на современность, эпоху великого передела, когда история делает новый виток, выходя на совершенно иную орбиту. Событийный ряд уступает только революции в сознании. Мир расколот на два лагеря, борьба между которыми должна определить будущее. Человековедческое содержание революции — основа эпичности наиболее характерного с этой точки зрения произведения — лиро-эпической поэмы “Анна Снегина”. Однако это, по нашему мнению, фон, подготавливающий почву для главной темы, — раскрытия человеческих характеров в их отношении (экстремальность времени играет роль катализатора) к России. Любовь к родине, национальное (в высшем значении) сознание — призма, сквозь которую лирический герой смотрит на мир и на себя, соответственно, разделяя галерею образов на близкий (свой) ему и чужой миры (в духовном, нравственном, социальном и других аспектах), основываясь исключительно на нравственных категориях, которые определяют эмоционально-художественный строй поэмы268. Соответственно этому, роль главного композиционного приема приобретает диалог (в узком и широком понимании слова), который, по нашему мнению, в целом характерен творческой манере поэта и который в зрелый период творчества становится ведущим жанрово-композиционным приемом. Можно выделить прямой и опосредованный диалоги: диалог периодов творчества поэта, диалог циклов, отдельных произведений внутри цикла, в том числе “мини-циклов” — диалогов: “Письмо матери” — “Письмо от матери”, “Метель” — “Весна” и других, диалог в отдельно взятом произведении. Это придает творчеству поэта значение диалога истинного и ложного начал в человеке и искусстве.

Лирический герой начинает свой путь (тема дороги занимает не последнее место в творческой иерархии поэта) с детства269 как естественного состояния человека. Коль скоро поэма “Черный человек” является квинтэссенцией всего творчества С. Есенина, она представляет несколько фаз развития лирического героя. Свой мир, или детство, с присущими ему религиозностью, народностью, национальной ориентацией (время абсолютной гармонии и самодостаточности), который, впрочем, постепенно становится тесен лирическому герою. Следующий шаг в логике литературы странствий — уход в иной мир, когда человек перестает быть органичной частью традиции, определяющей его жизнь, и возлагает ответственность за сделанный шаг на себя. Стадия, которая не может характеризоваться абсолютными категориями, это период исканий. Поэт, сталкиваясь с новым порядком, не находит для себя места (ложь и грязь, космополитизм, бесприютность, упадок культуры, диктатура, подавление национального и личностного начал), в метагосударстве270 — стране негодяев — соприкасается с чужим (чуждым) бездуховным и безбожным миром. Достигается точка наивысшего напряжения. Лирический герой, покинувший сущее ради существующего, совершил акт самоотчуждения, соответственно, возникает феномен “раздвоения личностного сознания”271, когда болезненное (лирический герой в кризисе, истоки которого он не всегда может понять до конца) состояние, психодрама272, персонифицируется в образе двойника, который, однако, не следует понимать исключительно как синоним черного человека. Двойник — взгляд извне, попытка отделить себя от alter ego и через столкновение двух начал вернуть сущностное начало. Откуда логичен вывод: восстановление моноформизма (естественно, мы оперируем духовными, нравственными и психологическими, а не физическими категориями) человека возможно только через уничтожение двойника — возвращение в исконное природное состояние (цена этому может быть жизнь, так как убийство двойника может фактически стать самоубийством, то есть совершится слияние духовной и физической категорий). Второй путь — трансформация в сущность двойника, то есть контрсущность человека (тогда, сохраняя жизнь, он теряет душу).

Поступки героев обусловлены развитием конфликта между сущностью и контрсущностью. Неоднократно задаваемый вопрос о пассивности лирического героя, который не стремится молниеносно и жестко пресечь агрессию черного человека, более того он сам произносит то, что не договаривает черный (характеристика поэта как жулика и вора), а делает это лишь после странного упоминания о мальчике. Мы видим, как черный человек, вначале агрессивный и напористый, явно негативный и антагоничный лирическому герою, постепенно сближается с ним: в речи преобладают элегически-исповедальные ноты, язык и рифмовка финальных слов “прескверного гостя” сближаются с авторскими273. Это момент выбора, а выбор — известен. Определение черного человека и освобождение от него — есть не что иное, как самоочищение от “дурной веры”: двоедушия, лицедейства, самообольщения, стремления “казаться”, а “не быть”274, а также от давления внешних сил, породивших этот конфликт. Лирический герой совершает поступок, в основе которого доброкачественная деструкция — естественный ответ на разрушение привычных человеку условий бытия, то есть ответ на деструктивные действия внешней среды — злокачественную деструкцию черного человека. Различая “доброкачественную” и “злокачественную” агрессию, Э. Фромм пишет: “Первая отчасти восходит к миру человеческих инстинктов, вторая коренится в человеческом характере, в человеческих страстях, за которыми стоят побуждения отнюдь не природного, но экзистенциального свойства”275. Впрочем, и сам лирический герой не свят, деструктивность — это природный грех в себе.

Пройдя крестный путь от своего мира через иной мир и соприкоснувшись с чужим миром, лирический герой, чтобы сохранить себя, должен вернуться в свой мир, то есть стремиться к чистоте образа ребенка, потому что “единственный путь к тому, чтобы стать большим, — сделаться маленьким. Не ребенок должен учиться у взрослых — взрослые должны учиться у детей, уподобиться детям, „обратиться”, повернуться к тому, от чего они отвернулись, выходя из детства. Образ дитяти — норма человеческого существования как такового”276. Поэма “Черный человек” — призыв к такому обращению, в нем потенция оборванного на взлете творчества С. Есенина.

Следовательно, известная бесконечность поэмы подразумевает продолжение конфликта на более совершенном витке спирали, модель которой уже построена поэтом. Размышляют о правильности своего пути Пугачев, герои “Анны Снегиной”, эта проблема тревожит Номаха. Пройдя испытание черным человеком, лирический герой поэмы “Черный человек” приходит к окончательному утверждению своего мира — точке зарождения сущего. Обнаженная лиричность поэмы, поиск героем и автором своего пути, включенность в давний диалог сознаний (своего рода, внешняя и внутренняя интертекстуальность) со своим голосом истории придают поэме масштабность, то есть — эпичность. Так существующее смыкается с сущим, личностное с бытийным, лирика и драма с эпосом.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ





Исследование интертекстуальных связей в творчестве С. Есенина как отношения индивидуального и межиндивидуального (межкультурного) начал на основе изучения сквозных мотивов и образов, стилистических приемов, наблюдаемых на определенных локальных и темпоральных участках, позволяет не только с высокой долей объективности судить о культурно-исторической ситуации, в которой создавалась поэма “Черный человек”, но и приблизиться к разгадке ее тайнописи, принимая за отправную точку анализа диалог эстетических систем, обусловивший художественную концепцию произведения. Становление образной системы, композиции и проблематики поэмы происходило на основе контаминации или полемики индивидуального, базирующегося на фольклорных принципах, мировидения автора с художественным мышлением предшественников и современников.

Интертекстуальное пространство, в границах которого зародились и воплотились эстетико-нравственная и философская идеи лиро-эпической поэмы, чрезвычайно широко, имеет значительную протяженность во времени. Литературная основа поэмы, заданная в наибольшей последовательности в пушкинском “Моцарте и Сальери”, развита (не хронологически, а в творческом осмыслении поэта) в лучших образцах классической русской и зарубежной литературы. Тема ответственности за сделанный шаг, совершенный поступок, наряду с невозможностью безболезненно соединить гений и злодейство в человеке, прекратить их вечную борьбу традиционно решается, во-первых, посредством рассказывания герою чьей-то жизни неким медиумом, может быть, даже двойником героя, отсюда развитие демонических мотивов, мотивов зеркальности, двойничества у К. Батюшкова, Н. Гоголя, В. Даля, А. Майкова, Ф. Достоевского, А. Толстого, А. Чехова, И.В. Гете, Г. Гейне, Э.Т.А. Гофмана, Г. Ибсена, А. Мюссе, Э. По, Р.Л. Стивенсона, А. Шамиссо и др. В современной С. Есенину литературе эти темы получили новую интерпретацию, стали живым откликом на доминирующее мировоззрение, в силу вполне определенных обстоятельств антагоничное сложившемуся под влиянием народного нравственного идеала мировоззрению С. Есенина. Здесь полно отражен весь спектр возможных параллелей поэмы (на уровне пафоса, сюжета, системы образов, символики…), тем более что в поэме развита не только традиция наследования, но и традиция отрицания сложившихся ценностей. Среди наиболее характерных произведений начала ХХ века, во всей полноте отразивших тенденцию утраты (в том числе, по собственной воле) духовного спокойствия, своих генетических корней в этом бурлящем море нарождающегося мира, можно назвать сказку “Иван Иванович и черт”, роман “Огненный ангел” В. Брюсова, пьесы “Черные маски”, “Жизнь человека” Л. Андреева, лирику К. Бальмонта, А. Блока, З. Гиппиус, А. Кусикова, А. Мариенгофа, П. Орешина, Ф. Сологуба, В. Шершеневича и др.

Фольклорные и мифопоэтические корни поэмы С. Есенина “Черный человек” — это остов как сюжета и образно-стилевой системы, так и философско-нравственной проблематики, их определяющей. Фольклоризм поэмы, вобравшей в себя новые христианские (образ черта, мотив долготерпения, притча о блудном сыне и др.) и дохристианские, мифологические представления (на уровне “культурного бессознательного”, памяти предков) русского народа, наряду с включением в контекст мирового фольклора (наличие сходных персонажей и символов отмечается не только в фольклоре славян, но и в устном творчестве других народов), придает конфликту поэмы глобальный характер борьбы Света и Тени, Добра и Зла, Жизни и Смерти, осмысление которого дошло до нас из глубины веков через космогонические культы дневного и ночного светил, обрядовые формы и демонологию. Фольклорно-мифологическая символика, народное мировоззрение в единстве с собственно авторскими переживаниями обусловливают образный строй поэмы “Черный человек” — “здесь интуиция, предчувствие, художественное прозрение и тысячелетняя память”277 художника. Фольклорно-христианская традиция — концептоопределяющее начало в поэме “Черный человек”. Именно здесь с наибольшей определенностью и с наибольшей концентрацией представлен конфликт поэмы-загадки. Черный человек как символ демонического нигилизма, разрушающего основы национального самосознания в поэме четко противопоставлен образу ребенка, решенного автором исключительно как образ дитя-святого, ребенка-Христа. Между ними — мечущаяся фигура поэта, стоящего на распутье. Борьба за его душу — основа конфликта поэмы. Следовательно, ни о какой конечности конфликта говорить нельзя — он вечен.

Цельнооформленность поэме и нашему исследованию придает органичная включенность “Черного человека” в контекст творчества самого С. Есенина как автора, унаследовавшего и творчески развившего лучшие традиции фольклора и литературы. Только представляя все многообразие творчества С. Есенина, поэта, остававшегося верным себе в самые страшные минуты кризиса своей страны, — мы понимаем трагический пафос поэмы “Черный человек”, где “прескверный гость” шаг за шагом уничтожает близкое поэту: голубоглазого златокудрого ребенка (столь характерный для всей лирики С. Есенина образ), милую его сердцу “страну березового ситца” представляет как страну негодяев, окрашивая его любовную лирику (чего стоят неповторимые по красоте и чувству женские образы “Персидских мотивов” и “Анны Снегиной”) в отвратительные похотливые тона. Его цель навечно заточить поэта во тьме Москвы кабацкой без надежды на светлый день. В устойчивой национально-ориентированной любви к Родине во всей полноте проявился эпический масштаб лирики Есенина: “Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины — основное в моем творчестве”278. “Принадлежность к своему миру”279, выделяющемуся прежде всего не по территориальному280, временному, классовому (что, впрочем, также не следует выпускать из виду: устойчивая локализация, в любом случае, — Россия, проецирование исторического материала на современность, поиск “мужицкого счастья”), а по нравственному признаку, — одно из необходимых условий существования героя есенинской поэзии.

В поэме “Черный человек” воплощен мир чувств автора, поднятый до уровня общечеловеческих идеалов. Глубокое проникновение во внутренний мир героя, человека, в его раздумья, чаяния, мысли, боль и радость, вкупе с правдивым изображением внешних обстоятельств, обусловивших внутренние психологические и эстетико-нравственные процессы становления личности, новаторскими стилевыми приемами синтеза жанровых форм лирической исповеди, эпоса и драмы, в том числе в их доавторском бытовании, свидетельствуют о масштабности художественного дара С. Есенина, а поэму ставят в один ряд с лучшими образцами мировой художественной классики.

“Черный человек” — поэма освобождения от проникновения враждебного начала в человека. Эта исповедь-проповедь281 представляет собой сочетающий черты внешнего (открытого) и внутреннего (потаенного) диалог сознаний живой народной правды с губительной философией “прескверного гостя”. Так, есенинский герой, выдержавший испытание на пути “от себя”, окончательно возвращается “к себе” на уровне осознания своей судьбы и своего предназначения. “Черный человек” — это поэма прорыва в окно будущего рассвета.

Национальные и зарубежные источники; символизм, масонство и другие социально-философские и литературные течения, собственно авторский контекст, причудливо соединившие на уровне сюжета, системы образов, языка, символики, проблемы, конфликта, а также способа его реализации, формируют колорит поэмы, разводя по разные стороны родовое и наносное, подлинное и ложное, свою и чужую вину, лирического героя и черного человека.

Таким образом, поэма С. Есенина “Черный человек” — особым образом организованный, вобравший в себя литературные, фольклорно-мифологические, собственно авторские мотивы и весь трагизм эпохи, объединивший жанровые черты лирики, драмы и эпики, полемический диалог сознаний умерщвляющего душу слова “прескверного гостя” с величайшим нравственным идеалом. Диалог, утверждающий торжество правды идеала.

Полемический диалог сознаний, развивавшийся в течение всего творческого пути С.А. Есенина, воплотился в поэме “Черный человек” в художественно завершенной форме.
^



использованная литература


Источники
  1. Eсенин С.А. Собрание сочинений: В 6 т. / Под общ. ред. В.Г. Базанова, А.А. Есениной, Е.А. Есениной и др. — М., 1977–1980.
  2. Eсенин С.А. Собрание сочинений: В 5 т. — М., 1966–1968.
  3. Есенин С.А. Черный человек. — М., 1993.
  4. Августин Аврелий. Исповедь., Абеляр П. История моих бедствий / Пер. с латин. — М., 1992.
  5. Андреев Л.Н. Собрание сочинений: В 6 т. — М., 1990–1996.
  6. Афанасьев А.Н. Народные русские сказки: В 3 т. — М., 1992.
  7. Батюшков К.Н. Мысли о литературе // Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. — М., 1977.
  8. Бессонов П. Калики перехожие: Сборник стихов и исследование. — М., 1863.
  9. Блок А.А. Собрание сочинений: В 6 т. — Л., 1980.
  10. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.–Л., 1960–1963.
  11. Брюсов В. Огненный ангел. — М., 1993.
  12. Гейне Г. Избранные произведения: В 2 т. — М., 1956.
  13. Гете И.В. Фауст // Гете И.В. Собрание сочинений: В 10 т. — М., 1976. — Т. 2.
  14. Гиппиус З. Иван Иванович и черт // Сказка серебряного века. —М.,1994.
  15. Гиппиус З. Стихи. Воспоминания. Документальная проза. — М., 1991.
  16. Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI–XIX веков. — М., 1991.
  17. Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений: В 6 т. — М., 1991.
  18. Даль В.И. Пословицы русского народа: В 2 т. — М., 1984.
  19. Даль В.И. Савелий Граб, или Двойник // Даль В.И. ПСС: В 8 т. — М., 1995. — Т. 3.
  20. Жизнь Есенина. Рассказывают современники / Сост. С.П. Кошечкин. — М., 1988.
  21. Кусиков А. Птица безымянная. — Берлин, 1922.
  22. Лохвицкая М.А. (Жибер). Стихотворения: В 4 т. — СПб., 1900–1903. — Т. 3.
  23. Майков А.Н. ПСС: В 4-х т. — СПб., 1914.
  24. Мариенгоф А. Ночное кафе // Гостиница для путешествующих в прекрасном. — 1924. — № 1/3.
  25. Мюссе А. Избранные произведения: В 2 т. — М., 1957.
  26. Наседкин В.Ф. Последний год Есенина // С.А. Есенин. Материалы к биографии / Сост. Н.И. Гусева, С.И. Субботин, С.В. Шумихин. — М., 1993.
  27. Орешин П. Соломенная плаха: Стихи. — М.–Л., 1925.
  28. По Э.А. Ворон // По Э.А. Собрание сочинений: В 4 т. — М., 1993.
  29. Повесть о Горе-Злочастии; Повесть о Савве Грудцыне // Гудзий Н.К. Хрестоматия по древней русской литературе. — М., 1973.
  30. Пушкин А.С. ПСС: В 10 т. — Л., 1977.
  31. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / Собр. М. Забылиным. — М., 1992.
  32. Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения: В 3 т. — М., 1961.
  33. С.А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. — М., 1986.
  34. Сологуб Ф.К. Мелкий бес: Роман. — М., 1989.
  35. Сологуб Ф.К. Свет и тени: Избранная проза. — Минск, 1988.
  36. Сологуб Ф.К. Стихотворения. — Л., 1978.
  37. Толстой А.К. ПСС: В 2 т. — Т. 1. — С. 92.
  38. Уальд О. Стихотворения; Портрет Дориана Грея; Тюремная исповедь. — М., 1976.
  39. Хлебников В. Заклятие смехом // Серебряный век: Поэзия. Критика. — Чебоксары, 1993.
  40. Чехов А.П. Собрание сочинений: В 12 т. — М., 1956. — Т. 7.
  41. Шамиссо А. Удивительная история Петера Шлемиля // Романтические фантазии: В 2 т. — Ставрополь, 1993. — Т. 1.
  42. Шершеневич В. Автомобилья поступь. — М., 1916.
  43. Шишков В.Я. Угрюм-река // Шишков В.Я. Собрание сочинений: В 10 т. — М., 1974. — Т. 5, 6.