В. П. Алексеев возникновение человека и общества

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 14

^ Возникновение рода

Для понимания общественного строя людей среднего палеолита особенно интересны находки жилищ мустьерского времени. В IV слое стоянки Молодова I в долине Днестра А. П. Чернышев были вскрыты хорошо сохранившиеся остатки постоянного жилища со многими очагами. Имеются также указания на наличие остатков других постоянных жилищ мустьерского человека на территории СССР (Молодова V, Ильская, Киик-Коба, Чокурча, Волчий грот)^¹. Ранее такие жилища были известны только для верхнего палеолита (ориньяка), и их обычно рассматривали как свидетельство существования прочных производственных родовых коллективов^².

Весьма показательны находки мустьерских жилищ во Франции. Обнаруженные здесь многоочажные жилища площадью в среднем 80 кв. м каждое (стоянки Ле-Пейрар, Боде-Л'Обезье, Жотон и др.) датируются вторым этапом вюрмского оледенения^³. Они имеют значительное сходство с общинными жилищами людей верхнего палеолита (Костенки 1, Авдееве и др.), которые связываются их исследователями с материнскими родовыми общинами^⁴. Мы согласны с Ф. Бур-дье, что существование таких больших общинных жилищ у людей мустье требовало регламентации половых отношений (запрета инцеста), фиксации перехода из одной возрастной категории в другую, каких-то норм распределения запасов пищи в течение долгой зимы, наличия старейшины-общины и т. д. Без этого, по мнению Ф. Бурдье, совместная жизнь многих людей в жилище была бы невозможна^⁵. Кроме того, в окрестностях каждого постоянного большого жилища найдены остатки временных стоянок, которыми, очевидно, пользовались охотничьи отряды. Иными словами, мустьерские охотники Франции были организованы в прочные коллективы, больше напоминающие родовые общины, известные по этнографическим примерам, чем первобытное человеческое стадо.

Для выявления социальной структуры человеческого общества в эпоху мустье интересно и более древнее, чем описанные, выше, поселение охотников мустьерского времени, найденное в низовьях р. Дюранс (Франция). Это поселение, датируемое первым этапом вюрмского оледенения, занимало около 50 га. Оно состояло из большого числа небольших постоянных жилищ площадью несколько квадратных метров каждое. Бурдье обоснованно полагает, что существование такого поселения невозможно без наличия достаточно сложной социальной организации, связывающей всех членов основавшего его коллектива в прочное целое. Он считает, что селение на р. Дюранс, возможно, было местом встречи мужчин-охотников с женщинами и детьми своей общины^⁶.

Конечно, мы не можем утверждать категорически, что в жилищах и селениях, подобных описанным Чернышем и Бурдье, жили именно родовые, а не какие-либо иные общины. Однако в пользу этого говорит, на наш взгляд, все, что известно о значении экзогамии для становления человека современного вида и его общества. Кроме того, на возникновение в мустье именно экзогамных родовых общин косвенно указывает и укрепление в это время связей между соседними коллективами людей, что нашло свое проявление в материальной культуре. Характеризуя мустьерские стоянки на территории Европейской части СССР, А. А. Формозов отмечает, что «присущие каждой отдельной стоянке особенности в типах обработки кремня и в типах орудий говорят о продолжающейся обособленности общин древнейших людей. Но намечающееся группирование на определенных территориях стоянок с одним обликом культуры говорит о возникновении каких-то связей между разными общинами...»^⁷.

Косвенными свидетельствами существования у людей среднего палеолита достаточно' сложной социальной организации могут служить также новые или лишь недавно завоевавшие общее признание факты, указывающие на развитость духовного мира этих людей, на их стремление к осмыслению своей жизни. Мы имеем в виду обнаруженные в течение последних десятилетий следы магических церемоний мустьерцев, а именно погребения костей бурого медведя в мустьерском культурном слое пещеры Регурду во Франции и следы магических церемоний в пещере Базуа в Италии («неандертальцы кидали комки глины в сталагмит, напоминающий фигуру животного»)^⁸.

Особенно интересны в связи с вопросом о социальной организации людей среднего палеолита погребения неандертальцев. Как справедливо отмечает А. П. Окладников, «как бы ни расценивать эти погребения, как бы их ни объяснять, но в любом случае они свидетельствуют об осознании неандертальскими людьми взаимной социальной связи, о взаимопомощи и заботе членов первобытной общины друг о друге. Иначе неандертальцы бросали бы умерших членов своего коллектива на произвол судьбы, не выкапывали бы (при этом иногда с большими усилиями) специальные ямы для захоронения их тел и не зарывали бы их в землю. Сам по себе акт захоронения умерших членов коллектива свидетельствует, таким образом, об устойчивости и силе связей, скреплявших первобытную общину неандертальцев»^¹. Конечно, трудно с уверенностью сказать, имеем ли мы в данном случае дело с уже возникшими родовыми общинами, или с их зачатками, или с общинами какой-то иной структуры; однако находки поселений мустьерцев во Франции и в СССР, сохранение в Молодове одного типа жилища от мустье до конца верхнего палеолита, а также данные о связях между соседними общинами, по-видимому, свидетельствуют в пользу гипотезы о раннем возникновении родового строя, — вероятно, не позднее конца мустье. А поскольку все развитие социальных отношений, происходившее на протяжении палеолита, имело своим результатом, как показывают данные этнографии, возникновение рода, а не чего-либо иного, то, по словам А. П. Окладникова, суть этого процесса «и заключалась в становлении родовой организации, в эволюции каких-то первых ее истоков и зачатков»^².

Что касается начала верхнего палеолита, то от него до нас дошли такие хорошо известные и выразительные памятники, как вмещавшие, по мнению П. П. Ефименко, «не одну сотню людей» общинные жилища в Костенках 1, Авдеево, на многих стоянках в Чехословакии и т. д. Весьма показательны находки на этих стоянках женских фигурок с подчеркнутой передачей женских форм. Такие фигурки сходны по многим деталям от Дона до среднего Дуная, а возможно, и дальше на запад^³. Вне зависимости от того, трактовать ли их как образ женщины-родоначальницы, типичный для материнско-родовой организации и отражающий ее идеологию (П. П. Ефименко, А. Н. Рогачев), или как образ женщины — хозяйки очага (С. А. Токарев), наличие фигурок доказывает большую роль материнского начала в обществе и в представлениях людей верхнего палеолита^⁴. Не так давно Н. А. Б,утинов высказал мнение, что женские фигурки верхнего палеолита— это изображения женщин, которых похищают, и что их распространенность связана с развитием брака похищением, который и привел к введению экзогамии^⁵. Нам эту точку зрения трудно принять, так как она не подкрепляется этнографическими аналогиями. Есть и некоторые другие гипотезы о значении женских статуэток, но и они носят чисто умозрительный характер. В целом нам представляется, что новые данные подтверждают высказанную А. П. Окладниковым еще в середине 50-х годов точку зрения, что зачатки материнской родовой общины возникают в мустье и окончательно оформляются в верхнем палеолите и что «прямыми указаниями на оформление материнского рода в это время являются, с одной стороны, общинные жилища, а с другой — широко распространенные изображения женщин, в которых можно видеть образы женщин-родоначальниц, известных, по данным фольклора, например, у эскимосов и алеутов»^⁶. В настоящее время сторонниками взгляда о возникновении рода в мустье являются кроме А. П. Окладникова П. И. Борисковский, А. П. Черныш, Н. Д. Праслов, А. Н. Рогачев. Возможным это считает Д. А. Крайнов, исходящий из высокой производительности труда палеоантропов^⁷.

Различные взгляды существуют и по вопросу о времени возникновения племени. Его появление относят к мустье (или даже к ашёлю), к верхнему палеолиту, мезолиту, неолиту.

А. А. Формозов, отстаивающий точку зрения о более позднем по сравнению с родом возникновении племени, ссылаясь на известное исследование С. Н. Замятнина о появлении локальных различий в культуре палеолитического периода^⁸, утверждает, что «в палеолите мы нигде не можем выделить узколокальные культуры, объединяющие группу стоянок, расположенных в одном районе и имеющих много общих черт в инвентаре. Такие культуры, принадлежавшие, по-видимому, древним племенам, типичны для неолита». Далее А. А. Формозов делает вывод, что «большие коллективы палеолитических охотников были замкнутыми и не объединялись в племена, в связи с чем в палеолите прослеживаются различия в культуре между отдельными стоянками, но не выделяются этнические племенные культуры»^¹. Появление племени А. А. Формозов относит к мезолиту, связывая этот процесс с имевшими место с конца верхнего палеолита изменениями в хозяйстве охотничьих общин, обусловленными, в частности, исчезновением крупных стадных животных и приведшими к дроблению крупных родовых общин на более мелкие группы. Части прежней большой общины, став самостоятельными, продолжали поддерживать между собой какие-то хозяйственные и культурные связи, что, по мысли А. А. Формозова, стало основой возникновения племени^². Таким образом, согласно его гипотезе, племя — это в сущности разросшийся и расчленившийся на несколько частей род.

Нам кажется, что гипотеза А. А. Формозова уязвима и с этнографической, и с археологической точки зрения. Так, она не учитывает данных о дуально-родовой экзогамии как начальной форме брачных отношений между родами. Эти данные, наиболее полно собранные и проанализированные А. М. Золотаревым в его работе «Дуальная организация первобытных народов и происхождение дуалистических космогонии»^³, не принимаются во внимание А. А. Формозовым.

Что же касается археологии, то исследования последних лет показали, что уже в мустье существовали четко очерченные узколокальные культуры (например, молодовская). Много таких культур известно и для верхнего палеолита, например среднеднестровская на Русской равнине, кремская, виллен-дорфская и павловская в Центральной Европе, группа памятников типа Парпальо в Испании и т. д.^⁴ Вероятно, каждая из таких культур принадлежала одной этнической общности— племени, так как для общины территория археологической культуры (50—150 км в поперечнике) слишком велика. Нам представляется убедительным положение Г. П. Григорьева о том, что археологические факты, в частности наличие в мустье различных локальных вариантов, свидетельствуют а существовании племени уже в это время^⁵. В пользу такого предположения, на наш взгляд, говорят и данные о наличии: в мустьердкое время родового строя, который, как свидетельствует этнография, невозможен без племени, хотя бы слабо оформленного.

Все более спорным кажется тезис о замкнутости коллектива палеолитических охотников, также иногда приводимый в качестве доказательства отсутствия племени^⁶. Как отмечает Н. Д. Праслов, изучение каменного инвентаря мустьерского времени «показывает быстрое распространение одного и того же открытия в области техники обработки камня на больших территориях почти в одно геологическое время»^⁷. Это говорит о постоянных связях между соседними коллективами. Увеличение в мустьерское время контактов между отдельными общинами констатирует и А. А. Формозов в цитировавшейся выше монографии об этнокультурных областях.

Допущение того, что зачатки племени, или предплемя (по терминологии Г. П. Григорьева), могли возникнуть еще в ашёле, пока не имеет, на наш взгляд, достаточного фактического обоснования^⁸. Неверной представляется и прямо противоположная мысль о возникновении племени, как правило, только с переходом к земледелию и скотоводству, и лишь в порядке исключения — у этнических групп с высокоразвитой охотой или рыболовством^⁹. Такая точка зрения связана с неправомерным сужением понятия племени лишь до его социального аспекта. Действительно, племен как развитых социальных общностей, имевших четкую структуру, племенной совет, вождя и т. п., не было ни в верхнем, ни тем более в среднем палеолите. Не было их и у многих групп охотников неолита, как мы можем судить об этом по данным этнографии (эскимосы, нганасаны, аборигены Австралии и т. д.). Однако у них существовали более ранние формы племени как этнической и социальной общности, характеризовавшейся такими признаками, как наличие племенной территории определенная экономическая общность и взаимопомощь соплеменников, преобладание племенной эндогамии, единые культура и язык, племенное самоназвание и самосознание и т. д. Можно предполагать, что этими же признаками, хотя и менее четко выраженными, характеризовались и племена людей среднего и верхнего палеолита. Во всяком случае, на единство племенной территории и культуры указывают, как отмечалось выше, данные археологии.

При настоящем уровне знаний нам представляется наиболее вероятным, что род и племя возникли в среднем палеолите. Но, по-видимому, в эту эпоху род еще не стал повсеместной формой социальной организации первобытного человечества и существовал лишь у некоторых групп людей, особенно оседлых, тогда как другие группы продолжали жить стадами или выраставшими из них разными типами локальных, но еще не родовых бродячих общин. Мы вполне поддерживаем мнение П. И. Борисковского о сложности процесса перехода от первобытного стада к роду, «о недопустимости схематического подхода к его изучению и в первую очередь о длительном вызревании предпосылок перехода к следующему состоянию»^¹.

Рассмотрим теперь, как совершался переход от стада к более высокой социальной общности и почему его результатом явилось возникновение общины, основанной прежде всего на кровном родстве и экзогамии, т. е. рода, а не какой-нибудь иной структуры, базирующейся преимущественно на территориальных связях^².

Ответ на оба эти вопроса в значительной мере зависит от решения вопроса о характере первобытного человеческого стада. Согласно взглядам многих исследователей, в том числе в СССР А. М. Золотарева (в его поздних работах), С. П. Толстова, Ю. И. Семенова, а за рубежом Б. Зелигмана, М. Салинза и некоторых других, главной причиной, препятствовавшей развитию социальных норм у наших нижнепалеолитических предков, был зоологический индивидуализм, особенно проявлявшийся в безудержной игре половых инстинктов, в столкновениях из-за женщин в условиях господства в стаде промискуитета^³. Так, А. М. Золотарев развивал мысль, что экзогамия возникла как средство подчинения половых инстинктов социальным нормам поведения. Она «явилась уздой, наложенной обществом на индивида, первым средством воспитания человеческого в человеке. Первобытное стадо, разделившись на два экзогамных рода, воздвигло первую социальную преграду для половых влечений... Каждый из двух первоначальных родов, на которые разделилось стадо, стал «замиренной средой», т. е. коллективом, внутри которого были уничтожены браки, возникло чувство обязательной взаимопомощи и представления о родстве». А. М. Золотарев подчеркивал, что последние «не выражают физиологического родства, а являются социальными понятиями, выражающими единство данной группы, единство производства. Прогрессивное значение идеи родства и тесно связанной с ней идеи непристойности браков между близкими родственниками чрезвычайно велико. Идеи эти, облекаемые обычно в тотемическую форму, представляют собой первую попытку осознания единства человеческой группы, единства родовой общины. Они укрепляют социальные связи внутри общины, цементируют ее моральное единство, обеспечивают мир внутри ее, учат взаимопомощи и взаимной защите, содействуют подчинению личных интересов интересам общественным»^⁴.

По мнению М. Салинза, половой инстинкт был важной организующей силой дочеловеческого стада приматов. Вместе с тем он приводил к вредной и даже гибельной борьбе между самцами, а «возникающее человеческое общество, ведущее экономическую борьбу с природой, не могло позволить себе роскошь социальной борьбы. Основой существования должна была стать кооперация, а не конкуренция. Поэтому культура поставила сексуальность приматов под контроль. Более того, секс был подчинен таким регулирующим его нормам, как запрет инцеста, который эффективно поставил секс на службу родственным отношениям сотрудничества. Среди дочеловеческих приматов секс организовал общество; теперь, как выразительно свидетельствуют обычаи охотников и собирателей, общество должно было организовать половые отношения в интересах экономической адаптации коллектива»^⁵.

Стройную теорию возникновения экзогамного рода в результате все большего ограничения половых отношений в стаде до их полного вывода за его пределы создал Ю. И. Семенов^⁶. Теория эта хорошо известна специалистам, и мы не будем на ней подробно останавливаться. Обратим лишь внимание на то, что Ю. И. Семенов, как и С. П. Толстов; А. М. Золотарев, М. Салинз, исходит из положения о первоначальной неупорядоченности половых отношений в первобытном стаде и подавлении полового инстинкта как ведущем моменте обуздания зоологического индивидуализма и тем самым становления общественного бытия и сознания.

Действительно, при подобном понимании сущности процессов, происходивших в стаде, возникновение на его основе именно экзогамно-родовой, а не какой-либо территориальной организации представляется естественным и понятным, так как дуально-групповой брак двух экзогамных кровнородственных коллективов — родов — наилучшим образом способствовал превращению каждого из них в замиренный в половом отношении хозяйственный коллектив.

Существуют и другие теории, объясняющие происхождение экзогамии, исходя из первоначальной неупорядоченности половых отношений. Так, довольно широкое распространение имели и имеют теории, согласно которым экзогамия возникает как результат осознанного или неосознанного стремления избежать кровосмешения и его отрицательных последствий. Л. Г. Морган, Л. Файсон, А. Хауитт, Л. Я. Штернберг, А. Джолли и Ф. Роз считали экзогамию следствием сознательного стремления людей избежать кровосмешения^¹. Некоторые авторы полагали, что экзогамия обязана своим возникновением действию естественного отбора, в результате которого потомство людей, не практиковавших близкородственные браки, выгодно отличалось от потомства тех, кто вступал в брак в своем коллективе (К. Каутский, Дж. Фрезер, П. П. Ефименко, Д. Аберле, Д. Шнейдер)^².

Теории о стремлении избежать вредных последствий кровосмешения как причине экзогамии долгое время казались устаревшими, так как лежавшая в их основе идея о непременном ухудшении физического типа в результате близкородственного скрещивания считалась ошибочной. Однако в последние десятилетия в связи с развитием генетики стало преобладать мнение, что близкородственное скрещивание ведет к закреплению и накоплению летальных и сублетальных генов в большей степени, чем благоприятных генов. Опыты показали, что у быстро размножающихся животных, например крыс, естественный отбор, ликвидируя носителей дефектных генов, не приводит к вымиранию популяций. Напротив, у медленно размножающихся млекопитающих, например у человекообразных обезьян, а также человека, темпы смертности носителей летальных и сублетальных генов превышают темпы размножения. Результатом этого может явиться вымирание данной небольшой популяции.

Идеи о вредности близкородственных браков развиваются такими современными генетиками, как Дубинин, Лернер, Мортон, Ауэрбах^³. Последний из названных авторов пишет следующее: «Браки между родственниками значительно повышают шансы на то, что оба партнера гетерозиготны по одному и тому же вредному гену и произведут на свет дефектных детей». Далее он отмечает, что если в маленькой изолированной общине, где часты браки между близкими родственниками, в результате мутации появится рецессивный ген, то «инбридинг приведет к необычайно высокой встречаемости ненормальных детей». В то же время «любое слияние небольших эндогамных общин в одну большую приводит к уменьшению частоты встречаемости гомозигот по вредным генам. Правда, этот евгенический эффект не вечен, так как вредные рецессивные гены не уничтожаются, а только переходят в скрытое состояние, но все же он действует очень длительный срок»^⁴.

Виднейший советский генетик Н. П. Дубинин отмечал в одном из выступлений, что в своей ранней истории человечество было разбито на изоляты и что в этих условиях имелась повышенная возможность скрещивания гетерозигот, т. е. максимально благоприятные условия для накопления генетического груза, проявляющегося в наследственных болезнях^⁵. Экзогамия, по крайней мере первоначально, снижала гомозиготность по вредным генам еще больше", чем это сделало бы слияние стад.

Авторы одного из новейших зарубежных исследований о происхождении экзогамии делают вывод, что хотя первобытный человек и не мог осознать вредных последствий кровосмешения, но фактически они сыграли важную роль в установлении запрета половых отношений в коллективе^⁶. Таким образом, они повторяют мысль Ф. Энгельса о роли естественного отбора в происхождении экзогамии^¹. Осознаваемой же причиной экзогамии, по их мнению, была необходимость упорядочить половые отношения, чтобы установить мир в коллективе. Сделать это можно было, или регламентировав половые отношения внутри коллектива, или вынеся все половые отношения за его пределы. Первое решает задачу поддержания мира в коллективе, но не решает генетическую проблему, второе же одновременно решает обе задачи.

В изложенных взглядах, несомненно, есть рациональное зерно. Если генетики правы и кровосмешение в конечном счете может привести к вымиранию небольшой популяции или по меньшей мере к физической деградации ее членов, то роль этого фактора в становлении экзогамии могла быть значительной, хотя и не осознанной. По-видимому, если первобытное стадо было первоначально замкнутым коллективом, то только коллективы, установившие запрет половых отношений в стаде, могли выжить. Те коллективы, где предпринимались попытки установить мир путем регуляции половых связей внутри стада, вымирали или настолько сокращались в численности, что им приходилось присоединяться к более крупным коллективам. Прав Н. Н. Чебоксаров, считающий, что «преобразование первобытного стада в первобытную общину было не просто преобразованием отдельных стад в отдельные общины, — этому процессу сопутствовал процесс распада, скрещения, и уже на основе смешавшихся групп происходило формирование первобытных общин и первобытных племен»^².

Таким образом, если считать изначальной формой человеческого сообщества замкнутое стадо с промискуитетом, то следует признать сосуществование в течение довольно длительного времени (возможно, на протяжении всего среднего и части верхнего палеолита) коллективов, пытавшихся установить внутренний мир только посредством ограничения и нормирования половой жизни в своей среде, с коллективами, которые уже в мустье от внутренних ограничений перешли к экзогамии. Первые вымерли, распались или были уничтожены, так как на них отрицательно действовали вредные последствия инбридинга. Это привело к утверждению родовой экзогамии как универсального института для людей верхнего палеолита.

Однако накопленные в последнее десятилетие данные о структуре стада и брачных отношениях у приматов свидетельствуют, как отмечает В. П. Алексеев, «против наличия периода промискуитета» в первобытном стаде, которое, по его мнению, состояло из одной или нескольких гаремных семей (см. статью В. П. Алексеева в настоящем сборнике). Говоря о возможном процессе превращения в род стада подобной структуры, В. П. Алексеев высказывает догадку об усилении зоологического индивидуализма у палеоантропов на каком-то этапе их развития и в силу неясных причин. Если такое усиление действительно имело место, то, на наш взгляд, оно должно было привести к разрушению стад — сообществ гаремных семей в результате участившихся столкновений глав этих семей с холостяками, боровшимися за женщин, и к смене стада родом, а гаремной семьи — парной^³.

Интересные соображения относительно перехода от гаремной семьи к роду и парному браку высказал в личной беседе с нами С. А. Арутюнов. Они сводятся к тому, что причиной этой трансформации явился переход к охоте на крупных животных, потребовавший увеличения числа мужчин в стаде.

В целом гипотезы о переходе от гаремных объединений к роду остаются пока почти не разработанными, а прежде всего нуждается в дальнейшем изучении лежащая в их основе посылка.о гаремной структуре первобытного стада.

Исследования в области приматологии и палеоантропологии, проведенные в последние годы, позволяют рассматривать организацию находившегося в стадии становления человеческого общества менее умозрительно, чем прежде. Новейшие открытия в Восточной Африке, продлившие древность человеческого рода не менее чем до 2—2,5 млн. лет, значительно уменьшили пропасть между самыми высокоразвитыми древними обезьянами, новые находки которых были также сделаны в Африке, и самыми примитивными людьми. Это позволяет использовать данные, относящиеся к организации стада и половым отношениям у современных обезьян, как человекообразных, так и нечеловекообразных, для реконструкции наиболее ранних форм человеческого общества.

С теоретической точки зрения использование данных приматологии для реконструкции первобытного человеческого стада на начальных этапах его развития представляется

вполне оправданным. Как справедливо отметил Б.М.Кедров в своем докладе «Энгельс и наука» на сессии, посвященной 150-летию со дня рождения Ф.Энгельса, на основании учения о развитии можно утверждать, что переход от природы к человеческому обществу — это длительная эпоха без резких граней и что есть этап, когда высшая ступень развития природы одновременно является низшей ступенью развития человека. Кедров особо подчеркнул, что у высших животных есть хотя и не прототипы, но все же элементы, зародышевые формы, из которых у человека смогло развиться общество. Поэтому Кедров призвал сомкнуть усилия зоопсихологов и специалистов по антропогенезу для исследования возникновения человека и общества.

Итак, что же дают данные приматологии для реконструкции ранних форм человеческого общества?^¹.

Длительные наблюдения за поведением шимпанзе, горных горилл, бабуинов и других обезьян на воле резко углубили и во многих случаях коренным образом изменили представления о структуре стада, отношениях внутри стада и между стадами.

Во-первых, выяснилось, что для обезьян не характерен неограниченный промискуитет и не практикуются (это установлено у шимпанзе и макак) связи между особями, родственными по материнской линии (мать и ее мужское потомство, братья и сестры). По-видимому, нет никаких оснований полагать, что при переходе от обезьяньего стада к первобытному человеческому стаду эти половые ограничения исчезают и возникает неограниченный промискуитет.

Во-вторых, оказалось, что конкуренция из-за самок носит, как правило, более или менее мирный характер. Таким образом, вероятно, следует отказаться от взгляда, что зоологический индивидуализм в вопросах пола был главным фактором, препятствовавшим укреплению коллективизма, и что борьба с этим индивидуализмом была основным содержанием развития социального в первобытном человеческом стаде.

В-третьих, наблюдения показали, что структура стада обезьян в большей мере обусловлена экологически, чем генетически. Обезьяны одного вида, живущие в разных условиях, оказываются дальше друг от друга по организации стада, чем обезьяны разных видов, живущие в сходных условиях. Установлено, что у обезьян, живущих в лесу, организация стада более аморфна и лабильна, чем у обитателей саванны, а в пределах саванны организация более жестка в экстремальных условиях, а именно в засушливой саванне.

Какова же была структура первобытного человеческого стада? Ответ на этот вопрос зависит от того, каким было стадо тех древних обезьян, от которых произошел Homo habilis или формы, ему предшествовавшие.В настоящее время как будто более или менее общепризнанно, что очеловечивание происходило не в условиях лесного окружения, а в саванне. При этом палеоклиматические, палеоботанические, палеозоологические исследования свидетельствуют в пользу взгляда, что экологическая ниша Homo habilis в Африке была сходна с экологической нишей современных бабуинов. Закономерно предположить, что ив организации стада у бабуинов и первых людей должны быть значительные элементы сходства, т. е. что у древнейших людей существовала, как у бабуинов, четкая организация стада, сочетавшая систему доминирования с ограниченным промискуитетом. Численность такого стада у бабуинов составляет в среднем 40—50 голов, и число самок лишь немногим превышает число самцов (среднее соотношение 1,3:1).

Значительно менее вероятным представляется взгляд, что стадо первых людей состояло из гаремных семей, в каждой из которых был один половозрелый мужчина и несколько женщин, подобно тому, как в стаде гамадрилов имеется один самец и несколько самок. Пример обезьян свидетельствует, что подобные гаремные семьи создаются только в экстремальных условиях: в полупустыне на воле или в зоопарках и обезьяньих питомниках. Насколько можно судить по данным палеоклиматологии и палеоботаники, африканские саванны в период возникновения человека не были полупустыней. Кроме того, представляется невозможным развитие предков человека в экстремальных условиях. Подобные условия, как свидетельствует пример обезьян и, может быть, некоторых из древних форм людей (части классических неандертальцев), ведут к большой специализации и тупику в физическом развитии. Что касается социальной организации обезьян, приспособившихся к экстремальным условиям, то гаремная семья как раз несет на себе черты крайней специализации, обеспечивая продолжение вида при наименьшей численности популяции и минимальном давлении на кормовую базу за счет уменьшения численности самцов. Обезьянье стадо, состоящее из гаремных семей, может достигать значительных размеров (до 700 особей), однако всегда остается просто суммой семейных ячеек, не объединенных единой структурой. В этом его отличие от стада бабуинов, численность которого не превышает обычно нескольких десятков особей, но которое зато представляет единую структуру, причем наименьшей социальной ячейкой этой структуры является само стадо. Такое стадо из организации, обеспечивающей безопасность его членов и воспроизводство потомства, может превратиться в организацию для совместного добывания средств к существованию и их равнообеспечивающего распределения, тогда как стадо из гаремных семей, на наш взгляд, представляет тупик в социальном развитии.

Стадо с доминированием уже с самого начала имеет тенденцию к превращению в дальнейшем именно в материнский (но не в отцовский) род благодаря распространенному в нем фактическому учету родства по материнской линии, устойчивым и сохраняющимся всю жизнь близким отношениям между потомством одной матери и проявляющейся в некоторых таких стадах тенденции к экзогамии. Можно предполагать, что в первобытном человеческом стаде эта первоначально биологическая тенденция усиливается, поскольку экзогамия облегчает установление и поддержание хозяйственных и иных отношений с соседними стадами, а также способствует более благоприятному физическому развитию членов тех стад, в которых преобладали экзогамные браки.

Изложенная выше линия развития социальной организации представляется наиболее вероятной, если очеловечивание действительно происходило в саванне. Если же эта посылка, господствующая в настоящее время в науке о первобытности, окажется ошибочной и выяснится, что очеловечивание происходило в лесу, в качестве исходной формы первобытного человеческого стада будет закономерно рассматривать стада ближайших родственников человека, обитателей леса шимпанзе. Их объединения очень вариабельны.

У шимпанзе существуют открытые сообщества, численностью 60—80 обезьян, подразделяющиеся на несколько матрифокальных (т. е. состоящих из матерей с детенышами) групп и несколько живущих в основном отдельно групп самцов. Половые отношения носят промискуитетный характер, но он ограничен фактическим учетом родства по материнской линии. Вследствие этого, во-первых, не имеют место половые связи сыновей с матерью и, во-вторых, взрослое потомство, уже живущее отдельно от своей матери, время от времени возвращается к ней и проводит с ней некоторое время. Таким образом, связь мать — дитя имеет пожизненный характер. Есть указания, что такой же характер носит и связь между детьми одной матери¹.

В целом нам представляется наиболее вероятным, что первобытные стада могли иметь различную структуру в зависимости от экологических условий². При этом разные структуры стада были в разной степени благоприятны для развития человеческого общества и лишь одна из них стала его фундаментом.

В условиях леса, когда не требуется защиты от хищников, благоприятными для развития социально-трудовых отношений были открытые группы. Они в значительно большей мере, нежели замкнутые стада, могли воспринимать технические достижения соседних групп, обогащаться новым генетическим материалом и тем самым избегать накопления летальных и сублетальных генов, что почти неизбежно в не большой замкнутой популяции. Но и эта гибкая незамкнутая структура перестает удовлетворять потребности развивающегося производства, когда в хозяйстве начинает доминировать охота на крупных животных, т. е. в позднем ашёле и особенно в мустье. В это время становятся необходимыми постоянные, а не только спорадические связи взрослых мужчин с матрифокальными группами, состоящими из женщин с детьми. Лишь при наличии таких устойчивых связей мужчины могут уделять много времени охоте, в то время как женщины остаются на возникающих в это время постоянных стоянках, заботятся о детях и готовят пищу. В этом случае сменяющий стадо коллектив формируется за счет постепенного укрепления связей, а затем и присоединения холостяков к группам женщин с детьми. Переход мустьерских охотников на крупных животных к оседлому или полуоседлому образу жизни способствует стабилизации состава общины. В этих новых условиях прежние широкие связи, существовавшие между различными стадами, могут поддерживаться путем сохранения практики половых связей с холостяками, пришедшими из других общин. Иными словами, в том случае, если родовые общины возникают из незамкнутых стад, причиной появления экзогамии является сложившаяся еще в этих стадах практика половых связей с холостяками, живущими обычно вне матрифокальной группы, а закрепляется экзогамия в силу необходимости по-прежнему поддерживать и укреплять связи между соседними коллективами первобытных людей.

Все изложенные точки зрения — из которых гипотеза об обезьяньем стаде с доминированием и тенденцией к экзогамии и матрилинейности как прообразе первобытного человеческого стада, а затем и материнского рода представляется нам при современном уровне знаний наиболее вероятной,, хотя и малоразработанной — опираются не на прямые, а на косвенные доказательства, страдают от недостатка фактических данных, непосредственно относящихся к эпохе становления человеческого общества, и поэтому остаются в значительной мере умозрительными.

Blog

В. П. Алексеев возникновение человека и общества

Содержание