В. П. Алексеев возникновение человека и общества

Вид материала

Содержание

Начальные этапы развития родового строя
Разложение первобытнообщинного строя и

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 14

^ Начальные этапы развития родового строя

Возникнув в среднем палеолите, родовая организация прошла длительный путь развития. На первом отрезке этого пути, в конце среднего и начале верхнего палеолита, наряду с обществами, состоящими из родовых общин, вероятно, продолжали существовать общества из неэкзогамных локальных групп, сформировавшихся на основе первобытных стад, может быть, еще в позднем ашёле или начале мустье. Отличаясь менее четкой и устойчивой структурой, нежели родовые общины, локальные группы под влиянием соседства с первыми постоянно изменялись, распадаясь или же сами, оформляясь в род. По мнению Н. Д. Праслова, которое мы разделяем, отражением такого сосуществования родовых и локальных групп было появление, начиная с мустье четко очерченных и занимающих ограниченную площадь культур и существование рядом с ними обширных зон со сравнительно однообразным каменным инвентарем^¹.

Гипотеза о сосуществовании в течение какого-то отрезка времени родовых и локальных общин, как нам кажется находит подтверждение и в данных антропологии, свидетельствующих, что процесс сапиентации в разных районах шел с разной скоростью, приводя к одновременному существованию на земном шаре более примитивных и более сапиентных форм^². Логично предположить, что экзогамная родовая организация первоначально возникала у более сапиентных форм и сама способствовала процессу сапиентации; у тех же групп первобытного человека, которые дольше сохраняли примитивные черты в своем физическом типе, дольше сохранялись и дородовые локальные общины.

О возможности сосуществования локальных коллективов и родовых общин в мустье косвенно свидетельствует и общеизвестный факт неравномерности общественного развития в позднейшие периоды истории человечества, когда даже разные формации одновременно существовали в разных районах земного шара. Поскольку темп развития в эпоху первобытного общества был более медленным, чем в последующие эпохи, естественно предположить, что и процесс вытеснения и смены локальных коллективов родовыми мог быть весьма длительным, хотя в конечном счете родовая организация повсюду сменила локальную. Это был закономерный процесс, пробивающий себе дорогу сквозь множество случайных форм и заканчивающийся более или менее одновременно с завершением становления Homo sapiens и исчезновением неандертальцев по всей ойкумене^³.

Допуская существование в среднем палеолите локальных групп, мы вместе с тем думаем, что они должны были отличаться от неродовых, а точнее сказать, послеродовых общин, известных у некоторых наиболее отсталых этнографических групп новейшего времени (например, кочевых кубу и оранг акитов Суматры, тоала Сулавеси, бакаири Бразилии, полярных эскимосов Гренландии), прежде всего тем, что природная среда в среднем и начале верхнего палеолита обеспечивала возможность оседлой жизни крупными коллективами, о чем свидетельствуют находки в Молодове, Костенках и т. д. В конце верхнего палеолита в Европе и Северной Азии исчезли или резко сократились в численности мамонт, шерстистый носорог, гигантский олень и другие крупные животные. Позднее, около 7 тыс. лет назад, вымерли гигантские сумчатые в Австралии (дипротодон, нототериум, гигантские кенгуру и т. д.) и гигантские млекопитающие в Америке (мастодонт, милодонт и т. д.). Это уменьшение числа крупных животных потребовало рассредоточения первобытных охотников и перехода их от оседлого или полуоседлого к преимущественно бродячему образу жизни. Крупные и устойчивые охотничьи коллективы распались на. мелкие семейные группы, сочетавшие охоту с собирательством и лишь на короткое время имевшие возможность объединяться в одну общину^⁴. В этнографической современности подобные общины, раздробленные на парные семьи, ведущие в течение нескольких недель или даже месяцев самостоятельное существование, известны в различных районах земного шара^⁵.

Таким образом, нам представляется, что на основе изучения общин наиболее отсталых этнографических групп современности нельзя делать вывод о характере Предродовых и раннеродовых общин конца среднего и начала верхнего палеолита ввиду резкого различия условий жизни. Та же община, которая фигурирует в некоторых этнографических классификациях как наиболее ранняя (кровная община по терминологии Н. А. Бутинова, раннеродовая по терминологии Ю. М. Маретина, первобытная община охотников и собирателей по терминологии В. Р. Кабо), скорее может быть сопоставлена с общинами конца верхнего палеолита, когда остро чувствовался разрыв между ростом плотности населения и сокращением фауны, ввиду чего потребовалось дробление прежних оседлых родовых общин на более мелкие производственные коллективы. При этом род утерял большую часть своих хозяйственных функций и продолжал существовать главным образом как брачно-регулирующее и надстроечное объединение.

К началу неолита охотничья добыча, несмотря на совершенствование орудий охоты (появление лука и т. д.), перестала обеспечивать потребности первобытных общин, что, как справедливо отмечает С. Н. Бибиков, сделало необхо.димым коренные преобразования, начавшие эру производящего хозяйства^¹.

Переход к мотыжному земледелию позволил вернуться к более или менее оседлому образу жизни устойчивыми и сравнительно крупными коллективами, т. е. к тому быту, который был утрачен в период истощения охотничьей фауны. Насколько можно судить по этнографическим данным (например, о земледельцах тропических лесов Южной Америки), община ранних мотыжных земледельцев могла насчитывать в среднем 100—200 человек. Логично предположить, что такие общины образовывались на основе стягивания в один поселок тех мелких групп охотников и собирателей, большая часть членов которых принадлежала к одному роду. Такая община, основой которой был локализованный род, вновь ставший главной единицей производства и распределения, по-видимому, была схожа с родовыми общинами отсталых мотыжных земледельцев новейшего времени, например в Южной Америке.

У кубео, уитото, тукано и многих других земледельческих племен Южной Америки совместным трудом всех мужчин-сородичей производится расчистка леса, совместно строится общинное жилище или жилища, в общеродовой собственности находятся такие орудия и средства производства, как запруды для ловли рыбы, большие рыболовные лодки и т. д. Первобытно-коллективистский равнообеспечивающий характер в пределах родовой общины носит (точнее говоря, носило до недавнего времени) и потребление продукции земледелия, охоты и рыболовства, несмотря на то что значительная часть труда вкладывается в ее получение не коллективно, а отдельными парными семьями, которые, по крайней мере, в новейшее время, достаточно четко выделяются в составе родовой общины мотыжных земледельцев.

У многих народов земного шара, в особенности тех, кто живет на окраинах ойкумены в неблагоприятных природных условиях, переход к земледелию так и не совершился и сохранилось охотничье-собирательское хозяйство. Таковы, например, племена аборигенов Австралии, община которых была исследована В. Р. Кабо. Соглашаясь в основном с названным автором в анализе этой общины, мы подвергаем сомнению лишь его мысль о первичном характере подобной общины по сравнению с общинами, основой которых является локализованный унилинейный род.

Как уже отмечалось, новейшие исследования поселений и жилищ мустье и начала верхнего палеолита, обнаруженных в СССР и во Франции, свидетельствуют, что образом жизни люди той далекой эпохи были более сходны с ранними мотыжными земледельцами и развитыми охотниками й^; рыболовами нового и новейшего времени, чем со своими непосредственными потомками — бродячими охотниками конца верхнего палеолита — и наследниками их традиций — отсталыми племенами охотников и собирателей, сохранявшимися до недавних пор на дальней периферии высоких цивилизаций: на западе Австралии, в пустынях Южной Африки, в лесах Юго-Восточной Азии и на крайнем юге Американского континента, т. е. племенами пинтубу, биндубу, валбири, бушменов, кочевых кубу, она и яганов.

Таким образом, нам представляется, что традиционные, идущие от Моргана попытки реконструкции древнейших форм рода и общины на основе далеко отстоящих от них и хронологически и стадиально родовых общин мотыжных земледельцев нового времени не столь неправомерны, как это считают некоторые современные исследователи^². Данные этнографии и археологии свидетельствуют, что не только по типу жилищ, но и по уровню обеспеченности средствами существования охотники конца среднего и начала верхнего палеолита и ранние мотыжные земледельцы неолита были ближе друг к другу, чем к стадиально промежуточным между ними бродячим охотникам конца верхнего палеолита и мезолита.

Как справедливо отмечал П. И. Борисковский, специально проводивший сравнительное исследование типов жилищ, «общая планировка многих палеолитических общинных жилищ напоминает общую планировку некоторых общинных жилищ индейцев Америки, описанных еще в XIX в. Л. Г. Морганом...»^³. А. Н. Рогачев, ссылаясь на результаты исследования верхнепалеолитических памятников в Костенковско Боршевском районе, ставит вопрос о возможности существования в эту эпоху в Восточной Европе поселения деревнями^⁴. Позднее, в конце верхнего палеолита, постоянные жилища с мощным культурным слоем, свидетельствующим о длительном обитании коллективов людей на одном месте, исчезли, а «их место заняли временные сезонные стойбища по берегам рек, содержащие очень тонкий культурный слой без остатков крупных ям, землянок и сооружений из костей» ^¹.

О сравнительно высокой обеспеченности людей конца среднего и начала верхнего палеолита средствами существования свидетельствует кроме оседлости и такой факт, как возможность жизни в их коллективах калек (например, старика с ампутированной правой рукой из пещеры Шанидар). И в этом отношении люди той эпохи были сходны с мотыжными земледельцами неолита и, по-видимому, отличались от охотников конца верхнего палеолита и мезолита и наследников их культурных традиций — охотников и собирателей новейшего времени, у которых бытовал обычай убивать стариков и калек, так как их трудно было прокормить.

Всем сказанным мы никак не хотим отождествить уровень развития производительных сил человеческого общества на рубеже среднего и верхнего палеолита, с одной стороны, и в начале неолита — с другой. Бесспорно, что за несколько десятков тысяч лет, разделяющих эти эпохи, человечество прошло большой путь. Однако представляется столь же бесспорным, что обеспеченность человека пищей не росла непрерывно и прямо пропорционально росту производительных сил.

В конце мустье и начале верхнего палеолита сравнительное несовершенство орудий охоты во многом компенсировалось богатством фауны и малочисленностью самого человечества. В результате «невероятно хищнического», по выражению Н. К. Верещагина, «использования запасов дикого зверя» уровень, обеспеченности людей пищей был высоким и позволял людям жить крупными оседлыми коллективами, возможно, насчитывавшими до нескольких сот человек каждый. Площадь общинного жилища такого коллектива в Костенках, как известно, достигала 800 кв. м^². В других случаях имело место объединение нескольких небольших жилищ в одном селении.

Сходство планировки этих жилищ с жилищами мотыжных земледельцев новейшего времени (например, индейцев Северо-Западной Бразилии) позволяет предположить, что и община у людей среднего и начала верхнего палеолита была таксой же, как у индейцев Северо-Западной Бразилии, т. е. родовой, ядром которой являлся один локализованный род, несшей как брачно-регулирующие, так и производственные функции. Производственные отношения в этой родовой общине, вероятно, характеризовались коллективизмом в производстве и родовой собственностью на все имущество коллективного использования: жилище, охотничьи ловушки (если они существовали) и т. п. Потребление было равнообеспечивающим, т. е. отношения были сходными с теми, какие еще недавно можно было наблюдать, например, в родовой общине кубео или уитото Колумбии, у которых, несмотря на существование семей, потребление пищи было не посемейным, а общинным, с совместными трапезами^³.

Нам представляется . необоснованным утверждение С, Н. Бибикова, что «коллективная организация охоты... вела к распределению⁷ добычи по числу участников и согласно доле участия семьи в производстве»^⁴. В подтверждение своего взгляда С. Н. Бибиков ссылается на современные народности Севера, занимающиеся зверобойным промыслом, однако этот пример не только не подтверждает, но и опровергает его позицию. Этнографам-североведам хорошо известно, что распределение согласно доле участия охотника в промысле является весьма поздней формой и что до недавнего времени как у морских зверобоев, так и у других народов Севера натуральная продукция охоты распределялась никак не по степени участия семьи в промысле.

Так, у коряков даже в конце XIX в. мясо добытых тюленей делилось между всеми жителями поселка вне зависимости от их участия в охоте. Азиатские эскимосы делили мясо моржа поровну не только между членами артели, но и между всеми присутствующими; между всеми жителями поселка делилось мясо кита^⁵. Эти и сходные с ними данные по другим народам Сибири обобщены в коллективной монографии «Общественный строй у народов Северной Сибири», в которой отмечается, что продукция древнейших натуральных отраслей хозяйства при коллективных способах охоты «делилась независимо от участия данной семьи в охоте, а лишь по числу едоков... И при индивидуальной охоте охотник иногда отдавал всю добычу для раздела, а сам получал потом свою долю наравне с другими обитателями стойбища»^⁶. У эскимосов Канады и Северо-Западной Гренландии мясо добытых животных даже в начале XX в. не являлось собственностью охотника, а распределялось между всеми обитателями стойбища. При этом у наименее затронутых) европейским влиянием групп эскимосов не существовало особых, охотничьих долей, а трапезы совершались совместно^⁷.

Таким образом, материалы о зверобоях Севера свидетельствуют против взгляда о распределении добычи у оседлых общин палеолита по доле участия семьи в охоте. Материалы, полученные в результате изучения других этнографических групп, живших оседлыми общинами, также Аают оснований предполагать, что потребление в оседлых общинах палеолита; было равнообеспечивающим и не посемейным, а общинным.

К концу верхнего палеолита в Европе и Северной Азии, а несколько позднее также в Америке и Австралии, как уже отмечалось, резко уменьшилось количество промысловых животных, а многие из них исчезли с лица земли^¹. В результате крупная родовая община распалась на мелкие бродячие коллективы, которые в поисках пищи вынуждены были систематически передвигаться, собираясь вместе лишь несколько раз в году. В этих условиях род в значительной мере утерял хозяйственные функции и сохранялся преимущественно как брачно-регулирующее и надстроечное объединение. Жизнь мелкими группами родственников, иногда, вероятно (как это имело место у охотников и собирателей нового времени), делившимися даже на парные семьи, привела к значительному укреплению экономической роли семьи. Можно предполагать, что именно в это время семья стала важной производственной ячейкой общества." Вместе с тем ни j одной из отсталых этнографических групп новейшего времени, будь то в Австралии, Американской Арктике или на Огненной Земле, семья, состоящая из родителей и детей, не является основной производственной ячейкой. Даже охотясь отдельно, семья зачастую опирается на помощь своей общины. Например, у эскимосов она имеет право питаться из складов мяса, сделанных другими семьями. И чем неблагоприятнее среда, чем ненадежнее источники пищи, тем более необходимыми оказываются взаимопомощь членов общины и первобытный коллективизм потребления. Как справедливо отмечает Э. Вейер, без помощи коллектива семья не выдержала бы суровой борьбы за существование^². Материалы об австралийцах, ведда, бушменах, суммированные и проанализированные В. Р. Кабо, подтверждают, что и у них можно говорить лишь об «относительной, условно временной хозяйственной самостоятельности семьи» и что «малая семья всегда рассматривает себя как часть более крупного коллектива, с которым она постоянно связана многочисленными и прочными узами»^³.

Ликвидация оседлости и жизнь мелкими родственными группами вели к ослаблению родовых связей и к объединению в составе одной общины тех групп людей из разных родов, которые кочевали по соседству друг с другом. Так, вероятно, возникали контактные общины, в которых родовые связи уже не совпадали в основном с территориальными, а пересекались с ними, давая в сумме картину, подобную той, какую этнографы наблюдали у аборигенов Австралии^⁴. По-видимому, все это способствовало также нарушению прежней унилинейной материнской филиации и возникновению в зависимости от конкретных обстоятельств, котофые надо исследовать в каждом отдельном случае, общин билинейных, с двойной филиацией, а также отцовско-родовых общин ^⁵.

Совершенствование орудий охоты, интенсивно шедшее в конце верхнего палеолита, привело к дальнейшему оскудению фауны и наряду с ростом плотности населения потребовало перехода от присваивающего хозяйства к производящему. Этот переход совершился в начале неолита с возникновением мотыжного земледелия. Следствием его явилось оседание общины, объединение мелких родственных групп в одном поселке и укрепление внутриродовых связей в тех случаях, когда они сохранялись.

Примером общества со слаборазвитым мотыжным земледелием при сохранении преобладающей роли охоты и собирательства являются сирионо. Их около 2 тыс., они живут в лесах Восточной Боливии полукочевыми общинами, насчитывающими от 30 до 120 человек каждая. Вся община занимает одно жилище. Счет родства у сирионо матрллинейный, брак матрилокален. Вопрос о существовании у сирионо экзогамии и, следовательно, вопрос о наличии или отсутствии у них рода не вполне ясен, и различные автрры в этом отношении противоречат друг другу^⁶. Нам представляется, что локальные группы сирионо по своему характеру являются переходными от родовых к территориальным^⁷.

Стадиально более поздний тип общины еще несколько десятилетий назад существовал у упоминавшихся выше индейцев уитото. Уитото состоят из нескольких близкородственных по языку и культуре племен. Для каждого из них характерно наличие племенной территории, своего диалекта и особенностей культуры, племенное самосознание и кровнородственная связь между членами племени. Племенная организация отсутствует: нет ни вождя, ни совета племени. Каждое племя уитото делится на отцовские локализованные роды. Род занимает один большой дом-селение и вместе с женщинами— женами мужчин рода — образует самостоятельную родовую общину численностью от 50 до 300 человек. Женщины рода, вышедшие замуж и переселившиеся в другие общины, сохраняют принадлежность к нему и в случае необходимости пользуются его защитой.

Производство и потребление у уитото носит в значительной степени коллективный характер, хотя и не в такой мере, как, например, у кубео. Кроме семейных плантаций маниока существует родовая плантация, номинальным владельцем которой, как и жилища родовой общины, является старейшина рода.

Родовая плантация обрабатывается женщинами из семьи старейшины совместно с незамужними женщинами рода.

Снятый с нее урожай образует общеродовой запас маниока, хранителем и распорядителем которого является опять-таки старейшина. Холостые мужчины обязаны отдавать часть охотничьей добычи в этот общеродовой запас. Он расходуется на то, чтобы постоянно пополнять общеродовой горшок, который, по словам Т. Уиффена, «открыт для всех, так как все пополняют его, по крайней мере, все неженатые воины должны так делать. Этот горшок никуда не убирается, и огонь под ним никогда не гаснет»^¹. Систематически из общеродового горшка питаются лишь неженатые мужчины и одинокие женщины, например вдовы, вернувшиеся после смерти мужа в свой род, так как у них нет своих плантаций маниока.

У некоторых групп мотыжных земледельцев развитие племени, рода и общины ушло значительно дальше вперед, чем у уитото. Таковы, например, были ирокезы к началу европейской колонизации. Их общество столько раз описывалось и анализировалось, что вряд ли стоит повторяться. Заметим лишь, что те элементы сходства, которые, по-видимому, существуют в образе жизни и в формах рода и общины между оседлыми охотниками среднего и первой половины верхнего палеолита, с одной стороны, и мотыжными земледельцами неолита — с другой, представляют собой не повторение одних и тех же циклов, а пример развития по спирали, когда «на основе приобретенного опыта вновь достигается первоначальный исходный пункт, но на более высокой ступени»^². В формах родовой общины мотыжных земледельцев имеет место «повторение в высшей стадии известных черт, свойств... низшей и... возврат якобы к старому (отрицание отрицания)»^³.

У многих этнографических групп земного шара (огнеземельцев, некоторых малых племен Юго-Восточной Азии и т. д.) переход к производящему хозяйству не совершился, и они до недавних пор продолжали или продолжают и до сих пор добывать средства к существованию охотой, рыболовством и собирательством и вести бродячий образ жизни, который, как уже отмечалось, не благоприятствует существованию четко оформленной родовой структуры.

В то же время некоторые группы охотников и рыболовов, живущие в районах, изобилующих крупными животными или рыбой, на основе высокоразвитой охоты или рыболовства смогли вести оседлый образ жизни. К таким группам в новое время относились, например, индейцы северо-западного побережья Северной Америки, алеуты, эскимосы Кадьяка. У них ко времени первых контактов с европейцами сохранялся материнский род, хотя уже и разлагавшийся в связи с ростом производства прибавочного продукта и распадом первобытнообщинных отношений^⁴. Подобные этнографические материалы позволяют предполагать, что и в неолите четко оформленный материнский род мог существовать не только у мотыжных земледельцев, но и у оседлых групп охотников на крупных животных, в частности на китов, и у рыболовов. Так, например, представляется вероятным, что сохранение многочисленных пережитков материнского рода у эскимосов побережья Аляски связано с их длительной оседлостью и что материнский род существовал у их предков — оседлых китобоев мыса Крузенштерн, которые в 2000—1500 гг. до н. э. жили на берегах залива Коцебу в больших общинных жилищах^⁵.

С развитием производительных сил, особенно с появлением плужного земледелия и скотоводства, или в результате влияния классовых обществ начинается разложение родового строя, но это уже тема следующей статьи.

А. М. Хазанов

^ РАЗЛОЖЕНИЕ ПЕРВОБЫТНООБЩИННОГО СТРОЯ И

ВОЗНИКНОВЕНИЕ КЛАССОВОГО ОБЩЕСТВА

Предпосылки и условия разложения первобытнообщинного строя шей предпосылкой и условием разложения первобытнообщинного строя было появление регулярного прибавочного продукта. Регулярность получения прибавочного продукта, пусть даже самого минимального, создала реальные возможности для общественного разделения труда, парцеллизации производства, эксплуатации человека человеком, словом, для тех явлений, которые, в конечном счете, привели к возникновению классового общества.

Появление регулярного прибавочного продукта обычно связывается с кардинальными сдвигами в экономике первобытных производственных; коллективов. Важнейшим из них была, безусловно, неолитическая революция, т. е. переход к земледелию и скотоводству, завершившийся в наиболее передовых областях ойкумены в неолите^¹. О количестве центров, в которых происходило становление производящего хозяйства, в настоящее время ведется дискуссия, однако при всех обстоятельствах наиболее важным и древним из них был переднеазиатский. Совершившийся там в VII—V тысячелетиях до н. э. переход к земледелию и скотоводству впервые открыл перед человечеством дорогу, приведшую к гибели первобытнообщинного строя.

Переход к производящему хозяйству и связанное с ним развитие производительных сил вызвали качественные изменения в жизни тех обществ, которые этот переход совершили. Неизмеримо увеличилась устойчивость хозяйства, повысился жизненный уровень, резко возросла численность населения, значительно усложнились социальные структуры, произошел определенный психологический сдвиг. Хотя все это не приводит автоматически к разложению первобытнообщинных отношений, данные этнографии и археологии согласно говорят о том, что первые симптомы такого разложения не заставляют себя долго ждать^².

Правда, в отдельных, достаточно редких случаях получение прибавочного продукта возможно и на основе высокоспециализированного присваивающего хозяйства (как, Haпример, у индейцев северо-западного побережья Северной Америки или у алеутов). Однако оно носит исключительный и ограниченный характер и не приводит к полному разложению первобытнообщинных отношений. В подобных случаях сохранялись полная зависимость от природно-географических условий и как следствие этого низкая плотность населения, уже сама по себе ограничивающая возможности специализации, слабое развитие общественного разделения труда и относительная неразвитость частнособственнических отношений. При этом следует отметить, что уровень развития производительных сил у таких племен, уже знакомых с употреблением металла, был выше, чем у охотников и рыболовов эпохи мезолита и неолита.

Хотя отдельные общества, основанные на экономике присваивающего типа, могли достигать сравнительно высокого уровня развития, в целом это направление хозяйственной деятельности представляется тупиковым, ограничивающим возможности общественного прогресса: «Народы, занимающиеся исключительно охотой и рыболовством, находятся вне того пункта, откуда начинается действительное развитие»^³. Видимо, не случайно ни в одном обществе охотников и рыболовов государство не возникло.

Второй важной предпосылкой появления прибавочного продукта было освоение металлов. Однако, хотя металлические орудия значительно увеличили производительность труда^⁴, между их появлением и появлением регулярного прибавочного продукта отсутствует прямая зависимость. В обществах, находившихся в различных природно-хозяйственных условиях, значение каждого из последовательно появляющихся металлов и появления металлов вообще было неодинаковым. Полинезийцы достигли рубежа классового общества, не употребляя металла, в цивилизациях Американского континента роль медных орудий был незначительной, на Ближнем Востоке разложение первобытнообщинного строя, вероятно, началось еще в конце неолита и, во всяком случае, не позднее энеолита. В то же время в лесной полосе Евразии только внедрение железных орудий позволило получать в значительных размерах регулярный излишек средств существования.

Таким образом, освоение металла, не будучи универсальной предпосылкой появления прибавочного продукта, явилось, по крайней мере, в производящих обществах Старого Света, важнейшим условием дальнейшего развития производительных сил, а следовательно, и роста производимого прибавочного продукта. Не случайно в тех обществах, которые раньше других перешли к земледелию и скотоводству и освоили металлы, экономическое и общественное развитие шло наиболее быстрым темпом.

Однако прибавочный продукт был способен оказать разлагающее влияние на первобытное общество лишь тогда, когда имелись возможности его реализации и перераспределения. Это происходило через обмен и общественное разделение труда.

Как установлено археологией, спорадический обмен возник уже в верхнем палеолите, в первую очередь за счет различий в природно-географических условиях. Но только появление прибавочного продукта создало для обмена прочную основу в виде пищевых излишков и продуктов межобщинной специализации. Наличие у общины определенного избытка пищи позволило некоторым ее членам уделять больше времени для специализации в том или ином виде ремесел. Так появлялись «мастера наконечников стрел у североамериканских индейцев^¹, специалисты по изготовлению керамики в Меланезии^², строители каноэ на Маркизских островах^³. Раскопки раннеземледельческих поселений Передней Азии также показывают, насколько увеличился обмен по сравнению с предшествующими эпохами^⁴. Это же отмечается и для неолитической Европы^⁵.

Прибавочный продукт не просто расширял сферу обмена, он делал его необходимым, так как в условиях еще неразвитой внутриобщинной специализации большая часть излишков. могла реализоваться только через обмен. Квакиютли, например, стремились обменять весь производимый ими излишек продуктов потребления^⁶. В то же время возможность обмена стимулировала производство этих излишков. Так, на о-вах Тробриан, где ремесло полностью еще не отделилось от земледелия, мастера питались мясом и рыбой тех, по чьему заказу они изготовляли предметы своего ремесла или кому они их выменивали^⁷ «Постоянное повторение обмена,— писал К. Маркс, — делает его регулярным общественным процессом. Поэтому с течением времени по крайней мере часть продуктов труда начинает производиться преднамеренно для нужд обмена^⁸.

С появлением регулярного прибавочного продукта впервые стало возможным товарное производство, сперва в крайне примитивных, неразвитых и зачаточных формах. Излишки продуктов питания, а также произведенные благодаря им орудия труда, украшения и т. д. стали первыми товарами. Соответственно появляются первые мерила стоимости и средства обмена — примитивные деньги^⁹.

Первоначально сфера товарного производства была чрезвычайно узкой, охватывая лишь прибавочный продукт, а хозяйство каждой общины было автаркичным. Поэтому продукты обмена, открывая возможность накопления имущества, зачастую не использовались по прямому назначению, а образовывали сокровища, каковыми нередко служили примитивные деньги. Наряду с ними появляются своеобразные единицы накопленных богатств, не предназначавшиеся для обмена, вроде медных пластин у квакиютлей или циновок в некоторых районах Полинезии.

Будучи порождением общественного разделения труда, обмен с появлением регулярного прибавочного продукта стимулировал межобщинную специализацию и одновременно открыл дорогу специализации внутриобщинной. Все это вело к дальнейшему росту производительных сил.

Обмен, через который происходила реализация произведенных излишков, способствовал накоплению ценностей, возникновению и закреплению имущественного неравенства. "Этим объясняется отмечаемое иногда стремление родоплеменной аристократии в разлагающихся первобытных обществах монополизировать обменные операции^¹⁰.

Общественное разделение труда. Вопрос о рубеже, отделяющёй естественное разделение Труда от общественного, и об этапах развития последнего является дискуссионным. Н. А. Бутинов, например, усматривает общественное разделение труда лишь у полинезийцев^¹¹, т. е. на заключительном этапе первобытнообщинного строя; В. М. Вахта и А. А. Формозов считают, что оно отсутствовало только в нижнем палеолите^¹; другие исследователи полагают, что оно возникает с установлением регулярного обмена на основе межобщинной специализации^².

На наш взгляд, любой обмен свидетельствует о возникновении общественного разделения труда, которое .проявляется хотя бы в добыче и транспортировке сырья, не говоря уже об его обработке. Разумеется, раннему, нерегулярному обмену соответствуют зачаточные, спорадические проявления межобщинного разделения труда. Устойчивая основа для него создается только с появлением регулярного прибавочного продукта.

Как известно, Ф. Энгельс писал о трех главных этапах общественного разделения труда: выделении пастушеских племен из общей массы охотников и собирателей, отделении ремесла от земледелия и отделении торговли от ремесла^³. Последовательность и универсальность двух последних этапов подтверждается всеми данными современной науки^⁴, вопрос о первом более сложен.

В отличие от воззрений XIX в.^⁵ теперь выяснилось, что становление производящего хозяйства в Старом Свете сразу произошло в комплексной земледельческо-скотоводческой форме^⁶, а скотоводство обособилось довольно поздно. Только во II тысячелетии до н. э., т. е. почти через тысячу лет после возникновения первых государств, в Передней Азии появились племена, в хозяйстве которых доминировало скотоводство. Становление же кочевого скотоводческого хозяйства произошло еще позднее, на рубеже II и I тысячелетий до н. э.^⁷.

Если датировать первое крупное общественное разделение труда в Старом Свете концом III тысячелетия до н. э., то получается, что оно произошло позднее второго и даже третьего. Вероятно, поэтому В. С. Титов предлагает считать первым крупным общественным разделением труда, взятым во всемирно-историческом масштабе, выделение земледельческо-скотоводческих племен^⁸. Развитие производящего хозяйства, бесспорно, стимулировало обмен, в том числе пищевыми излишками, и не только между племенами охотников, рыболовов и собирателей, с одной стороны, и земледельцев-скотоводов—с другой, но в первую очередь между самими земледельцами-скотоводами. Однако такой обмен стал возможным только после появления самих излишков, так что одного только становления производящего хозяйства еще мало для возникновения первого крупного общественного разделения труда. Предпосылку нельзя смешивать со следствием, сколь бы малым временным интервалом они не были разделены.

По мнению Н. А. Бутинова, помимо разделения земледелия и скотоводства возможны и другие варианты первого крупного общественного разделения труда: разделение труда между земледельцами и рыболовами, рыболовами и охотниками и т. д.^⁹. В поддержку этого мнения можно привести много примеров. Например, вся экономика коряков и чукчей до недавнего времени основывалась на разделении труда и обмене между оленеводами и морскими зверобоями, связанными крепкой хозяйственной зависимостью^¹⁰. На Новой Гвинее прочные хозяйственные связи существовали между населением прибрежных коралловых островов, жителями побережья и горцами^¹¹. Однако дифференциация видов хозяйственной деятельности начинается не позднее мезолита (по-видимому, значительно раньше)^¹², когда о сколько-нибудь развитом обмене говорить не приходится. Очевидно, все дело в степени взаимозависимости обособившихся типов хозяйств, которая становится постоянной и прочной лишь с появлением регулярного прибавочного продукта. Поэтому под первым крупным общественным разделением труда надо понимать не любую межобщинную дифференциацию хозяйственной деятельности, а лишь связанную с появлением регулярного прибавочного продукта. Уже первое крупное общественное разделение труда способствовало росту производительных сил и одновременно влекло за собой индивидуализацию производственного процесса и зарождение частной собственности. Тем более это относилось ко второму крупному общественному разделению труда, под которым, вероятно, надо понимать не только отделение ремесла, но и освобождение от непосредственного участия в производстве пищи лиц, специализировавшихся на организации производства и управления, а также на выполнении идеологических функций. Что касается третьего крупного общественного разделения труда, то широкие размеры оно приняло уже в классовых обществах, хотя, очевидно, зародилось в эпоху разложения первобытнообщинного строя. Материалы по бронзовому веку Европы подтверждают тот факт, что третье крупное общественное разделение труда в своих первоначальных формах могло сопутствовать второму. Первые металлурги-профессионалы, странствующие по дорогам Европы, были одновременно и торговцами. Вероятно, не так уж далека от истины гипотеза Херцфельда о странствующих кузнецах, носивших на себе «печать Каина»— «знак, указывающий на то, что этот незнакомец не враг, которого следует убить, а обладатель вещей, которые ты хочешь приобрести, и знаний, полезных для тебя»^¹. Этот знак должен был защищать кузнецов, отколовшихся от своей общины и тем самым лишенных ее защиты.

Нигде в Европе не найдены погребения кузнецов раннего бронзового века, зато обнаружено много кладов из готовых изделий и полуфабрикатов. Это косвенно подтверждает, что кузнецы странствовали от одной общины к другой вместе со своими литейными формами, сырьем и полуфабрикатами, а заодно были и бродячими торговцами. Только в позднем бронзовом веке появляются свидетельства того, что кузнецы жили постоянно в своих общинах^². Все это подтверждается и материалами из Восточной Европы^³.

Зарождение частной собственности. Появление прибавочного продукта и развитие на его основе обмена и общественного разделения труда были важнейшим стимулом к парцеллизации производства и возникновению частной собственности. Одним из источников частного присвоения стал индивидуальный труд. За вычетом доли, идущей на общественные нужды, прибавочный продукт в виде излишков пищи, сырья, предметов ремесла отчуждался в пользу его производителей, становился источником индивидуального обмена, в дальнейшем аккумулировался в виде общепринятых эквивалентов или в превращенной форме сокровищ, составлял основу частных богатств. Собственниками этих богатств становились отдельные семьи, чьим трудом они были произведены^⁴. Другим источником возникновения частной собствен ности отдельных семей становились созданные их трудом движимое имущество и орудия производства. В родовой общине с ее коллективным производством орудия, труда были в личной собственности^⁵, с индивидуализацией же производ-С1венного процесса они стали частной собственностью.

Данные археологии красноречиво свидетельствуют о появлении частных богатств в Азии и Европе в конце неолита, энеолита и в бронзовом веке. Отражением этого процесса были и общий рост богатств, помещенных в погребения, и (особенно) их неравномерное распределение^⁶, и создание кладов оружия, орудий и украшений, находки которых столь часты в Центральной и Восточной Европе, и появление знаков собственности, будь то в виде значков на сосудах из погребений амудийской культуры Египта^⁷ или пуговицевидных печатей в энеолите Переднего Востока и Греции^⁸.

Однако индивидуальная (семейная) трудовая деятельность не была главным источником накопления частных богатств. Этнографические факты показывают, что особенно быстрыми темпами богатства росли у семей и отдельных лиц, которые имели возможность сосредоточивать у себя отчужденный или перераспределенный прибавочный продукт, созданный чужим трудом, т. е. у общинной и родовой верхушки. Зарождение частной собственности происходило в обстановке острой борьбы с традициями коллективной собственности и уравнительного распределения произведенного продукта. Сохранение последних обусловливалось тем, что уровень развития производительных сил ставил определенный предел хозяйственному обособлению отдельных семей и возможностям индивидуального труда, сохраняя потребность в определенных формах кооперации и взаимопомощи. В результате возникал имевший универсальный характер конфликт между отдельными семьями, стремившимися к бесконтрольному распоряжению накопленной или приобретенной собственностью, и общиной в целом, настаивавшей на ее уравнительном - перераспределении. Конфликт принимал многообразные формы и разрешался различными способами. К его отдельным проявлениям следует относить помощь сородичам, нередко носившую принудительный и обязательный характер, потлач^⁹, уничтожение и раздачу имущества на похоронах^¹⁰, пиры^¹¹ и т. д. У народов Северной Сибири, например, в XVII—XVIII вв. отдельные семьи не имели табунов оленей, превышавших 100 голов, так как излишки экспроприировались сородичами или отнимались соседями^¹. Дело даже могло доходить до убийства лиц, отказывающихся делиться своими богатствами^².

Эти обычаи, однако, не только не могли надолго задержать зарождение частной собственности, но зачастую даже стимулировали ее развитие. Распределение имущества способствовало занятию общественных должностей, которые, в свою очередь, обеспечивали его накопление. Богатства, розданные на потлачах, возвращались с процентами на ответных. (Боас верно подметил эту сторону потлачей у квакиютлей, когда характеризовал их как институт процентного вложения богатств в рост и страхования благополучия детей)^³. С ростом производительных сил и индивидуализацией производства основы коллективизма все больше разрушались, а частная собственность расширяла свою сферу.

Однако до тех пор, пока основное условие и всеобщее; средство труда — земля — находилась в коллективной собственности общины, развитие частной собственности имело определенный предел. «Частная собственность, как противоположность общественной, коллективной собственности, существует лишь там, где... внешние условия труда принадлежат частным лицам»^⁴. Это объясняется тем, что само существование общины, вызывавшееся объективными условиями,, которые, как правило, действовали на протяжении всей эпохи разложения первобытного общества, в значительной мере обусловливалось сохранением коллективной собственности на землю в качестве связующего начала. Поэтому первоначально развивающаяся частная собственность на землю принимала непрямые и прикрытые формы: право первопоселения, право первой заимки, индивидуального и наследственного пользования и др.

В зависимости от уровня развития производительных сил,, форм хозяйства, наличия свободных ресурсов, степени разложения первобытнообщинных институтов основные средства производства становятся частной собственностью раньше или позже, но пахотные земли обычно раньше, чем луга,, выгоны, лес и т. д. В окончательном виде становление частной собственности на землю происходит обычно уже в классовых обществах. Следует, однако, помнить, что во всех докапиталистических обществах частная собственность по сравнению с капиталистической носит ограниченный и до известной степени условный характер^⁵.

Становление частной собственности происходило не только в борьбе между общиной в целом и отдельными семьями, но и в борьбе внутри самих семей^⁶. Итогом этой борьбы нередко было возникновение обособленной или отдельной собственности глав больших семей ,к противостоящих всему семейному коллективу. Вопрос о том, имело ли это явление универсальный характер в процессе развития большой семьи, нуждается в дополнительных исследованиях. Сами большие семьи рано или поздно распадаются, и носителями частнособственнического начала становятся выделившиеся из них малые семьи. По общему правилу, это происходит уже в классовом обществе.

Blog

В. П. Алексеев возникновение человека и общества

Содержание